"В одном немецком городке" - читать интересную книгу автора (Kаppe Джон Ле)8. ДЖЕННИ ПАРДЖИТЕР Понедельник. Вечер– Насколько я понимаю,– начала беседу с заранее подготовленной фразы Дженни Парджитер,– разговор конфиденциального характера не может явиться для вас неожиданностью. На низеньком стеклянном столике перед диваном стояла бутылка шерри. Квартира была темная, неприглядная: викторианские плетеные стулья, немецкие тяжелые гардины. В нише над обеденным столом – репродукции Констэбля. – У вас своя профессиональная этика – как у врача. – О, будьте спокойны,– сказал Тернер. – Сегодня на утреннем совещании у нас в аппарате советников говорилось о том, что вы ведете расследование по делу Лео Гартинга. И нам было предложено не подвергать этот вопрос обсуждению, даже между собой. – Со мной вам его обсуждать можно,– сказал Тернер. – Без сомнения. Но я, естественно, хочу знать, на сколько может простираться доверительность нашей беседы. В частности, например, каков ваш статус применительно к Управлению кадров? – Это зависит от характера полученной мной ин формации. Она подняла бокал с шерри и держала его на уровне глаз, словно прикидывая, сколько в нем налито. По всей видимости, это была попытка продемонстрировать присутствие духа, придать беседе непринужденно-светский характер. – Предположим, кто-то в чем-то слегка перешел границы… предположим, я. В чисто личных делах. – Все будет зависеть от того, с кем вы перешли границы,– ответил Тернер, и Дженни Парджитер внезапно залилась краской. – Я вовсе не это имела в виду. – Вот слушайте,– сказал Тернер, пристально наблюдая за ней.– Если вы придете и признаетесь мне по секрету, что забыли в автобусе папку с документами, я обязан буду доложить об этом Управлению кадров. А если вы сообщите мне, что время от времени встречаетесь где-нибудь с каким-то вашим приятелем, я не упаду от этого в обморок. Как правило,– сказал он, пододвигая к ней свой бокал, чтобы она налила ему еще шерри,– Управление кадров предпочитает не знать о моем существовании.– Он сидел, свободно развалясь в кресле, и произнес это очень небрежно, словно разговор мало его интересовал. – А если вопрос касается третьих лиц, о которых надо позаботиться, так как они не могут сделать этого сами? – Значит, это опять-таки вопрос безопасности,– сказал Тернер.– И если бы вы не считали дело серьезным, вы бы вообще не обратились ко мне. Так что решайте сами. Я не могу дать вам никаких гарантий. Резким, немного угловатым движением она взяла сигарету, закурила. Она была не лишена привлекательности, но одета как-то не по летам – то ли слишком молодо, то ли наоборот,– и, может быть, поэтому она показалась Тернеру человеком другого поколения, – Пусть будет так,– сказала она и с минуту хмуро-сосредоточенно смотрела на Тернера, словно стараясь определить, в какой мере можно ему довериться.– Тем не менее вы неправильно поняли, почему я пригласила вас сюда. Дело вот в чем. Поскольку до вас, несомненно, дойдут всевозможные сплетни относительно Лео Гартинга и меня, я предпочитаю, чтобы вы услышали правду из моих уст. Тернер поставил на стол бокал и открыл записную книжку. – Я приехала сюда в самый канун рождества,– начала Дженни Парджитер.– Из Лондона. А перед этим я была в Джакарте. В Лондон я возвратилась, чтобы обвенчаться. Быть может, вы видели в газетах объявление о моей помолвке? – Боюсь, что это как-то прошло мимо меня,– сказал Тернер. – Человек, с которым я была обручена, решил в последнюю минуту, что мы не созданы друг для друга. Это было очень мужественное решение. Тогда я добилась назначения в Бонн. Мы знали друг друга много-много лет, учились вместе в университете, и я всегда считала, что у нас с ним много общего. Но он взглянул на вещи по-другому. На то и существуют помолвки. Я ни в коей мере не чувствую себя обиженной. И не вижу никаких оснований выражать мне сочувствие. – Итак, вы приехали сюда на рождество? – Я специально просила о том, чтобы мне дали возможность провести праздники здесь. Все прошлые годы мы обычно проводили рождество вместе. За исключением, конечно, тех лет, когда я была в Джакарте. Оказаться в эти дни… врозь было, как вы понимаете, мучительно для меня. Я очень рассчитывала на то, что новая обстановка поможет мне забыться. – Ясно. – Одинокой женщине в посольстве на рождество отбою нет от приглашений. Почти все сотрудники аппарата советников приглашали меня провести праздники в их семье. Брэдфилды, Крабы, Джексоны, Гевистоны – все звали меня к себе. Пригласили меня и Медоузы. Вы, конечно, уже познакомились с Артуром Медоузом? – Познакомился. – Он вдовец, живет со своей дочерью Майрой. В сущности-то, он – «Б-3», хотя официально эти ранги теперь уже у нас не в ходу. Я была очень тронута, получив приглашение от сотрудника ниже меня по положению. Ее произношение временами выдавало провинциалку, хотя она и очень старалась это скрыть. – В Джакарте мы всегда придерживались таких традиций. Общались шире. А в таком большом посольстве, как здесь, в Бонне, все склонны скорее замыкаться в своем более узком кругу. Я не хочу сказать, что не должно существовать никаких перегородок: это, по-моему, тоже не годится. У сотрудников категории «А», например, другие интеллектуальные интересы, другие запросы и вкусы, чем у сотрудников категории «Б». Но я нахожу, что в Бонне эта обособленность слишком уж резко бросается в глаза и разграничения слишком строги. «А» – только с «А», «Б» – только с «Б», даже если они работают в разных местах – в торговой миссии, в атташатах, в аппарате советников,– все держатся в рамках своих крошечных каст. Мне кажется, что это неправильно. Хотите еще шерри? – Спасибо. – Словом, я приняла приглашение Медоуза. Кроме меня, он пригласил еще и Гартинга. Мы очень приятно провели у них целый день. Вечером Майра Медоуз была куда-то приглашена… Она ведь перенесла очень тяжелую душевную травму: в Варшаве у нее был, как я поняла, роман с каким-то подозрительным типом из местных, и все это едва не кончи лось трагедией. Я лично против предуказанных браков. Ну, словом, Майра отправлялась куда-то, где собиралась молодежь, сам Медоуз был приглашен к Коркам, и нам с Гартингом оставалось только откланяться. Когда мы уходили, он предложил немного прокатиться. Тут неподалеку есть славное местечко, сказал он, и было бы неплохо подышать свежим воздухом после всех этих яств и возлияний. Я обожаю ходить пешком. Мы немного погуляли, и потом он стал уговаривать меня поехать к нему поужинать. Он был очень настойчив. Она больше не глядела на Тернера. Она сложила руки на коленях, соединив кончики пальцев. – Я почувствовала, что отказаться неудобно. В таких ситуациях женщине всегда бывает очень трудно. Я бы с удовольствием вернулась пораньше домой, но мне не хотелось его обидеть. В конце концов, это же был сочельник. Гартинг во все время прогулки вел себя безупречно. Но с другой стороны, мы ведь были почти незнакомы до этого дня. Все же я согласилась, предупредив его, однако, что не хочу поздно возвращаться домой. Он принял это условие, и я в своей машине поехала следом за ним в КЈнигсвинтер. К моему изумлению, оказалось, что дома у него все уже было приготовлено заранее. Стол был накрыт на двоих. Он даже упросил истопника прийти и разжечь камин. После ужина он объяснился мне в любви.– Она снова взяла сигарету, глубоко затянулась. Ее голос звучал все более сухо-деловито – хочешь не хочешь, придется все рассказать.– Он сказал, что никогда в жизни не испытывал подобного чувства. Сказал, что потерял голову с первой секунды, когда увидел меня на совещании. «Все ночи напролет я простаиваю у окна своей спальни, глядя, как они поднимаются вверх по реке,– сказал он, указывая на цепочку огней: по реке плыли баржи.– Каждое утро я встречаю здесь восход солнца». Это было наваждение, и виной всему была я. Его признание ошеломило меня. – Что вы ответили ему? – Он, в сущности, не дал мне произнести ни слова. Заявил, что хочет сделать мне подарок. Даже если ему не суждено никогда больше увидеть меня, он все равно хочет, чтобы я приняла от него рождественский подарок – знак его любви ко мне. Он исчез за дверью своего кабинета и тот час возвратился с каким-то свертком в руках, к которому уже была прикреплена карточка с надписью: «Моей люби мой». Как вы легко можете себе представить, я совершенно растерялась. «Я не могу этого принять,– сказала я.– Я отказываюсь. Я не могу допустить, чтобы вы делали мне подарки. Это ставит меня в ложное положение». Я попыталась объяснить ему, что хотя он ведет себя во многих отношениях как прирожденный англичанин, однако в этом случае он делает то, что у англичан не принято. Это на континенте вошло в обычай брать женщин штурмом, а в Англии за женщиной ухаживают долго и тактично, окружают ее вниманием. Мы сначала должны получше узнать друг друга – образ мыслей, взгляды. А потом, у нас разница в возрасте; я не должна забывать о своей карьере. Признаюсь, я просто не знала, что делать.– Сухая деловитость исчезла из ее голоса, он звучал беспомощно и немного жалобно.– Но он продолжал твердить: это же рождество! Я должна рассматривать это просто как рождественский подарок. – Что было в свертке? – Фен для сушки волос. Он сказал, что особенно восхищается моими волосами. Он все любуется, как солнце играет в них по утрам. Во время наших утренних совещаний, понимаете? Он, по-видимому, выражался фигурально, потому что погода была в ту зиму премерзкая.– Она вздохнула.– Вероятно, этот фен стоил не меньше двадцати фунтов. Еще никто не делал мне таких дорогих подарков – даже мой бывший жених в период нашей самой большой близости. Теперь она проделала некий ритуал с пачкой сигарет: протянула было руку, затем рука повисла в воздухе, словно выбирая, какую бы сигарету взять – эту, нет, лучше ту, точно это были шоколадные конфеты… Наконец она закурила, хмуро сдвинув брови. – Мы посидели, поставили пластинки. Я не слишком музыкальна, но мне казалось, что музыка может его развлечь. Мне было мучительно жаль его и оченьне хоте лось оставлять одного в таком состоянии. Он сидел и молча смотрел на меня. Я не знала, куда девать глаза. Потом он подошел и сделал попытку меня обнять, но я сказала, что мне пора домой. Он проводил меня до машины. Держался очень корректно. По счастью, впереди было еще два дня праздников, и я имела возможность решить, что делать. Он дважды звонил мне, приглашал поужинать, я отказалась. В последний день праздников решение мое было принято. Я написала ему письмо и возвратила подарок. Я чувствовала, что не могу поступить иначе. Я приехала в посольство пораньше и оставила сверток у дежурного аппарата советников. Я много думала над его словами, написала я в письме, и пришла к убеждению, что никогда не смогу ответить ему таким же чувством. А значит, я не должна поощрять его, и, поскольку мы с ним коллеги и нам предстоит постоянно встречаться друг с другом, простая порядочность требует, чтобы я сразу же, не откладывая, откровенно объяснилась с ним, прежде чем… – Прежде чем – что? – Прежде чем пойдут сплетни,– сказала она с внезапной горячностью.– В жизни не видала таких сплетников, как здесь. Шагу нельзя ступить, чтобы про тебя не наплели каких-нибудь мерзких небылиц. – Что же они про вас наплели? – А бог их знает,– сказала она беспомощно.– Бог их знает. – Кому из дежурных передали вы этот сверток? – Уолту-младшему. Сыну. – Он рассказал об этом кому-нибудь? – Я специально предупредила его, чтобы он не болтал. – Это, несомненно, должно было произвести на него впечатление,– сказал Тернер. Она сердито уставилась на него, щеки ее пылали от смущения. – Ладно. Значит, вы возвратили ему эту штуку. Что он по этому поводу сделал? – В тот же день мы встретились с ним, как обычно, на совещании, и он поздоровался со мной так, словно ничего не произошло. Я улыбнулась ему, и только. Он был бледен, но спокоен – хоть и грустен, но вполне владел собой. Я поняла, что самое неприятное позади… К тому же как раз тогда ему поручили новую работу в архиве, и я на деялась, что это отвлечет его. Недели две мне почти не пришлось с ним разговаривать. Время от времени мы встречались в посольстве или на каких-нибудь приемах, и он выглядел вполне счастливым. Ни разу ни словом не обмолвился про тот рождественский вечер или про подарок. Иногда на коктейлях он вдруг подходил и останавливался возле меня, и я понимала, что он… хочет ощутить мою близость. Я постоянно чувствовала на себе его взгляд. От женского чутья такие вещи не могут укрыться: я понимала, что он еще надеется. Порой он так на меня глядел… этот взгляд не оставлял сомнений. Я до сих пор не понимаю, как я могла не замечать этого прежде. Тем не менее я ни в чем не поощряла его. Мое решение было принято, и какие бы ни возникали у меня соблазны, как бы мне ни хотелось утешить его, я понимала, что в конечном счете это ни к чему… нет смысла поощрять его. К тому же все произошло так внезапно, так… иррационально, что мне казалось, так же быстро должно и пройти. – И прошло? Так продолжалось еще недели две и мало-помалу стало действовать мне на нервы. Я не могла никуда пойти, не могла принять ни одного приглашения – всюду я встречала его. И он даже не пытался больше завязывать со мной беседу. Просто глядел на меня. У него темные глаза, и взгляд проникает в самую душу. Темно-карие глаза, и какие-то поразительно преданные. В конце концов я уже просто боялась появляться где-нибудь. Стыдно сказать, но в те дни у меня даже мелькала одна недостойная мысль. Я подумала, не читает ли он мою корреспонденцию. Теперь вы отказались от этой мысли? – У каждого из нас есть свой почтовый ящик в канцелярии. Для писем и телеграмм, И все мы помогаем сортировать почту. А приглашения здесь, как и в Англии, принято, разумеется, посылать в незапечатанных конвертах. Ему ничего не стоило заглянуть в мои конверты. – Почему же вы считаете свою мысль недостойной? – Потому что это неправда, вот почему! – вспыхнула она.– Я высказала ему свои подозрения, и он заверил меня, что я абсолютно не права. – Понятно. Она заговорила еще более категорично и наставительно, отметая всякие возражения; в голосе ее зазвучали резкие нотки. – Он никогда бы себе этого не позволил. Это совершенно не в его характере. Ему такая вещь и в голову не могла бы прийти. Он самым решительным образом заверил меня, что ни одной минуты не намеревался… «меня преследовать». Он сказал, что если это меня хоть сколько-нибудь раздражает, то он готов в дальнейшем отклонять все приглашения до тех пор, пока я не сниму свой запрет. Меньше всего на свете хотел бы он обременять меня своим присутствием. – И после этого вы снова стали друзьями, так, что ли? Он видел, как она подыскивает лживые слова, чтобы не сказать правды, видел, как она колеблется на грани признания и неуклюже отступает. – После двадцать третьего января он не перекинулся со мной ни словом,– пробормотала она. Даже при этом тусклом освещении Тернер не мог не увидеть, как слезы покатились по ее побледневшим щекам, хотя она быстро наклонила голову и закрыла лицо руками.– Я ничего не могу поделать с собой. Я думаю о нем беспрестанно, день и ночь. Тернер встал, распахнул дверцу кабинетного бара и налил полстакана виски. – Ну-ка,– сказал он мягко,– вы же предпочитаете это. Бросьте прикидываться и выпейте. – Это от переутомления.– Она взяла стакан.– Брэдфилд не дает ни минуты покоя. Он не любит женщин. Ненавидит их. Он с радостью загнал бы нас всех в гроб. – А теперь расскажите мне, что произошло двадцать третьего января. Она съежилась в кресле, повернувшись к Тернеру спиной; голос ее временами помимо воли начинал звенеть. – Он перестал меня замечать. Делал вид, будто поглощен работой. Я заходила в архив за бумагами, а он даже не поднимал глаз. Не глядел в мою сторону. Никогда. Всех других он замечал, но только не меня. О нет! Прежде он не проявлял особого интереса к работе – достаточно было понаблюдать за ним во время наших совещаний: это сразу бросалось в глаза. В глубине души он был совершенно равнодушен. Не честолюбив. Но стоило мне появиться, он делал вид, будто с головой ушел в работу. Даже когда я здоровалась с ним, он смотрел на меня так, словно перед ним неодушевленный предмет. Даже когда я лицом к лицу сталкивалась с ним в коридоре, он не замечал меня. Я для него больше не существовала. Мне казалось, что я сойду с ума. Такому поведению нет названия. В конце концов, он, как вам известно, всего-навсего сотрудник категории «Б», и к тому же временный; он, в сущности, никто. У него же нет никакого веса – вы бы только послушали, как они все говорят о нем. Вот что он такое в их глазах: сметливый малый, но полагаться на него нельзя.– На какую-то минуту она явно почувствовала свое превосходство над ним.– Я писала ему письмо. Я звонила ему по телефону в КЈнигсвинтер. – И все замечали, что с вами творится? Вы не сумели скрыть свои чувства? – Да ведь это он сначала преследовал меня! Она совсем скорчилась в кресле, уронив голову на согнутый локоть, и тихонько всхлипывала: плечи ее вздрагивали. – Вы должны все рассказать мне.– Тернер подошел к ней, тронул ее за руку.– Слышите? Вы должны рассказать мне, что произошло в конце январи. Произошло что-то важное, не так ли? Он попросил вас что-то для него сделать. Что-то имеющее политическую подкладку. Что-то такое, из-за чего вы теперь очень напуганы. Сначала он обхаживал вас, задурил вам голову. Затем получил то, что ему было нужно. Что-нибудь совсем простое, но чего он не мог добыть сам. А когда получил, вы ему стали не нужны. Всхлипывания утихли. – Вы сообщили ему то, что ему надо было выведать. Вы оказали ему услугу и тем облегчили его задачу. Ну что ж, это не такая уж редкость. Немало людей делают то же самое в различных обстоятельствах. Так что же это было? – Тернер опустился на колени возле ее кресла.– В чем вы перешли границу? И почему вы говорили про третьих лиц? Как они здесь замешаны? Расскажите мне! Вы чем-то смертельно напуганы. Расскажите мне, в чем дело! – О господи! – пробормотала она.– Я дала ему ключи! Дала ключи… – Дальше. – Ключи дежурного. Всю связку. Он пришел и попросил меня… Нет. Он даже не просил, нет. Она выпрямилась в кресле, лицо ее побелело. Тернер подлил в стакан виски, сунул стакан ей в руку. – Я дежурила. Была ответственной ночной дежурной. В четверг, двадцать третьего января. Лео до дежурств не допускали. Есть вещи, к которым временным сотрудникам не положено иметь доступа: специальные инструкции, планы чрезвычайных мероприятий. Было часов восемь, может быть, половина восьмого, я разбирала телеграммы. Я вышла из шифровальной, чтобы пойти в канцелярию, и увидела, что он стоит в коридоре. Стоит, словно кого-то ждет. И улыбается. «Дженни,– сказал он.– Какая приятная неожиданность!» Я почувствовала себя такой счастливой. Она снова расплакалась. – Я была безумно обрадована. Я так мечтала, чтобы он опять заговорил со мной, как прежде. Он ждал меня. Я это сразу поняла; он только делал вид, будто эта встреча – простая случайность. И я сказала: Лео! Я никогда не называла его так до этой минуты. Лео. Мы поговорили, стоя в коридоре. Какая приятная неожиданность, повторял он снова и снова. Может быть, поужинаем вместе? Я же на дежурстве, напомнила я ему – на случай, если это вы летело у него из головы. Жаль, сказал он, ничуть не смутившись, тогда, может быть, завтра вечером? А как насчет уик-энда? Он позвонит мне. Он позвонит мне в субботу утром, идет? Это будет очень мило, сказала я, меня это вполне устраивает. Сначала мы немного погуляем, сказал он, по холмам, за футбольным полем, хорошо? Я была счастлива. В руках у меня была пачка телеграмм, и я сказала: отлично, а сейчас мне надо передать эти телеграммы Медоузу. Он хотел отнести их вместо меня, но я сказала: нет, не утруждайте себя, я отнесу сама. Я уже повернулась к нему спиной, понимаете, не хотела, чтобы он ушел первый, но не успела сделать и двух шагов, как он вдруг сказал – в этой своей обычной, вкрадчивой манере: «Да, Дженни, послушайте, вот какое дело… Нелепая получилась история: весь наш хор собрался внизу, на лестнице, и никто не может отпереть дверь конференц-зала. Кто-то ее запер, а ключа нет, и мы подумали, что, наверно, у вас он должен быть». Все это показалось мне довольно странным, по правде говоря. Прежде всего я не представляла себе, кому это могло прийти в голову запереть дверь зала. Ну, я сказала: хорошо, я сейчас спущусь вниз и отопру дверь, только мне сначала надо разделаться с телеграммами. Он, конечно, знал, что у меня есть ключ: у дежурного всегда должны быть запасные ключи от всех комнат посольства. «Зачем вам утруждать себя и спускаться вниз,– сказал он.– Дайте мне ключ, я все сделаю сам. В две минуты». И тут он заметил, что я колеблюсь. Она закрыла глаза. – Он был такой… жалкий. Его так легко было обидеть. И я уже однажды оскорбила его – заподозрила, что он заглядывает в мои письма. Я любила его… Клянусь вам, я никогда никого не любила прежде… Мало-помалу ее рыдания утихли. – И вы дали ему ключи? Всю связку? Ключи от комнат, от сейфов… – Да, и от всех столов и несгораемых шкафов, от парадного входа, и от черного, и от сигнала тревоги в архиве аппарата советников. – И ключ от лифта? – Лифт тогда еще не был на ремонте. Его заперли только в конце следующей недели. – И долго он держал ключи? – Минут пять. Может быть, даже меньше. Это ведь недолго, верно? – Она умоляюще вцепилась в его рукав.– Скажите, что это недолго. – Чтобы снять отпечаток? За это время он мог снять пятьдесят отпечатков, если у него был навык. – Но ему нужен был бы воск, или пластилин, или еще что-нибудь… Я потом проверяла – смотрела в справочнике. – Он мог держать все это наготове у себя в комнате,– равнодушно заметил Тернер.– Она ведь на первом этаже. Не растраивайтесь,– сочувственно добавил он.– Может быть, он и в самом деле просто хотел впустить хор. Может быть, у вас слишком разыгралось воображение. Она перестала плакать. Ровным, монотонным голосом она продолжала свои признания: – Хор не репетирует в эти дни. Только по пятницам. А это был четверг. – Вы это выяснили? Справились у охраны? – Я знала это с самого начала. Знала, когда давала ему ключи. Делала вид, будто не знаю, но знала. Просто не могла отказать ему в доверии. Это был акт самопожертвования, неужели вы не понимаете? Акт самопожертвования, акт любви. Но разве мужчина может это понять! – И после того, как вы отдали ему ключи,– сказал Тернер, поднимаясь с колен,– он не захотел вас больше знать? – Все мужчины таковы. Разве нет? – Позвонил он вам в субботу? – Вы же понимаете, что не позвонил.– Она снова уронила голову на руку. Он захлопнул свою записную книжечку. – Вы слушаете меня? – Да. – Упоминал он когда-нибудь о женщине, которую зовут Маргарет Айкман? Он был помолвлен с нею. Она знала и Гарри Прашко. – Нет. – А о какой-нибудь другой женщине? – Нет. – Говорил он с вами о политике? – Нет. – Были у вас основания предполагать, что он человек крайне левых убеждений? – Нет. – Случалось вам видеть его в компании каких-либо подозрительных личностей? – Нет. – Говорил он с вами когда-нибудь о своем детстве? О своем дядюшке, который жил в Хэмпстеде? Дяде-коммунисте, воспитавшем его? – Нет. – О дяде Отто? – Нет. – Упоминал он когда-нибудь о Прашко? Упоминал или нет? Вы слышите? Упоминал он о Прашко? – Он говорил, что Прашко был его единственным другом на всей земле.– Она снова разрыдалась, и он снова ждал, пока она успокоится. – Говорил он о политических взглядах Прашко? – Нет. – Говорил, что они по-прежнему дружны? Она отрицательно покачала головой. – Гартинг обедал с кем-то в четверг. Накануне своего исчезновения. В «Матернусе». Это были вы? – Я же вам говорила! Клянусь, я не видела его больше! – Признайтесь, это были вы? – Нет! – Он сделал пометку в своей записной книжке, которая указывает на вас. Буква «П». И в других случаях он делал такие же пометки, имея в виду вас. – Это была не я! – Значит, это был Прашко, так, что ли? – Откуда я могу знать? – Потому что вы были его любовницей! Вы признались мне только наполовину, не рассказали всего! И вы продолжали спать с ним до последнего дня, пока он не скрылся! – Это неправда! – Почему Брэдфилд покровительствовал ему? Лео был ему глубоко антипатичен, почему же Брэдфилд так опекал его? Поручал ему всевозможные дела? Держал на жалованье? – Будьте добры, оставьте меня,– сказала она.– Пожалуйста, уходите. И никогда больше не появляйтесь. – Почему? Она выпрямилась. – Уйдите,– сказала она. – В пятницу вечером вы ужинали с ним. В тот вечер, когда он исчез. Вы были его любовницей, но не хотите в этом признаться! – Неправда! – Он расспрашивал вас о Зеленой папке! И заставил вас передать ему спецсумку, в которой она хранилась! – Неправда! Неправда! Убирайтесь вон! – Мне нужна машина. Тернер спокойно ждал, пока она звонила по телефону. – Sofort! (Немедленно (нем.)) –сказала она.– Sofort. Сейчас же приезжайте и заберите этого господина отсюда. Он направился к двери. – Что вы с ним сделаете, когда разыщете его? – спросила она упавшим голосом: волнение истощило ее силы. – Это уж не моя забота. – А вам, значит, все равно? – Мы его не найдем, так что это не имеет значения. – Зачем же тогда искать? – А почему бы и нет? Разве не в этом проходит наша жизнь? Все мы ищем людей, которых нам не суждено найти. Он не спеша спустился по лестнице в вестибюль. Из соседней квартиры доносилс гомон – там веселились. Компания арабов, сильно на взводе, пробежала мимо него вверх по лестнице; они громко переговаривались, сбрасывая на ходу плащи. Тернер остановился в подъезде. По ту сторону реки неяркая цепочка огней висела в теплом полумраке, словно ожерелье, опоясывая чемберленовский Петерсберг. На противоположной стороне улицы высилось новое здание. Оно производило странное впечатление, словно было построено сверху вниз – сначала кран навесил крышу, потом подвели все остальное. У Тернера мелькнула мысль, что прежде он видел это здание в другом ракурсе. Улицу пересекала эстакада железнодорожного моста. Когда по ней с грохотом промчался поезд, в окнах вагона-ресторана промелькнули безмолвные силуэты людей, уткнувшихся в свои тарелки. – В посольство,– сказал Тернер.– В британское посольство. – Englische Botschaft? (В английское? (нем.)) – Не английское – британское. И побыстрей. Шофер выругался, буркнув что-то по адресу дипломатов. Машина понеслась с головокружительной быстротой, на одном из поворотов они чуть не столкнулись с трамваем. – Вы что, черт побери, не умеете водить машину? Тернер потребовал квитанцию. Шофер порылся в отделении для перчаток, достал квитанционную книжку и резиновую печать. Он хлопнул печатью с такой силой, что квитанция смялась. Посольство выплыло из-за угла, словно корабль, сверкая всеми своими окнами. Темные силуэты пар двигались в гостиной, слитые воедино медленным ритмом бального танца. Стоянка была забита машинами. Тернер выбросил квитанцию: Ламли не станет оплачивать проезд на такси. Согласно новому распоряжению об очередном сокращении расходов. И взыскивать не с кого. Разве что с Гартинга, который и так, кажется, уже по уши в долгах. Брэдфилд на совещании, сказала мисс Пит. Возможно, сегодня же ночью он улетит вместе с послом в Брюссель. Она отложила в сторону свои бумаги и вертела в руках синий кожаный овал, на котором в надлежащем порядке раскладывала именные карточки для предстоящего официального ужина; с Тернером она говорила таким тоном, словно ей вменялось в обязанность бесить его. А де Лилл – в бундестаге, слушает дебаты о чрезвычайных законах. – Я хочу поглядеть на ключи, которые хранятся у дежурного. – Очень сожалею, но вы можете получить эти ключи только с разрешения мистера Брэдфилда. Он сцепился с ней, а она только этого и ждала. Он одолел ее в перебранке, а ей только этого и надо было. Она выдала ему бланк допуска, подписанный хозяйственным отделом и завизированный старшим советником (политическим). Он отнес бланк на контрольный пост, где дежурным оказался Макмаллен. Крупного телосложения, медлительный в движениях, он был когда-то сержантом полиции в Эдинбурге, и все, что ему довелось слышать о Тернере, никак не располагало его в пользу последнего. – И ночной регистрационный журнал,– потребовал Тернер.– Начиная с января. – Пожалуйста,– сказал Макмаллен, продолжая маячить рядом, пока Тернер просматривал журнал, словно боясь, как бы тот его не унес. Было уже половина девятого, и посольство заметно опустело. Фамилия Гартинга нигде не значилась. – Отметьте меня,– сказал Тернер, протягивая журнал Макмаллену.– Я пробуду здесь всю ночь. «Как Лео»,– подумал он. |
|
|