"Родина слонов" - читать интересную книгу автора (Калганов Андрей)

Глава 2, в которой Степан побеждает медведя

Уже все вроде бы и уладилось: тати стараниями Белбородко были поставлены на путь истинный, сброя воинская, что была с поезжан силком стащена да промеж ватажниками поделена, вернулась к владельцам, мертвые в овражек, что вокруг поляны вился, побросаны... И Алатор уже попусту мечом не махал, и ватажники храпели не по-свински, а от чистоты помыслов — размеренно и густо, как храпит всяк, кто чист душой и ухожен телом. И тут из леса вылетел Лисок, а за ним штук десять псов.

Стая окружила Лиска, как малая дружина окружает драгоценного князя, когда тот соизволяет показать молодецкую удаль на ристалище, и потрусила к дубку. Степан от неожиданности потерял дар речи. Но самое удивительное было еще впереди.

Лисок со своей стаей добрался до дуба, что-то гавкнул, и один из «охранников» навалился передними лапами на ствол дерева. Другой же подбежал к псу сзади, обнюхал, а затем приобнял за «талию» передними лапами, будто задумал сотворить с товарищем противоестественное. Лисок попятился, разбежался и... взметнулся по импровизированной лестнице на ту самую ветку, по которой прохаживался ворон. Схватил птицу и, не выпуская из пасти, свалился прямо на живот пса, который предусмотрительно улегся на спину как раз в месте предполагаемого падения.

Невероятно довольный Лисок подбежал к Степану и бросил едва живого ворона к ногам хозяина. На птицу было больно смотреть. От лапы, за которую была зацеплена веревка, осталась лишь треть. Крыло порвано, вместо хвоста жалкий огрызок наподобие капустной кочерыжки. Но более всего пострадало душевное состояние птицы. Как только ворона отпустили, он с истерическим карканьем опорожнил желудок.

«Спокойно, — сказал себе Белбородко, — ты не свихнулся, это не бред! Запомни, это НЕ БРЕД. НЕ БРЕД. НЕ БРЕД. НЕ БРЕД. Плохо! Надо думать утвердительно, а то частицу „не" сознание мимо ушей пропускает, получается, что именно бред. Явь, явь, явь... Хреново как-то выходит, неубедительно. НЕ БРЕД звучит веско, осязаемо, а вот ЯВЬ — легковесно и неестественно. О чем бишь я?.. Все можно объяснить логически. Вот, к примеру, Лисок. Что я о нем знаю? Да ничего! А вообще, что я о собаках знаю? Твари кусачие, бешенство у них случается. Укол в задницу от него помогает, а потом полгода сексом нельзя... А айкью у них какой? Может, у Лиска суперсобачий айкью, может, он гений среди собачьего стада. Гений-организатор. Все без мозгов, а он — с мозгами... И мою дрессуру — бросание палочки, всякие команды вроде „к ноге" или „лежать" — воспринял творчески, развил, так сказать, адаптивные способности, проще говоря, научился приспосабливаться к условиям окружающей среды. Следовательно, возвысился среди своих же — ум-то, если не бренчать им сверх меры, ценят — и, как следствие, возглавил собачью свору... Эта свора... Так, напряглись... Эта свора увязалась вслед за Лиском. Помнишь же, что у стремени он не бежал, когда мы по тракту ехали, а все больше по зарослям шастал, видать, охранял дружину. Мудро. Свора следовала за нами до особых распоряжений. Видать, дал он особые распоряжения...»

Но существовало и другое объяснение.

Немного придя в себя, Степан взял питомца на руки и потрепал за ухом:

— За помощь спасибо.

Лисок так взглянул в глаза хозяину, что тот зажмурился. Вот заговорит сейчас пес человечьим голосом, и лечись до конца дней в дурке. Да нет, в какой такой дурке. Жизни тогда конец. Церемониться не станут — изгонят идиота, да и делов-то. А без рода-племени идиот и сгинет. Закон джунглей!

— Ты это, Степан, — почтительно проговорил Алатор, — вели царю псов, чтобы дружину свою убрал... — И в пояс поклонился Лиску: — Уж не губи, батюшка, скажи хлопцам своим, чтобы восвояси, значит...

Матерый вой говорил, как простой огнищанин, и это поразило Степана едва ли не больше, чем появление стаи.

Гридька (и откуда силы взялись) тож кланялся вместе с Алатором:

— Ты уж погоди маненько, батюшка, ты уж не губи, мы ж тебя и мясцом кормили, и молочком поили.

Лисок принялся вертеться и подвывать. Псы насторожились.

— Отпусти, — шепотом, каким обыкновенно возвещают появление нечистой силы, посоветовал Алатор.

Едва коснувшись земли, Лисок рванул к елкам, за ним — дружной цепью — псы. И скрылись в лесу.

Степан взял полную баклагу, зубами вырвал затычку и жадно забулькал.

— Хочешь?

— Не, — сказал Алатор, — нама без надобности. — И, потупив взор, затоптался на месте.

Белбородко со злостью плюнул:

— Кончал бы ты свои простонародные выверты!

— Тише, — зашипел вой, — может услышать.

— Да кто услышать-то, ё-пэ-рэ-сэ-тэ?

— По-о-осланец!

— Чего-чего?

Гридька обессилено опустился на снег:

— Вот тебя кто на землю послал?

— Ну, Перун, допустим.

— А его Семаргл?! Знаешь, небось, что в Ирий только достойные попадают. Откуда Семарглу знать, кто достоин, а кто нет? С небеси-то не видать ни хрена, особливо в пасмурный денек. Вот и посылает помощников. Понял теперь? А что Алатор придуривается, так оно понятно — не жалует Семаргл варягов-то, страсть как не любит.

— А то Лисок не знает, кто такой Алатор? — усмехнулся Степан.

— Может, он недавно соглядатаем Семаргловым стал, — с надеждой проговорил Алатор.

— Вряд ли, — сказал Гридя. — Давно я приметил, что пес со странностями. Только тебе, Алатор, нечего бояться.

— Ну да?

— Дед мой сказывал, что соглядатай Семарглов, если невзлюбит кого из варягов, враз горло перегрызает. Вырастает с холм огроменный и наваливается, а потом находят варяга с горлом порванным. А кто приглянется, о том посланец господину своему весточку шлет, мол, человек хороший. Но не наш. Посему трогать его не буду, но и ты, мол, внимания на него не обращай — не твой он...

Степану версия понравилась, но не удовлетворила. Мракобесие!

— Ладно, пора сматываться, а с Лиском потом разберемся.

И все втроем потопали в лес, не забыв прихватить вымороженную бражку, которой осталось изрядно, и ворона.

Степан не раз вспомнил добрым словом разбойничков — не окажись у них снегоступов, буксовать бы путникам в снегу, как «жигулятам» на бездорожье. Крутила метель, по-волчьи завывая в верхушках елок. Следы татей, по которым похожане шли к большаку, с каждым часом становились все менее различимы... Сугробов навалило изрядно. Прихватил морозец. Опять же низкий поклон ватажничкам — тулупы, стянутые с покойных, очень пригодились.

Варяг долго не мог успокоиться. Все про Лиска выспрашивал. Про норов да про привычки. Говорил, что теперь будет мясцом его отборным кормить, молочком потчевать. Если, конечно, царь-пес соблаговолит в Куяб вернуться. А нет, Одину и Перуну за него молиться станет варяг. И Семарглу жертвы богатые принесет. Правда, о том, какие жертвы крылатому псу приносить, Алатор не знал и посему пытал Степана этим нелегким вопросом. Сокрушался, что пнул Лиска, когда тот под ногу подвернулся. Просил замолвить словцо при случае.

А вокруг шумел лес, скрипели елки. То и дело путь преграждал бурелом или овражек, чуть не до самых краев заваленный снегом. Приходилось делать крюк. Иногда попадались заячьи следы, бисером рассыпанные между стволов, или показывался сохатый. В такие моменты Алатор плевал через левое плечо и разражался бранной тирадой — суеверен стал варяг, всюду ему нечисть мерещилась. Вдруг леший в зайца обернулся? Вдруг лосем прикинулся? Вот и чурался Алатор.

И шли путники по снежному морю, и не было ему ни конца ни края... Ворон нахохлился на плече Степана, с тоскою смотрел единственным глазом, не ожидая от жизни ничего хорошего. К тому имелись все основания — следы занесло, и похожане шли наугад. А провизии в переметных сумах было на день-два, и только. Вот ворон и печалился — он прекрасно знал, кого съедят первым.

Изведя запас вербальных оберегов, Алатор наконец прекратил докучать Белбородко и часа два топал молча, прощупывая палкой снежные глубины. Зачем он это делал, оставалось загадкой — снегоступы на то и предназначены, чтобы по снегу ступать, не проваливаясь. Уж кому, как не Алатору, этого не знать.

— Под снегом яма ловчая может быть, — объяснил Алатор, поймав недоуменный взгляд Степана, — я таких ям возле Дубровки прорву нарыл. А теперь, сам понимаешь, мне больше всех вас беречься надо.

А вот Гридька трещал без умолку, хоть и едва передвигал ноги. Глоток из баклаги и сил юнаку прибавил, и язык развязал. Парубок то и дело падал и норовил свернуться клубком и заснуть. Степан с Алатором его поднимали, отряхивали. И так без конца.

— Эх, напрасно ты ворону шею не свернул, — доставал юнак Степана, — ведь не зря же царь-пес его тебе бросил.

От таких слов птица, как и Гридька, напоенная «спиртягой», принималась долбить кольчугу на плече у Белбородко. Клевать кольца, похожие на рыбью чешую, было непросто. Ворон, у которого осталась лишь одна живая лапа, при каждом клевке рисковал потерять «протез» — подвязанный к культе обломок сучка.

— Ежели бы хотел Лисок, сам бы его кончил, стало быть, не хотел, — поглаживая птицу, молвил Белбородко.

— Не скажи, — возражал Гридя, — ворон — Черно-божье семя. Коли ты ворону башку скрутишь, стало быть, против Чернобога пошел. Может, тебя царь-пес проверить хотел.

Зимой и вообще смеркается быстро, а в лесу особенно. Не успели заметить, как небо померкло.

— Далеко до большака-то? — хмуро спросил Алатор.

— Должны бы прийти, — остановился Степан. Гридя вновь плюхнулся в снег и, блаженно улыбаясь, проговорил:

— Оттого блукаем, что Степан ворона не кончил. Ворон, известное дело, всякой лесной нечисти первый помощник.

— Завтра выберемся, — пообещал Белбородко.

— До завтра нас или волки порвут, или медведь задерет...

— Ш-ш-ш!.. — выпучился варяг, поднимая за шиворот хлопца. — Пошто лесного хозяина поминаешь, беду накликать хочешь? Прав Степан, на ночлег становиться надо. Костры разожжем, зверь к нам и не сунется. Зверь огня-то боится.

— Смотря какой зверь, — хихикнул Гридя и поплелся за товарищами.

Место для ночлега оказалось найти непросто. Вокруг елки сплошной стеной, среди них ночевать ни малейшего желания. И не в том дело, что неуютно — от зверья огненным кругом не отгородиться. С любой стороны прихватить тебя могут.

— Поляну поищем, — высказал общую мысль Степан, — до ночи еще есть время.

Пошли буреломы. Елок поваленных — не продраться. Гридя угодил в яму, спрятавшуюся у заснеженного куста бузины. Насилу вытащили. Слава богу, хлопец ничего себе не сломал, отделался легким испугом.

— А ты бы свалился, — хихикнул парубок, — точно шею бы сломал, уж он бы, — Гридя нацелился пальцем в глаз ворону, но промахнулся, — постарался...

— Лучше бы под ноги смотрел, — огрызнулся Степан.

— Молчу, молчу, а то еще наворожишь, х-ха... Гридя с глотка крепкого потерял всякий страх и вместе с ним уважение к старшим. Потому и получил хороший подзатыльник.

Не то чтобы им удалось найти поляну — проплешина, шагов десять в диаметре, корягами заваленная. Но и тому были рады — на безрыбье и рак рыба. Наскоро разгребли завал. Степан принялся сооружать шалаш. Срубил мечом несколько тонких березок, очистил от ветвей и, воткнув жерди в снег, чтобы получилась своеобразная пирамида, забросал лапником. Навалил того же лапника вместо подстилки, чтобы спать было не так холодно и, осмотрев детище, остался вполне доволен.

Тем временем Алатор развел костерок. От первого занялся второй, от второго — третий, от третьего — четвертый... И вот шалаш опоясало огненное кольцо.

Наскоро перекусив сушеной дичиной, которой разжились у татей, Степан с Гридей залезли в шалаш и тут же захрапели. Алатор же, выполняя уговор, остался следить за огнем. В полночь его сменит Степан, а Гридя примет вахту под утро.

Увы, отдых оказался недолгим. Затрещал валежник, послышалось сперва недовольное ворчание, а затем рев. В чаще ворочалось что-то большое, голодное и весьма недружелюбное. Рычало, топталось по сучьям, драло когтями кору.

Алатор бросился в шалаш, затряс Степана.

— Ну что, опять про Лиска узнать чего хочешь? — протер глаза Белбородко. — Беспокойным ты стал, варяг.

— Ш-ш-ш... Хозяин пожаловал.

Степан нехотя вылез из шалаша. Падал снежок, под тулупчик залезал ядреный морозец. Белбородко поежился.

— Медведь, что ли? Он же на огонь не пойдет.

— Ш-ш-ш... Не произноси имени хозяина. — Алатор вновь принялся плевать через плечо. — На огонь он и впрямь не отважится, только не будем же мы веки вечные костры жечь да на поляне сидеть, как с места тронемся, он и набросится.

— Ну, попрет, так прикончим. Мечи-то на что?

— Он ведь на месте стоять не будет, даром здоровенный, как кряж столетний. Накинется, ты и замахнуться-то не успеешь. А мечом его или ножом тыкать, лучше самому зарезаться. Разозлишь только. Он в берлогу тебя утащит за обиду и нутро из тебя тянуть начнет да на лапу наматывать... Да и ладно бы простой это косолапый был, а ведь не простой он. Леший это. Видать, не по нраву ему пришлись, вот и вылез. Эх, зря ты Гридьку не послушался.

«Святые угодники, — промелькнуло у Степана, — здоровенный же мужик, а в сказки верит».

Медведь высунул морду из чащобы, махнул лапой в сторону ближайшего костра и рыкнул. С ветки упала снежная шапка.

— Ну и что ты предлагаешь?

Алатор наклонился к самому уху Степана:

— Помнишь, у Дубровки...

— Чего у Дубровки-то?

— Да тише ты, чтобы не услышал, не приведи Перун. У тебя же вроде покровителем дух-медведь. Вот пусть и заступится.

— Его еще вызвать надо.

Алатор немного подумал и мрачно покачал головой:

— И не проси, лютого корня тебе не дам... Лучше пусть сожрет меня. Слушай, а может, Гридьку ему отдать? — вдруг осенило варяга. — Это ж он всполошил хозяина. Помнишь, в яму провалился? Там еще дерево вывороченное лежало. Лежка это была. На зиму косолапый устроился, лапу, небось, сосал, а Гридька его разбудил. Вот пусть его косолапый и слопает.

Разумеется, никого в жертву они не принесут. Да и особого повода для беспокойства Степан не видел. Медведь на человека от нечего делать не бросается. Только если разозлить его очень. А уж если человек с огнем дружен, то и вовсе мишка связываться не станет. Поглядит, поглядит, да и уберется подобру-поздорову. Наверняка к утру косолапого и след простынет.

— Да с чего ты взял, что медведь там сидел?

— Чую, — веско сказал варяг.

— Я заклинание одно верное знаю, поворожу, он и отстанет. Не нужно и духа-помощника вызывать, и Гридьку отдавать на растерзание.

Чтобы успокоить варяга, Степан забубнил ахинею, как это всегда делал, обрабатывая клиента, пришедшего за чудом. Эх Питер, Питер... Славные были времена.

Здесь важно не «что», а «как». Белбородко для пущей убедительности выхватил из костра головню и принялся творить оной крестные знамения, выдавая их за знаки огня. Степан шептал неторопливо, вдумчиво, словно впечатывал слова в голову варягу:

— Как войду в избушку, лапой срубленную, избушку невысокую, посреди леса стоящую, как отомкну дверь дубовую, дверь тяжелую на петлях скрипучих, петлях, дегтем добрым не смазанных, как войду в горницу, поклонюсь отцу, матери — медведю с медведихой, сяду я за стол, на широку лавку сяду, медка из сот полновесных отведаю да скажу: «Ой ты матушка, батюшка, ой да медведь с медведихой, вы признали мя, сыночка младшенького, вы пригрели-обогрели мя, медком попотчевали, поклон вам низкий, отец с матерью...» Поклонюся отцу, матери — медведю с медведихой, благо-дар тебе, медведиха-матушка, — кадка с ягодами мочеными, и тебе благодар, медведь-батюшка, — рыбка свежая. Ой да признали мя, приветили, мать-медведиха, медведь-батюшка... Ой да не загрызли мя, колдуна злобного не потешили. Тот колдун изловил мя, медвежоночка, во силки натужные. Ой да во силки крепкие. Тот колдун неволил мя семь лет долгих, семь лет горестных. В человека оборотил, в клетку посадил. Ой да вышел срок у мя служения, отпустил мя колдун, чтоб потешиться. Думал, вернусь к отцу, матери, медведю с медведихой, а и порвут-то мя отец с матерью, будто вороги набросятся. А не вышло у каверзника, не выгорело. Вот тебе сказ мой, Михайло Потапыч, сказ про брата твоего единокровного. Что же ты не признал-то меня, когти точишь. Что ж ты рыком рычишь, на кровинку родную покушаешься. Ты признай мя, Михайло Потапыч, брата твоего единокровного, не печаль матушку-медведиху да медведя-батюшку, ты признай товарищей моих, они ж тебе племяшечки. Не губи нас, Михайло Потапыч, как не сгубили мя медведиха-матушка да медведь-батюшка. А что верно слово мое, ключ знает, а что верно слово мое — ветер воет. А ослушаться его не можно, потому крепко слово мое, как бел-горюч камень. А кто супротив пойдет — смерть себе сыщет. А зла причинить нам не можно, слово мое верное, нерушимое. Чур мя, чур на все стороны.

Медведь заворочался в буреломе, рыкнул для порядку и ломанулся прочь.

— Кажись, убрался, — благоговейно прошептал Алатор.

— Верное заклинание, — подытожил Степан, — слышал же, чего я ему сказал — чтобы признал нас. Шел бы ты спать, приятель, а я покараулю.

«Хорошо это я придумал, головней махать, — похвалил себя Белбородко, — звери огня боятся».

Степан уселся у костра и принялся смотреть в ночное небо...

Белбородко решил не будить Гридю, пусть отлежится парень. Так и просидел до утра. Время от времени подбрасывал хворост в костры, вот и все развлечение.

Вспоминался почему-то Питер с его вечными дождями и уличной сутолокой. Вспоминалась уютная квартира на Конюшенной. Пара-тройка друзей и подруг... Странное дело, вроде бы давно уже хотел бросить все к чертовой матери и уехать, чтобы от людей подальше, от проблем наносных. А вот же свершилось — и обратно тянет. Наверное, оттого, что вернуться нельзя, и тянет. Так уж человек устроен.

Морозоустойчивый ворон дремал у Степана на плече — от Гридиной компании в шалаше птица наотрез отказалась, подняв истошное карканье. Интересно, почему Лисок и впрямь его не прикончил? Ведь должна же быть какая-то причина?

Наступало утро: светлело небо, мало-помалу подергиваясь розоватой дымкой, черные ночные облака медленно превращались в веселых барашков. Вот уже различимы стволы деревьев, вот уже куча хвороста, запасенная с вечера, стала походить на кучу хвороста, а не курган-недомерок. Проявился куст бузины на южной стороне поляны, вроде даже ягоды на нем.

Кустарник! Не такой он какой-то. Слишком плотный, что ли, и ветви непонятно с чего раскачиваются, ветра-то нет. Белбородко присмотрелся, вздохнул и... принялся губить осинку, одиноко торчащую посреди поляны.

Костры один за другим затухали. Решив, что это даже на руку, Степан не стал подбрасывать хвороста. Все одно рано или поздно придется драться. Так пусть уж лучше рано. Ободрав ветки, он заострял конец осинки, размышляя о том, почему не заметил возвращения медведя. Ведь не прилетел же косолапый, небось, топал да ворчал, как у топтыг водится.

«Видать, дрема сморила, — заключил Степан, приноравливаясь к колу, — не дело это, на посту спать».

Тем временем из шалаша выбрался Алатор, зевнул, потянулся и вознамерился почесать брюхо, забыв спросонья, что спал в бронях.

— Стрибожичи[30] унялись вроде, — немного смущенно проговорил варяг, — добрым денек будет.

Белбородко согласно кивнул и вспорол колом воздух. Варяг настороженно взглянул на товарища.

— Не поверил мне Михайло Потапыч, — буднично объяснил Степан, — вот кол ему осиновый и готовлю.

— Кол?!

— Сам же говорил, что непростой это топтыгин, леший хозяином лесным оборотился... А против всякой нечисти кол осиновый — наипервейшее средство.

«Нечисть лесная» заворочалась в бузине и высунула морду.

— Гридька совсем плох, — прошептал Алатор, — горит весь. Боюсь, не дотянет до большака-то. Может, его медведю того, все одно не жилец?

— Нет, — еще раз пырнув воздух, проговорил Белбородко, — юнаками разбрасываться не будем.

Костер, что напротив бузины, вспыхнул напоследок, выбросил стрелку сизого дыма и потух. Медведь немного помялся, порычал, а потом ломанулся к Степану с Алатором. Варяг выхватил меч и отпрыгнул с пути следования зверя. Косолапый несся прямо на Белбородко, как паровоз на Анну Каренину. С криком «Один!» Алатор рубанул косматую тварь, но шерсть у топтыги свалялась могучими колтунами, и удар лишь немного попортил шкуру. Медведь затормозил, развернулся и с рычанием пошел на Алатора. Варяг ударил, метя зверю в голову, но тот с завидной ловкостью мотнулся влево, и меч, едва не срезав уши, врезался в косматое плечо. Брызнула кровь из неглубокой раны. Медведь рассвирепел. Встав на задние лапы, зверь загребуще махнул передней, выбив варягов меч, и набросился на безоружного воина. Подмял его под себя и, вцепившись зубами в плечо, принялся трясти руку, будто хотел выдрать. Если бы на Алаторе не было кольчуги, то, наверное, и выдрал бы... Оттого что никак не мог добраться до теплого живого мяса, медведь свирепел все больше.

Белбородко с разбега пырнул дрыном в медвежий бок. Косолапый повернул башку и, обнаружив причину неприятности, нехотя слез с жертвы. Алатор тут же отполз подальше от шатуна и попытался подняться, но в результате лишь сел, хватаясь то за бока, то за поясницу.

— Ну что, сволочь, — закричал Степан, пятясь и тыча в мохнатую морду осиновым колом, — жрать хочешь, вот тебе жрать! Будет тебе жрать, ишь хайло раззявил!

Косолапый уже не рычал, а издавал нечто среднее между хрипом и шипением, при этом в горле у зверя негодующе булькало, а глаза, обыкновенно не отражающие игру чувств, налились кровью.

Степан как бы нечаянно оступился и упал на спину, выронив нехитрое оружие. Медведь победно взревел, встал на задние лапы и обрушился всем весом на добычу.

Но жертва вдруг воткнула кол в сугроб и резво перекатилась вбок. Со всего маху косолапый налетел на острие. Совершенно по-человечьи охнул, беспомощно взмахнув лапами, и затих.

Алатор наконец поднялся и, кряхтя, поднял меч. Кое-как доплелся до топтыги, придирчиво осмотрел его, пнул для уверенности и изрек:

— Издох проклятый, хребет ему вишь как вышибло. Едва не свалившись, варяг подобрал окровавленный позвонок и, достав из калиты, болтавшейся на поясе, бечевку, засапожным ножом очистил позвонок от слизи и ошметков мяса.

— На вот, оберег тебе. Степан надел подарок на шею:

— За оберег спасибо.

С помощью острого как бритва ножа-засапожника Алатор взялся избавлять топтыгина от его единственного богатства — шкуры.

Степан же тем временем занялся поисками ворона. Птицы нигде не было. Он точно помнил, что, заступая на «пост», посадил ворона на плечо. А когда в зарослях бузины обнаружился медведь, птица пропала. И куда, совершенно непонятно.

Белбородко так и не нашел ответа.

Вдруг послышался хруст валежника. Руки сами собой потянулись к мечу. Ложная тревога. На поляну вышел мужичок и прямиком направился к Белбородко:

— Ты, что ли, птицу спас?

Накрепко вцепившись во всклокоченную гриву, на голове мужичка гордо восседал черный ворон.