"Кот и полицейский. Избранное" - читать интересную книгу автора (Кальвино Итало)

Ограбление кондитерской Перевод А. Короткова

Последним пришел Долговязый. Остальные уже дожидались его на условленном месте, вся шайка – Христосик и Турок. Вокруг стояла такая тишина, что с улицы было слышно, как в домах бьют часы. Два удара – нужно торопиться, чтобы успеть до рассвета.

– Пошли, – сказал Долговязый.

– Куда? – спросили оба его товарища.

Долговязый был не из тех, кто заранее объясняет, какой дом решил взять сегодня.

– Ладно, пошли, – ответил он.

И они молча двинулись по улицам, пустынным, как русла высохших рек. Перед ними, скользя по трамвайным рельсам, бежала луна. Долговязый шел впереди, посматривая по сторонам своими бегающими желтыми глазками и непрерывно шевеля ноздрями, словно все время к чему-то принюхивался.

За ним следовал Христосик, которого прозвали так потому, что у него, как у новорожденного, было маленькое тельце и несоразмерно большая голова с коротко остриженными волосами и черными усиками на смазливой физиономии. Он словно целиком состоял из мускулов, двигался неслышно, мягкой кошачьей походкой, не имел себе равных, если требовалось взобраться куда-нибудь или спрятаться, сжавшись в комочек. Словом, Долговязый знал, что делал, когда брал его с собой.

– Стоящее дельце, а, Долговязый? – спросил Христосик.

– Там видно будет, – буркнул тот, не желая отвечать на вопрос.

Только ему одному известными закоулками он привел товарищей во двор. Христосик и Турок сразу поняли, что предстоит брать подсобку какого-то магазина. Турок немедленно выступил вперед, потому что ему очень не хотелось стоять на стреме. Такая уж его судьба – всегда стоять на стреме, и, хотя он мечтает влезать в дома, шарить по шкафам и набивать себе карманы вместе с остальными, ему приходится стоять на стреме на холодных улицах, рискуя напороться на полицейских, щелкать от стужи зубами и курить, чтобы не расклеиться окончательно. Турок – сицилиец, худой как жердь, с грустным лицом мулата и длинными руками, вылезающими из рукавов. Каждый раз, отправляясь на дело, он неизвестно для чего надевает свой самый лучший костюм, шляпу, галстук и непромокаемый плащ. Когда приходится удирать, он поднимает руками его длинные полы и становится похожим на птицу, которая собирается взлететь.

– Турок – на шухер! – приказал Долговязый и шевельнул ноздрями.

Турок уныло потащился со двора. Он знал, что иначе Долговязый будет все быстрее и быстрее шевелить ноздрями, а потом вытащит револьвер.

– Сюда, – сказал Долговязый и кивнул Христосику на маленькое окошко с картонкой вместо выбитого стекла, расположенное довольно высоко над землей.

– Влезешь и откроешь мне, – продолжал он. – Смотри не зажигай тех ламп, что видны с улицы.

Христосик, как обезьяна, вскарабкался по гладкой стене, бесшумно выдавил картонку и просунул голову внутрь. До сих пор он не чувствовал никакого запаха, но теперь ему в нос ударила волна характерного аромата кондитерской. И жадность отступила перед каким-то волнением, трепетным, словно воспоминание о давней любви.

«Э, да тут, видно, сласти», – подумал он. Уже много лет – наверно, с самого начала войны – ему ни разу не приходилось вволю поесть сладкого. Но теперь он разыщет эти сласти, хотя бы для этого пришлось перевернуть весь дом, уж будьте уверены! Спускаясь по темной лестнице, он наткнулся на телефон, отшвырнул его ногой, потом зацепился брюками за веник и, наконец, очутился внизу. Запах сладкого становился все сильнее, но Христосик никак не мог понять, откуда он исходит.

«Э, да тут, видно, полно сластей», – подумал он.

Шаря вокруг себя рукой, он попробовал на ощупь отыскать дверь, в которую должен был впустить Долговязого. Вдруг он с отвращением отдернул руку: прямо перед ним притаилось мягкое и липкое животное, скорее всего какая-нибудь морская гадина. Он замер с поднятой рукой: ладонь его стала липкой, сырой, покрылась мерзкой коростой. Он чувствовал, что между пальцами у него появились круглые шишки, вроде бубонов. Он таращил глаза в кромешной тьме, но ничего не видел, даже поднеся руку к самому носу. Не увидел, однако почувствовал запах. И засмеялся. Он понял, что дотронулся до торта и на руке у него крем и цукаты.

Недолго думая, Христосик принялся облизывать руку, а другой рукой продолжал шарить вокруг. Неожиданно ему попалось что-то упругое, но мягкое, покрытое пузырчатой пленкой. Не переставая шарить вокруг, он целиком засунул его в рот. В следующую минуту у него вырвался негромкий возглас удивления, и радости. Да это крафен[10]. Это было превосходное место! Куда ни протянешь в темноте руку, обязательно наткнешься на какое-нибудь лакомство.

Рядом раздался нетерпеливый стук в дверь. Стучал Долговязый, ожидавший, когда ему откроют. Христосик двинулся на стук, по дороге его руки нащупали торт безе и миндальные пирожные. Наконец он открыл дверь. Карманный фонарик Долговязого осветил его лицо с перепачканными кремом усиками.

– Здесь полно сладкого, – сообщил Христосик, как будто Долговязый не знал об этом.

– Сейчас не до сладкого. Нам каждая минута дорога, – отстраняя его с дороги, ответил Долговязый и пошел вперед, ощупывая каждый предмет тонкой палочкой света от своего фонарика.

Из темноты на каждом шагу появлялись длинные ряды полок, на полках шеренги различных ваз, в вазах горы аккуратно уложенных пирожных всевозможных форм и расцветок и тортов с таким количеством крема, что он каплями стекал с них, как воск с горящей свечи; рядом с вазами стройные батареи сдобных миланских булок и неприступные замки из нуги и халвы.

Христосик чуть не взвыл от отчаяния: что, если он не успеет вдоволь поесть всех этих лакомств? Вдруг придется удрать отсюда, прежде чем он перепробует все сорта этих сластей? Один раз в жизни он попал в эту блаженную страну – и всего на несколько минут. Чем больше лакомств попадалось ему на глаза, тем безысходнее становилось его отчаяние. И каждый новый шкаф, каждая витрина, появлявшиеся из темноты под фонариком Долговязого, вставали перед Христосиком, чтобы отнять у него всякую надежду.

И тогда он ринулся к полкам и, давясь, принялся запихивать себе в рот по два, по три пирожных зараз, глотать, не чувствуя никакого вкуса. Он словно сражался с беспощадными шоколадными врагами и фантастическими сдобными чудовищами, которые с миндальным хрустом осаждали его со всех сторон, хватали цепкими лапами сиропного плена, и, чтобы вырваться из этого плена, он должен был без устали прогрызаться сквозь них. Надрезанные сдобы скалили на него свои желтые ноздреватые пасти, сверху, словно ненасытные плотоядные цветы, тянулись причудливые кренделя, и Христосику на минуту показалось, что еще немного, и все эти лакомства сожрут его самого.

Долговязый тащил его за руку.

– Касса. Нужно брать кассу, – говорил он, но сам время от времени торопливо совал в рот то кусок марципана, то цукат с торта, то бриошь, стараясь тем не менее не отвлекаться от главного.

Вдруг он погасил фонарик.

– С улицы видно, застукают в любой момент, – сказал он.

Дальше шло помещение, отведенное под кафе, с мраморными столиками и стеклянными витринами. Сюда просачивался свет ночной улицы, потому что ставни на окнах были решетчатые, и за ними в причудливой игре теней виднелись дома и деревья.

Теперь надо было взломать кассу.

– На, держи! – буркнул Долговязый и сунул в руки Христосику фонарик, повернутый так, что весь свет падал вниз и не мог быть замечен с улицы.

Но Христосик одной рукой держал фонарик, а другой шарил вокруг. Схватив целый фруктовый торт, он стал кусать его большими кусками, как обыкновенный хлеб. Долговязый в это время, орудуя отмычками, трудился над замком. Но скоро торт опротивел Христосику, и он бросил недоеденный кусок на мраморный пол.

– Подними сейчас же! Смотри, какой свинарник развел! – приказал сквозь зубы Долговязый, который, несмотря на свое ремесло, питал странное пристрастие к порядку. Потом, не устояв перед искушением, сунул в рот два наполовину облитых шоколадом воздушных печенья, ни на минуту, однако, не забывая о деле.

Между тем Христосик, желая освободить себе руки, соорудил из картонок и бумажных салфеток что-то вроде абажура. Еще раньше он заприметил несколько тортов с надписью «С днем рождения». Он обошел вокруг них, примериваясь, как лучше их атаковать, потом, произведя разведку, провел по ним пальцем и слизал приставший к нему шоколадный крем, после чего начал по очереди погружать в них физиономию и выгрызать серединки.

Но его страсть все еще не была удовлетворена, и он не знал, как ее удовлетворить. Ему никак не удавалось придумать такой способ, чтобы насладиться всем, буквально всем, что было вокруг. Он уже влез на стол с тортами, встал над ними на четвереньки. Но и этого ему было мало. Вот если бы он смог раздеться и голым лечь на все эти торты, если бы он смог валяться на них, переворачиваясь с боку на бок, и никогда, никогда не подниматься! Но еще пять, десять минут, и все кончится. Снова до конца его дней кондитерские станут для него так же недоступны, как в детстве, когда он прижимался носом к стеклам их витрин. Если бы задержаться здесь хотя бы на три-четыре часа!..

– Долговязый, – проговорил он, – а что, если нам спрятаться здесь до утра? Кто нас увидит?

– Не валяй дурака, – ответил Долговязый. – Отсюда надо смываться, пока нас не застукали легавые.

Ему удалось вскрыть кассу, и теперь он рылся в банковских билетах.

В этот момент кто-то постучал в витринное стекло. Оглянувшись, они увидели освещенного слабым светом луны Турка, который, просунув руку между прутьями решетки, стучал в окно и размахивал руками. Долговязый и Христосик бросились было к двери, но Турок жестом дал им понять, что все спокойно, а потом показал Христосику, что хочет поменяться с ним местами. Те, кто находился в кондитерской, показывали ему кулаки, скалили зубы и свирепо махали руками, приказывая убираться от магазина, если он не спятил.

Тем временем Долговязый обнаружил, что в кассе находилось всего-навсего несколько тысяч лир. Он принялся яростно ругаться и упрекать Христосика за то, что тот не желает ему помогать. А Христосик словно обезумел. Он вгрызался в рулет, выщипывал изюм, слизывал варенье; перепачканный с головы до ног, он оставлял жирные следы на стеклянных банках. Он заметил, что ему больше не хочется сладкого, чувствовал, как к горлу подступает тошнота, но не желал отступать, не мог позволить себе сдаться. Крафены превратились в безвкусные губки, бисквиты – в рулончики липкой бумаги от мух, торты источали птичий клей и расплавленный асфальт. Он видел трупы лакомств, которые разлагались, вытянувшись на своих белых пеленах, или, проглоченные им, мутным клеем облепляли его желудок.

Долговязый, который, забыв о сластях и голоде, с остервенением начал взламывать замок второго сейфа, вдруг увидел, что в подсобку входит Турок, ругаясь последними словами на своем сицилийском диалекте, которого никто не понимал.

– Легавые? – побледнев, в один голос спросили Долговязый и Христосик.

– Меняться! Меняться! – простонал Турок и начал бешено сыпать своими кончающимися на «у» словами, стараясь доказать, что несправедливо заставлять его, голодного, торчать на холоде, а самим обжираться разными сластями.

– Пошел на место! Иди на шухер! – в ярости заорал Христосик. Это была ярость существа сытого и оттого еще более эгоистичного и злого.

Долговязый понимал, что сменить Турка было бы более чем справедливо, но он видел также, что убедить Христосика будет не так-то просто. «А без шухера можно завалиться», – подумал он и, вынув револьвер, направил его на Турка.

– Быстро на место, Турок! – сказал он.

В отчаянии Турок решил хотя бы захватить что-нибудь с собой. Он загреб своими ручищами полную пригоршню миндального печенья, густо обсыпанного кедровыми орешками, и двинулся к двери.

– А если тебя застукают с этими пряничками, дурак, что ты им споешь? – почти мягко сказал Долговязый. – Оставь все здесь и катись.

Турок плакал. Христосик почувствовал, что ненавидит его. Схватив торт, на котором было выведено «С днем рождения», он швырнул его в лицо товарищу. Турок вполне мог бы увернуться, но вместо этого выставил вперед физиономию, чтобы на нее попало как можно больше крема, потом засмеялся сквозь сладкий пластырь, залепивший ему лицо, шляпу и галстук, и помчался на место, слизывая крем с губ, с носа, чуть ли не со скул.

Под конец Долговязому все-таки удалось взломать главную кассу, и он принялся рассовывать по карманам банкноты, то и дело разражаясь проклятиями, потому что бумажки прилипали у него к пальцам, выпачканным джемом.

– Все, Христосик, пора смываться, – сказал он, спрятав последнюю пачку.

Но Христосик не мог так сразу все кончить, Нет, он должен был так нажраться, чтобы потом долгие годы было о чем рассказывать товарищам и Мари Тосканке. Мари Тосканка была любовницей Христосика, у нее были длинные палкообразные ноги, фигура и лицо кобылы.

Мысли Христосика прервало новое появление Турка. На этот раз Долговязый без всяких разговоров сразу вытащил револьвер, но Турок крикнул только одно слово: «Легавые!» – и бросился бежать вприпрыжку, подхватив рукой полы плаща. Подобрав последние мелкие билеты, Долговязый в два прыжка очутился у двери. Христосик бросился следом.

Христосик не переставал думать о Мари: ему только сейчас пришло в голову, что можно было бы захватить для нее разных вкусных вещей, что он ни разу не сделал ей подарка и в конце концов она когда-нибудь устроит ему сцену. Он бросился назад, схватил несколько трубочек с кремом, сунул их за пазуху, но сейчас же сообразил, что выбрал самые хрупкие изделия, и начал сгребать и сваливать за рубашку все, что казалось ему более или менее плотным. Однако почти в ту же минуту на витринном стекле появились тени полицейских, которые, размахивая руками, показывали куда-то в глубину улицы. Один из полицейских прицелился и выстрелил.

Христосик забился за прилавок. Как видно, полицейский промахнулся, потому что все сокрушенно покачали головами и стали смотреть через ставни внутрь. Немного погодя Христосик услышал, что они нашли открытую дверь и входят в магазин. Скоро все помещения наполнились вооруженными полицейскими. Христосик сжался в комочек, но время от времени, чтобы успокоиться, совал себе в рот дольку лимона или ломтик груши из банки с глазированными фруктами, которая оказалась рядом.

Легавые установили, что было произведено ограбление и что, судя по следам, оставленным на полках, грабители лакомились кондитерскими изделиями. Мимоходом полицейские подбирали валявшиеся повсюду сласти и отправляли в рот, стараясь не спутать следов. Усердие, с которым они пытались обнаружить улики, было так велико, что через несколько минут они все ввалились в кондитерскую и принялись за обе щеки уплетать сладкое.

Христосик громко чавкал, но его совсем не было слышно за чавканьем полицейских. Он чувствовал, как под рубашкой по груди у него текли растаявшие сласти, как подкатывает к горлу тошнота. Увлекшись засахаренными фруктами, он с большим опозданием заметил, что путь к двери свободен. Впоследствии полицейские рассказывали, что увидели обезьяну, сплошь облепленную кремом, которая, опрокидывая вазы и роняя на пол коробки с тортами, вприпрыжку выбежала из магазина. Прежде чем полицейские пришли в себя от изумления и выбрались из тортов, в которых увязли их подошвы, Христосик был уже в безопасности.

Войдя к Мари Тосканке, Христосик расстегнул рубашку и нашел у себя на груди пласт какого-то бурого теста, крепко прилипшего к телу. До самого утра они, лежа рядом на кровати, лизали и ковыряли этот пласт, пока не подобрали последнюю крошку и не слизали последнюю каплю крема.