"Дерево дракона" - читать интересную книгу автора (Каннинг Виктор)

Глава 4

Находящийся на службе у ее величества военный корабль «Данун» стоял на рейде у берегов Моры три дня. За это время гарнизонная жизнь Форт-Себастьяна полностью наладилась. По ночам троих пленников и слугу запирали в Колокольной башне, а возле двери, выходящей на галерею, выставляли часового.

Днем всем троим разрешалось прогуливаться по галерее между Колокольной и Флаговой башнями, откуда открывался вид на крутой скалистый мыс.

Никому из пленников, за исключением Абу, не позволяли выходить во двор или прогуливаться по форту. Зато Абу была предоставлена полная свобода передвижения между Колокольной башней и кухней, откуда он приносил еду для всей троицы. Любопытно, что почти все обитатели крепости, не проявляя особого интереса к заключенным, все как один приняли Абу. В первый же день ему надавали тех ласковых, необидных прозвищ, какими обычно награждают тех, кто способен вызвать в армейской среде симпатию или возбудить всеобщее воображение. Абу расхаживал по крепости босиком, в своих плотных темных брюках, белом пиджаке и черной облегающей шапочке, улыбался, когда к нему обращались, не понимая при этом, по всеобщему убеждению, ни слова, и всякий раз на проявленную доброту или оказанную помощь неизменно отвечал уважительным стариковским поклоном. Одним словом, Абу сделался всеобщим любимцем. Его называли Али Бабой, Абу-Бен-Вонючкой и, наконец, просто Абби. На кухне, куда он приходил за едой, его обучили простым английским фразам, в основном, как это водится в армии, расхожим казарменным непристойностям, звучавшим в устах ничего не понимающего иностранца до того потешно, что заставляли солдат буквально покатываться со смеху. Один только вид Абу, вежливо раскланивающегося на пороге кухни со словами:

«Я пришел за вонючим пойлом для моих ублюдков», доводил повара Дженкинса чуть ли не до колик, и тот, согнувшись пополам и держась за живот, давился от смеха.

И никто в гарнизоне не догадывался, что Абу в такие минуты тоже развлекался, ибо прекрасно понимал по-английски, хотя, по приказу полковника Моци, умело хранил свои знания при себе. Абу приносил своим хозяевам не только пищу. Он старательно запоминал имена и обязанности людей, внутреннее расположение крепости, время смены караула и прочие подробности гарнизонной жизни. Ничто не ускользало от глаза и слуха маленького Абу-Бен-Вонючки, и все, что ему удавалось разузнать, передавалось полковнику Моци.

Служивший в крепости повар, толстяк лет двадцати восьми с лоснящейся как у тюленя кожей и блестящими словно две черные пуговицы глазами, носивший уэльскую фамилию Дженкинс, но родившийся в Сассексе и говоривший без малейшего акцента, покровительствовал Абу. В лице старика слуги он нашел благодарного слушателя, который, получив стакан пива, мог часами сидеть и терпеливо внимать рассказам повара. Буквально в первые же два дня между ними установился своеобразный ритуал: собрав после ужина грязную посуду, они выходили во внутренний двор, усаживались поудобнее под лучами заходящего солнца и подолгу беседовали.

Дженкинс в свободное от кухни время выполнял еще и обязанности садовника. До армии он служил помощником садовника в одном из сассекских имений. В самом центре крепостного двора зеленела обнесенная камнями круглая лужайка размером в половину теннисного корта, поросшая азалиями, олеандром, чубушником и каким-то местным кустарником, покрытым белыми цветами-граммофончиками, который жители Моры называли flor de campina. Дженкинс старательно ухаживал за растениями, поливал их, мотыжил землю. Поэтому случайно забывшемуся солдату, прошедшему по лужайке, сломавшему веточку или обронившему пустую коробку из-под сигарет на этом старательно ухоженном пятачке земли, выдавалось сполна: из открытых дверей кухни тут же несся оглушительный рев Дженкинса. Правда, нужно сказать, что редко кто отваживался нарушить эти благословенные границы. Ибо какой же дурак, будучи человеком армейским, захочет портить отношения с поваром? По краю лужайки цвели пестрые лилии, а в центре возвышалась главная гордость Дженкинса, являвшаяся, впрочем, не только гордостью, но и радостью всей Моры.

Это было дерево. Его ствол, у основания достигавший в обхват добрых пятнадцати футов, был покрыт корой редкого, светло-зеленого цвета, грубой и шершавой, как слоновья кожа. На высоте примерно шести футов над землей от ствола начинали подниматься в разные стороны массивные, гладкие зеленые ветви, почти до самого конца не имевшие листьев. Ветви простирались высоко над землей, и лишь самые их концы были покрыты узкими копьевидными листьями длиною в два или три фута. Все дерево целиком напоминало гигантский канделябр, а его зеленые ветви запутанным лабиринтом раскинулись вширь, придавая ему форму огромного гриба.

Зачарованный видом дерева повар Дженкинс от семьи своей девушки, жившей в Море, узнал его историю и даже отправил письмо в Британское Королевское общество садоводов с просьбой прислать ему подробное описание этого вида растения. И вот теперь, сидя с Абу, помогавшим ему чистить картофель для завтрашнего обеда, покуривая и время от времени освежаясь пивом, Дженкинс был счастлив использовать подвернувшуюся ему возможность и прочитать Абу лекцию по ботанике, нимало не заботясь, понимает тот его или нет.

– Видишь ли, Абби, бестолковый ты язычник, это в общем-то даже не совсем дерево. Просто лилия. По крайней мере, так считают эти ребята из ботанического общества. Dracaena draco, научное его название. А здесь оно для всех просто «драконово дерево». Смекаешь? – И он задрал голову, чтобы еще раз посмотреть на длинные, копьевидные листья, отливавшие глянцем в уходящих лучах солнца. – Это ж надо, какая красотища! Лилия высотою больше сорока футов! Ни одна лилия в мире не дорастет до такой вышины. И вот что я тебе еще скажу, приятель… Ведь вашего брата, неграмотного язычника, никогда не мешает поучить… У этого дерева нет сока. Вместо сока у него кровь. Да, да, настоящая кровь, прямо как у человека. Если надрезать его ножом, то польется кровь. Только смотри не вздумай делать этого!

Абу вежливо улыбался, глядя на Дженкинса, и повар безнадежно покачал головой:

– Про дерево я тебе толкую, безмозглый ты ублюдок!

– А…, да…, ублюдок… – покорно повторил Абу, кивая.

Дженкинс вытер руки о передник и затянулся сигаретой.

– Кровь, самая настоящая кровь! Представляешь? И знаешь, сколько ему лет? Тысяча. Вот так-то! А знаешь, что здесь о нем рассказывают? Говорят, когда островитяне сражались с испанцами или португальцами, черт их разберет, то битва происходила как раз под этим деревом. И вот когда островитяне были разбиты, дерево заплакало кровавыми слезами. Кровавыми слезами!… Ты хотя бы понимаешь? – Он дернул Абу за руку и провел пальцем себе поперек горла. – Кровь так и сочилась из него… Говорят, примерно раз в сто лет это дерево начинает плакать кровавыми слезами, и тогда… Ты только послушай, чертов Али Баба… Тогда все знают, что приближается беда. Только это вовсе не дерево, это лилия. Хотя, должен сказать, цветочки у нее совсем никудышные. Какие-то маленькие, бледные…, словом, невзрачные…

Из сторожевой будки вышел капрал Марч с винтовкой через плечо и, подойдя к ним, сказал:

– Ну, Синдбад, пора запирать тебя на ночь.

Сегодня ночью Марчу предстояло нести караул. Абу посмотрел на него и поднялся на ноги. Он явно не понял, что ему сказали, и тогда Дженкинс, выразительно склонив голову набок и сложив руки под ухом, изобразив подушку, пояснил:

– Пора в постель. Спать.

Абу улыбнулся.

Тонкие губы Марча дернулись в усмешке.

– Давай топай наверх.

Абу прошел через двор и начал подниматься по ступенькам, ведущим на галерею. Марч следовал за ним.

А Дженкинс, задрав голову, снова принялся разглядывать дерево. Зрелище казалось впечатляющим. Это ж надо, думал Дженкинс, тысячу лет стоит и все такое же сильное. Поневоле задумаешься! Когда он закончит службу и снова станет штатским, обязательно займется садоводством. Вот уж поистине благодарное занятие – всегда увидишь плоды своих трудов. Не то что здесь. Готовить жратву для этой своры!… Вот уж точно подлое дело. Часами выворачиваешься тут наизнанку около плиты, задыхаясь от жары, и в считанные секунды они уже покидали все это в свои паршивые желудки. И все, что получаешь вместо благодарности, это несколько вонючих отрыжек и море жалоб.


***

Днем Джон отправился на «Данун», чтобы успеть до его отплытия передать Берроузу рапорт. Сойдя на берег, он отправился не прямиком в форт, а в контору сеньора Андреа Альдобрана.

Альдобран сидел за письменным столом, держа в одной руке мухобойку, а в другой стакан с хересом. Он обрадовался приходу Джона и поспешно поднялся, чтобы надеть куртку и предложить гостю стакан хереса.

– Кстати, прекрасное вино. Правда, может быть, на ваш вкус немного суховато.

Джон попробовал и одобрительно кивнул:

– Нет, нет, в самый раз.

На самом деле это вино напоминало ему «Тио Пене», хранившееся в погребах его отца… Отца? Почему отца? Теперь эти погреба принадлежат ему. И он мысленно представил себе погреба в Сорби-Плейс и отца, занятого сцеживанием портвейна. Он вспомнил, как отец учил его правильно сцеживать вино – для него это был торжественный, почти религиозный ритуал – и впервые взял его с собой в Лондон, к знакомым виноторговцам.

И вот теперь настало время, когда он сам должен сцеживать вино.

Только для кого? Для своего сына… Эта мысль вызвала у него улыбку, которую сеньор Альдобран воспринял по-своему, решив, что Джону очень понравился херес.

– Ну как на ваш вкус? Это из моих запасов. А здешние вина совсем никуда не годятся. Ими только рот полоскать.

– Скажите, сеньор, – проговорил Джон, решив приступить к делу, – вам известно, что за пленники содержатся в крепости?

– Да, сеньор майор. Узнал о них по радио и из газет. Я много читал о Кирении. Вообще-то я живу на Сан-Бородоне, в Порт-Карлосе, хотя большую часть времени провожу здесь. В Порт-Карлосе у нас есть политический клуб, так что я хорошо представляю себе, что такое Кирения и какие у нее проблемы. Но… скажите, вас беспокоят эти заключенные?

– В некотором роде да. Моя работа заключается в том, чтобы содержать их под стражей в крепости. Но я знаю, что оба – и Хадид Шебир, и полковник Моци – не те, кто будет сидеть сложа руки. У них есть друзья, деньги, они обладают политической и военной властью. И если появится хоть малейшая возможность бежать, они не преминут ею воспользоваться. И тогда их ждет слава победителей, а нас…, нас ждут большие неприятности.

– О да, понимаю. Но скажите, майор, разве такое может случиться? Ведь это же крохотный островок! – Он снова наполнил бокал Джона.

– Я должен предвидеть любые варианты и быть готовым ко всему.

– Разумеется. Но что же делать? И что можно заранее предпринять?

– За этим-то я и пришел к вам. Вы знаете всех жителей острова, повсюду бываете. Поговорите с ними. Пусть будут начеку, и если заметят что-нибудь странное, необычное, пусть передадут мне через вас.

– Хорошо, майор. Вы будете знать обо всем, что происходит на острове. Я поговорю с ними. Вижу, вы серьезно относитесь к своей работе, и это очень хорошо. Солдат должен быть солдатом. Так же как виноторговец виноторговцем. Каждый занимается своим делом – так я обычно говорю.

И говоришь с удовольствием, подумал Джон. Ему понравился Альдобран; из разговора с ним он понял, что на острове не может случиться ничего, о чем бы сразу же не узнал этот человек.

Выйдя из конторы Альдобрана, Джон направился в сторону порта. На стоявшей у причала шхуне шла погрузка бананов, собранных на плантациях Моры. Каждая связка была тщательно обернута толстой коричневой бумагой. Два стареньких грузовика и несколько запряженных быками повозок то и дело подвозили новую партию фруктов. Вдоль изогнутого узким серпом берега тянулись развешенные для просушки сети, огромными листьями шуршали пальмы на ветру.

Самыми большими сооружениями на Море были местная церковь и здания винодельческих кооперативов – довольно уродливое нагромождение серых бетонных строений, расположенных на задах города, где дома уступали место обширной, простиравшейся до самых гор долине.

Преодолев небольшой подъем по пути в форт, Джон остановился и обернулся назад. «Данун» удалялся от берега, становясь все меньше и меньше, держа курс на север и оставляя за собой белый пенящийся след. Джон вдруг ощутил, будто его высадили на необитаемом острове. Внезапно нахлынувшее чувство одиночества вмиг перевернуло его отношение к этим местам – теперь Мора будто приобрела совершенно иные, новые измерения. Чистенькие и опрятные желтовато-розовые домики уже не казались ему игрушечными, словно нарисованными на открытке: он воспринимал их как внушительных размеров постройки, расположившиеся на огромном острове. Вот они, его владения! И здесь все не так просто, как в армии. Всматриваясь в даль, он разглядывал покатые склоны Ла-Кальдеры – невозможно было оторваться от величественного зрелища вулкана. Окутавшая его огромная шапка кучевых облаков, казалось, заняла все небо… В Уайтхолле, подумал Джон, сейчас заканчивается ленч, все скоро вернутся в свои рабочие кресла, вздохнут перед тем, как сделать последний рывок и досидеть в офисах до конца дня. В его имении управляющий как раз сейчас начинает обход угодий, и собаки несутся впереди, своими длинными ушами стряхивая пыльцу с цветущих трав, давным-давно готовых для покоса. Интересно, кто-нибудь вспоминает о нем? И вообще, кто может вспомнить? Бэнстед? Управляющий имением? Ну еще, быть может, несколько человек… Только никто из них подолгу не станет занимать свои мысли воспоминанием о нем. Да, конечно, кто-то любит его… Джона… Джона Ричмонда…, майора Ричмонда…, каждый называет его как привык. Но в сущности, никому из них нет до него дела, и ни одна живая душа на белом свете не проявит к нему настоящего, живого интереса, искренней симпатии и сочувствия. С тех пор как умерла его мать, на свете не осталось людей, которым он был бы нужен… С этими мыслями Джон повернулся и зашагал вверх по холму, отметив про себя, что до сих пор ощущение одиночества никогда по-настоящему не беспокоило его.

Да, у него много друзей, но, случись с ним что-нибудь, никто из них не будет особенно переживать. Эта мысль уже давно исподволь тревожила его мозг, и сейчас он, как прежде, не стал отмахиваться от нее. Если проблема существует, ее надо решать.

И почему-то именно теперь этот вопрос Джон поставил перед собой со всей откровенностью; ответ не заставил себя долго ждать. Он оказался прост как дважды два. Нельзя жить одному, подумал Джон. И нельзя жить для себя одного. Конечно, можно найти какую-нибудь женщину, многие так и делают, и у кого-то это получается удачно. Но как найти ту, единственную?… Вот говорят, это просто – звонок в дверь, ты летишь на крыльях любви, немного бренди, ну и все такое… У него это никогда не получалось. Иногда он приходил к выводу, что нашел наконец то, что надо. Это как в гольфе – иногда тебе кажется, что ты попал шаром в лунку. Ты уверен, что играл блестяще, а оказывается, промазал… Так и с женщинами. Конечно, винить в этом нужно только себя. До сих пор одиночество не беспокоило его, ему нравилось быть предоставленным самому себе. Он чувствовал себя свободным и счастливым – никаких уз, никаких обязательств, никто не обвиняет тебя в "эгоизме. Но так было раньше. Теперь он окончательно понял, что не может больше быть один. И со свойственным военному человеку прагматизмом решил, что, когда очередное задание на море будет выполнено, он вернется домой, женится, обзаведется детьми и тоже будет выдерживать в погребах портвейн…, для своего сына. Он с радостью расстанется с независимостью, она больше ему не нужна, так как может привести к катастрофе.

Сына он конечно же отправит в Мальборо. Может, к тому времени он усовершенствует у себя в имении водопровод…

Принятое решение нисколько не удивило его. Он привык думать быстро. Эта его способность всегда удивляла друзей, и они принимали ее за импульсивность. Но они ошибались. Он был хорошим солдатом именно потому, что никогда не принимал скоропалительных решений, и перенес эту способность в сферу личной жизни. Теперь он стоял перед проблемой, решение которой было так же просто, как решение элементарной школьной задачки, – ему надо жениться и заиметь детей. Вот он, единственно правильный ответ! Джон улыбнулся и подумал, что осталось только воплотить его в реальность.

Мэрион Шебир стояла, опершись о парапет, и смотрела вниз. Сверху она видела, как Джон остановился около Дженкинса, поливавшего свою любимую лужайку. Они перемолвились несколькими фразами, и Джон рассмеялся. Его загорелое лицо вдруг сделалось открытым и сияющим, и на нем появилось мальчишеское выражение. При звуке этого смеха что-то словно кольнуло ее. Как это просто: вот так вот взять да и рассмеяться, весело, свободно, открыто! Трудно даже вспомнить, когда она сама смеялась так в последний раз.

Джон Ричмонд прошел через двор, направляясь к ступенькам, ведущим на галерею. Дважды в сутки – утром и днем – он приходил сюда перемолвиться парой слов с часовым и спросить арестантов, не нужно ли им чего-нибудь. Он всегда был неизменно вежлив и корректен, и перед тем как ступить на лестницу, словно оставлял позади часть себя.

Поднявшись на галерею, Джон поздоровался с нею. Она повернулась ему навстречу и, легким движением потерев руки друг о дружку, стряхнула крупицы мха, прилипшие к ее ладоням.

– «Данун» ушел, – заметила она.

– Да, ушел.

– И теперь вы остались в одиночестве, хозяин Моры. – Она произнесла эти слова легко и весело и, прежде чем он успел ответить, продолжала:

– Я видела, как он скрылся за мысом.

Всегда грустно смотреть, как уплывает корабль. Хотя, признаться, к «Дануну» я не испытываю особых чувств.

– Будь я на вашем месте, я бы тоже не испытывал, – сказал Джон.

Она рассмеялась:

– Неужели вы можете представить себя на моем месте, в роли пленницы? Это, должно быть, совершенно новое ощущение для вас.

– Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы сделать ваше пребывание здесь как можно более…

Она подняла руку, прервав его:

– Ой нет, ради бога… Не начинайте снова говорить как надсмотрщик. Только что там внизу вы смеялись и были так естественны. Побудьте таким еще немножко. Я вижу, вы удивлены?

Сейчас она не могла бы объяснить даже самой себе, откуда у нее взялось это игривое настроение. Может быть, это всего лишь реакция на последние события, на тяжесть политических перипетий, коснувшихся лично ее? Должно быть, подсознательно ей захотелось хоть что-нибудь изменить.

– Да, удивлен, – признался Джон. – Я думал, что для вас я всего лишь надсмотрщик.

Она кивнула, вспомнив день прибытия в Форт-Себастьян.

– Да, я не сдержалась тогда и прошу извинить меня. – Потом, улыбнувшись, словно желая забыть об этом, спросила:

– А что смешного сказал вам повар?

Джон усмехнулся:

– Не скажу. Это не для женских ушей.

Она покачала головой:

– Вряд ли это могло бы оскорбить мой слух. До замужества я работала продавщицей и приходилось слышать всякое.

Она замолчала. Слово «замужество» мысленно вернуло ее в прежние времена, и по ее задумчивому взгляду Джон понял, что она сейчас витает где-то далеко. На мрачном фоне серого камня ее залитая солнцем фигурка в зеленой юбке и белой блузке выделялась ярким пятном, золотые браслеты мелодично позвякивали на ее запястьях, когда она выставила вперед руки, чтобы облокотиться о парапет. Она казалась выше ростом благодаря гордой осанке и стройной грациозности тела. Такая женщина, подумал Джон, могла бы смотреться где угодно…, и на танцевальной вечеринке, и на самых изысканных приемах… Но только не в гуще этих киренийских интриг. Она влипла в эту историю благодаря Шебиру, и Джон с трудом представлял себе, что она могла на самом деле любить Кирению… Женщины, попавшие в политику, выглядят совсем иначе… Они всегда или очень тощие, или, напротив, растолстевшие…

Усталость и гнев, казалось, улетучились, теперь она была молода, свежа и…, так привлекательна, что ни один мужчина не смог бы устоять перед нею. – Если бы она сейчас стояла вот так, как теперь, облокотившись о перила открытой площадки какого-нибудь отеля в Каннах, ни один мужчина не смог бы пройти мимо…

– Скажите, – проговорила она, прервав его мысли, – вы хорошо знали Хадида в Оксфорде?

– Не очень. Мы были в одной команде по регби, а однажды вместе провели уик-энд в Уэльсе. Мы учились в разных группах и редко виделись.

– А как вы находите, он сильно изменился с тех пор? Нет, ну конечно же изменился.

– Это было очень давно, с тех пор много чего произошло.

Мэрион кивнула:

– В те времена Хадид был совсем другой… Подвижный, веселый, даже немножечко чокнутый. А сейчас он весь погружен в мысли о Кирении. – Она сделала порывистый жест рукой, словно желая отмахнуться от нахлынувших воспоминаний и, как показалось Джону, перейти к более приятной теме. – В Оксфорде его любили?

– О да, очень. Хотя, по правде говоря, он вел несколько иную жизнь, нежели я. Более подвижную и насыщенную и более дорогую. Я мало виделся с ним.

Она резко выпрямилась.

– Сейчас я вижу эту перемену, а раньше не замечала. – В голосе ее снова послышалась твердость, и от легкого, дружелюбного создания, стоявшего перед ним всего минуту назад, не осталось и следа. – Это было ужасно. Он всегда любил англичан, а потом возненавидел их. Он разрывался на части, любовь и ненависть жили в нем одновременно. Но долго так продолжаться не могло, ему пришлось выбирать. И он сделал свой выбор.

Я тоже сделала выбор, потому что была его женой и любила его… Так, наверное, и должна поступать настоящая жена. – Она помолчала, потом, глядя Джону прямо в глаза, проговорила:

– Простите меня. Я не должна была говорить о подобных вещах, ставя вас в неловкое положение…

И прежде чем он успел что-то ответить ей, она резко повернулась и пошла прочь, мимо часового, стоявшего на посту возле дверей Колокольной башни.

Часовой Хардкасл видел, как майор Ричмонд повернулся и побрел вдоль парапета к Флаговой башне. Потом хлопнула дверь, но часовому было совершенно безразлично, о чем говорили майор Ричмонд и Мэрион Шебир. Он смотрел на небо и думал о том, что сегодня субботний день и до вечера еще далеко. Дома он мог бы еще успеть попасть на матч… А может быть, уже и нет. Он забыл про разницу во времени. Ладно, после смены караула можно будет послушать матч по Би-би-си. Если саррейцы все еще держат ворота, значит, у них есть шанс… Вот черт! А в этой проклятой дыре не найдется и клочка хоть мало-мальски ровной земли, чтобы поиграть хотя бы в лапту, не говоря уж о крикете.

Шлепая босыми ногами по каменным ступенькам, на галерее появился Абу. Он прошел мимо часового в башню, на лице его застыла блаженная гримаса, как у разомлевшей на солнце кошки, а полы белой рубахи развевались на ветру.

– Эй, Абби! – весело окликнул его часовой. – А почему бы тебе не задрать рубаху и не погреть на солнце свою черную задницу?


***

Шедший на север от Моры английский военный корабль ее величества «Данун» недолго держался избранного курса. Удалившись от Моры на четыре мили, когда вдалеке уже виднелась лишь висевшая над островом дымка да белая шапка облаков, окутывавшая вершину Ла-Кальдеры, судно изменило курс, начав огибать остров.

Обойдя его по периметру на три четверти, «Данун» снова лег на прежний курс. Его радары не обнаружили ничего подозрительного, заметив только гамбургское грузовое судно «Ольденбург», шедшее в Порт-Карлос и находившееся в момент наступления темноты в двенадцати милях к юго-востоку от «Дануна».

Тедди Берроуз знал «Ольденбург». Тот курсировал между Канарами, Мадейрой и Сан-Бородоном и занимался перевозкой бананов, табака и лесоматериалов. Берроуз знал все корабли, курсирующие в здешних водах, вплоть до самых маленьких рыболовецких суденышек. На сей раз он получил четкое предписание адмиралтейства патрулировать, воды Сан-Бородона.

А это означало, что «Данун» теперь будет редко заходить в Порт-Карлос. Но он в некотором роде был даже рад этому. Его жена Дафни просто не мыслила себе, что он может ночевать не дома, в губернаторской резиденции, а на борту судна вместе с остальной командой. Это обстоятельство его смущало. Берроуз не любил использовать служебное положение в личных целях.

Теперь, по крайней мере, у него будет оправдание… Сейчас, стоя на капитанском мостике, подставив лицо навстречу теплому ночному ветру, он смотрел вдаль, на видневшийся впереди маяк, возвышавшийся над южной оконечностью Сан-Бородона, и чувствовал себя спокойно и уютно. Если бы он в свое время не передумал, то сейчас, быть может, совершал бы ежедневные прогулки по Сити со складным зонтиком в руках, задыхался от городской копоти и выкладывал бешеные деньги за обычный ленч… Он даже удовлетворенно крякнул при мысли о том, насколько близок он был к подобной участи.

С кормы доносились голоса и смех матросов. Кто-то швырнул за борт окурок, и тот, ярким огоньком разрезав ночную мглу, исчез в черном бархате вод.

На полуюте, отделившись от остальных, сидели старшина Гроган и начальник судового лазарета Эндрюс. Между молодым человеком с веснушчатым, задиристым лицом и степенным старшиной сложились дружеские отношения. Правда, они никогда открыто не демонстрировали их, за исключением тех случаев, когда вместе сходили на берег в увольнительную, и тогда-то уж точно отводили душу, надираясь до чертиков в каком-нибудь портовом кабаке.

– Интересно, долго мы еще будем вот так крутиться вокруг да около? – проговорил Эндрюс.

– Долго. До тех пор, пока эта шваль будет торчать на Море.

Никто не должен проскочить туда и помочь им удрать.

– Тоже мне умники! – Эндрюс скривил губы в презрительной усмешке. – Хоть бы иногда шевелили мозгами. Я разговаривал с сержантом Бенсоном перед отплытием. У него всего-то двенадцать человек. Двенадцать! Представляешь? Теперь их так нагрузят работой, что и напиться-то будет некогда.

– Им же лучше. Они и так много пьют. Хватит с них.

Эндрюс распечатал пачку сигарет, Гроган взял из нее одну и откинулся назад. В Порт-Карлосе их, должно быть, уже ждет почта, и для него наверняка есть пара писем от его хозяюшки. Уж чего-чего, а письма сочинять она большая мастерица. Интересно, что она на этот раз учудила? Вечно придумывает что-нибудь новенькое. То кухню перекрасит, то во дворе порядок наведет, да так, что уж лучше бы этого совсем не делала… Возьмет, например, да и выкопает куст, чтобы посмотреть, есть ли у него корни. Гроган мысленно представил себе свою супругу. Низенькая, коренастая, с неизменной улыбкой на лице. Жаль вот только, что не дал им Бог детей. Да что поделаешь? А ведь она могла бы все свое время посвящать им! Единственно, когда улыбка сходила с ее лица и на нем появлялось выражение неподдельного горя, это когда ей говорили, что у нее нет… Гроган вдруг почувствовал нежность к этой женщине, такой близкой и дорогой ему. Да пусть делает что хочет! Пусть даже обдерет с дома крышу, если ей так нравится.

А рядом с ним Эндрюс сидел, устремив взгляд в небеса, и ни о чем не думал, по крайней мере старался ни о чем не думать, и находил это занятие нелегким. Об этом он прочел в «Ридерз дайджест». Как-то смешно называется, кажется, йога. Нужно просто-напросто сконцентрироваться на бесконечности или вовсе ни на чем, и если делать это в продолжение долгого времени, то дух твой покинет тело. Беда вот только в том, что тело никак не хочет расставаться с душой. Вот ведь какое оно упрямое, тело…

Бесконечность вдруг куда-то отступила, и, недовольно фыркнув, Эндрюс поймал себя на мысли, что думает о Порт-Карлосе и девушке, которая работает на одной из рыбных сушилен. Эти остряки на «Дануне» вечно подшучивают над ним, когда он возвращается из увольнительной. Ха-ха, очень смешно! – свирепо подумал он про себя и снова попытался сосредоточиться на бесконечности, но тут же снова отвлекся, на этот раз на звук самолета, затерявшегося высоко в облаках. Лишь на одно мгновение ему удалось разглядеть его навигационные огни, мелькнувшие в вышине…

Рядом с ним старшина Гроган пробурчал:

– «Иберия». Идет по маршруту Мадрид – Лиссабон – Бермуды – Гавана… Тоже опаздывает. Только кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы испанцы не опаздывали?


***

Но он ошибся: это был не самолет авиакомпании «Иберия», идущий курсом на Гавану. Тот пролетел час назад и как раз точно по расписанию. Сейчас над ними пронесся самолетамфибия, выполняющий чартерные рейсы компании, чью национальную принадлежность установить не представлялось бы возможным даже при очень большом желании. Жизнь его началась на судоверфях «Шорт Бразерс» на реке Медвэй в родном графстве майора Джона Ричмонда, Кенте, но с тех пор, как его киль впервые рассек мутноватые воды Медвэя, он не раз сменял хозяев и много повидал на своем веку.

Сейчас он летел на высоте восемнадцати тысяч футов, не снижаясь с того момента, как пять часов назад вылетел из Ааргуба в Байя-де-Рио-де-Оро, что на побережье Испанской Сахары. Ааргуб считался одним из мест, где любопытство, особенно выказанное открыто, считалось опасной формой проявления дурных манер. Поэтому шестеро находившихся на борту самолета людей вообще не ведали, что такое любопытство. И что такое эмоции, им тоже было неведомо. Все они без труда сократили их стандартный набор, обычно свойственный человеку, до трех самых простых, которые и заменяли им теперь все остальное.

За исключением пилота, все они были военнослужащими Киренийской национальной армии. Старшим по званию и руководителем группы был майор Вальтер Миетус. Его верность той или иной организации обычно определялась количеством денег, которые он получал за работу, а также и самим количеством работы. Он не раз отказывался от крупных вознаграждений только потому, что предлагаемая работа казалась ему скучной и неинтересной. В ней он искал своего рода вдохновение, заменявшее ему человеческие чувства, которых он был лишен, а также не утраченную до конца потребность в выходе эмоций.

Он был наполовину немец, наполовину грек. Впервые увидел Средиземное море, будучи молодым двадцатилетним обер-лейтенантом танковой дивизии, входившей в Африканский корпус германской армии. В Мюнхене у него осталась жена и двое маленьких сыновей. Его танк был подбит бронебойным снарядом, выпущенным из британского зенитного орудия, державшего оборону при Эль-Аламейне. Все члены экипажа погибли, а ему с тяжелой раной шеи удалось выбраться из горящей машины и спрыгнуть на землю, хотя и не совсем удачно В накренившийся на откосе танк угодило еще два снаряда, и тот, перевернувшись на бок, придавил Миетуса. Окончательно не раздавило его только благодаря тому, что его тело на пару дюймов вдавило в песок, а танк накренился назад. Попав в смертельную западню, он должен был истечь кровью, но, придя в сознание, все же умудрился как-то остановить кровотечение, кое-как перетянув рану бинтом, который вытащил из нагрудного кармана. Время от времени он терял сознание и был близок к смерти, но всякий раз приходил в себя. Его жена и дети погибли во время бомбежки по дороге к родственникам в Дюссельдорф. Он узнал об этом, находясь в госпитале в Италии.

Тогда он заплакал последний раз в своей жизни. Врачи объяснили ему, что ходить он сможет, но никогда уже не будет обладать способностью удовлетворить женщину… В Германию он больше не возвращался, а любовь, умершую в нем навсегда, заменило неистовство.

Ходил он теперь на негнущихся, твердых ногах, неловкой походкой, и тело его походило на старый, искореженный дуб.

Ему было только сорок, но его светлые волосы уже поседели, истончились и были покрыты перхотью, а правильное, не лишенное приятности лицо огрубело и приобрело цвет выцветших досок, выброшенных волной на берег и месяцами валяющихся на солнце.

Остальные члены экипажа были приблизительно того же возраста, что и. Миетус. Лоренцен, некогда служивший во французском Иностранном легионе, куда он попал из тюрьмы, дезертировал оттуда, какое-то время был сутенером в одном из публичных домов Алжира, долго скитался по свету и вернулся домой – солдат удачи (какими все они были, хотя и не в полной мере соответствовали этому названию, ибо удача предполагает завтрашний день, а они всегда жили только сегодняшним). Другой член группы, некто Плевски, бежавший из русского плена в польскую армию генерала Андерса и тоже дезертировавший, бежал в Каир и в конечном счете попал к партизанам Кирении.

Роупер, говоривший по-английски тоненьким голоском – скорее всего это был отзвук ирландского акцента – любил книги и музыку так же, как Лоренцен лошадей. И наконец, Сифаль, единственный среди них кирениец, оказавшийся в группе благодаря полковнику Моци, собственноручно выбравшему его как первоклассного радиста. Уже находясь в заключении в Кирении, полковник Моци, используя подкуп и тайную власть, устроил так, что Миетус посетил его в тюремной камере и получил от него краткие инструкции. Каждый участник группы был выбран для выполнения определенного задания, при этом учитывалось, что ни один из них за последние пятнадцать лет не испытал даже минутного колебания перед тем, как убить живое существо, будь то мужчина, женщина, ребенок или животное, если плата за совершенную работу не заставляла себя ждать и устраивала исполнителя. Из всех них только Плевски был склонен временами испытывать минутное сожаление о содеянном, и в нем еще сохранилась способность сострадать, хотя он всячески скрывал это от остальных.

О пилоте Максе Дондоне мало что можно было сказать, кроме лишь того, что был он вдвое моложе Вальтера Миетуса и имел судьбу во многом схожую с его.

Все шестеро, за исключением Макса Дондона, были одеты одинаково: в коричневые куртки из мягкой кожи, темные рубашки, темные брезентовые брюки и ботинки на резиновой подошве.

Самолет держал курс на запад. Миетус, Плевски, Лоренцен и Сифаль играли в бридж на крышке чемодана, а Роупер, лежа -, на спине, читал немецкий перевод первого тома «Истории англоязычных народов» сэра Уинстона Черчилля. Роупер вообще любил читать. В ожидании предстоящих действий экипаж чувствовал себя спокойно и расслабленно – все было заранее отрепетировано. Каждый знал, что ему конкретно делать, а остальные знали, что он сделает это.

Через час после встречи с «Дануном» самолет взял западный курс. Вскоре, сверившись с часами, Макс Дондон описал круг и пошел на восток, на снижение, пока впереди не показалась шапка облаков, а до уровня моря не осталась всего какая-нибудь тысяча футов. Через сорок пять минут уже можно было различить отдаленные огни Сан-Бородона. Тогда самолет повернул к юго-востоку и взял курс на западное побережье острова Мора. Обернувшись к остальным, Макс проговорил что-то через плечо. Роупер отложил книгу, поднялся и встал позади него. Впереди на фоне неба вырисовывались очертания Моры.

– Вижу огни, – сказал Роупер.

Макс погасил бортовые огни. Еще пару миль они двигались по направлению к югу, потом самолет-амфибия, словно огромная птица, опустился на воду и мягко закачался на волнах.

Дальнейшие действия группы свидетельствовали о длительной тренировке. Когда открылась наружная дверца, в окутанный табачным дымом салон хлынул свежий морской воздух.

Сбросили на воду надувную лодку. Миетус первым ступил В нее и начал принимать груз. Когда с погрузкой было покончено, к нему присоединился Сифаль. Затем на воду спустили вторую лодку, погрузив оставшиеся вещи. В нее сели также Роупер, Лоренцен и Плевски.

Плевски помахал рукой Максу, и обе лодки, связанные между собой канатом, мгновенно скрылись в темноте.

Дверца самолета захлопнулась, заработал мотор, и самолет, вздымая пену, поднялся ввысь.

Никто из участников группы не смотрел ему вслед: он был им больше не нужен. Не спеша они шли на веслах к берегу, до которого оставалась сотня ярдов.

Вскоре они причалили к узкой береговой полосе у подножия темной остроконечной скалы и втянули лодки на сушу. Миетус и Роупер, свободные от поклажи, с пистолетами в руках молча скрылись в темноте. Остальные ждали возле лодок, вслушиваясь в эту темноту. Они ничего не боялись и знали, что все пойдет по плану, но все же продолжали быть начеку.

Миетус и Роупер вернулись, их ботинки на мягкой резиновой подошве бесшумно ступали по черной вулканической породе. Сдув и сложив лодки, группа начала удаляться в глубь острова. До наступления полуночи и восхода луны оставалось два часа, к тому времени они должны были быть уже далеко, на высоких склонах Ла-Кальдеры.


***

Парк губернаторской резиденции простирался почти до самого моря, где на небольшом мысу стояла украшенная лепниной беседка с черепичной крышей, из которой открывался вид на гавань Порт-Карлоса. Сэр Джордж нарочно оставил этот уголок парка в первозданном виде, так как ему никогда не нравилась симметричная планировка английских садов. Monstera deliciosa, своими мясистыми листьями облепившая стены беседки, обвила ее всю до самой крыши, соперничая с плющом и свинцовым корнем. Азалии, олеандры и сплошь утыканные колючками грушевидные кактусы своеобразным полукругом окаймляли это крохотное архитектурное сооружение. Перед ним раскинулась площадка, уложенная плоскими, необтесанными камнями, в промежутках между которыми рос вереск и всевозможные травы, все до одной посаженные руками сэра Джорджа.

Тедди Берроуз и его жена Дафни сидели на скамейке возле беседки. Тедди, расслабившись после двух бокалов губернаторского портвейна, с сигарой в руке и отстегнутой, оттопыренной манишкой, ярким пятном белевшей в темноте, чувствовал себя вполне уютно. Дафни почему-то вдруг переменила свое отношение к его ночевкам на судне. Ну что ж, наверное, начинает кое-что понимать… В конце концов, ничего удивительного, ведь людям, вступившим в брак, иной раз требуется несколько лет, чтобы привыкнуть друг к другу и добиться взаимопонимания. Конечно, уступать должны обе стороны…

Своей огромной медвежьей лапой он сгреб ее руку.

– Вот ведь досада! Ты даже не представляешь, как бы мне хотелось проводить все время с тобой, но я должен быть на «Дануне». Ответственность капитана в том и заключается, что он должен отказывать себе чаще, чем другим. Мне не хочется этого даже больше, чем тебе. Но что поделаешь?

Дафни кивнула:

– А-а, понятно. Значит, по ночам я должна заниматься Тем же самым, чем занимается какая-нибудь миссис Томпсон из Портсмута, и…

– Дафни, ну перестань! Как тебе не стыдно?!

Она рассмеялась:

– А что же тут стыдного, Тедди? Надо называть вещи своими именами.

– Ну, может быть… Только сама посуди, речь идет всего лишь о том, где мне ночевать. Ведь я могу быть с тобою и в другое время.

– Ах, ну да! Тут мне повезло больше, чем миссис Томпсон.

Она снова рассмеялась, заглянув ему в лицо, освещенное вспыхнувшим огоньком сигары. Берроуз смущенно прокашлялся и сказал:

– Его превосходительство сегодня был в ударе. Целых двадцать семь очков выиграл.

Тедди, с бокалом портвейна в руках, наслаждался сигарой и обществом жены, хотя ни за что на свете не признался бы ей в этом. В последнее время он все чаще чувствовал с ее стороны какое-то внутреннее сопротивление, в немалой степени способствующее невидимому разладу между ними. Но теперь все это будто исчезло. Сегодня он вернулся в Порт-Карлос после долгого отсутствия, предчувствуя, что она будет недовольна его решением остаться ночевать на судне. Но ведь предстояло снова выйти в море в четыре утра… Однако вопреки ожиданиям она восприняла его решение легко, без обычного недовольства…, так что ему даже захотелось плюнуть на все и остаться.

А тем временем Дафни думала о своем. Бедняжка Тедди понял все не так, как следовало. С тех пор как она приняла решение уйти от него, вопрос, где он будет ночевать – дома или на судне, – потерял для нее всякую актуальность. Правда, раньше, когда она только приехала в Порт-Карлос, ее ужасно раздражали эти ночевки на корабле. Ее гордость была уязвлена.

Ведь она его жена и к тому же очень привлекательна; ей казалось, что муж должен стараться использовать любую минутку, чтобы побыть с нею наедине. Но даже когда они оставались вдвоем, все шло не так, как хотелось. Однако ее решение было вызвано одним – нереализованными амбициями, и, как ни странно, это не имело никакого отношения к постели – хотя, что тут таить, иногда ее посещали греховные мысли. Самое интересное, что принятое решение неожиданно пробудило в ней нежность к Тедди. В конце концов, думала она, без нее и ему будет лучше Он, может быть, даже найдет себе более подходящую женщину, и своим непреклонным решением она, возможно, окажет ему услугу. Люди, состоящие в браке, должны иметь смелость признать его несостоятельность и обладать силой воли, чтобы освободиться от обоюдного разочарования.

Дафни встала, подол ее платья, поддерживаемый изнутри тугой, накрахмаленной нижней юбкой, колыхался как огромный трепетный колокольчик, касаясь коленей Тедди. Он уловил нежный аромат, исходивший от жены, взял ее руку, любуясь стройной фигурой и волосами, обрамлявшими ее лицо подобно светлому пламени. Она была сейчас чертовски хороша! Какой же он счастливчик, что имеет такую жену. Он встал, обнял ее и поцеловал. Его громадная фигура, сильные объятия, крепкий запах сигары и его мужественность тронули ее сердце, на мгновение пробудив в душе чувство почти близкое к той страсти, какую она когда-то испытывала к нему. Она нежно поцеловала его. Может, в этом прощальном поцелуе, подумала она, и заключается их последняя надежда. Надежда, которой не суждено сбыться.

– Если «Данун» выходит завтра в четыре, то, наверное, тебе лучше пойти поспать. Долго вас не будет?

– Не могу сказать точно, все зависит от графика патрулирования.

Взявшись за руки, они пошли к дому. А уже через несколько минут он шагал вниз по холму в сторону Порт-Карлоса.

Было около полуночи, далеко над морем всходила луна. Он заметил, что ветер стал более южным и запах вяленой трески усилился. Он улыбнулся, снова подумав о Дафни. Даже к этому жуткому запаху жена уже начала привыкать… Давненько он не слышал ее жалоб. Какая же она все-таки хорошая, и он просто счастливчик, что имеет такую жену… Конечно, у нее, как и у всех, свои причуды, просто нужно уметь обходить их с наветренной стороны… Он снова вспомнил, как держал ее в своих объятиях и как ее теплые губы прижимались к его губам. "Проклятый «Данун», – сказал он вдруг почти вслух.

В конце концов, с какой стати он должен изображать из себя борца за дисциплину и во всем подавать пример? Берроуз остановился, пораженный этой внезапной мыслью и почти уже готовый повернуть обратно. Но в этот момент рядом остановился автомобиль, боковое стекло опустилось, и из него выглянул лейтенант Имрей:

– Добрый вечер, сэр. Вас подвезти?

Кроме Имрея, в машине сидел судовой механик, и Тедди" заметил, что оба были слегка подшофе.

– Ну и где же вы, бездельники, прохлаждались?

– В отеле «Дэнси», сэр. Отмечали возвращение в этот рай, в эту жемчужину…

– Когда пытаешься цитировать Шекспира, следует для научала познакомиться с ним получше, – добродушно пробурчал Тедди и, открыв дверцу, забрался на заднее сиденье. По дороге оба его спутника не переставая весело болтали и смеялись, а он, откинувшись на кожаном сиденье, думал о том, как же все-таки хорошо жить на свете и до чего прекрасен этот мир, в котором у него есть все: красавица жена, отличный корабль и добрые друзья.

Оставив сэра Джорджа и Тедди Берроуза за бокалом портвейна, Нил Грейсон отправился в небольшой кабинет, расположенный на первом этаже рядом с библиотекой, и работал там часа два. Он уже почти дошел до середины годового отчета сэра Джорджа, а теперь вот еще прибавился и этот недельный, по делу Хадида Шебира, который сэру Джорджу надлежало отправить в Уайтхолл. В сущности, он занимался не чем иным, как переписыванием рапорта майора Ричмонда, доставленного из крепости Берроузом. В обязанности Грейсона входила обработка дипломатической почты, еженедельно переправляемой в Саутгемптон, поэтому ему приходилось просматривать всю почту, доставляемую с Моры. И внушительных размеров послание, адресованное Бэнстеду Ричмондом, не ускользнуло от его внимания. Грейсон многое отдал бы, чтобы прочесть его. Он хорошо знал Бэнстеда и догадывался, что тот попросил Ричмонда писать ему неофициальные отчеты, которые, как он знал по опыту, нередко влияют на судьбы людей.

Он отправился в библиотеку и налил себе огромную порцию виски с содовой. На столике у окна лежала кипа номеров «Таймс», которые сэр Джордж прочитывал от первой до последней страницы. Сейчас старик был уже в постели. Грейсон вышел на веранду и, забравшись с ногами в плетеное кресло, отхлебнул виски. Стояла теплая, безветренная ночь, на небе показался краешек луны. По дороге в сторону Порт-Карлоса ехала машина, Грейсон с минуту смотрел ей вслед, потом, расстегнув ворот, сделал еще глоток виски.

На другом конце веранды показалась Дафни Берроуз. Держась за чугунные перила, она смотрела вдаль, на раскинувшийся внизу Порт-Карлос. Она не заметила его присутствия, и Грейсон принялся наблюдать за нею. На Дафни было новое платье, во всяком случае, раньше он его не видел, оно как нельзя лучше подчеркивало изящные линии ее стройной фигуры. Невольно он сравнил ее с Мэрион Шебир. Обе были красивы, только красота Дафни была какой-то изящной, хрупкой.

Случись ей оказаться на вершине скалы, ее бы просто унесло ветром, в то время как та, другая женщина подставила бы лицо навстречу порыву, упиваясь его силой и хохоча от удовольствия… Вот черт, поневоле становишься поэтом, подумал Грейсон, потягивая виски. И все-таки такая женщина, как Дафни, больше подходила ему… Сейчас он видел в ней не дочь сэра Джорджа и не жену Тедди Берроуза, а просто женщину, возбудившую его любопытство. Для дочери сэра Джорджа было не место в его мире, но женщина, и особенно подобная этой, к которой он испытывал сейчас необычайное тяготение, занимала в его фантазиях немалое место… Эти светлые волосы, свежий цвет лица и какая-то ленивая, но полная благородного величия грация пробуждали в нем безошибочный инстинкт, позволявший ему определить ту, что способна зажечь в нем огонь страсти. Ведь всегда можно угадать заранее…, по крайней мере, он умел угадывать… Словно какой-то набат начинал звонить у него внутри. Правда, на звон некоторых колоколов, увы, не имеешь права отзываться и должен делать вид, что не слышишь их зова.

Вдруг, словно ощутив присутствие Грейсона, она обернулась и подошла к нему. Он почтительно поднялся, когда она опустилась в кресло. Посмотрев на его стакан, Дафни проговорила:

– Я бы тоже не отказалась от виски.

Грейсон пошел за виски и, принеся, поставил бокал на стол рядом с нею. Дафни сделала глоток; потом они долго сидели молча, наконец она проговорила:

– А Тедди уехал на «Данун».

– Я знаю.

Она повертела стакан в руках, его грани искрились в лучах отдаленного света.

– Как было бы просто, если бы все решал стакан виски, – вдруг сказала она.

Грейсон понял, что Дафни хочет что-то сказать ему. Он всегда чутко улавливал желание людей поговорить откровенно, чувствуя настроение собеседника по тем незначительным, отрывистым фразам, которые обычно предваряют доверительный разговор.

Не получив ответа, она тихонько рассмеялась и поставила стакан:

– Я знаю, что сказала глупость. Но нельзя же все время говорить только умно и идти к намеченной цели.

– Да, лучше сначала убедиться, что ты действительно хочешь достичь ее.

Дафни покачала головой:

– Нет, нет, я вовсе не намерена что-то там переосмысливать.

Вы ведь это имели в виду? Слишком поздно… Я уже твердо решила. Я собираюсь расстаться с Тедди.

Она произнесла эти слова так, что последняя фраза прозвучала как-то обособленно, и у Грейсона создалось впечатление, что именно эта фраза была целью неожиданной ее исповеди.

Грейсон молчал, молниеносно соображая. Она никогда не откровенничала с ним прежде. Самое большее, что они себе позволяли, это называть друг друга по имени. Но он знал, что она обладает непреклонным характером, что ей свойственна дальновидность и даже некоторая жестокость – ведь нет ничего проще, как разглядеть в другом те же черты, какими обладаешь сам. Поэтому сейчас, воспользовавшись минутной паузой, чтобы обдумать ее слова, он понял, что откровенность ее была намеренной и наверняка рассчитанной заранее. Грейсон попытался заглянуть вперед.

– Так что же, развод?

– Да. Мне придется заняться этим. Через несколько недель мне понадобится съездить в Англию.

– И сэр Джордж знает об этом?

– Пока нет. Об этом не знает никто, кроме меня и вас.

Эти слова он тоже отметил про себя, хотя они не удивили его.

– Даже Тедди пока не знает, – прибавила она.

– Сэр Джордж вряд ли отнесется к этой новости спокойно.

– Да, ему не понравится, но я сумею убедить его.

– В этом я не сомневаюсь.

Они улыбнулись друг другу, и этот невольный порыв был началом их сближения.

– Мне кажется, вы вообще многое можете.

– Многое, но не все. Есть вещи, которые женщине одной осуществить не под силу. Понимаете, о чем я говорю?

Он кивнул:

– Очень хорошо понимаю.

Откинувшись в кресле и сжимая пальцами бокал, он не сводил с нее глаз. Ее красота возбуждала его, но сейчас это чувство почему-то не имело для него особого значения.

– Насколько хорошо? Я не верю вам, Нил. Мне кажется, вы более склонны казаться мудрым, но обладаете ли вы ею… Все говорят, что вы знаток женщин. Но так ли это? По-моему, изогнуть дугой бровь, улыбаясь и не говоря ни слова, еще не означает понимать женскую душу.

– Так вам нужны слова?

– Конечно!

– Хорошо. Только мне кажется, вы и так догадались, что я все понял. Ведь я не задал вам вопроса, который задал бы любой на моем месте. Первое, что спросит вас сэр Джордж, это «почему?». Почему вы собираетесь порвать с Тедди?

– Но вы же знаете.

– Думаю, да. Вы такая же, как я. У вас есть свои планы, и притом весьма честолюбивые. Когда вы выходили замуж за Тедди, он вполне вписывался в них и вы надеялись, что Тедди как раз тот человек, который поможет вашим планам осуществиться. Но он застрял во флоте, и надежды рухнули. Если бы он остался во флоте только для того, чтобы в один прекрасный день стать адмиралом, тогда все было бы просто замечательно.

Но ему не суждено подняться выше капитан-лейтенанта. И тогда вы решили начать все сначала. Ну что же, полагаю, тем лучше для вас.

Спокойно и невозмутимо она проговорила:

– Тем лучше для нас обоих. Да и вас бы, наверное, это тоже могло заинтересовать.

Нил весело рассмеялся. Разговор принимал забавный оборот, но нисколько его не удивлял.

– Так оно и есть – правда, отчасти. Должен признаться, что и у меня, как и у вас, есть свои планы и понятия «женщина», «жена» в них тоже присутствуют… Правда, она должна представлять собою все же нечто большее…

Он вынул портсигар и предложил ей закурить. Она была с ним предельно искренна и, отбросив всякую гордость, высказалась более чем откровенно. Но он вдруг почувствовал себя связанным по рукам и ногам и не мог ответить ей столь же искренне. Одно неверно произнесенное слово или фраза могли разрушить все разом. Он поднес ей зажигалку, и в какой-то момент их лица были так близки, что их разделяло только крошечное пламя.

– И что, на ваш взгляд, из перечисленного вами я не мог бы найти в другом месте? – прямо спросил он.

– Деньги. У меня есть собственный доход, да и папа мог бы… Ну, в общем, вы понимаете.

– И у других женщин есть деньги…

– Но я располагаю нужными связями, я знакома с людьми, которые могли бы оказаться полезными.

– Самого по себе этого недостаточно. Ваши связи могут мне не пригодиться. Для такого человека, как, скажем, майор Ричмонд, они подошли бы безоговорочно… Но не для меня.

– Но я могла бы устроить так, что они подошли бы и вам.

Вы могли бы, к примеру, получить пост руководителя химической компании «Толлойд».

Она улыбнулась, заметив, что впервые за все время разговора лицо его сделалось серьезным.

– Президент «Толлойда» небезызвестен в высших кругах консервативной партии. Вы могли бы иметь надежных избирателей уже с самого начала, а лет через десять вполне могли бы войти в кабинет министров. Если бы вы захотели, я могла бы… – Она поднялась с кресла. – Теперь-то вы, надеюсь, поняли, что если я чего-то захочу, то не в моем характере ограничиваться лишь мечтами?

– Я не могу не восхищаться вами, Дафни! Но…, что касается вашего развода… Мне бы не хотелось иметь какие-то препятствия, делая политическую карьеру. Вы же знаете, некоторые люди все еще придерживаются старомодных взглядов…

– Тедди не станет чинить препятствий. Все будет так, как я захочу. Спокойно, пристойно… В наше время развод все меньше и меньше что-либо значит. Вы это прекрасно знаете, и к тому времени, когда вы будете готовы…

– Нисколько не сомневаюсь. И все же… – Он внезапно нахмурился. – Черт! В конце концов, разве это так уж плохо, если человек имеет честолюбие?

– Разумеется, нет. Равно как и нет ничего плохого в том, что человек не имеет склонности скрывать свое честолюбие. – Она улыбнулась. – Все давно привыкли к тому, что браки так или иначе устраиваются родителями. Даже в наше время. Так что же плохого в том, если кто-то хочет…, переустроить свой брак?

– Ровным счетом ничего. – Нил встал. Серьезное выражение вдруг исчезло с его лица, сменившись проказливой мальчишеской улыбкой. – Ну что ж, кажется, мы обо всем договорились.

Дафни покачала головой:

– Нет, еще не обо всем. Есть еще кое-что. Я категорически против того, чтобы оставлять в наших совместных планах место для путешествующих писательниц. Да, да, не удивляйтесь.

Мне известно о Дженет Харкер, и я хочу, чтобы в наших отношениях все было безукоризненно.

– Вы же знаете, что так и будет. И вы бы не начали этого разговора, если бы думали иначе.

– Да, это правда. Но мне нужна уверенность.

– Ну…, эту уверенность можно легко обрести.

Она сделала несколько шагов к двери, потом обернулась и сказала:

– Дверь в мою спальню не запирается. Утренний чай пода ют в семь.

Дафни ушла, а Грейсон еще целый час сидел на веранде, потом медленно побрел в свою комнату и разделся. Было два часа ночи, когда он вышел от себя, и пять минут седьмого, когда вернулся обратно. Все получилось как нельзя лучше, и поистине безукоризненно.