"Конан и грот Дайомы" - читать интересную книгу автора (Мэнсон Майкл)

ГЛАВА 7 ЗАМОК И ЛЕС

Прошлое…

Мысли о Ксальтотуне, ахеронском жреце, протянули ниточку в глубину веков, в пропасть тысячелетий. Забыв о своем нынешнем Избраннике, не отвечая на его призывы, Аррак вспоминал. Для Духа Изменчивости эти воспоминания заняли лишь один миг, вместивший сто, тысячу или миллион эонов; для человека же, взывавшего к силе древнего демона, время измерялось иначе – для него минули дни, полные тревожной неуверенности.

Аррак вспоминал.

Когда Он появился в этом мире? Возможно, десять или двадцать тысячелетий назад; возможно, еще раньше. Во всяком случае, допотопная эпоха мнилась Ему не вчерашним днем; события тех времен уже были подернуты мглой забвения – кроме самых последних, случившихся перед Великой Катастрофой. Он помнил, что Гирканский материк выглядел тогда иначе – и иначе назывались страны и племена, распространившиеся и расселившиеся в его пределах. Но и тогда люди занимались пустяками – строили и рушили города, затевали войны и молились в храмах своим богам, взывая к их милосердию и испрашивая богатство, власть и победу над противником. Уже тогда Он смирился с этими проявлениями человеческой глупости и даже начал находить в них удовольствие, ибо, пребывая в человеческих телах, не имел других развлечений, кроме демонстрации своей власти. А она сводилась все к тому же – к войнам и победам, к строительству и разрушению. Правда, Он предпочитал не строить, а разрушать: так было веселее.

На бескрайних равнинах Гирканского материка одна война сменяла другую. Валузия сражалась с Комморией, армии Верулии шли походом на Грондар, солдаты Туле жгли посевы на землях Камелии… Потом пришли атланты, приплыли с Западных Островов челны пиктов, надвинулись с востока потомки лемуров, и все началось с начала. Пылали города, рушились стены и башни, шли друг на друга шеренги воинов – с каменными топорами или с медными мечами, с клинками из стали либо бронзы; развевались знамена, мчались колесницы, с гулким грохотом стучали тараны, сокрушая ворота крепостей…

Он славно повеселился в те времена! Великая Катастрофа грянула над миром, словно гигантский молот над наковальней. Он ликовал; Он думал, что этот жалкий мирок погибнет, и тогда кончится срок Его заточения. Он был выслан сюда из Предвечных Просторов и заключен в людскую плоть – но если б плоти этой вдруг не стало вовсе? Если б сгинула она в кипящих водах, в реках огненной лавы, в огне и дыме – сгинула вся, до последнего человека? Куда бы Он делся? Возможно, погиб бы вместе с этим ничтожным миром; возможно, обрел бы свободу. И то, и другое было бы приятным разнообразием, хотя Он отнюдь не жаждал развоплощения и с большей радостью вернулся бы к огням Градов Небесных, в обитель Древних Богов и Древних Духов. Но этому не суждено было свершиться!

Земля устояла. Где-то горы опустились в океан, где-то новые хребты поднялись над равнинами; одни моря исчезли, возникли другие, столь же обширные; люди приуменьшились числом, но все же их вполне хватало. Рухнули древние допотопные державы, на их место пришли варвары – те же пикты да одичавшие атланты, и еще другие, звавшиеся хайборийцами; за ними надвинулись с севера рыжеволосые люди, потомки огромных шерстистых полярных обезьян, а с востока хлынули орды смуглых узкоглазых всадников-туранцев. Вознесся и пал Ахерон; на берегах сумрачного Стикса возникла Стигия, страна Великого Змея; за ней, в джунглях юга, бурлили неведомые чернокожие народы, дикие и кровожадные, как помесь леопарда с крокодилом.

Но не им, и не чародеям Стигии, и не рыжим ванам и асам, и не пришельцам с востока покорился мир: его захватили хайборийцы. На время, всего лишь на время, размышлял Дух Изменчивости; хоть мир земной и невелик, но бесконечно прошлое и бесконечно будущее, и никому не дано жить и править вечно – кроме, разумеется, Древних Богов. Так что эпоха хайборийцев завершится и придут другие; придут не без Его, Аррака, помощи – к примеру, Эйрим со своими рыжими ванами, потомками полярных обезьян…

Тут думы Его прервались, и мысль обратилась к Избраннику, взывавшему о помощи. Пожалуй, решил Он, надо уделить крупицу внимания и Гор-Небсехту, пока тот окончательно не спятил.

День за днем в полированной поверхности черного алтаря проплывало одно и то же видение: раскачивался на волнах корабль, мерно поднимались и опускались весла, западный ветер надувал паруса, острый нос таранил соленые воды. На кормовой надстройке стоял капитан, голенастый рослый мужчина в шлеме, с темной бородкой и высокомерным лицом; над шлемом его торчал пышный султан из перьев. Судно было зингарским, что было нетрудно установить по одежде, облику и вооружению мореходов, и плыло оно из морских просторов к Гирканскому материку. Если точнее – к пиктскому побережью.

В этом не было ничего необычного; мало ли кораблей, зингарских, аргосских, шемитских и стигийских болтается в океане? Мало ли среди них купеческих барков, военных галер и юрких, как дельфины, пиратских посудин? Случается, их относит далеко на запад и потом они Долго ждут попутного ветра, чтобы вернуться в прибрежные воды, или навсегда пропадают в океане… Но это судно, вероятно, хранили боги: оно стремилось к земле, и все штормы, все невзгоды словно бы обходили его стороной. Удача? Счастливая судьба? Что ж, и в этом не было ничего удивительного…

Но как и почему на этом корабле очутился киммериец? Этот дикарь, северный бродяга, ее возлюбленный? Как он попал на зингарское судно? И главное – зачем? Гор-Небсехт терялся в догадках.

Скорее всего, он пропустил тот момент, когда киммериец поднимался на корабль, не успев подглядеть, как, когда и где это случилось. Впрочем, не составляло труда домыслить ситуацию: зингарское судно, то ли случайно, то ли намеренно, пристало к берегам Острова Снов, и киммериец перебрался на борт. Но с какой целью? Хотел ли дикарь удрать от рыжеволосой ведьмы или… Или? Что она задумала?

Маг долго всматривался в суровое лицо северного варвара. Губы дикаря были плотно сжаты, синие глаза казались непроницаемыми; черты двоились, расплывались, ибо черный алтарь в замке Кро Ганбор отделяли от зингарского корабля сотни тысяч локтей. Слишком большое расстояние, чтобы удалось все рассмотреть с исчерпывающими подробностями! Это приводило стигийца в отчаяние; иногда он страстно призывал покинувшую его Силу, пытаясь направить ветры и ураганы на подозрительное судно.

Но тщетно; стихии по-прежнему не повиновались ему. Невзирая на смутность и неопределенность видений, он замечал иногда рядом с варваром другое лицо – серое, словно камень, равнодушное, вырубленное небрежно и грубо. Кто это был? Тут возникала еще одна загадка, разрешить которую ему не удавалось. Являлся ли серокожий пиратом, спасшимся вместе с киммерийцем во время крушения у Острова Снов? Или был членом команды зингарского судна? Во всяком случае, Гор-Небсехт ощущал смутную угрозу, исходившую от этого создания, – не меньшую, чем от самого киммерийца.

Неужели Владычица Острова Снов отправила этих двоих на материк? Но с какой целью?

Впрочем, о цели он мог догадаться и сам. Мог, но не хотел; как большинство людей, Гор-Небсехт предпочитал тешить себя иллюзией безопасности.

Иногда он подходил к распахнутому окну и взирал на море. Льды начинали таять; посеревшие туши торосов оплывали вниз, плющились, сливались с поверхностью ледяного панциря, что сковывал прибрежные воды; кое-где уже темнели полыньи. Еще двадцать-тридцать дней, думал Гор-Небсехт, и пора отправляться к Эйриму… К удачливому Эйриму, чья удача кончится на берегу Острова Снов… К храброму Эйриму… К послушному Эйриму…

Стигиец возвращался к своему столу и повелительным взмахом руки вызывал видение эйримовой усадьбы. Вождь западных ваниров покорился его воле: маг смотрел, как воины Эйрима смолят корабли, точат оружие, готовят припасы, собираясь в долгий поход. Всюду пылали костры с большими глиняными горшками с черным варом, молоты беззвучно опускались на наковальни, отбивая острия копий, крутились наждачные камни, остря мечи и секиры; сталь соприкасалась с точилом, порождая фонтаны искр. В большие мешки складывали сушеную рыбу, бочонки наполняли пивом, заворачивали в кожу меховые одежды и промасленные кольчуги, подгоняли доски щитов, обивали их бронзовыми бляхами, чинили паруса, готовили стрелы. И всюду среди этой суеты Гор-Небсехт видел двух высоких мощных мужчин: Эйрима, облаченного в меховую шапку и синий длинный плащ, и Торкола, своего рыжеусого посланца. Торкол следовал за Эйримом как тень – проверял, все ли положенное сделано, все ли подготовлено. Судя по мрачному лицу вождя ваниров, это ему не слишком нравилось, но он терпел. Стигиец же усмехался, видя в покорности Эйрима доказательство своего могущества и власти. Даже этот необузданный князек понимал, сколь губителен может быть гнев владыки Кро Ганбора!

Потом в бездонной пропасти алтаря возникали корабельные мачты с надутыми парусами, и маг опять мрачнел. Зингарское судно неотвратимо стремилось на восток, а киммериец, казалось, пребывал в полном бездействии: ел, пил, спал, о чем-то шептался с серокожим, иногда обнимал высокую светловолосую девушку с голубыми глазами. Мираж этот по-прежнему оставался туманным: расстояние было слишком велико.

Так прошло шесть дней; на седьмой северный варвар исчез. Гор-Небсехт никак не мог обнаружить его на судне, а с самим же судном творилось нечто странное: палубы его были залиты кровью, оставшиеся в живых мореходы в угрюмом молчании сваливали трупы товарищей за борт, и капитана, голенастого зингарца в оперенном шлеме и блестящем панцире, нигде не было видно. Маг понял, что снова пропустил какое-то важное событие, и с лихорадочной поспешностью принялся разыскивать киммерийца.

Это оказалось невыполнимой задачей. Легко обозреть сверху морские пространства, заметить корабль, приблизиться к нему, разглядеть каждого из моряков, что суетятся на палубе. Легко настроить магический глаз на некое поселение, на усадьбу, крепость или город; пройтись по городским улицам, заглянуть во дворы и дома, в храмы и дворцы. Легко обнаружить и караван в пустыне, и всадника в степи, бродягу-охотника в тундре… Но как найдешь человека под лесным кровом, в буреломах и чащобах пиктского побережья?

А в том, что проклятый киммериец бродит где-то в Пустоши, Гор-Небсехт не сомневался. Он обнаружил, что на зингарском корабле исчезла лодка, а потом нашел ее – в укромной бухте, на пиктском берегу. Значит, варвар сбежал с корабля? Что ж, это было бы вполне понятно, если б он преследовал какую-то тайную цель… Но что означала резня, случившаяся на зингарском судне? Кто ее учинил? И кому подчинялась теперь команда?

Вскоре магу удалось получить ответ – если не на все три вопроса, то на последний из них. По всей видимости, во время смуты или бунта капитан зингарцев отбыл на Серые Равнины, и теперь на корабле всем распоряжался серокожий – то ли потому, что его выбрали новым командиром, то ли по праву сильного. Отчаявшись разыскать киммерийца в пиктских чащах, Гор-Небсехт следил за кораблем, повернувшим к югу. Судно явно направлялось в кордавский порт и прибыло туда, как он и предполагал, через пару дней.

А затем…

Затем вновь случилось странное. Серокожий бросил корабль! Даже не обернулся, чтобы взглянуть на него! И здесь же, у причалов, схватил за шиворот какого-то оборванца, и тот проводил морехода на рынок, где торговали лошадьми. Взгляд серокожего остановился на превосходном жеребце, мощном и выносливом, с толстыми бабками и широким крупом. Вместо платы он сунул торговцу под нос кулак, вскочил в седло и, не заезжая в порт, помчался к реке, огибавшей Кордаву с севера. Переправился он на пароме, расплатившись с перевозчиками демонстрацией того же огромного кулака; потом поскакал прямиком на север, и к вечеру достиг пиктской границы. Там он разметал зингарский заслон – стражи вроде бы не желали его пропустить, за что и поплатились жизнью. Солнце еще не село, как всадник углубился в чащу, в дремучие джунгли, и по виду его было заметно, что он знает, куда направляется.

Разыскивает киммерийца, понял Гор-Небсехт. Либо разыскивает, либо они уговорились о встрече… И сколь бы странными не выглядели те события, которые он наблюдал – и то, как варвар очутился на корабле, и его бегство, и последовавшая за ним резня, и непонятное поведение серокожего в кордавском порту – у мага не оставалось сомнений, что проклятый киммериец преследует некую тайную цель. А это значило, что его нужно разыскать! Непременно найти! И серокожий, скорей всего, поможет в этом.

Теперь Гор-Небсехт почти не отходил от стола, наблюдая за одиноким всадником, пробиравшимся на север звериными тропами. Ночь, в отличие от большого расстояния, не являлась помехой для его магического ока; он и в полной темноте видел столь же ясно, как днем. Скоро стигиец выяснил, что самые страшные хищники джунглей избегают серокожего, и что ему не нужны ни пища, ни вода, ни отдых, ни сон; этот гигант останавливался лишь для того, чтобы притомившийся конь пощипал травы. Он двигался очень быстро – втрое-вчетверо быстрее, чем пеший, невзирая на болота, буреломы и густой подлесок, оплетенный лианами. Казалось, он обладал звериным умением находить дорогу в лесу или же чувствовал свою цель подобно магниту, стремящемуся к железной глыбе. Это удивляло, это наводило на размышления; возможно, думал Гор-Небсехт, он следит не за человеком, а за магическим существом? Но каким? Серокожий не походил на духа или демона, или на бесплотную невесомую душу: хребет жеребца прогибался под ним, а значит, весил седок немало.

Теряясь в догадках, стигиец вновь и вновь взывал к Силе, так внезапно и некстати покинувшей его. Вернись она, маг мог бы сотворить многое: наслать ураган на пиктские леса, сотрясти землю, вызвать разлив Черной реки или, на худой конец, навести пиктов на след серокожего всадника. Либо заставить их разыскивать киммерийца, что они сделали бы с охотой: пикты и киммерийцы были давними врагами, и причины этой ненависти терялись во мраке тысячелетий, еще в той эпохе, когда киммерийцев называли атлантами. Последнее, вероятно, было бы самым лучшим решением, ибо власть Гор-Небсехта над упрямыми пиктами даже в лучшие времена казалась не слишком сильной. Он не мог склонить их к тому, чего они не желали делать; вдобавок пиктские шаманы и чародеи-друиды обладали изрядным могуществом и способностью защитить своих соплеменников от магического влияния чужой воли. Но выслеживание врага-киммерийца – совсем иное дело! Такая охота не вызвала бы возражений у пиктских воинов, и все, что требовалось Гор-Небсехту – вложить эту мысль в тупые головы их вождей.

Но добраться до пиктских мозгов он мог только с помощью Силы, а потому продолжал взывать к ней снова и снова, временами впадая в отчаяние. Его чары не действовали! Вернее, они были лишены той необоримой власти, той сокрушительной мощи, которую он за долгие десятилетия привык ощущать в своей душе. Неужели он начал дряхлеть? Неужели это бессилие связано с возрастом, со старческой немощью, с угасанием магического дара? Но тело его казалось по-прежнему молодым, и он не чувствовал упадка сил.

И однажды власть и могущество возвратились к нему! На краткий миг, подобный проблеску солнечного луча в облаках… Слишком краткий, чтобы он успел вызвать ураган или бурю, спалить молниями дремучие леса либо затопить их водами Черной реки. Ему, однако, хватило времени внедриться в упрямые головы пиктских вождей и подсказать, кто бродит по их охотничьим угодьям. Теперь Гор-Небсехт был уверен, что с киммерийцем покончено; он знал пиктов и их упорство.

Однако за серокожим он следил по-прежнему.

Руки Зийны крепко обнимали шею Конана, трепещущая грудь прижималась к его плечу, шелковистые волосы душистой волной прикрывали губы; он вдыхал их аромат, медленно пропуская меж пальцев невесомые пряди. Эта голубоглазая пуантенка нравилась ему, ибо сердце Зийны было столь же самоотверженным и преданным, как у Белит, королевы Черного Побережья, его погибшей возлюбленной. Сколь различны эти женщины обличьем и сколь схожи душой, лениво размышлял он, прижимая к себе покорное тело девушки; теперь, после трехдневных странствий по пиктским чащобам, он не сомневался, что Зийна – как некогда Белит – отдаст за него жизнь.

За эти три дня он многое узнал о своей спутнице и о том, как она попала в лапы Гирдеро. В истории ее не было ничего необычного, ничего таинственного; за свою жизнь Конан выслушал не один десяток подобных рассказов.

До семнадцати лет она росла в отцовской усадьбе на берегу быстрой Алиманы и училась всему, что положено знать дочери пуантенского небогатого дворянина: как вести дом, как шить одежду, как присматривать за слугами, как печь хлеба, вялить мясо и давить вино. Обучали ее также владению мечом, копьем и арбалетом, ибо пуантенцы являлись воинственным племенем, и дочь благородной фамилии должна была знать, с какого конца берутся за клинок. Отец Зийны, рыцарь и вассал графа Троцеро, владетеля Пуантена, учил ее ездить на коне и носить панцирь – не столь тяжелый, как у мужчины, но достаточно крепкий, чтобы отразить скользящий удар меча. Боевая наука пошла Зийне впрок; она выросла крепкой и сильной девушкой, с твердым сердцем и чистой душой. Вдобавок она была прелестна, как белая лилия в душистом саду. От матери своей, немедийки, она унаследовала голубые глаза и локоны цвета спелой пшеницы – большая редкость среди смугловатых и темноволосых пуантенок; по этой ли причине или по иной, отбоя от женихов не было.

Она любила свою родину, свой прекрасный Пуантен. Эта гористая земля, обрамленная двумя реками, Алиманой – на западе, и полноводным Хоротом – на востоке, и в самом деле была прекрасна: цветущие горные луга сменялись глубокими ущельями, живописные долины – дубовыми лесами, рощами и виноградниками; с каменистых склонов струились хрустальные водопады. У Пуантена имелся лишь один-единственный недостаток: эта южная аквилонская провинция почти со всех сторон была окружена врагами. За Хоротом лежали Аргос и Коф, за Алиманой – Зингара, а на севере – Тауран, бароны коего хоть и считались данниками Аквилонии, имели с пуантенцами давние счеты. Однако надежные доспехи, быстрые кони и острые клинки неплохо защищали пуантенских бойцов; тут каждый владел мечом, каждый был воином – и не из последних. Закованная в сталь рыцарская конница графа Троцеро полагалась лучшей в королевстве, и немногие из врагов Аквилонии могли выдержать ее яростный напор.

Но против коварства бесполезны стрелы и копья, от тайного вора спасет не быстрый конь, а крепкий запор, и лишь мудрая предусмотрительность защитит от внезапного набега. Возможно, отец Зийны позабыл об этом, возможно, и не думал, ничего не опасаясь и полагая, что пуантенскому рыцарю в собственной его усадьбе не страшны жалкие оборванцы, бандиты, торговцы живым товаром из Зингары и Кофа, шемитские воры и прочая шваль. Но в один несчастный день с Рабирийских гор, что высились по другую сторону Алиманы, спустилась разбойничья шайка, достаточно многочисленная, чтобы справиться и с рыцарем, и с его оруженосцами и челядью. Усадьбу сожгли, добро унесли, людей перебили – всех, кроме пригожей дочери старого рыцаря. Ее изнасиловал главарь банды, а потом, через третьи руки, продал на кордавском рынке местному дворянину. Перекупщик уверял покупателя, что белокурая красавица сохранила девственность, но истина обнаружилась в первую же ночь. И тогда Зийна, дочь благородного пуантенского рыцаря, стала не просто наложницей Гирдеро, а презренной подстилкой, о которую вытирают ноги.

Однако стойкость и сила духа помогли ей выжить. Она никогда не теряла надежды на освобождение, мечтая, что рано или поздно вернется в свой прекрасный Пуантен, на берег быстрой Алиманы. Дом ее был разрушен, добро похищено, родители мертвы, но это горе она уже пережила, смирилась с ним; но оставались земли! Отчие земли, луга и леса, виноградники и прочие угодья, которые грабители не могли унести с собой. То было немалое достояние, и кто бы им сейчас ни владел, по закону и справедливости оно принадлежало ей и только ей. Порукой в том была честь графа Троцеро, который не забывал ни старых своих воинов, ни отпрысков их и наследников. Только бы вернуться…

Она ждала – и дождалась. Путь до дома был еще не близок; между ней и берегом родной Алиманы лежали дремучие пиктские леса, Боссонские топи и Тауран, но это уже не страшило Зийну. Главное, – хвала светлому Митре! – она была свободна! Так сказал Конан, киммерийский воин, забравший ее у постылого Гирдеро. И он велел звать себя не господином, а просто Конаном или Амрой, как ей будет угодно. И еще он дал ей меч и острое зингарское копье, сказав, что тот, кто умеет обращаться с ними, должен быть вооружен, чтобы отстоять свою жизнь и честь в битве с врагами. И он ни к чему не принуждал ее, не приневоливал к объятьям и к постели! И потому Зийна, дочь пуантенского рыцаря, полюбила его на разрыв сердца. Тут, в глухой чаще, под ночным небом, у крохотного костерка, впервые открылось ей счастливое неистовство плотской любви, огненная радость глаз, глаз охотника-пикта, зацепившись за одну отметину, найдет и другую.

Вот почему, даже обнимая нежное тело Зийны, Конан был настороже, и взгляд его перебегал с лица девушки то к темным стволам деревьев, то к лежавшему поблизости арбалету. И сейчас, когда его подруга уснула под теплым плащом, он не мог избавиться от беспокойства: слушал, нюхал лесной воздух, широко раздувая ноздри, думал. Еще пять-семь дней, и они доберутся до границы Ванахейма, но можно ли считать это залогом безопасности? Вовсе нет; пикты, лесные крысы, упрямы и будут идти по следам до тех пор, пока не настигнут добычу. Особенно киммерийского воина! Вряд ли они ведают, за кем гонятся, но если б знали о том, Конан не дал бы за свою жизнь и жизнь Зийны ломаного стигийского медяка. Наконец, убедившись, что враги далеко, он выдрал клок влажного мха, притушил им костер и лег рядом с Зийной. Некоторое время Конан размышлял, не направиться ли все же к востоку, чтобы запутать следы в Боссонских топях, потом вспомнил о жутких болотных демонах и прочей нечисти, водившейся за Черной рекой, и решил идти прежним путем. Вскоре дремота начала одолевать его, а аромат волос Зийны заглушил запахи леса. Спустя несколько мгновений он уснул, но спал беспокойно, не отпуская рукояти обнаженного меча.

– Мой отец владел землями от Алиманы до самых предгорий и на треть дня пути вдоль речного берега, – сказала Зийна. Прошло пару дней, и они пробирались по вересковой пустоши, заваленной большими валунами, торопясь укрыться в темневшем неподалеку ельнике.

– Большие угодья, клянусь Кромом! – откликнулся Конан. – А ведь ты говорила, что отец твой был небогат.

– Земли наши обширны и красивы, но не слишком плодородны, – пояснила Зийна. – Есть виноградники И роща апельсиновых деревьев, есть хорошее пастбище для лошадей и коз, есть лес, где растут дубы и буки…

– Значит, можно торговать бревнами, – заметил Конан.

– Отец не любил торговать. Он говорил, что это занятие не для благородного рыцаря, владеющего мечом и копьем. Он был равнодушен к богатству.

– А зря! Будь он богат, нанял бы много воинов, и тогда ублюдки с Рабирийских гор побоялись бы приблизиться к вашей усадьбе. Конечно, золото не главное в жизни, но иногда мешок с монетами может ее спасти.

– Отец говорил: меч надежнее…

– Правильно! Он ошибался только в одном: мечей должно быть много… – Конан взглянул на солнце, висевшее в зените, и добавил: – Если б со мной шли сейчас два десятка киммерийцев с острыми мечами да секирами, получилась бы славная потеха! Только шерсть полетела б от лесных псов, что гонятся за нами!

– Ты не жалеешь, что оставил своего слугу на корабле? – спросила Зийна. – Он выглядел могучим воином…

– Не жалею. Лучше сразиться с сотней пиктов, чем терпеть рядом с собой эту нечисть!

Голубые глаза Зийны испуганно расширились.

– Нечисть? Почему ты так его называешь?

– Потому как он нечисть и есть! Нечисть и нелюдь, сотворенная из камня, и тупая, как камень!

Зийна вздрогнула, подняла руку к солнцу.

– Да защитит нас Митра от всякого зла! Страшные вещи ты говоришь, любимый!

– Чего же в них страшного? Этот Идрайн сотворен колдовством, но мало ли колдовства в мире, – он поднес ладонь к волосам и машинально ощупал свой защитный обруч. – Конечно, от злых чар жди беды, но этот серокожий не был злым… ни злым, ни добрым, просто равнодушным, как пень.

– Это еще страшнее, – сказала Зийна, помолчав. – Теперь я знаю, почему ты его невзлюбил.

– Невзлюбил я его из-за другого, – сказал Конан. – Он – настырный ублюдок… И потом, мне не нравятся твари, у которых я не могу вырезать печень.

– А те, у которых можешь – нравятся? – спросила Девушка, усмехнувшись.

– Не всегда. Но если я знаю, что могу укоротить мечом тварь на голову, я спокоен. А коли не так… – Он замолчал, вспоминая блеск лунного лезвия Рана Риорды, Небесной Секиры. Вот уж с чьей помощью не составляло труда разделать вдоль и поперек любую тварь, хоть каменную, хоть из плоти и крови! Конечно, дух Секиры был не самым приятным спутником, но все же получше Идрайна; древнее существо, безжалостное, но по-своему мудрое, видевшее мир еще в допотопные времена… Он многое узнал от Рана Риорды – и многое дал бы сейчас, если б в руках его было не тонкое зингарское копье, а надежное топорище магической Секиры. Но приходилось обходиться тем, что есть, и Конан, ускорив шаги, заспешил к лесу.

Пустошь, которую они пересекали, тянулась на пять-шесть полетов стрелы. Тут, в северной части Страны Пиктов, были невысокие увалы, поросшие вереском и колючим северным шиповником, на кустах которого, знаменуя приход лета, уже распустились нежно-розовые цветы. Здесь и там, на склонах и вершинах холмов, громоздились серые и коричневые валуны, обросшие бурым мхом и напоминавшие массивные туши медведей. Казалось, в вереске уснуло на века целое медвежье племя – матерые самцы, уткнувшие лобастые головы в землю, годовалые подростки с угловато выступающими лопатками и костлявыми хребтами, медведицы, окруженные стайкой свернувшихся в клубок медвежат. Место было глухим, как и любое другое в пиктских лесах, и если б Конан мог взглянуть на него сверху, выглядело бы похожим на сизую, заваленную камнями плешь в обрамлении темно-зеленого густого ельника. К этому ельнику и стремился киммериец, пробираясь между холмов и следя, чтобы один из них всегда был сзади и прикрывал путников от любопытного взгляда.

– Граф Троцеро благородный человек. Если я вернусь в Пуантен, граф отдаст отцовы земли, – девушка вновь начала о своем. – А если я вернусь не одна…

Конан внезапно замер и сделал ей знак замолчать. В полусотне шагов от них над вершинами елей с громким карканьем кружили вороны. Их было много; словно черные крылатые посланцы Нергала, они метались в голубых небесах, пророча беду. Конан сунул Зийне свое копье, сбросил с плеча арбалет и зарядил его. Мышцы на его могучих руках вздулись и опали: он натягивал тетиву, не пользуясь рычагом.

– Что? – спросила девушка, оглядывая опушку. Нежное лицо ее посуровело, между светлыми бровями пролегли морщинки.

– Птицы, моя красавица. Вороны! Кто-то их спугнул, клянусь бородой Крома!

– Значит?..

– Значит, наш обошли! Проклятые лесные крысы! Заметив шевеление среди елей, киммериец пригнулся и дернул Зийну вниз. Над их головами с шипеньем мелькнула стрела, ударила в ближний валун; наконечник рассыпался искрами кремневых осколков.

– Туда! – схватив девушку за руку, Конан потащил ее к ближним валунам. Их было три, целое медвежье семейство, залегшее на вечную спячку: пара медведиц, прижавшихся друг к другу носами, и огромный медведь, развалившийся неподалеку. Внутри каменного треугольника хватило бы места для человека и коня, а защищать пришлось бы два прохода. Киммериец, мгновенно оценив преимущества этой позиции, толкнул Зийну внутрь и прижался к большему из камней.

Тут же еще три стрелы вспороли мох на гранитном медвежьем хребте. Конан выстрелил, довольно кивнул, когда в ельнике раздался вопль, и перезарядил арбалет.

– Гнусная штука эти кремневые наконечники, – заметил он, подобрав пиктскую стрелу и показывая ее Зийне. – Попадет в кость, расщепится, и маленькие чешуйки камня остаются в ране. Ничем их оттуда не выгнать! Рана гниет, и запах от нее, как от дохлого шакала.

– И что же? Что тогда делают? – Голубые глаза девушки потемнели, но держалась она на удивление спокойно.

– Режут руку или ногу, – пояснил Конан. – В лесах Конаджохары, под Тасцеланом, где я служил, довелось мне повидать людей… – Он смолк и, вскинув арбалет, послал вторую стрелу. Ельник откликнулся протяжным волчьим воем.

– Сколько их там? – спросила Зийна, приставив к камню копья и обнажая меч.

– Один Нергал знает. Если пять или восемь, они покойники, а если два-три десятка, покойники мы. Конан огляделся и указал девушке на более узкий из проходов. – Встань там и возьми копье, а не меч. Ты ловкая! Бей в грудь, в горло или в глаз, на полную длину древка, чтоб никто не мог подойти к тебе. Бей, малышка, и ты еще увидишь берега своей Алиманы!

Стиснув копье, девушка встала, где велено. Конан покосился на нее и одобрительно хмыкнул. Отважна, словно рысь! Только что они шли по вересковым холмам, таким безлюдным и безопасным, и вдруг в одно мгновение все переменилось: враги атаковали их, и перед каждым путником замаячила мрачная тропа – последний путь, ведущий на Серые Равнины. Но на лице Зийны не было страха. Похоже, старый пуантенский рыцарь достойно воспитал свою дочь! Она обладала сердцем воина – твердым, как стальной наконечник ее зингарского копья.

По камням вновь начали чиркать стрелы. Конан отвечал, чутко прислушиваясь к каждому вскрику и воплю, доносившемуся с опушки; лишь эти звуки да змеиное шипенье метательных снарядов обнаруживали врага. Колчан киммерийца постепенно пустел, кровь его кипела – он жаждал схватиться лицом к лицу с этими смуглыми недоростками, что засели среди деревьев. Его меч и кинжал против их топоров и копий! Давняя неприязнь поднималась в нем; столь давняя и древняя, что первопричина ее поросла седым мхом, оделась камнем, покрылась снегами тысячи зим, развеялась пеплом мириадов костров. Причины не помнил никто, но ненависть была жива. Веками сражались пикты и киммерийцы, не давая пощады и не захватывая пленных; а если уж это случалось, то пикт расставался со своей печенью на алтаре Крома, а киммерийца пытали у столба или живым подвешивали к деревьям, принося в жертву лесным богам.

Колчан опустел. Отбросив арбалет, Конан вытянул меч и взял в левую руку свой стигийский кинжал. Меч, добытый на «Морском Громе», казался ему совсем неплохим – обоюдоострый, с длинным прямым клинком отличной кордавской закалки. Правда, был он слишком узок и легковат для руки Конана, но выбирать не приходилось. Он вновь с тоской вспомнил лунное лезвие Рана Риорды и ее надежную толстую рукоять с блистающим стальным шипом. Жаль, что в дни странствий с Небесной Секирой не удалось напоить ее кровью пиктов! Ну, ничего! Пусть поганой крови лесных крыс хлебнут меч и кинжал, а вереск допьет остальное!

Конан выступил из-за камня. Бешенство ярилось в его сердце, стучало молотом в висках; мышцы наливались тяжелой злой силой. Сейчас, перед битвой, он позабыл все: и остров Дайомы, безмятежно гревшийся в теплом море, и северный замок, где затаился сгубивший «Тигрицу» колдун, и девушку со светлыми волосами, глядевшую ему в спину. Он знал лишь, что стая волков встала у него на пути, и жаждал проткнуть им глотки острым железом.

Припоминая пиктскую речь, он осыпал врагов руганью.

– Смрадные псы, сыновья псов! Блевотина Нергала! Я, Конан из Киммерии, намотаю ваши кишки на свой клинок! Я заставлю вас подавиться собственной желчью! Я скормлю вашу плоть земляным червям! Выходите, крысы! Выходите, и посмотрим, чья кровь сегодня угодна богам!

То был давний обычай – бахвалиться перед боем. Но Конан не хвастал: он готовился сделать все, что было обещано. Гнев его был велик; ярость подымалась жаркой волной в груди. Привычным усилием он остудил ее: ярость не должна туманить взор и слишком горячить кровь.

– Выходите, потомки осла и свиньи! Да будут бесплодными утробы ваших жен! Да пожрет огонь ваши жилища! Да угаснут ваши очаги под ветром с киммерийских гор! Да сгниют ваши поганые боги!

В лесу взвыли, и первый пиктский воин выступил из-под прикрытия елей. Был он невысок и коренаст, смугл, широкоплеч и черноволос; черные его глаза сверкали подобно двум угольям. На плечах воина топорщилась серым мехом волчья шкура, руки сжимали боевой каменный молот с остроконечным концом. Конан презрительно плюнул в его сторону.

Все новые и новые коренастые фигуры выступали на поляну, скользя бесшумно и легко, словно тени с Серых Равнин, почуявшие запах свежей крови. Их было двадцать или тридцать, и Конан, по собственным же своим словам, мог считать себя покойником, но это его не страшило Он знал, что будь перед ним шемиты или офирцы, коринфяне или черные воины жарких земель, оставалась бы надежда победить или хотя бы выжить: он прикончил бы пять или десять человек, устрашив остальных. Но пикты не отступали никогда, и обычай этот становился непреложным законом, если дело касалось киммерийцев.

Топча вереск, воины в волчьих шкурах ринулись к нему. Конан шагнул навстречу – но не слишком далеко от двух камней, медведя и медведицы, прикрывавших его слева и справа. Тонко пропел зингарский клинок, перечеркнув кровавой полосой плечо и грудь первого пикта; стигийский нож рассек древко топора и вонзился в живот второму воину. Конан отбросил его пинком ноги и ткнул кинжалом прямо в каменное лезвие секиры, которым прикрывался третий из нападающих. Зачарованная сталь прошла сквозь камень, коснулась горла; пикт хрипло, вскрикнул и повалился на землю.

Трое! Конан оскалился в лицо четвертому врагу – тот, сжимая копье с кремневым острием длиной в половину локтя, замер в нерешительности. За спиной его набегали новые бойцы, тоже с копьями и топорами; никто не нес лука и не собирался стрелять. Киммериец был слишком ценной добычей, и его хотели взять живьем – для украшения священной рощи, где пленник будет гнить долгие месяцы, теша и радуя богов Леса, Неба и Луны – и величайшего из них, страшного Гулла.

Конан сделал ложный выпад мечом, пикт выставил копье, но тут же выронил оружие, схватившись за живот. Меж пальцев его потоком хлестала кровь, в огромном разрезе – от ребра до паха – алели внутренности. – Я же сказал, что намотаю твои кишки на свой клинок, – произнес Конан, выдернув из страшной раны кинжал. Пикт, хватая воздух ртом, медленно осел в верес.

Четверо! В такой компании не стыдно отправиться на Серые Равнины, мелькнуло в голове у киммерийца. Он немного отступил в глубь прохода, разглядывая свирепые бородатые лица, тяжелые челюсти, по-волчьи ощеренные рты. Нет, эти пикты не походили тех, с коими он бился в Конаджохаре и в Боссонских топях, за Велитриумом; хоть они не носили никаких знаков своего клана или не выставляли их напоказ, но облик их был иным. Джунгли Конаджохары являлись местом обитания южных племен; воины их были полуголыми, в набедренных повязках из львиных шкур, с перьями в волосах и с раскрашенными белой глиной телами. Эти же, северяне, предпочитали волчий мех и древнее каменное оружие; в отличие от конаджохарцев, у них не было ни медных браслетов, ни медных клинков.

Доводилось ли им слышать о Конане из Киммерии, некогда – аквилонском наемнике, грабителе из Заморы, вилайетском контрабандисте, военачальнике Илдиза Туранского, предводителе Вольного Отряда из Бельверуса, разбойнике и пирате? Может, слышали, а может, и нет, – думал Конан, с бешенством орудуя клинком, – но эту встречу они запомнят надолго!

Его ярость, гнев и ненависть полыхали теперь холодным огнем, как и положено в бою: то был негасимый и сильный костер, питавший его упорство и силу. Он ненавидел пиктов ровно настолько, чтобы никого не жалеть, не замечать людей за людскими лицами, а видеть лишь хищные волчьи морды и лапы, грозившие ему каменными когтями. Да и кто признал бы людьми этих дикарей? Даже киммерийцы считались не столь варварским племенем; по крайней мере, они пасли коз и умели ковать железо.

Он свалил еще двоих: одному отсек плечо вместе с Рукой, второму проткнул кинжалом щеку и небо. Но каменный наконечник, метнувшись змеей, оцарапал Конану ребра, обожженная дубовая дубина задела по локтю, едва не выбив меч. Пробормотав проклятье, он отступил, обороняя свою щель меж камней подобно гигантскому морскому крабу, атакованному акулами. Валуны не позволяли пиктам навалиться на него всей кучей, но он понимал, что скоро воины в волчьих шкурах заберутся на камни и нападут сверху. Или со спины, если ворвутся во второй проход.

Второй проход! Отбиваясь от кремневых секир, он оглянулся на Зийну. Девушка еще держалась; в пяти шагах от нее лежали две неподвижные фигуры, и в каждой торчало по копью. Вероятно, Зийна метнула свое оружие – с отменным искусством и силой, но теперь у молодой пуантенки остался только меч. Она уже не могла им убить, только оборонялась, отражая удары вражеских палиц и топоров.

Большая сучковатая дубина свистнула над самой землей, ударив Зийну под колени. Она упала, скорчившись от боли, и Конан успел разглядеть, как сражавшийся с ней воин отбросил секиру, сорвал с плеча плащ из волчьего меха и набросил его на девушку. Она билась под серой шкурой, словно пойманная в сеть рыба. Пикт с торжествующим воплем упал на нее.

Скрипнув зубами, киммериец ринулся вперед. Жестоким ударом в пах он опрокинул одного воина, рассек бедро другому, пронзил плечо третьему. Ошеломленные враги отступили, и Конан вырвался из своей каменной норы, будто карающий Ариман: глаза его сверкали, пот и кровь струились по мощной груди, меч и кинжал рубили плоть, дробили кости и черепа. Он был в ярости, и ярость эта, уже не холодная, а огненно-палящая, на миг устрашила даже пиктов.

Но только на миг. Коренастые черноволосые воины окружили киммерийца, набросились на него, как стая псов на дикого матерого кабана, дружно ударили копьями и топорами. Конан ощутил каменное острие под лопаткой острый сук дубины, распоровший бедро; он рванулся избежав оглушающего удара в висок. Он был сейчас почти мертвецом – если не трупом, так пленником, повисшим в священной роще рядом с Зийной.

Этих ублюдков, этих вонючих лесных крыс было слишком много! Он уложил десятерых, но оставалось вдвое больше! Он чувствовал веревку, скользнувшую по шее, и другую, которой пытались охватить его колени; видел, как пикты разворачивают сеть, плетенную из кожаных ремней, слышал придушенные крики Зийны.

Он рассек веревки, поднял меч и приготовился к встрече с Кромом. Живьем его не возьмут!

Где-то за спиной загрохотали копыта, потом дико взвизгнул жеребец, волчьими голосами взвыли пикты; Конан, ткнув ближайшего мечом, перескочил через мертвое тело, вырвавшись из кольца. Никто не пробовал ударить его или набросить сеть – в двадцати шагах в окровавленном вереске шевелилась огромная груда рук и ног, темноволосых голов и серых шкур, дубин и топоров. От этой живой дергающейся кучи доносились стоны и рычанье, а с десяток пиктов, только что пытавшихся пленить Конана, кружили рядом с ней словно давешние вороны, сжимая в руках молоты и копья.

Внезапно куча раздалась, распалась. Гигантская серая фигура с подъятым топором возникла над иссеченными телами, ноги в тяжелых сапогах расшвыривали их, точно расколотые поленья. Пикты ринулись к великану, ударили враз, уперлись остриями копий в живот и грудь, в спину и плечи. Топор серокожего опустился – вместе с кулаком – и два воина покатились в вереск с пробитыми черепами. Затем исполин шевельнулся; треснули древки, бессильно расщепились кремневые острия, рукояти дубин дрогнули в ослабевших пальцах.

Стальное лезвие секиры опять взлетело вверх, ударило, поднялось, опустилось… Серокожий исполин расправлялся с пиктами, будто со стаей крыс, и в этом было нечто унизительное. Нечеловек убивал людей – убивал походя, без усилий, столь же легко, как каменные воины короля Калениуса расправлялись некогда с восставшими зингарцами.

Конан глядел, будто зачарованный, забыв о своих ранах и даже о Зийне, стонавшей и трепыхавшейся под плотным меховым плащом. Люди вступили в схватку с ожившим камнем; они пытались поразить его жалким своим оружием, опутать веревками, свалить на землю. Безуспешно! Топор и гранитный кулак сокрушали кости с тем же равнодушием, с каким дождь поливает землю, ручей струит свои воды, с каким растет трава и проплывают в небесах темные тучи. Тут, на вересковой поляне, замкнутой в кольцо елей, бился не человек, сражалась стихия – необоримая и мощная, как удар молнии Митры.

Но правду говорили, что пикты не отступают; они боялись лишь колдовства, а этот исполин с секирой выглядел настоящим человеком и дрался, как обычный воин, будто бы без всякой магии. В честном сражении пикты не ведали страха; Конан и прежде знал об этом, а потому мог предугадать, чем кончится битва. Черноволосые смуглые воины прыгали на великана, точно волки на серый утес, – прыгали и падали наземь: одни – рассеченные до пояса, другие – с разбитыми черепами, третьи – с кровавыми обрубками на месте шеи. Смерть их выглядела ужасно, но была зато милосердной и скорой; так гибнет человек под тяжкой каменной плитой, рухнувшей на голову. Впрочем, Конана это не радовало; Идрайн, серокожая нечисть, доделывал его работу, и гордость киммерийца страдала.

А пикты сражались. Пикты падали. Пикты умирали. Их осталось пятеро, потом – четверо, трое, двое… наконец, последний, истекающий кровью… Потом – никого. Одни пали в честном бою от руки человека, других сокрушила равнодушная сила голема.

Никого! Только трупы в ало-сизом вереске, только вороны в вышине да конь в хлопьях пены, только женщина под волчьим плащом да двое мужчин, пристально глядящих друг на друга…

– Кажется, я поспел вовремя, господин, – сказал Идрайн.

– Но не жди от меня благодарности, нелюдь, – ответил Конан и сплюнул в окровавленный вереск.

Владычица Острова Снов была в отчаянии.

Непонятно, каким образом ее возлюбленный ускользнул от Идрайна и сейчас скитался в пиктских чащобах, вместе с голубоглазой пуантенкой. Пуантенка не слишком беспокоила Дайому; она не испытывала ревности к смертной женщине и лишь старалась получше рассмотреть ее.

Коль возлюбленному нравятся высокие светловолосые девушки, то она сама могла бы принять такой облик…

Одним словом, ее тревожила не спутница Конана, а то, что возлюбленный очутился в местах опасных и диких, без защиты и надлежащего присмотра. Конечно, он и сам мог постоять за себя, но секира Идрайна была бы не лишней, совсем не лишней – и при столкновении с пиктами, и в грядущем бою с воинами стигийского колдуна. А теперь, из-за беспечности проклятого голема, ее возлюбленному оставалось полагаться лишь на собственные силы.

Впрочем, Идрайн не дремал. Заглянув в свое зеркало через пару дней, Дайома увидела, что ее слуга мчится на север, оседлав быстрого скакуна. С помощью волшебного кристалла не составляло труда разыскать Идрайна в любой момент, ибо между големом и зеркалом имелись нерушимые магические связи – такие же, как соединявшие кристалл Дайомы с железным обручем на голове возлюбленного. Эти чары действовали по треугольнику, не только от зеркала к Идрайну и Конану, но и от Идрайна к киммерийцу. Голем всегда мог найти его, лишь бы возлюбленный оставался при своем наголовном украшении – а пока, как видела Дайома, он не собирался снимать обруч.

Итак, мучимая тревогой, она следила за обоими – за Конаном, скитавшимся в пиктских лесах, и големом, скакавшим следом днем и ночью. Постепенно напряжение покидало Дайому; оно ослабевало в той же пропорции, в которой сокращалось расстояние между Идрайном и ее возлюбленным. Разумеется, она не могла проводить у зеркала целые дни, ибо у Владычицы Иллюзий много забот: она открывала вечерами свои сундуки, серебряный и черный, дарила людям сновидения, тешила их радостными миражами или пугала кошмарами – в предостережение или наказание; иногда же, по особому велению богов, посылала вещие сны. Однако всякий свободный миг она глядела в свой магический кристалл, повелевая ему соединиться то с Идрайном, то с Конаном. Их лица – каменно-спокойная физиономия голема и дорогие черты возлюбленного – вселяли в нее уверенность в том, что все завершится хорошо.

Но вот, очередной раз заглянув в зеркало, она увидела обширное, заросшее вереском пространство, блеск стали, смертоносные лезвия кремневых секир и низкорослых воинов в волчьих шкурах. Ее возлюбленный сражался – и до чего же он был притягательно-грозен в этот момент! Дайома залюбовалась им, но вдруг вспомнила, что перед, ней не представление ловких лицедеев и жонглеров, а настоящая битва. И в ней жонглировали мечами, копьями и жизнями!

Слезы покатились по ее щекам, ибо ничем не могла она помочь возлюбленному. Слишком велико было расстояние; даже если бы она послала ураганные ветры, те не поспели б вовремя, чтобы разметать пиктов по их чащобам и лесам. Увы, она не обладала всемогуществом, как Митра, Податель Жизни, или светлый Ормазд!

В тревоге Владычица Острова Снов обратилась к Идрайну. Тот был уже близок; и, сосредоточив всю свою силу, она повелела голему поторопиться. Иначе он не получит души, а вновь станет мертвым камнем! Или будет развоплощен!

Но голема не нужно было подгонять угрозами. Он вырвался из чащи будто яростный шторм; он слетел с коня словно ветер; он обрушился на врагов как внезапное землетрясение; он разметал их, разбил подобно урагану. Прошли считанные зоны времени, и на пустоши не осталось никого.

Никого! Только трупы в ало-сизом вереске, только вороны в вышине да конь в хлопьях пены, только женщина под волчьим плащом да двое мужчин, пристально глядящих друг на друга…

И тогда Дайома успокоилась. Ее возлюбленный вновь был под надежной защитой и бдительным присмотром.