"Голос тех, кого нет" - читать интересную книгу автора (Кард Орсон Скотт)

8. ДОНА ИВАНОВА

Новинья закончила работу уже час назад, но не спешила покидать Биостанцию. Клонированные кусты картофеля мирно плавали в питательном растворе. Остается только наблюдать и записывать. Время покажет, какой из сортов даст наиболее устойчивую культуру и самые питательные корни.

«Если мне нечего делать, почему я не иду домой?» Она не могла найти ответа на этот вопрос. Дети нуждаются в ней, в этом нет сомнений. Немного добра делает она им, когда уходит в восемь утра и, возвращаясь, застает малышей уже спящими. И все же, твердо зная, что нужно немедленно идти домой, она продолжала сидеть в лаборатории, ничего не видя перед собой, ни о чем не думая, отсутствуя.

Новинья заставила себя подумать о доме и удивилась, что не испытывает радости. «В конце концов, — напомнила она себе, — Маркано мертв. Уже три недели. Нельзя сказать, чтобы это случилось слишком рано. Он делал то, для чего был нужен мне, я дала ему в ответ то, что он хотел, но цепь, связывавшая нас, разорвалась за четыре года до того, как Маркано сгнил окончательно. И все это время — ни мгновения любви, но я никогда не позволяла себе даже мысли о том, чтобы оставить его. Развод, конечно, невозможен, но разъехаться мы могли. Чтобы он перестал бить меня». До сих пор плохо двигалось и болело бедро, с того раза, последнего раза, как он швырнул ее на бетонный пол. «Какой прекрасный подарок на память, какой сувенир ты оставил мне, Кано, мой муж».

Ноющая боль в бедре проснулась просто от воспоминания. Новинья удовлетворенно кивнула. «Это именно то, чего я заслуживаю. Будет жаль, когда заживет».

Она встала и пошла, не хромая, хотя боль была достаточно сильной, чтобы заставить любого нормального человека поберечь ногу. «Я не стану давать себе поблажки. Ни в чем. Это именно то, чего я заслуживаю».

Она вышла из лаборатории и закрыла за собой дверь. Компьютер тотчас погасил все огни, кроме тех, что горели над различными культурами растений, даже ночью побуждая их к фотосинтезу. Она любила свои растения, своих маленьких зверюшек. Очень сильно. Даже сама удивлялась. «Растите, — просила она их день и ночь, — растите, плодитесь и размножайтесь». Она оплакивала неудачников и уничтожала, только если была твердо уверена, что у них нет будущего. И теперь, уходя от Станции, она все еще слышала музыку, слышала, как их невероятно сложные клетки делятся и удваиваются, и растут, и образуют еще более сложные соединения. Она шла из света во тьму, из жизни в смерть, и душевная боль росла в полной гармонии с телесной.

С вершины холма, уже на подходе к дому, она увидела пятна света, падавшие от освещенных окон на склон внизу. В комнате Квары и Грего темно. Ей не нужно сегодня сталкиваться еще и с этой виной — с молчанием Квары, жестокими шалостями Грего. Но все же огней слишком много — в ее спальне, и в передней… Что-то странное, что-то неожиданное творилось сегодня в доме, а она не любила неожиданностей.

Ольядо сидел в гостиной, как обычно, в наушниках, но из его правого глаза торчал разъем. Очевидно, просматривает воспоминания из старых запасов или, наоборот, сливает в память компьютера что-то ненужное. И, как много раз в прошлом, Новинье захотелось списать в файл свою визуальную память, стереть ее, а на образовавшееся место записать что-нибудь приятное. Тело Пипо на холме — вот что она стерла бы с радостью, и вставила бы несколько воспоминаний о счастливых золотых днях, что они провели втроем на Станции Зенадорес. И тело Либо, завернутое в простыню, куски любимой плоти, держащиеся только на тонких полосках кожи. Вместо этого — прикосновение его губ, его нежные руки… Но все хорошие воспоминания ушли, они погребены под толстым слоем боли. «Я их украла, все эти счастливые дни, а потому их забрали у меня и заменили тем, что я заслужила».

Ольядо повернулся к ней — разъем в правом глазу. Ее передернуло от били и стыда. «Прости меня, — беззвучно сказала она. — Если бы у тебя была другая мать, ты не потерял бы глаза. Ты был рожден, чтобы стать лучшим, самым здоровым, самым цельным из всех моих детей, Лауро, но, конечно, разве может что-либо вышедшее из моего лона благоденствовать долго?»

Она не произнесла этого вслух. И Ольядо ничего не сказал ей. Новинья направилась в свою комнату, узнать, почему там горит свет.

— Мама, — окликнул ее Ольядо.

Он стащил наушники и уже вытаскивал из глаза разъем.

— Да.

— У нас гость. Голос.

Новинья почувствовала, как внутри у нее все холодеет. «Не сегодня!» — закричала она, не разжимая губ. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, ни вообще когда-нибудь.

— Его брюки уже высохли. Сейчас он в твоей комнате — переодевается. Надеюсь, ты не возражаешь.

Из кухни вынырнула Эла.

— А, ты уже дома, — улыбнулась она. — Я приготовила кофе, и для тебя.

— Я подожду снаружи, пока он не уйдет.

Эла и Ольядо переглянулись. Новинья поняла: они воспринимали ее как проблему, которую надо срочно решить. Очевидно, они уже готовы подписаться под тем, что собирается здесь делать Голос. «Ну что ж, я — проблема, но не вам, детки, ее решать».

— Мама, — начал Ольядо. — Он вовсе не такой, как говорил епископ. Он хороший. Добрый.

Новинья ответила ему самым саркастическим тоном, на какой только была способна:

— С каких пор ты стал разбираться в добре и зле?

Ольядо и Эла снова переглянулись. Она знала, о чем дети сейчас думают. «Как нам объяснить ей, что она ошибается? Как переубедить ее?» — «Никак, детки, никак. Меня невозможно переубедить. Либо натыкался на этот ответ каждый день своей жизни. Он не узнал от меня тайны. Не моя вина, что он мертв».

Но одно им удалось: они отвлекли ее от уже принятого решения. Вместо того чтобы выйти за дверь, она проскользнула в кухню мимо Элы, не прикоснувшись к ней. На столе четким кругом стояли миниатюрные кофейные чашки. В самом центре пыхтел и дымился кофейник. Новинья села, положила руки на стол. «Итак, Голос здесь и первым делом пришел ко мне. Ну а куда еще он должен был пойти? Это моя вина, что он здесь, разве не так? Еще один человек, чью жизнь я разбила. Как жизни моих детей, Маркано, Либо, Пипо, мою собственную».

Сильная, но на удивление гладкая мужская рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник, и из тонкого носика в белоснежную чашку полилась струя черного дымящегося кофе.

— Поссо дерамар? — спросил он.

Что за глупый вопрос, он ведь уже наливает! Но голос говорящего был мягок, и в его португальском чувствовался легкий кастильский акцент. Испанец?

— Дескульпа-ме, — прошептала она. — Простите меня. Троухе о сеньор тантос квилометрос…

— Мы измеряем дальность полета не в километрах, Дона Иванова. Мы измеряем его в годах.

Слова звучали обвинением, но голос говорил о мире, о прощении, даже об утешении. «Этот голос может соблазнить меня. Этот голос — лжец».

— Если б я могла отменить ваш полет и вернуть вам двадцать два года жизни, я бы сделала это. Я зря отправила вызов, это было ошибкой. Простите меня. — Она говорила без всякого выражения. Вся ее жизнь состояла из лжи, а потому даже это извинение казалось неискренним.

— Я еще не ощутил течения времени, — отозвался Голос. Он стоял за ее спиной, и она не могла видеть его лица. — Для меня прошло чуть больше недели с тех пор, как я покинул свою сестру. Она — все, что осталось от моей семьи. Тогда ее дочь еще не родилась, а сейчас она, наверное, уже закончила колледж, вышла замуж, имеет своих детей. Я никогда не узнаю ее. Но я встретил и узнал ваших детей, Дона Иванова.

Она выпила чашку одним глотком — горячий кофе обжег язык и горло, волна огня прокатилась вдоль спины.

— Вы думаете, что успели узнать их всего за несколько часов?

— Я знаю их лучше, чем вы, Дона Иванова.

Новинья услышала, как в дверях ахнула Эла. Какая дерзость! И пусть даже его слова трижды правда, посторонний не имеет права так говорить. Она повернулась, чтобы взглянуть на него, но его уже не было в кухне. Только Эла стояла в дверях с расширенными от удивления глазами.

— Вернитесь! — крикнула Новинья. — Вы не имеете права говорить мне такое, а потом уходить!

Но он не ответил. Она услышала тихий смех, идущий из глубины дома, и пошла на звук. Она прошла через анфиладу комнат до самого конца, в свою спальню. На ее, Новиньи, кровати сидел Миро, а Голос стоял около двери и смеялся вместе с ним. Миро увидел мать, и улыбка сползла с его лица. На мгновение ей стало нехорошо. Уже несколько лет она не видела, как он улыбается, успела забыть, каким красивым делает его лицо улыбка. Он становится похожим на отца. А ее появление стерло это сходство.

— Мы пришли сюда поговорить, потому что Квим очень сердился, — объяснил Миро. — Эла застелила кровать.

— Не думаю, чтобы Голос волновало, застелена кровать или нет, — холодно отрезала Новинья. — Не так ли, Голос?

— Порядок и беспорядок, — ответил Голос, — каждый из них по-своему прекрасен.

Он все еще стоял к ней спиной, и она радовалась этому: не нужно будет смотреть ему в глаза, когда она скажет то, что должна сказать.

— Я повторяю вам, Голос, вы прилетели сюда совершенно зря, — начала она. — Можете ненавидеть меня за это, если хотите, но здесь нет смерти, о которой стоит Говорить. Я была глупой девчонкой. По своей наивности я полагала, что на мой зов отзовется автор «Королевы Улья» и «Гегемона». Я потеряла человека, который заменил мне отца, и жаждала утешения. Покоя.

Теперь он смотрел на нее. Молодой, наверняка моложе ее. А глаза просто соблазняют пониманием. «Пергиозо, — подумала она. — Он опасен. Он красив. Я могу утонуть в этом понимании».

— Дона Иванова, вы читали «Королеву Улья» и «Гегемона». Как вы могли подумать, что их автор может принести утешение или покой?

А ответил ему Миро. Молчаливый тугодум Миро ринулся в дискуссию с энергией, которой она не замечала в нем с тех пор, как он вырос.

— Я читал. Голос Тех, Кого Нет написал книгу, исполненную понимания и сочувствия.

Голос грустно улыбнулся:

— Но ведь книга была обращена не к жукерам? Он писал для людей, которые праздновали уничтожение жукеров как великую победу. Он писал жестоко, чтобы превратить гордость в сожаление, радость — в скорбь. И теперь люди начисто забыли, что когда-то ненавидели жукеров, что когда-то прославляли имя, которое сейчас даже неловко произносить…

— Я могу произнести все, — сказала Иванова. — Его звали Эндер. И он уничтожал все, к чему прикасался.

«Как и я, совсем как я». Этого она не произнесла вслух.

— Неужели? А что вы знаете о нем? — Его голос шипел, как зазубренная коса. — Откуда вы знаете, что не было существа, к которому он относился с добром? Кого-то, кто любил его и был счастлив его любовью? Уничтожал все, к чему прикасался. Ложь. Этого нельзя сказать ни об одном человеке. Ни об одном. Это ложь.

— Это ваша доктрина, ваше кредо, Голос? Тогда вы плохо знаете людей. — Она стояла на своем, но этот приступ ярости напугал ее. Новинья думала, что его спокойная мягкость так же непробиваема, как у исповедника.

И тут же его лицо разгладилось.

— Вы можете не беспокоиться. Ваш вызов отправил меня в путь, но, пока я летел, и другие попросили о Голосе.

— О? — Кто же еще в этом благословенном городе настолько хорошо знаком с «Королевой Улья» и «Гегемоном» или настолько равнодушен к угрозам епископа Перегрино, чтобы осмелиться позвать… — Если это так, зачем вы пришли в мой дом?

— Потому что меня пригласили Говорить о Маркосе Марии Рибейре, вашем муже.

Поразительно.

— Нет! Да кто же захочет думать о нем, вспоминать? Он умер.

Голос не ответил. Вместо него отозвался Миро.

— Грего, например. Голос показал нам то, о чем мы должны были догадаться сами. Мальчик оплакивал отца и думал, что мы все ненавидим их обоих…

— Дешевая психология, — фыркнула она. — У нас есть свой психотерапевт, и он тоже немного понимает.

Из-за спины послышался голос Элы.

— Я вызвала его, чтобы он Говорил об отце, мама. Я думала, пройдут десятилетия, пока он доберется сюда, но теперь рада, что он пришел сейчас, когда может сделать столько добра.

— Да что он может?!

— Уже сделал. Мама, Грего уснул, обнимая его, а Квара заговорила с ним.

— Если быть точным, — вставил Миро, — она сказала ему, что он воняет.

— Что, естественно, было чистой правдой, — ответила Эла. — Потому что Грегорио описал его с головы до ног.

При этих словах Миро и Эла дружно расхохотались, и Голос присоединился к ним. Это задело Новинью больше, чем что-либо другое. Хорошее настроение не было частым гостем в этом доме — с тех самых пор, как Маркано привел ее сюда через год после смерти Пипо. Против воли Новинья вспомнила на мгновение, как счастлива была, когда Миро появился на свет, когда на следующий год родилась Эла. Первые несколько лет их жизни… Непрекращающаяся болтовня Миро, Эла топает по всему дому следом за ним… Они играли вместе, возились в траве недалеко от ограды. Новинья была счастлива со своими детьми, и это счастье отравляло мысли Маркано, заставляло ненавидеть Элу и Миро — он-то знал, что они не его дети. Когда на свет появился Квим, воздух в доме уже пропах неприязнью, мальчик так и не научился по-настоящему смеяться, только когда родителей не было рядом… Миро и Эла смеются вместе, словно поднялся тяжелый черный занавес. Снова наступил день, а Новинья уже забыла, что существует иное время суток, кроме ночи.

Как осмелился этот чужак вломиться в ее дом и распахивать шторы, которые повесила она сама!

— Я этого не потерплю, — сказала она. — У вас нет никакого права рыться в жизни моего мужа.

Он удивленно поднял бровь. Она хорошо помнила Звездный Кодекс, а потому точно знала, что у него есть не только право, но и полная поддержка закона.

— Маркано был жалким и несчастным человеком, — настаивала она. — Если вы расскажете правду о нем, это не принесет людям ничего, кроме боли.

— Вы совершенно правы, когда говорите, что правда о нем не принесет ничего, кроме боли, но это вовсе не потому, что он был жалким человеком, — ответил Голос. — Если я расскажу то, что все уже знают: что он ненавидел своих детей, бил жену, пил и буянил во всех барах города, пока полиция не доставляла его домой, — я не причиню боли, не правда ли? Наоборот, я дам людям удовлетворение, ибо все уверятся, что с самого начала судили о нем правильно. Он был ничтожеством, а потому они имели право обращаться с ним как с ничтожеством.

— Вы думаете, не был?

— В мире нет ничтожеств, нужно лишь понимание. Нет человека, чья жизнь оказалась бы пустой. Даже самые злые и жестокие мужчины и женщины совершали и добрые поступки, хотя бы в малой степени искупающие их грехи. Если вы узнаете их сердца, то поймете это.

— Если вы искренни, значит, вы моложе, чем выглядите, — ответила Новинья.

— Неужели? — удивился Голос. — Меньше двух недель назад я получил ваше приглашение и очень внимательно изучал вас. Даже если вы уже забыли, я-то помню: молодой девушкой вы были прекрасны, милы, добры. Вы и раньше были одиноки, но Пипо и Либо — они обожали вас и находили достойной любви.

— Пипо тогда уже умер.

— Но он любил вас.

— Вы ничего не знаете, Голос! Вы находились в двадцати двух световых годах отсюда! И, кроме того, я не себя называла ничтожеством, я говорила о Маркано!

— Но вы же не верите в это, Новинья. Потому что знаете об одном добром и благородном поступке, оправдывающем жизнь этого несчастного человека.

Новинья не понимала, откуда взялся этот панический ужас, она знала только, что должна заставить его замолчать, прежде чем он назовет… Хотя какое доброе дело мог совершить Кано?

— Как смеете вы называть меня Новиньей! — крикнула она. — Уже четыре года никто не зовет меня так!

В ответ он поднял руку и кончиками пальцев провел по ее щеке. Столько робости было в этом жесте, будто он был подростком. Он напомнил ей Либо, и этого она уже не могла вынести, схватила его руку, отвела и рванулась мимо пего в комнату.

— Убирайтесь! — выплюнула она. — И ты тоже, Миро!

Сын быстро поднялся с кровати и отступил к двери. По его лицу было видно, что несмотря на все то, что он уже видел в этом доме, ее ярость все еще заставала его врасплох.

— Вы ничего от меня не получите! — рявкнула она Голосу.

— Я пришел не для того, чтобы забирать у вас, — спокойно ответил он.

— И от вас мне тоже ничего не надо! Совсем! Вы для меня ничто! Слышите? Это вы — ничтожество! Ликсо, руина, эстраго — вай фора Д'акви, нано тене дирейто естар ем минья каса! У вас нет права находиться в моем доме!

— Нано эрес эстраго, — прошептал он, — эрес соло фекундо, е ву плантар жардин ай.

А затем, прежде чем она успела ответить, закрыл дверь и ушел.

По правде говоря, ей нечего было бы ответить ему. Его слова полностью ошарашили ее. Она назвала его эстраго, но отвечал он так, будто это о себе она говорила как о пустыне. И она говорила с ним грубо, используя оскорбительно фамильярное tu — «ты» вместо «о сеньор» или более свободного «воче». Так можно разговаривать с ребенком или с собакой. Но когда он ответил ей в той же интонации, с той же фамильярностью — это было совсем другое. «Ты не пустыня, ты плодородная земля, и я посажу в тебе сад». Так мог обратиться поэт к своей возлюбленной или даже муж к жене. «Ты» стало нежным, любовным, а не дерзким. «Как смел он, — прошептала она про себя, касаясь щеки там, где прошла его рука Он очень жесток, я не знала, что Голос может быть таким. Епископ Перегрино совершенно прав. Он опасен — неверный, Антихрист, он вошел запросто в те места моего сердца, которые я оберегала как святыню, куда не пускала никого, никогда. Он наступил на те жалкие побеги, что еще росли на этой каменистой почве. Как жаль, что я не умерла до того, как повстречалась с ним, он уничтожит меня, он наверняка покончит со мной до того, как завершит свой поиск».

Потом она услышала, что кто-то плачет. Квара. Конечно, все эти крики разбудили девочку, она всегда очень чутко спала. Новинья уже хотела открыть дверь, выйти и успокоить, утешить ее, но тут поняла, что плач умолк. Мягкий мужской голос напевал какую-то песенку. Язык незнакомый. «Немецкий, — подумала Новинья, — или один из диалектов северного». Что бы слова ни значили, она их не понимала, но знала, кто поет, и чувствовала, что Квара уже успокоилась.

Новинья не помнила такого страха, да, с тех пор, как узнала, что Миро собирается стать зенадором, пойти по стопам человека, которого убили свинксы. «Этот человек распутывает сети моей семьи, пытается снова связать нас воедино, но по дороге он раскроет мои секреты. Если он узнает, как умер Пипо, и скажет правду, Миро узнает то, что убьет его. Я больше не собираюсь приносить жертвы свинксам. Они слишком жестокие боги, чтобы я могла поклоняться им».

Потом, лежа в постели за закрытой дверью, пытаясь уснуть, она услышала, как в передней смеются Квим и Ольядо вместе с Миро и Элой. Она представила их в освещенной весельем комнате. Новинья погружалась в сон, и во сне не Голос сидел с ее детьми и учил их смеяться, а Либо, снова живой, и все знали, что он ее муж, человек, чьей женой она стала в сердце своем, хоть и отказалась венчаться с ним в Церкви. Даже во сне эта радость была слишком велика, и подушка очень быстро намокла.