"Смотрящие вперед" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава четвёртая ЛИЧНЫЙ ФАКТОР

Странно, что эта фамилия ничего нам не напомнила...

— Вы, наверное, очень голодны, сейчас будем ужинать, — пообещала сестра и бросилась на кухню, я за ней. Сердце моё было переполнено.

К ужину мы подали всё, что у нас имелось, досадуя, что нет ничего получше. Хорошо ещё, что мы ждали сегодня Ивана Владимировича и потому напекли пирогов. Так на круглом столе, покрытом накрахмаленной белой скатертью, очутились: большой кусок розоватого шпика, рассыпчатый картофель «в мундире», варёные яйца, домашний, на диво пахучий ржаной хлеб (Лиза сама его искусно выпекала), пшеничные пироги со свежей капустой и яйцами, ватрушки с козьим творогом, пряники на арбузном меду и — гвоздь обеда — зажаренный осётр.

— Больше ничего нет, — с сокрушением воскликнула сестра, — могу ещё разогреть борщ, хотите?

— Как на Маланьину свадьбу, — засмеялся Мальшет. — Теперь я вспомнил: вы и в детстве были уже хорошей хозяйкой. Пока мы с Лизой заканчивали приготовления к ужину, Филипп пересмотрел нашу библиотеку.

— Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе кто ты, — пошутил Мальшет.

— Кто же она? — проронил Глеб. Он был очень бледен, глаза лихорадочно горели, и всё же в уголках его пересохшего, потрескавшегося рта застыло какое-то высокомерие.

— Сестрица Алёнушка и братец Иванушка, вот кто они, — улыбнулся океанолог и мимоходом погладил меня по голове.

И это я ему на радостях простил. Когда я внёс самовар и установил его на подносе, Филипп что-то поискал в карманах своего плаща.

— Вот вам гостинец, — и протянул нам по плитке шоколада, — в следующий раз привезу что-нибудь поинтереснее.

— Значит, вы ещё приедете? — наивно обрадовалась сестра.

— Конечно... Если мы с Иваном Владимировичем будем работать в одном направлении.

— Консультация? — спросила Лиза.

Она совсем не дичилась, и мы с ней наперебой рассказывали о Турышеве, о нашей работе на метеостанции, о Фоме и односельчанах.

Мальшет, в свою очередь, подробно разъяснил нам, как обстоят дела с проектом дамбы: газеты и журналы охотно о нём пишут, но на деле ничего не ведётся для его осуществления.

— Почему ваш проект называют теперь проектом профессора Сперанского? — спросила серьёзно Лиза. — Ведь мы хорошо знаем, что он именно ваш.

— Потому что он Филька-простак, — вставил Глеб, немного оживившийся за столом, — знаете, есть в театре амплуа «простака», так он простак в жизни.

Мальшет пожал плечами.

— Профессор его значительно усовершенствовал. У меня дамба расположена неудачно по отношению к волнам, а они на этом участке достигают большой силы. Ось плотины у меня проходит по большим глубинам (до девяти метров!) с илистым дном. У профессора Сперанского дамба проходит значительно севернее, по глубинам от половины до полутора метров. Да и расположена удачнее по отношению к ветрам и разгону волн. Стоить будет теперь гораздо дешевле. Это большая удача, что такой знаток Каспия, как профессор Сперанский, заинтересовался идеей дамбы и нашёл необходимым разрабатывать её дальше.

— Как будто твой профессор не мог помочь тебе в порядке этой самой консультации, — едко возразил Глеб и захохотал.

— Можно было сохранить оба имени, — тихо произнесла Лиза.

— Подумаешь, бессмертная слава! — добродушно усмехнулся Филипп Мальшет. У него была своеобразная улыбка, очень его красившая, дерзкая и добрая в то же время — его улыбка. — Важно так или иначе разрешить раз и навсегда проблему Каспия. И в этом мне поможет маститое имя. С большим вниманием отнесутся к проекту.

— Но ведь ты сам признал, что о проекте только пишут, а воз и ныне там! — язвительно бросил Глеб. Он положил себе на тарелку кусок рыбы, и я невольно обратил внимание, какие у него красивые узкие руки с длинными пальцами. И сам он был красив. Только красота эта была какая-то чахоточная — румянец щёк, то разгоравшийся, то гаснувший, лихорадочный блеск глаз, раздражительность. Что-то его грызло исподтишка. И я вдруг подумал: Глеб ни за что бы не отдал свой проект другому, хотя бы и усовершенствовать, хотя бы и ради успеха дела.

— Пишут — значит, и читают, все больше сторонников, — невозмутимо сказал Мальшет, прихлёбывая чай.

— Что толку? — почти крикнул Львов. — В Госплане лежит почти год...

— Госплан занимается более неотложными делами. Конечно, проблема Каспия тоже неотложная... Ну что ж, будем это разъяснять, пропагандировать. — Мальшет обвёл всех ясным взглядом и продолжал :—Если бы явился кто-нибудь с более подходящим проектом, нежели мой или профессора Сперанского, я бы с великой радостью стал бороться за него. Вот будет скоро совещание по проблеме Каспия. Я предложу объявить конкурс на лучший проект.

— Думаешь, что совещание много даст? — насмешливо поинтересовался Львов.

— Да.

— Поговорят да тем и ограничатся. Любят у нас поговорить!...

— Может быть, у нас и много говорят, но тебе придётся признать, что ещё больше делают, — сухо отпарировал Мальшет и, желая прекратить разговор на эту тему, обратился к Лизе: —Не скучаете здесь, в таком уединении?

— Нет.

— Не всякая девушка могла бы здесь жить... Сестра доверчиво смотрела в глаза молодого учёного, опустив на колени маленькие огрубевшие руки.

— Конечно, мне бы хотелось поездить по стране, посмотреть... — раздумчиво начала Лиза, — я ещё её не знаю, мою страну, так, краешек видела, когда одну зиму училась в Москве на курсах. Я часто думаю о Сибири — прозрачные холодные реки, неоглядная тайга, звериные тропы, по которым нога человека не ступала. Вдруг приходят молодые, неунывающие, и вот в непроходимых дебрях вырастают города. Мне бы хотелось там поработать. Но я не поеду туда...

— Почему?

— Каждый должен довести до конца своё дело, а не разбрасываться.

— А у вас есть своё дело? — Мальшет даже подался вперёд.

Глеб смотрел на Лизу саркастически. «Мечтательница, фантазёрка»—вот что читалось в его глазах. Странно, ведь он тоже был мечтатель.

— Какое же дело? — нетерпеливо спрашивал Филипп, так как Лиза затянула паузу.

— То же, что и у вас, — краснея, сказала Лиза. — Вы же и захватили нас — меня и Яшу... Проблема Каспия... Я хотела завтра поговорить с вами... с чего нам начинать? Где мы будем полезнее. Только давайте завтра лучше поговорим, ладно?

— Ладно... — медленно протянул Мальшет. Он тоже чуть покраснел, переводя взгляд с меня на Лизу и обратно. Что-то виноватое промелькнуло в выражении его мужественного лица. Он задумался.

— Сколько вам лет? — спросил Глеб у сестры.

— Скоро девятнадцать будет...

— Неужели вы мечтаете только о стройках, о дамбах... А о любви — яркой, властной, красивой любви? Все девушки о ней грезят, не так ли?

У него чуть дрогнули словно точёные ноздри, в колючих синих глазах, устремлённых на сестру, зажглись золотистые искорки, они вспыхивали и гасли. Всё же Глеб был очень хорош собою, надо признать это беспристрастно. Только уж очень у него была длинная шея — как у гусака.

Лиза вспыхнула, но не от слов, а от его взгляда. А я вдруг совершенно точно осознал, что этот парень мне не нравится, хоть он и лётчик. Должно быть, я взглянул на него не очень ласково, но лишь Филипп перехватил мой взгляд, Глеб на меня не посмотрел за весь вечер.

Филипп молчал. Может, и он ожидал от Лизы ответа на этот вопрос.

— Видите, я угадал! — торжествовал Глеб. Лиза чуть выпрямилась и покачала головой.

— И угадали и нет. Скажите, вы читали о путешествии Черской — жены великого исследователя Сибири Ивана Дементьевича Черского?

— Ну и что? — торопил Глеб.

— Мавра Павловна была другом и помощницей мужа во всех его экспедициях, трудах, испытаниях. Она вместе с мужем и двенадцатилетним сыном Сашей пересекла непроходимые до того горы — между реками Индигиркой и Колымой... Белым пятном на карте Севера были места, по которым они прошли. Теперь этот горный хребет носит имя Черского. Всегда вместе по трудным и тёмным дорогам. Они плыли по Колыме, муж её умирал, а она выполняла все научные наблюдения, какие надо, заботилась о больном и о ребёнке. Мавра Павловна думала, что не переживёт смерть мужа, так она его любила... За то любила, что он поднял её до подвига...

Простая малограмотная девушка... Что бы ей досталось в удел, не встреть она ссыльного учёного Ивана Черского? Он сам и образование ей дал и повёл за собою. Но ведь и он, слабый, больной, без неё давно бы пал духом. Это она, сильная русская женщина, поддержала его.

Когда у мужа началась агония, Мавра Павловна стала учить мальчика, как поступить с бумагами и коллекциями, если и она умрёт. Черский сказал: «Саша, слушай и исполняй...» С этими словами он умер. Но Мавра Черская все вынесла и довела экспедицию до конца. Вот. Мне бы хотелось стать такой женщиной, как эта Черская. О такой любви я мечтаю.

Лиза опять смутилась. Может, испугалась, что слова её примут за хвастовство?

— Конечно, теперь и без мужа можно идти в экспедицию, если окончишь университет, — тихо добавила Она. — Но мы заговорили о любви...

— Женщины любят сильных, неудачников они презирают, — с горечью сказал Глеб. Оживление его погасло, как и золотые искорки в глазах.

— Черский был слаб, чахоточный даже, но любовь замечательной женщины сделала его сильным, — живо возразил Мальшет.

— Он был силён духом, тем и покорил её! — Глеб нервно поднялся с места и заходил по комнате, натыкаясь на мебель. — Знаете, что сказал мой отец, когда я добился своей цели? Он сказал: «Научить летать можно и медведя. Весь вопрос — долго ли он будет летать». Как видите, он был прав. Второй раз замертво вцепиться в штурвал...

— Очень прошу, Глеб, не впадай в истерику, — насупившись, попросил Мальшет.

Глеб обиделся и замолк.

Мы с Лизой ещё не убрали со стола, как послышалось фырчание мотора. Фома подвёз на своём мотоцикле закутанного до самых глаз Ивана Владимировича.

Охи да ахи, восклицания, знакомства, я снова поставил самовар. Теперь поили и кормили вновь прибывших, а мы так, за компанию, выпили по стаканчику. Раскрасневшийся от ветра Фома, в морской суконной куртке и фуражке, очень обрадовался Мальшету, но испугался, увидев на его голове окровавленный бинт.

— Ничего особенного, можно уже снять, — сконфузился Мальшет. Он хотел содрать бинт, но мы запротестовали.

Мальшет объяснил Ивану Владимировичу, почему он очутился здесь: хотел повидаться с автором труда о климате Каспия.

Разговор не вязался. Иван Владимирович устал с дороги и скоро ушёл спать, извинившись перед всеми. Фома угрюмо разглядывал лётчика: чем-то он его поразил.

Я стал мыть посуду, Лиза осторожно, чтоб не запачкать нового платья, вытирала её чистым полотенцем.

— Думаю, что устали, и спать пора давно — такое пережить сегодня, — обратилась она к потерпевшим крушение.

Фома поспешно поднялся и стал прощаться. Я вышел его проводить. Луна безмятежно плыла в вышине, озаряя холмы и море.

— Может, останешься ночевать, — нерешительно пригласил я, — постелю на полу... А? Вместе ляжем. Ехать далеко.

— Спасибо. На мотоцикле скоро. Откуда они взялись... вдруг?

Я ещё раз объяснил ему все. Фома чего-то долго размышлял.

— Чей же сын... этот Глеб Львов? Однофамилец или... Я так и ахнул: как же до меня не дошло? Слишком я обрадовался Мальшету и ничего не соображал. Конечно, Глеб Павлович Львов — сын профессора Львова, климатолога и географа...

— Его сын? — шёпотом допрашивал Фома. Кулаки его угрожающе сжались.

Я просто, что называется, обалдел. Неужели Иван Владимирович узнал Глеба и оттого был так сдержан и скоро ушёл к себе? Ну да! Как же я — то был так недогадлив? И сестра тоже...

— Глеб ни при чём, — стал я торопливо доказывать Фоме, — он сам пострадал от отца. Даже мачеха была к нему добрее, чем этот родной отец.

— Мачеха... Ты говоришь о моей матери? Она была к нему добра... к своему новому сыну? Зато меня она бросила...

У меня просто руки опустились и язык стал ватным.

— Яблочко от яблони недалеко падает, — сумрачно сказал Фома и, повозившись немного с мотором, уехал.

Я стоял на крыльце, пока не замёрз. Наконец вошёл в дом. Лиза, уже в стареньком платьице, ставила на завтра блины. Глеба она уложила на диване в столовой, Мальшета на моей постели. Я хотел все рассказать Лизе, но вдруг подумал, что она может потом не уснуть всю ночь, и промолчал.

Я устроился в кухне на сундуке, подстелив под себя бараний тулуп Ивана Владимировича. Когда Лиза наконец потушила свет, Мальшет уже похрапывал, растянувшись во весь рост на моей койке, которая явно была ему коротка: ноги просунулись сквозь прутья спинки. Скоро уснула и сестра, нахлопотавшись за день. Но я понял, что мне сегодня не уснуть. Я был просто подавлен.

Всю эту ночь — ох и долго же она длилась! — я думал на разные лады о величайшем негодяе, который только существовал, о Павле Дмитриевиче Львове и о его сыне.

Подушка нестерпимо нагревалась, и я с досадой то и дело переворачивал её. Луна заглядывала в окна, принося с собой какую-то тревогу, беспокойство. Все давно спали, я один, наверное, так мучился. Всё же и я стал понемногу поддаваться дремоте, как вдруг скрипнула половица. Я с усилием раскрыл слипающиеся глаза. Львов, совершенно одетый — или он и не раздевался, — прошёл мимо меня, стараясь ступать как можно тише. Он ещё не вышел в сени, как на меня навалился сон. Не знаю, сколько я спал — девять, пятнадцать минут, полчаса, — разбудил меня беспокойный толчок сердца, сна как не бывало. «А вдруг он повесится?» — подумал я. Наскоро одевшись, я заглянул в столовую. Диван был пуст.

Я вышел во двор. Глеба нигде не было. Смущённый, я обошёл дом, заглянул в сарай — везде пустынно и тихо. Ветер шевельнул верёвку, протянутую через двор, словно взял рукой и потряс. Луна плыла так же высоко, но уже побледнела. На востоке пробивалась слабая заря, без румянца. Я вышел на дорогу и остановился. Где же ему быть? Может, у разбитого самолёта?

Не раздумывая, я бросился туда, как вдруг увидел идущих мне навстречу Фому и Глеба. Они шли рядом и о чём-то говорили. Увидев меня, нисколько не удивились.

— Какая странная ночь... Ты знаешь, Яша, кого я нашёл? Сына моей мачехи... — сообщил мне Львов как-то чересчур радостно. Лицо его сияло, словно он встретил родного брата, которого разыскивал годами, а ведь ещё вчера — я был уверен в этом — он и не вспоминал о Фоме.

Фома вёл себя сдержанно и, казалось, не особенно доверял этой радости. Не потому, что думал, будто Глеб притворяется, а просто считал, что радость эта непрочная, мимолётная.

— Я теперь буду постоянно навещать тебя в Бурунном. Какая неожиданность, что мы встретились у самолёта, — быстро и весело говорил Глеб. — И ты теперь, когда будешь в Москве, останавливайся только у нас. Аграфена-то Гордеевна как будет рада! У меня ведь там отдельная комната, так и числится за мной. Можешь всегда приехать и жить у меня.

— Да я найду, где остановиться, — нехотя возразил Фома.

— Нет, только у нас, у нас... Ведь это твоя родная мать, хоть и не желала знать тебя и не писала.

— Писала она... только я редко отвечал. Отец-то совсем не переписывался, а мне не запрещал писать.

— Как — писала? — Глеб почему-то ужасно был поражён и словно недоволен этим. — Будем теперь все вместе жить... — пробормотал он. Это была такая явная чушь, что я просто поразился.

— Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против... — лукаво протянул Фома.

— Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный учёный...

Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.

Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился — свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь лётчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолёт (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолёт нашёл легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит — лётчик идёт.

Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдёт солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе — случаи всякие из своей лётной жизни.

Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе долго жал руку, пока она её не отдёрнула. Мальшет задержался на пару дней: убеждал Ивана Владимировича написать статью о Каспии для «Известий». Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.

В этот приезд Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях — просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой «тарабарщины» чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей учёной компании. А я — то думал, что уже много знаю — всё-таки десятиклассник!

Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от рабочего посёлка, а на необитаемом острове.

Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголёк, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:

— Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдёт от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше — ему и карты в руки... Если он, конечно, не против. — И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.

Ещё бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался — какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?

Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.

— А школа? — спросила она грустно.

— Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...

— А если так не разрешается?

— Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернётся.

... Как-то сразу легла зима, и море замёрзло до самого горизонта — огромная ледяная пустыня, блистающая днём на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только тёмные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.

Каждое утро, ещё впотьмах, мне приходилось ломом расширять замёрзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не лёгкой — много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.

Приходили письма. Глеб писал Лизе — не знаю что, не читал. Мальшет — нам обоим, коротко, с «гулькин нос», и больше спрашивал, чем сообщал. С Иваном Владимировичем у них шла обширная переписка, на том же тарабарском наречии: «брекчированные доломиты гокракско-спириалисового возраста». Если это перевести на русский язык, следовало понимать, что денег на экспедицию не дают...

Приходили письма и для меня лично. Писала Марфа — дочь заслуженной артистки Оленевой. Она прислала свою фотографию. Никогда я не видел таких глаз, такого рта — какое-то совсем особенное выражение. Она неизмеримо красивее Лизы и, судя по письмам, необыкновенно умна. Увлекается плаваньем, греблей и фехтованием на рапире. Я сам сделал модель парусной шхуны (Иван Владимирович только консультировал), вроде той, что нам подарил Турышев, и послал ей на память. Яхту я назвал «Марфа» — написал масляной краской на борту.

Всю весну мы очень много с Лизой зубрили — до обалдения. Только раз и устроили себе праздник, когда вышла из печати книга Ивана Владимировича «Проблема Каспия». Выпили за круглым столом шампанского и от всей души поздравили нашего милого старика. Жаль, что не было Фомы, он охотился на тюленей. Было очень весело. Иван Владимирович подарил нам по экземпляру своей книги с автографом.

Экзамены мы выдержали успешно. Лиза на «четыре» и «пять», я на одни пятёрки. Был выпускной бал (мне почему-то взгрустнулось на этом вечере). Лиза надела наконец по назначению своё новое платье, то, серебристое в поперечную полоску. Такое точно платье есть и у Марфы...

Мы окончили десятилетку, но как-то не верилось. Значит всё, и мы уже взрослые... А школа, как и детство, уже прошлое. Нам выдали аттестат зрелости. Теперь от нас ждали больших свершений от каждого. Потому что это была эпоха больших свершений. Запуск космической ракеты. В доках спешно отстраивали атомный ледокол. Турбины электростанций работали на атомном топливе. В газетах писали: «Символом нашей эпохи стали космическая ракета и окружённое орбитами электронов ядро атома». Символом нашей эпохи стал человек, проникающий в тайны бесконечно великого. На моей родине хлебопашец или рыбак пользуются таким же уважением, как учёный-физик. Это очень хорошо! По-моему, это важнее, чем запуск ракеты.

Иногда я не спал до четырёх часов, раздумывая над этими вещами. Я ещё не знал, что такое бессонница, просто было интересно лежать в тишине, когда все в доме спят и в голову приходят самые разные мысли.