Капустина ВероникаМарт

Вероника Капустина

Март

Они появляются, когда сходит снег, идут сначала вдоль дома, потом сворачивают к Институту Метрологии и пропадают из виду. Дальше их видят уже те, кому на вокзал. Эти двое, впрочем, никогда никуда не уезжают. Да, они медленно стремятся к вокзалу и, как правило, доходят до него, садятся там на скамейку на платформе и сидят некоторое время. Потом возвращаются той же дорогой. Некоторые пробовали считать их безумными, но не получилось. Обыкновенные женщины - мать и дочь. Только очень, очень усталые, - мать, пожалуй, нормальной возрастной усталостью, а дочь - не понятно от чего.

Мамы обеих Оль и Алеши, живя в одном доме, ухитрились родить своих детей в один год и один месяц. Они ставили коляски в прогорклый снег у подъезда, чтобы солнце падало на одинаково приплюснутые младенческие носы, и все это выглядело как утроенная картина Левитана "Март". Когда дети перекочевали из пеленок на горшки, одну из Оль срочно пришлось переименовать в Лялю - мещанское имя в кудряшках.

Пятилетний Алеша ждал смерти. Он съел немытое яблоко. Ляля ясно сказала:

- Съешь немытое - умрешь.

- Сразу?

- Через десять минут.

Что, интересно, заставило Алешу играть со смертью? В десять лет он с таким же спокойным отчаянием направит свой новенький двухколесный велосипед с крутой горки и... отделается несколькими ссадинами. Правда, с мамой случится сердечный приступ. Но сейчас ему пять и Ляля с интересом смотрит, как он дожевывает последний кусок. Легкий и холодный, Алеша идет в кухню. Ляля застыла в дверном проеме и комкает подол платья.

- Дети, мойте руки, обедать, - говорит мама обыкновенным голосом. Она еще не знает, что Алеша умрет через пять минут. Мамин передник, синий в мелкий красный цветочек, ее шлепанцы, ее голос - все это тонко и пронзительно звенит. И сам Алеша, пока идет от двери к маминому переднику, тоже звенит. Потом, уже обхватив маму руками, он с некоторым удивлением обнаруживает, что кричит - тонко и громко.

Когда все разъяснилось и Алешу отнесли на диван, он сразу же заснул, и так крепко и счастливо не спал больше никогда в жизни. А Ляле пришлось пойти домой, на третий этаж.

Олина мама, встав в семь утра на работу, обнаружила дочку в слезах. Оказалось, Оля проснулась и... внезапно подумала: "Мама плохая". Она попыталась избавиться от этой, должно быть, залетевшей из какого-нибудь чужого сна мысли, но не смогла, мысль накатывала, как волна: снова, снова, снова. Оля поняла, что всю жизнь будет думать эту гадкую мысль, и в отчаянии зарыдала. Сначала родители просто ничего не поняли: "Ну, какая же мама плохая? Это же неправда, Олечка!" Еще какая неправда... а что делать? Потом стали уговаривать "не думать об этом". Как будто это возможно! Положение нечаянно спас раздраженный, опаздывающий на работу папа:

- Мало ли, что ты там подумаешь! Главное, вслух глупостей не говори. Держи рот на замке...

Оля тут же успокоилась, и с тех пор, всякий раз, как мысль возвращалась, сжимала губы и щепоткой "запирала рот на замок".

Ляля сидела на бабушкиной кровати и ела из банки вишневый компот. Скользкая банка выскочила из рук, и компот тяжело ранил покрывало. Еще секунду Ляля надеялась, что пятно сейчас исчезнет, а банка снова окажется в руках. Потом, немножко поплакав, она сообразила, что собственно нужно делать: чтобы бабушка не заметила пятна, Ляля просто все время должна на нем сидеть! То есть она, конечно, может перемещаться по комнате и даже играть вполсилы, но едва заслышав шаги, тут же снова обязана садиться на пятно. Так прошло полдня, а на самом деле полчаса, и Ляля поняла, что это не жизнь и лучше сказать правду. Ляля почувствовала в животе нечто, что, вероятно, было стыдом, а подслеповатая бабушка, когда наконец вошла в комнату, увидела красное пятно. Рядом с ним стояла внучка Ляля в кудряшках и лицо ее было почти таким же вишневым, как пятно.

Делились ли мамы друг с другом подобными историями, неизвестно. Вскоре родительский тройственный союз распался, как это всегда бывает, когда дети подрастают. И казалось странно: зачем же существовали эти тесные отношения, эти заходы друг к другу на ночь глядя за газоотводной трубочкой, часовые беседы во дворе на тему: "А моя так плохо ест!", если потом от них не осталось никакого следа? Нет уж, каждый из нас норовит оказаться включенным в какой-нибудь хитрый план мирозданья, хочет, чтобы сошлись концы с концами, и потому, когда человек, который не здоровался с нами пять лет, на шестой вдруг подходит и говорит: "Слушай, давно хотел тебя спросить...", мы победоносно думаем: "Вот!".

Дети друг с другом не здоровались. Потому что в тринадцать лет очень трудно при встрече поздороваться с тем, с кем, например, когда-то ходил в один детский сад. К тому же Ляля ведь так и не простила Оле своего дурацкого кукольного имени. Почему это имя сменили именно ей, а не Оле?

Алеша пришел из школы и сидел на своей тахте в трусах и в майке, потому что книга попалась ему в момент переодевания: она лежала под домашними тренировочными штанами. Алеша сидел и в пятый раз перечитывал "Трех мушкетеров". Мартовское бестолковое солнце ломилось в окно - мальчик будто сидел в теплой медовой ванне. Он опирался на тахту вытянутой рукой, он знал, что Миледи в конце концов облапошит капитана Фельтена, и почему-то это его смутно радовало. Мамины духи "Серебристый ландыш" горели на трюмо зеленоватым огнем. Алеша был совершенно счастлив, хотя и понял это только лет через пять. Он читал долго-долго, целых полчаса.

Оля у нас полноватая девочка с очень красивым лицом, вовсе не считающимся красивым и вообще не считающимся. Она свернулась клубком на диване и читает "Плетельщицу стульев" Мопассана. Мама, слава богу, все не идет, и, закончив "Плетельщицу", Оля берется за "Иветту". То ли от тяжелого солнца, то ли от паров эфира, которым надышалась Иветта, то ли от безвыходности, Оля засыпает.

Ляля же, вернувшись с гимнастики и усевшись на след того самого пятна на бабушкиной кровати, углубляется в справочник практикующего врача, раздел "Акушерство и гинекология". Странно, но вскоре Ляле захочется одновременно и продолжать читать, сидя в позе лотоса, и пройтись по комнате, и попрыгать, и сходить на кухню попить воды, а главное, подвинуться так, чтобы солнечный луч упал прямо ей на голову. А еще ведь день рождения скоро.

Ляля родилась в начале месяца, это те двое - в конце, ближе к апрелю.

Все-таки нельзя сказать, что связь между семьями в эти годы прервалась совершенно: Лялина мама, например, вырезала Алеше аппендицит, а Олин папа по пути с работы домой иногда доставал Ляле воланчик, застрявший на ветке ближайшего тополя. А еще через три года Оля и Ляля стали ходить раз в неделю к Алешиной маме заниматься математикой: Ляля - потому что математика ей давалась, Оля - потому что не давалась. Кстати, она и красивой быть перестала, так и не дождавшись, что это заметят.

Лет через пять Ляля и Алеша случайно встретились на улице Рентгена.

- Ты что это здесь? - удивленно спросила Ляля, выпускница Первого медицинского.

- Мать заболела, - лаконично ответил студент физфака, только вчера взявший академический отпуск по абсолютной невозможности сосредоточиться. Надо в Первый мед укладывать.

- Чем заболела?

- Тем самым, - огрызнулся Алеша.

Нет, он был не рад Ляле. Он вообще недавно понял, что жизнь вовсе не собирается быть счастливой, и когда всю улицу Рентгена просветило мартов-ское болезненное солнце, он только отвернулся и брезгливо прищурился. Зато Ляле свет обрушился на голову, как бодрящий душ. На нее весной иногда падали с неба такие сгустки энергии.

- Так, - сказала она. - Через неделю я все устрою. А сейчас пошли в кино. Да... А она знает?

- Нет, ты что! - Алеша ошалело посмотрел на Лялю.

Ляля осторожно промолчала. Она-то считала, что эти, на Западе, правы: человек должен все знать. Всегда лучше сказать правду.

Алешину маму прооперировали и обещали ей еще лет пять жизни, вернее, не ей, конечно, обещали, а Алеше для нее. Когда наступил очередной март, уже оставалось четыре. Алеша носил с собой эту правду, упорно не желая переложить ее на плечи мамы. Он, вероятно, надеялся, что она будет потихоньку забирать по кусочку сама, но она повела себя очень странно: совершенно поверила в благоприятный исход. Это Алешу даже злило. А когда на плечи ему опустился еще и влажный тяжелый март, сделалось совсем невмоготу. Алеша стал искать поддержки и нашел. Он получил участие, жалость и... гонорею. А вылечившись от гонореи, угодил в лапы бессонницы. Засыпал часа в три ночи и, проснувшись в восемь по будильнику, с отвращением думал: "Опять!"

Оля работала в библиотеке, и ей там не нравилось. Не потому, что было скучно: ее жизнь никогда не была особенно богата событиями, она к этому привыкла. Но Олю на работе не любили. Она честно старалась так подтянуть или, наоборот, расслабить мышцы лица, чтобы оно выглядело жизнерадостным, но у нее не получалось. Сотрудниц раздражал Олин несчастный вид, они справедливо полагали, что имеют не меньшее право быть несчастными, не желая принимать в расчет, а может, не догадываясь, что Оля просто создана из усталых клеток. Кто-то окрестил ее "робкой пророчицей". Всем казалось, что Оля все время хочет "накаркать", да боится. Там, где у людей помещаются мысли, служащие для связи всех остальных, ну, например: "Та-ра-ра" или "Ну и фиг с ним!", у Оли жило вечное: "Господи, как я устала!". И так как рот был на замке, то мысль выражала себя в неуклюжей походке, прикрытых глазах и сутулости.

Ляля работала в хорошей больнице, много и со вкусом оперировала. Она рано поняла: единственное, что не обманывает, это работа. Все честно: вложил силы - получил результат. Все было бы очень неплохо, если бы на Лялю не накатывали временами приступы неукротимого гнева, которые сопровождались учащенным сердцебиением и распирающим чувством в голове. Артериальное давление повышалось. Но главная беда была в том, что Ляле казалось, будто она должна, она заслуживает быть не здесь (собственная квартира,улица, операционная) и не с теми (родители, знакомые, пациенты, коллеги), а где и с кем - она и сама не понимала. И бог знает почему, сразу после таких приступов на память ей приходили Алеша с Олей. И она успокаивалась, и опять работала, работала и работала.

Оля и Алеша сидели на подоконнике и ждали завбиблиотекой, чтобы поговорить об Олином трудоустройстве. Алешин НИИ помещался в новом бетонном здании с огромными окнами.

- Надо, наверно, делать какие-то простые вещи, например, бегать по утрам, - вяло говорил Алеша.

- У меня бессонница, я засыпаю в три, утром я встать не могу, - устало отвечала Оля.

- Я тоже... засыпаю в три, - сказал Алеша, внимательно посмотрел на Олю и обнаружил то же выражение, каким его каждое утро встречало зеркало.

Сердце у Алеши забилось не хуже, чем у Ляли, которую в этот момент у нее в кабинете как раз скрутил очередной приступ, и сидела она, вцепившись в край стола и с ненавистью глядя на историю болезни больной Кусковой. И Алеша нарочито будничным голосом сказал:

- Ну, что ж, по утрам мы не можем, тогда давай бегать по вечерам.

- Давай, - сказала Оля, и ей стало так жарко, что на носу выступили капельки пота. Проклятое солнце, проклятый март, самый долгий, невразумительный, никчемный месяц года! От радости Оля как-то вся сгорбилась, осела и сказала: - Все равно ничего не выйдет...

Совершенно непонятно было, что должно выйти, но Алеша тоже очень обрадовался. Он отвернулся и смотрел в другую сторону, пока не пришла заведующая библиотекой. Ляля же, у себя в кабинете, за пять километров от НИИ, вдруг вспомнила, как накормила в детстве Алешку немытым яблоком, улыбнулась, перевела взгляд с фамилии "Кускова" на окно и глубоко вздохнула: вот и солнце! Вот уже и март, самый чудесный, самый важный месяц года. Давление упало, пульс нормализовался.

Если усталый поведет усталого, то... к обоим придет второе дыхание. Минут через двадцать медленного бега они действительно освобождались от усталости. Каждый из них полагал, что спасает другого. Кому вообще пришло бы в голову, что их надо спасать, когда, перейдя на шаг, порозовевшие и обветренные, они возвращались домой? Пара как пара. Он на положенную "голову" выше ее, и плечи у него не уже нормы, и бедра у нее не шире, чем надо, и лица мягкие. Один доктор, Лялин коллега, так говорил: "Лицо мягкое...", как будто это не лицо, а живот. Только движения у них были какие-то смазанные, без молодой оттяжки. Но положительная динамика, безусловно, была. Лучше бы им так и бежать без конца, не останавливаться, не садиться, и уж тем более, не ложиться.

Оля вытянула руку, потому что почувствовала, что от нее этого ждут, и... а вдруг не ждут? Оля, воспитанная на "Новой книге о супружестве" Нойберта, не знала, что ждут всегда. Алеша знал, что она не знает, и боялся ей сообщить. "Это потом, - думал он, - а сначала все должно быть как полагается..." И Оля отдергивала руку, а как полагается - не получалось. Ну, черт его знает, почему не получалось как полагается! Оля упорно не желала понимать, что происходит, вернее, чего не происходит, и от этого... их молчаливая нежность друг к другу нарастала, как тихое остервенение весеннего солнца. Не то чтобы они совсем не говорили об этом. Еще как говорили! Только об этом и говорили. Даже удивительно, как это столькими словами они умудрились не сказать простого и необходимого.

Ничего удивительного! Некоторым нравятся такие игры. Они получают от них извращенное удовольствие. Каждый считает себя ужасно виноватым, и это привязывает людей друг к другу не хуже общей венерической болезни. "Это ведь только он будет терпеть, что я..." - думает она, причем заметьте, что собственно "что я..." - никогда не додумывается. "Это ведь только она не станет презирать меня за..." - думает он. Так за что, собственно, она не станет презирать, а? Говорите, она неопытна и не знает, как себя вести? Да ведь на свете есть книги и помимо "Новой книги о супружестве". Не говоря уже о том, что есть подруги. Есть врачи, наконец. Да хоть я! Помочь им было бы очень несложно. Вся штука в том, что они не хотели, чтобы им помогли. Возможно, эти бури в стакане воды и добавляют остроты в пресную жизнь, но, ей-богу, наступает возраст, когда надо перейти от чтения романов и рассказов к медицинскому атласу. А иначе, все это - надуманное, ненастоящее, выморочное. Такова, скорее всего, была бы точка зрения Ляли, если бы она знала подробности. Но она видела только бегущих людей, сначала двоих, потом - одного, вернее - одну. Что до личной жизни самой Ляли, пожалуй, гораздо острее у нее были воспоминания о первой самостоятельно проведенной операции гнойного аппендицита, чем о первой близости с мужчиной. Алеша рывком натянул брюки и яростно дернул ремень. Эти два энергичных движения врезались Оле в память и даже снились потом. Что Алеша больше не ляжет с ней в постель - это она сообразила, но вот когда он перестал бегать, она удивилась. Неужели можно из-за этого расстаться? Их же нарочно родили и вырастили в этом доме, чтобы они потом могли поддерживать друг друга! Правда, с Лялей не совсем понятно. Ее-то зачем? Вероятно, в нагрузку. Олины мысли путались. И потом, что же, он больше никогда ее не обнимет? Оля несколько раз звонила и заходила, и встречала некоторое замешательство, жалобы на плохой сон, головные боли и слабость.

Оля продолжала бегать. Она оказывалась на месте встречи в когда-то условленный у них час, неприлично долго ждала, а потом бежала одна по их маршруту. Иногда она тихо плакала и плач дрожал от бега. Эти-то смешные прерывистые звуки и услышала Ляля, возвращаясь из магазина. Стоял уже сентябрь, но усталое солнце время от времени все же опрокидывало на Лялю порции энергии, прежде чем посадить ее на голодный зимний паек. Ляля с тяжелой сумкой и на каблуках легко догнала изрядно похудевшую и все-таки неуклюжую Олю в кроссовках. И сказала:

- Пошли ко мне. Чаю попьем.

Оля пошла. Еще как пошла! На Лялю хлынула, уже без перерывов и вздрагиваний, мощным потоком, вся история, кроме... кроме той ее части, о которой Ляля сама догадалась, спросив: "У вас отношения близкие?" и услышав в ответ: "Понимаешь, Ляля..."

- Во-первых, меня зовут Ольга, - резко перебила Ляля, которая уже давно вернула себе отнятое в детстве имя. - А во-вторых, всегда лучше знать правду: у него есть женщина. Я их видела. Ехали на соседнем эскалаторе. Поминутно обнимаются. Пока доехали вниз, успели обцеловать друг друга с ног до головы. Смотреть противно. Ладно, это неважно. У вас все равно ничего бы не получилось. Вы - два сапога на одну ногу. Не обижайся на меня. Кто еще, кроме меня, тебе это скажет! И не реви. Тебе еще не тридцать... - Последняя фраза, правда, получилась у Ляли какой-то неуверенной.

Ляле было очень жаль Олю. Как девочку с врожденным пороком сердца, которую вчера оперировали-оперировали, а в результате - то же самое, инвалид. А в терапии Ляля не сильна. Ее дело - резать. Наутро Оля проснулась с мыслью: "Я хочу, чтобы она умерла". Оля не испугалась. Злое утреннее, может, последнее в этом году солнце просачивалось в комнату, и Оля, лежа на спине и одеревенев от напряжения, радостно думала: "Я хочу, чтобы она умерла". Мысль накатывала и разбивалась в мелкие брызги: "Она не нужна, эта Ляля! Она нарочно живет, чтобы нам мешать. Все из-за нее и вышло. Ненавижу. Ее специально здесь родили. Хочу, чтобы она умерла..." И так далее. Голова закинута, подбородок поднят, слезы стекают куда-то в уши. Может быть, эта мысль и была самым решительным поступком в Олиной жизни. Но то ли вялые клетки ее мозга слабо излучали, то ли расхожее мнение, что злая мысль всегда ухитряется как-то выйти наружу и настигает жертву, как пущенная стрела, чушь собачья, только ничего такого не произошло. И хорошо, конечно. И правильно.

Так, ну что у нас дальше? Дальше - все! Прошло семь лет, начался новый жизненный цикл. Ляля вышла замуж, удачно или нет, сказать нельзя, потому что она сделалась героиней совсем другого рассказа, если все-таки допустить, что все мы вставлены в какие-то сюжеты. Работа действительно ее никогда не обманывала, и Ляля тоже платила ей верностью, но обеим это поднадоело. Алеша после смерти матери совсем перестал попадаться соседям на глаза, хотя никуда не переехал. Просто его не было. По крайней мере, для других. Доподлинно известно только одно: на женщине с эскалатора он не женился. Она так и проехала куда-то вниз, куда сползают все недодуманные сюжеты. Оля же еще долго бегала, и ее измученный взгляд кого пугал, кого смешил. Потом она перешла на ходьбу. Когда через несколько лет к ней присоединилась овдовевшая мама, они стали делать передышку на вокзальной скамейке. С Алешей Оля до вокзала никогда не добегала, так что это "ружье" не стреляет. А в остальном она осталась верна маршруту и сюжету. Оля где-то работает, не здоровается с Лялей, чего та просто не замечает. Оля пополнела, стала еще более неуклюжей... В общем, по всему видно, что в жизни ее продолжается март напрасный месяц, которому никогда не свести зиму с летом, человека с человеком, концы с концами.