Глава 15. Всенародно избранный

Несмотря ни на что, XX век доказал, что можно недолго править против всего народа и вечно – против его части, но вечно царствовать вопреки всему народу невозможно"74. Наверное, российский посткоммунистический режим не станет исключением из этого правила, но с некоторыми существенными поправками на огромный масштаб страны. Ее размеры могут растянуть исторические этапы до невообразимых пределов и нанести чудовищный, невосполнимый ущерб. Что, собственно, уже не раз и происходило.

Вдобавок можно заметить, что сложный переход России от одной экономико-социальной системы к другой, от административно-командной структуры к рынку, совпал с глубоким кризисом и трансформацией либеральных западных демократий. Многие цели, к которым стремилась демократическая часть советского общества, на самом Западе быстро обесцениваются. Россия покинула старый берег и только посреди переправы с недоумением осознала, что другой по-прежнему в тумане, а то, что удается рассмотреть, совсем непохоже на то, что она ожидала увидеть.

В массовом обществе эпохи коммуникаций и глобализации экономики целый ряд демократических правил закачались под напором новых потребностей. Прежде всего стало трудноуправляемым типичное для правового государства разделение властей, которое ныне многим представляется серьезным препятствием скорости принятия решений и эффективности системы в целом. Отсюда поиск более простых оперативных путей, усиление исполнительных структур, освобождение руководящих центров от перекрестного контроля, кажущегося бесполезным и вредным для правильного функционирования государства. К тому же основное демократическое правило равенства людей – «одна голова, один голос», – и до этого с трудом сносившееся элитой, становится неприемлемым для центров власти при переходе на мировой уровень, когда более бедные, менее образованные и влиятельные (в настоящем) на рынке товаров и услуг головы в тридцать раз превосходят по численности чистые, причесанные, напичканные знаниями и здоровой пищей головы более развитых стран.

Национальные государства испытывают со всех сторон давление наднациональных ограничений и тенденций. Избежать его невозможно. В результате руководящие круги все чаще вынуждены принимать непопулярные решения, труднообъяснимые и еще более трудновыполнимые. Зачастую прояснение содержания этих мер может повредить самому существованию правящих кругов. Чей горизонт, в свою очередь, ограничен временем их пребывания в должности, в силу чего они склонны заниматься только текущими проблемами, делегируя технократическим невыборным органам все неприятности, касающиеся более отдаленного будущего. Таким образом, основные стратегические решения выводятся из круга обязанностей структур, над которыми установлен демократический контроль, и отдаются на откуп группам действующих в тени экспертов. Которые, вследствие своей закрытости, могут легко подпасть под влияние мощных наднациональных экономических лобби, не подчиненных никакому контролю.

В силу вышесказанного сами избирательные процедуры все больше превращаются в спектакль, в котором реальные проблемы, требующие решения, исчезают за дымовой завесой. Голосуют все чаще не за программу, а за личность, и лицо политика, и так называемая харизма (ставшая уже искусственным продуктом, доступном самым богатым кандидатам) заслоняют реальные шаги, которые им предстоит предпринять. Сравнение предлагаемых вариантов по существу невозможно. Избиратели – здесь наиболее показателен американский пример – призваны выбирать не столько между разными программами (зачастую практически одинаковыми), сколько между лицами (соответствующим образом загримированными), биографиями (часто подчищенными) и телевизионными имиджами (всегда поддельными).

Остается только все более формальная система всеобщих выборов, на которых – теоретически – индивидуумы выражают свою волю и выбирают своих представителей. Но гражданин современности ничего общего не имеет с «политическим волком» времен городов-государств. Та культура окончательно умерла и больше не возродится. Некоторые стереотипы кажутся вечными, как «демос» во «Всадниках» Аристофана, поддавшийся на соблазн дешевой селедки. Но это только кажущаяся преемственность. Современный «демос» отлично ловится даже без селедки, ему достаточно «виртуальной» наживки. Гражданин стал цифрой, винтиком, статистической единицей. Он пользуется бюрократическими правами, но он уже не «субъект», а «объект» политики. У него нет «агоры», на которой он может обсуждать касающуюся его политику. «Политика» греков, как остроумно заметил итальянский юрист Густаво Загребельский, существовала внутри «политического пространства», то есть самого «полиса». Ограниченные размеры физического пространства имели свое значение. На площади умещался весь греческий город, 10, максимум 40 тысяч человек, из которых только 2-3 тысячи «свободных». В таком узком кругу все друг друга знают и можно обсуждать реальных людей, а не их виртуальное переложение, приготовленное для публики, которая не только никогда не познакомится лично со своим героем, но даже не сможет к нему приблизиться.

Место «агоры» заняли представители народа, отправляющие политические функции во имя остальных. В массовом обществе это неизбежно. Но они тоже не могут действовать как свободные и равные, принимая коллективные решения с чувством ответственности и во имя служения общим интересам. На них все больше давят гораздо более могущественные силы, СМИ навязывают им свой язык, а технология власти – посредничество бюрократии. Дело в том, что львиная доля принимаемых решений непереводимы на нормальный язык и непонятны подавляющему большинству.

Афинская демократия умерла именно в нашем веке, не раньше. Ее прикончил век масс. А в конце века начала умирать и либеральная демократия. Между этими двумя событиями был эксперимент «массовой партии», придуманный Лениным и перенятый Гитлером. Это – по-своему гениальный (и может быть единственный) ответ на неудержимый рост общества и невозможность построить для него достаточно вместительную площадь. Но даже если бы это удалось, «агора» не смогла бы снова стать ареной столкновения мнений. На европейских площадях (настоящих) этого века можно было кричать «Браво!», «Ура!», «Долой!» и единогласно принимать повестку дня, предложенную оратором с балкона, трибуны или президиума. Ничего больше.

И все же первые три четверти XX века, несмотря на чудовищность сталинизма и нацизма, мастерски использовавших «массовые партии» для подавления масс, партии все же играли в какой-то степени роль заменителя «агоры». А в Италии, во Франции, в Испании, в Германии, в Англии площадь имела и определенную формирующую роль. В Америке это явление было гораздо менее заметным. Любопытно было бы проанализировать зависимость политики от топографии, взяв для примера, скажем, Нью-Йорк или Лос-Анджелес, где нет площадей, по крайней мере в европейском смысле слова. Как нет их и в Пекине, и в Москве (в Санкт-Петербурге они есть, но его проектировали европейцы).

Партии играли эту роль «заменителя», призванного дать отпор угрозе демократии, исходящей от взрывного роста массового общества. Они были коллективными субъектами «политических волков», необходимых для формирования представительных структур либерального государства. Да, они были массовыми, да, они были управляемыми. Но чтобы пойти на площадь, надо сначала выйти из дома. Только там можно было получить информацию прямо из уст оратора. Площадь живо реагировала, не скрывала своего настроения, благодаря ей можно было держать руку на пульсе народа. Для масс же, если только они не были уже грубо подавлены, она становилась школой взаимоотношений и организации мыслей. Площади XX века в какой-то степени творили культуру.

Это тоже пройденный этап. Слово «гражданин» все больше становится синонимом «монады». Которая, в отличие наглухо отгородившейся от мира особи, придуманной Спинозой, имеет одно окно. Одно-единственное, зато полифоничное, яркое как калейдоскоп, квадратное, огромное, оно открывает вид на глобальную деревню без площадей, где видно все и ничего, где все сказано, но в общем шуме не услышано, где можно познать все, но только крошечное меньшинство может узнать достаточно, чтобы не потеряться. Самое главное, это виртуальное окно позволяет ни с кем не встречаться. Если очень захочется, ты сможешь куда-нибудь позвонить или просто увидеть таких же, как ты сам, болтающих о том о сем, как болтал бы и ты. Ведь они были подобраны с учетом твоих предполагаемых вкусов, чувств и мыслей.

Оптимисты – а без них нигде не обходится – утверждают, что из этого окна можно увидеть все, что угодно. К сожалению, это неправда. Нам не дано выбирать вид. Кто-то всегда решает, да или нет, и если да, то когда, где и как. И даже если ближайшее будущее обещает технологические чудеса и свободу выбора, это все равно обернется блефом. Тебя загонят в гетто, стиснут в рамках узкой специализации, одурманят торговлей по почте или порнографией или тысячами других способов, придуманных теми, кто знает эту машину (и тебя) намного лучше тебя самого. Ты сделаешь выбор свободно, своими собственными руками, и даже не сможешь потом никого винить.

Я заранее представляю возмущение оптимистов. Они закричат, что это пораженческие настроения, что это все равно, что сказать, что человек – управляемое, неспособное к самостоятельности животное. К сожалению, эти аргументы действуют только для тех, кто способен защищаться, а дискуссия в среде узкой элиты лишена интереса именно потому, что почти все, кому предназначены эти строки, тоже знают о мерах предосторожности. Я же думаю о тех миллиардах, которые окажутся беззащитными, потому что им просто в голову никогда не приходило, что придется защищаться.

Технология массовых коммуникаций и неудержимое развитие науки позволяют уже сейчас заметно влиять на волю избирателей. Не столько путем банальной фальсификации данных и информации, сколько созданием определенного климата, неуловимых ощущений. Культура движущихся картинок уже подавила культуру письма, обмена мыслями, индивидуальных размышлений, соревнования мнений и интересов. Те, кто управляют СМИ, легко могут навязать решения, противоречащие иногда даже интересам подавляющего большинства общественности.

Как же так, спросит оптимист, ты хочешь сказать, что люди настолько глупы, что могут действовать вопреки собственному благу? Разве ты не понял, что телевидение стало для итальянцев «большой игрушкой и фонтаном свободы как раз потому, что оно разнообразно, противоречиво и очень богато хроникой, свидетельствами очевидцев и развлечениями»75. Что телевидение не гипнотизирует, потому что результаты выборов, как правило, не так уж однозначны и не всегда выигрывает самый влиятельный. И что американское ТВ, «смешное и реакционное», не препятствует победе Билла Клинтона, который, разумеется, настолько прогрессивен, что и словами не выразить. И что только «наивные» измеряют хитрости телевидения с хронометром в руке, потому что «никто не может утверждать, что все телевизионные минуты имеют одинаковый вес». Как раз обычные аргументы оптимистов.

Ниже я привожу два основных набора аргументов многочисленного племени поклонников телетотема.

Аргумент номер 1. Не стоит преувеличивать влияние ТВ на публику. Как правило, когда вы имеете в виду деформирующую роль телевидения в предвыборной кампании (то есть нелиберальное использование огромной его власти), то вам отвечают, что это – кажущееся влияние, на самом деле ничего подобного не существует. Сторонники этого тезиса, как правило, принадлежат к тем, кто отлично знает ТВ и получает плоды от его использования. Если же оставить в покое предвыборные кампании, то вопрос решается проще. Дело в том, что влияние телевидения невысоко как раз в области политической информации (где зритель всегда настроен более скептически). Его мощь возрастает в других телевизионных сегментах. Вот почему большая часть итальянской дискуссии о «равных условиях» в телекомпании лишена смысла, устарела и только уводит в сторону. Но «если телевидение не имеет никакого влияния на зрителей, как объяснить, что ежегодно на телерекламу тратятся миллиарды долларов?»76. И откуда берутся яростные драки, во всех странах и на глобальном уровне, над и под ковром, за установление контроля над потоком и содержанием информации? А если реклама влияет на умы (что очевидно), то почему не должны иметь такое же или иное влияние и другие передачи, в том числе информационные?

Аргумент номер 2. Публика достаточно умна, чтобы сама во всем разобраться. В любом случае, она свободна сама выбирать, что ей нравится. И никто, кроме душителей свободы, не может присваивать себе право обсуждать этот выбор. Короче, рейтинг стал высшим выражением и единственным эталоном демократии. Сомневаться может только цензор, антинародный представитель элиты, то есть антидемократ.

Довод просто смешной, точнее, издевательский. Если принять его на веру, то придется, к примеру, отменить обязательное школьное образование. Современное общество сталкивается со множеством ограничений, установленных в интересах всех. Или мы уже докатились до того, что развлечения граждан, «зрелища» нероновских времен, стали единственной святыней современности? Даже если они могут повредить общественному здоровью? Даже когда из телеокна в дома миллионов ничего не подозревающих людей сливаются высокотоксичные продукты, особенно опасные для детей? Вопрос можно было бы сформулировать так: имеет ли информационная система страны что-то общее с интересами общества? Или нет? Если нет, то все свободны. Если да, то идолопоклонникам стоило бы призадуматься.

В связи с этим мне вспоминаются слова Карла Поппера. Этот философ и поборник либерализма рассказал как-то о споре, возникшем у него с одним важным руководителем немецкого телевидения, отстаивавшего «ужасные тезисы», среди которых следующий: «Мы должны дать людям то, чего они хотят». Поппер спокойно замечает: «Как будто можно узнать, чего они хотят, из статистики популярности телепередач. Это только данные о предпочтении, оказанном тому или другому из предложенных товаров». Поппер назвал впоследствии этот спор «невероятным», поскольку его собеседник был убежден, что «его тезисы подкреплялись принципами демократии». На самом деле в этом нет ничего невероятного, поскольку именно подобные тезисы доминируют сейчас в итальянской журналистике. И не только в ней. Говоря словами Поппера, "ничто в демократии не оправдывает теории этого телевизионного руководителя, согласно которой создание худших с воспитательной точки зрения программ соответствует критериям демократии, по принципу «люди этого хотят»77.

В реальности дело обстоит с точностью до наоборот: существует элита, решающая, чего хотят люди (не без обратной связи с публикой, разумеется, не в пустоте же они действуют), стараясь при этом опускаться все ниже в плане вкуса, ума и приличий, потому что таким образом, уж это точно, рейтинг возрастет. Социальные последствия такого поведения легко предсказуемы. А потом, когда выясняется, что наше общество рождает чудовищ, идолопоклонники удивляются: как же так? Последствия измеряются в долгосрочном плане и в глобальном масштабе, а не по хронометражу той или иной передачи. Посылаемые в эфир сигналы постепенно меняют вкусы, идеи, ценности. Те, кто контролируют эту плотину, сознают они это или нет (если нет, то тем хуже), приобретают огромную власть и играют решающую роль в формировании общественного мнения. «Демократия не может существовать, если она не возьмет под контроль телевидение»78.

Именно по этой наклонной плоскости мы катимся к «плебисцитарным» демократиям. Процесс уже начался, хотя действительность Запада остается крайне разнообразной в силу традиций и структур высокой степени вязкости. Существование правил, законов, психологических типов не может прекратиться немедленно, на это недостаточно и нескольких десятилетий. Технология стремится вперед, но это не означает, что психология народов и отдельных людей поспевает за ней и относительно быстро переваривает ее плоды. Наоборот, может произойти реакция отторжения. Одна из них, уже принявшая всеобщий характер, проявляется в форме возрождения национальных особенностей. Это, видимо, попытка побега из глобальной деревни народов и наций, не сумевших покориться культурной агрессии. Они инстинктивно ищут убежища в знакомом и родном, в религии предков, в языке, в замкнутом пространстве племенных и семейных отношений. Они безуспешно пытаются огородить свои земли забором.

Все вышесказанное вовсе не является отступлением, а напрямую связано с главной темой этой книги. Потому что все это обрушилось на Россию с впечатляющей силой. То, что на Западе нелегко заметить в силу множества противовесов, обязанных своему существованию действенному и развитому гражданскому обществу, в России наблюдается в чистом виде. Российские реформаторы совершили грандиозную ошибку, не предусмотрев этого. Но здесь им снова помогло непонимание российских проблем внешним миром. Непонимание «понятное», поскольку сам Запад еще не переварил эти проблемы в том, что касается непосредственно его. Дело в том, что при отсутствии ясного понимания происходящего Запад переусердствовал в своем стремлении подстраивать весь остальной мир под себя. Эта тенденция обострилась с окончанием холодной войны. С исчезновением глобального врага, воплощавшего культурную альтернативу, многие на Западе вообразили, что осталась одна-единственная культурная модель. Отсюда крайне упрощенная схема, старательно применяющаяся и по отношению к «третьим» странам (то есть незападным), лишенным альтернативы.

Что касается институтов и режимов, критерии просты: к власти можно прийти только конституционным путем. Затем нужно получить поддержку через легитимные выборы, на которых у избирателей должна быть возможность выбирать из нескольких кандидатов. Наконец, оппозиции должна быть предоставлена возможность функционировать и выражать свое мнение. Все это до сих пор является повсеместной практикой на Западе. Но за его пределами эти условия легко могут превратиться в чисто формальную фикцию. Бесполезно применять их в Камбодже или Боснии. Последствия будут трагическими и вдвойне бесполезными, поскольку первыми почуют обман именно избиратели. Еще хуже, если, как это было в Албании, международное сообщество увидит обман и промолчит, оправдываясь тем, что формальные правила более или менее соблюдены. А потом люди берутся за оружие и остановить кровопролитие нелегко.

В России дела обстоят еще хуже, поскольку здесь проявились сразу две крайности: удручающая политическая и правовая отсталость и технический уровень, почти достигший развитых стран. Противоречие между формой и содержанием – к тому же решенное предельно цинично – является здесь в энной степени. А последствия разочарования в демократических процедурах растут в геометрической прогрессии, поскольку уровень общей культуры все-таки не камбоджийский, хотя в том, что касается возможности личности защищать свои права, уместнее сравнение с Англией прошлого века. В этих условиях настойчивое воспевание «легитимности» «всенародно избранного» президента неизбежно привело к превалированию формы над содержанием. Российская интеллигенция собственными руками написала Конституцию 1993 года и даже не попыталась разузнать, насколько обоснованными были подозрения относительно шести миллионов голосов-призраков, благодаря которым она была «принята». Они даже не вспомнили, что в Риме правосудие было отделено от правительства еще во II веке до н. э. и что до судебной реформы 1864 года Россия не знала независимого правосудия. Которое, впрочем, не развивалось с 1864 по 1987 год по хорошо известным причинам. Чего они ждали от страны, где большинство чиновников до сих пор не отличает закона от указа и от административного акта? Что наделенный безраздельной властью президент воспользуется ею более мудро, чем раньше? Чего они ожидали в стране, где до сих пор повсюду встречаются чиновники, словно сошедшие со страниц Гоголя и Чехова, «живущие на шее страны, словно чужеземные завоеватели среди покоренного ими народа». Нет, нет, это цитата не из Геннадия Зюганова, а из американского профессора Ричарда Пайпса, сказавшего это еще в 1976 году79.

Российская интеллигенция снова отправилась на поиски несуществующего обходного пути; Она снова потребовала абсолютных решений для себя и для мифического и мистического «народа», на выражение чьих интересов она упорно претендует. Она искала корни российского тоталитаризма в заимствованных у Запада идеях, вместо того, чтобы обратиться к российской истории и к российским институтам. Достаточно перечеркнуть пять-шесть веков российской истории, оставив только последние 70 коммунистических лет, и дело сделано. Вернее, сразу два дела: не нужно больше размышлять об отдаленном прошлом, а что касается недавнего, то мы знаем, кто виноват. И вновь повторяется старая ошибка, снова зло приходит только извне. Достаточно уничтожить его (в данном случае под злом подразумевается коммунизм) – и добрые качества российского народа предстанут во всем своем блеске. В этой точке сходятся и славянофилы, и западнические радикал-демократы. Чем и объясняется их союз против «эволюциониста» Горбачева.

«Вы и вправду верите в легенду о добром русском народе, испорченном коммунизмом?» И тем, и другим стоило бы вспомнить, что – нравится или не нравится – русский народ показал себя не один раз. «Сталинские репрессии были проведены народом. И коллективизация тоже. И индустриализация, и потери в войне. И брежневский застой был порожден народом, как и нынешняя реформаторская лихорадка. И бессмысленный бунт – тоже дело рук народа»80.

Вместо того, чтобы ограничить власть государя и определить для суверенитета народа четкие правила, в рамках которых он может им пользоваться, предпочтение было отдано небрежному копированию заграничных конструкций. Они казались подходящими к случаю, и никто не догадался, что в других странах за определенными правилами стоит история и что они имеют определенное содержание, механически перенести которое на российскую почву невозможно. После стольких тревог всем хотелось стабильности. Но ее нельзя ввести указом, как и общественное согласие. «Стабильность западных систем определяется формами, правилами игры. Она предполагает нестабильность власть имущих. Стабильность же ельцинской Конституции – вопрос не формы, а содержания. Ее функция – обеспечить власть определенному человеку и сосредоточившейся вокруг него правящей олигархии»81.

Быть может, однажды историки решат повнимательнее изучить, кто же непосредственно создавал Конституцию 1993 года. И они увидят, например, подпись Анатолия Собчака, бывшего мэра Петербурга, ставшего впоследствии столь непрезентабельным (из-за своей славы взяткодателя и взяточника), что от него отреклись даже «Известия», с которыми он много сотрудничал и которые в свое время ему немало помогли. Против него еще не было формального судебного разбирательства, и мы можем считать его невиновным, пока не будет доказано обратное. Но не исключено, что яростное подковерное сражение с целью помешать всплытию его «дела» закончится поражением и разные сомнительные истории станут предметом внимания следователей. А ведь он так хорошо начинал. Но стоит продаться один раз – и удержаться становится трудно. Это как наркотик.

О других не так уж важно знать. Их было много: интеллигенты, юристы и очень большие демократы. Они поставили свои подписи под документом, который надолго отодвинет построение в России правового государства.

Именно благодаря новой Конституции Россия снова отдалилась – после того, как приблизилась благодаря «коммунисту» Горбачеву – от «логики западной политической жизни, уже принятой большинством посткоммунистических стран. Сегодня даже в странах с сомнительными демократическими традициями, как Румыния, Молдавия и Монголия, начал действовать механизм сменяемости власти. На смену романтикам-демократам, взявшим власть на волне антикоммунистических революций, вскоре пришли прагматики обновленной номенклатуры. Теперь, похоже, поднимается новая волна, и к власти возвращаются ставшие более сдержанными демократы. Подобная смена доказывает, что эти страны уже имеют демократический облик. И именно полная невозможность прихода к власти нашей основной оппозиционной силы, КПРФ (никто это никогда не допустит, и сами коммунисты это понимают, лишь делая вид, что стремятся к власти), означает, что в России все же действует главный принцип коммунистической системы и политической культуры (недемократический, „азиатский“ принцип)»82.

Всенародно избранный? В 1991 году эта фраза еще имела какой-то смысл. Российский народ, да простит его Господь, сделал свой выбор подавляющим большинством. Это его дело, тут Зиновьев прав, лишь бы потом не жаловался. Но в 1996 году его никак нельзя упрекать за повторение ошибки. Ему просто навязали этот шаг, всеми силами и средствами. Я уже говорил о различных аспектах информационного обмана, здесь же хочу лишь добавить доказательство, что иностранцы тоже это заметили. Не слепцы же они, в самом деле. Их можно упрекать только в том, что они не заговорили прежде, чем выборы закончились, а когда занялись обличительством, то сделали это шепотом. Но я должен дать читателю маленький пример настоящей фальсификации, не той, которая предназначена сбить с толку избирателя до того, как он придет на участок, а той, которая начинается после выборов и имеет дело с содержанием урн и подсчетом голосов. Я хотел бы заметить, что никто официально не подтвердил и не опроверг того, о чем я пишу восемь месяцев спустя после случившегося. КПРФ направила запрос в ЦИК и в Генеральную прокуратуру, но ответа не получила. Да и непохоже, чтобы коммунисты так уж страстно его добивались. Поэтому вопрос остается открытым.

Пока что, насколько мне известно, свою позицию по нарушениям в ходе президентских выборов 1996 года высказал только (при полном равнодушии окружающих) один ставропольский суд, приговоривший бывшую управляющую районной администрации Лидию Буримову к двум годам заключения условно, плюс к двум годам исправительных работ и выплате 7 514 000 рублей штрафа на основе статьи 133 УК (подделка избирательных документов) «в пользу Бориса Ельцина». Вместе с госпожой Буримовой были признаны виновными и председатели избирательных комиссий номер 112 (поселок Кугульта) и 113 (поселок Верхняя Кугульта). Выслушав приговор судьи Натальи Схоменко, секретарь краевой избирательной комиссии Александр Фирсов заявил, что «в свете установленных фактов Грачевский округ, как и все остальные округа Ставрополя, не поддержал кандидатуру Бориса Ельцина»83.

Ставропольский край велик, в нем проживает 1 870 996 избирателей. По официальным данным, Ельцин получил здесь 22,26% в первом туре и 40,41% во втором. Теперь мы совершенно точно знаем, что даже эти 22,26 (или 40,41, поскольку не совсем ясно, в каком из двух туров была осуществлена подтасовка) не соответствовали действительности. Если критерии были близки к татарстанским (более 3 миллионов избирателей), то те 3% отрыва в первом туре весьма сомнительны. Естественно, это всего лишь капля в море. Но она заслуживает интереса. Однако же Генеральный прокурор Скуратов не нашел времени и свободных сотрудников, чтобы прояснить этот вопрос.

Через несколько дней после второго тура я получил из источника, заслуживающего самого высокого доверия, несколько документов, которые в другой стране вызвали бы грандиозный скандал. Следует тут же уточнить, что они были также направлены в российские газеты и ряду иностранных корреспондентов, в том числе американцев. Никто из иностранцев, за исключением «Ла Стампа», ничего на эту тему не написал84. То были фотокопии подлинных протоколов пяти территориальных окружных комиссий Татарстана вместе с официальной сводной таблицей республиканского ЦИКа, которая, по всей видимости, должна была опубликовать те же цифры. Данные касались 269 избирательных участков, а общее число голосов равнялось 329 474.

Очевидность подмены была поразительной. А ведь многие российские газеты описывали этот механизм задолго до выборов. Значит, один из возможных способов фальсификации был известен заранее. Итак: участки направляют протокол подсчета голосов в окружную комиссию, у которой таких участков около 60. Задача окружной комиссии проста: свести вместе полученные данные и переслать их в республиканский ЦИК, который, в свою очередь, передаст общий результат в Москву. В описываемом случае сравнение данных, поступивших в окружную комиссию с теми, которые поступили в ЦИК Татарстана, выявило серьезные различия. Речь шла, напомню еще раз, о протоколах с участков, подписанных по меньшей мере 15 членами комиссии и заверенных печатью. На уровне участков подделать протоколы непросто, если вообще возможно, поскольку это означает подкуп представителей всех остальных кандидатов. К тому же фальсификация такого масштаба вовлекла бы слишком большое количество участников и сохранить ее в тайне было бы невозможно. Документы же республиканской комиссии подписываются двумя-тремя чиновниками. Все сильно упрощается.

В результате на выходе ни один из десяти кандидатов не имеет голосов, полученных на входе. С одной неизменно повторяющейся особенностью: девять из них всегда теряют и только один постоянно оказывается в выигрыше. Его имя? Борис Ельцин.

Возьмем конкретный пример – протокол по Авиастроительному округу, промышленному району Казани, столицы Татарстана. Здесь Ельцин победил с большим отрывом: 23 428 действительных бюллетеней. Но в сводной таблице он получает ровно на 4 тысячи больше – 27 428. Работа была проведена аккуратно: сколько добавили в одном месте, столько отняли в другом. У Зюганова отняли 1285 голосов, у Явлинского 897, у Жириновского 205. Даже генерала Лебедя, в последний момент ставшего «союзником» президента, облегчили на 1192 бюллетеня. А у миллиардера Брынцалова, собравшего всего 64 голоса, отрезали 13 избирателей.

Если перевести подсчет данных по всем 269 участкам в процентное выражение, то Ельцин получил на 20 процентов больше, Зюганов потерял 13 процентов (меньше всех остальных, видимо, именно его хотели видеть во втором туре, чтобы смертельно запугать избирателей), Явлинский – 21, Лебедь – 27, Жириновский – 36. Больше всех не повезло бедному Шаккуму, который набрал всего один процент, но ему его срезали наполовину. То же самое с Горбачевым, у которого отобрали 42% из полученных им голосов. Но самое интересное – порядок остается тем же самым. В Татарстане в результате подтасовки никто никого не обошел. В некоторых окружных комиссиях фальсификация была проведена более грубо, в других работали ювелирно. В целом по республике победил Зюганов, но дополнительные голоса, подаренные Ельцину, несомненно сказались на всероссийском результате.

Таким образом, пока международные наблюдатели – неизвестно, насколько честные и насколько наивные, – присутствовали при подсчете на участках; чтобы поймать какого-нибудь простачка, засунувшего в урну пару лишних бюллетеней, фальсификация спокойно совершалась в самих комиссиях с помощью ручки и японского калькулятора.

Свидетельство иного способа подлога пришло из Москвы. Председатель столичного избирательного участка номер 1117 Владимир Чудин заявил, что при сдаче протоколов представители Московской окружной комиссии потребовали у него два чистых бланка с печатью и подписями всех членов участковой комиссии. За обнародованием этого обстоятельства также ничего не последовало. Что же до того, что происходило в те дни во всех 89 субъектах Федерации, в 93 тысячах участков, в тысячах окружных комиссий, в ходе передачи данных от одних к другим и, наконец, в ЦИКе, то этого мы никогда не узнаем.

Ясно одно – описанный механизм легко мог сработать повсюду. И похоже, что во многих регионах без него не обошлось. Разве трудно людям, обладающим средствами, чтобы скупить пол-России, в условиях, когда пол-России только и ждала покупателя, организовать систематические нарушения на уровнях окружных и региональных комиссий? Можно прикинуть, что речь шла о подкупе пары тысяч чиновников. Для этого достаточно миллиона долларов. Просто даром. В 269 татарстанских участках Ельцин набрал на 20% больше. Скорее всего, в менее благоприятных условиях «красных» регионов приписки были менее щедрыми в силу усиленного контроля противников. Но зато в верных ему областях он мог набрать и гораздо больше. Кстати, нельзя исключить, что и коммунисты действовали аналогичным способом в своих регионах. Но гипотеза «ничьи» в подлогах не выдерживает никакой критики, поскольку нигде избирательные комиссии не были в руках оппозиции.

В любом случае все это только предположения и ничего больше. Они не имели бы никакого законного права на существование, если бы ЦИК и Генеральная прокуратура удосужились дать кое-какие объяснения. И если бы не потрясающее молчание тех, кто был обязан проверить все, даже самые худшие, предположения. Если они хранят молчание, значит, им нечего сказать. И, пока они будут молчать, каждый имеет право думать по этому поводу все, что угодно. Мы знаем одно: 16 июня Борис Ельцин занял первое место с 35% голосов, всего на три процента больше Зюганова. В свете вышеизложенных фактов кто может поручиться, что Ельцин в самом деле победил в первом туре?

Это – заключительное кольцо цепочки. О предыдущих однажды расскажет нам студент-дипломник какого-нибудь американского университета, предварительно порывшись в подшивках газет того времени. Здесь мы можем только делать выводы из случайных примеров. Которые, тем не менее, показывают, насколько все было очевидно, при свете дня. Тем, кто промолчали, нет оправдания.

Самое лучшее доказательство я получил от представителей самих СМИ, которые не могут изображать неведение. Мне припоминается реакция Сергея Доренко на закрытие его программы «Версии», выходившей на только что приватизированном ОРТ. Тогда он был еще не такой толстокожий и, разговорившись с оппозиционным журналистом, публично обвинил Сергея Благоволина (генерального директора ОРТ) и Бориса Березовского (в то время заместителя генерального директора) в цензурных вмешательствах. «Они думают, – сказал Доренко, – что пропаганду нужно хорошенько начищать, как ствол „калашникова“, чтобы каждый день стрелять телезрителям прямо в лоб»85. Эти слова были произнесены 28 сентября 1995 года, в самый разгар кампании по выборам в Думу. Впоследствии Доренко, отстраненный от работы на несколько месяцев, передумал (и не за так) и сам превратился в дуло «калашникова».

Накануне выборов, сообщая о поражении бывших коммунистов в Монголии, «Московский комсомолец» вышел с расистским заголовком: «Даже монголы избавились от коммунизма. Мы, что, глупее?» А «Комсомольская правда» печатала на первой полосе воззвание писателя Виктора Астафьева: «Коммунисты всегда лгали. Если Сатана придет к власти, Россия умоется кровью». «Известия», не столь устрашающие, ограничились тем, что заполнили всю первую полосу фотографиями далекого и недавнего коммунистического прошлого: карточки, пустые витрины, нищета и серость. Заголовок гласил: «Пойди проголосуй за Ельцина, иначе все это вернется». Кто не встал в общий строй, оказывался предателем. Максимум на что были способны многие, так это вполголоса признать опасность такой тенденциозности в частной беседе. В будущем, когда коммунисты будут побеждены, ситуация «нормализуется» и журналисты смогут снова заняться своим ремеслом. Никто не думал о настоящем. Цель оправдывала любые средства. А пока что нравственному авторитету демократической печати, выступившей против большинства населения, наносился невосполнимый ущерб.

Согласно данным мониторинга «Европейского Института СМИ», по трем всероссийским каналам систематически говорили хорошо только о Ельцине и, на последнем этапе, о Лебеде. Всех остальных кандидатов практически игнорировали. Несколько цифр: за две недели перед вторым туром Ельцин 247 раз упоминался в положительном контексте и ни разу в отрицательном. Зюганова же 241 раз помянули отрицательно и ни разу положительно. Директор Института, Бернард Петер Ланж, заявил: «Отсутствия существенных процедурных нарушений недостаточно, чтобы назвать выборы свободными и честными. Поведение СМИ запятнало демократический процесс»86.

Разумеется, надо было быть слепыми, чтобы ничего не заметить. В США, однако, многие призывали не переусердствовать с критикой СМИ. Да, говорили они, некоторые продались власти, но большая часть независимых СМИ просто выражала, самостоятельно и с большим напором, свою позицию. Кто-нибудь когда-нибудь объяснит авторам этих заявлений, что они имеют смысл только тогда, когда между соперниками существует хоть относительный паритет? Любопытно, как нейтрально отнеслась «Нью-Йорк таймс» к некорректности российских телекомпаний во время избирательной кампании: «Во всем этом есть некий привкус мести. Коммунисты не соблюдали правил, когда правили страной, так почему же мы должны соблюдать их теперь? Так рассуждали „демократы“. Причина, по которой государственные каналы игнорируют мистера Зюганова, очевидна – их руководители ясно дали понять, что прежде всего надо служить интересам президента»87.

«Многие газеты отбросили всякую претензию на объективность, выстроившись по одну или по другую сторону идеологической баррикады… Даже менее пристрастные издания – „Сегодня“, „Известия“, „Независимая газета“ – только вкратце информировали о противниках Ельцина и вообще избегали деликатных политических тем, как, например, здоровье президента»88. Разумеется, мир прекрасен именно потому, что разнообразен. Один из наблюдателей от Совета Европы, швейцарец Эрнст Мулеманн, сказал на пресс-конференции 4 июля 1996 года, перед тем как сесть на самолет, что «организация выборов была превосходной». А в доказательство того, что проблемы России стали совсем похожими на наши, добавил: «Для западных стран это хороший пример»89.

Но наиболее ясно и откровенно итоги были подведены одной американской газетой, выходящей в Москве. Это неподписанная передовица заслуживает обширного цитирования. Сначала нам сообщают хорошую новость: Ельцин победил, а коммунисты проиграли. Но «плохая новость, даже при таком исходе, заключается в том, что результат выборов может ввести в заблуждение, поскольку был достигнут некорректными способами». Прежде всего, позорная тактика президента «подорвала моральную ценность его победы, как и мандата, полученного на выборах». К тому же, продолжает «Москоу таймс», «подсчет голосов, может, и был честным, но сама кампания была просто комедией». А роль СМИ, «безусловно поддержавших команду Ельцина, оказалась решающей, поскольку они полностью исказили содержание кампании Зюганова и потенциально критические моменты, вроде здоровья Ельцина». И наконец, «столь же важную роль сыграло превышение президентом своих полномочий во время кампании», в том числе в том, что касалось «количества денег, потраченных, чтобы остаться в Кремле, не только намного превзошедшего траты КПРФ, но и вообще все приемлемые границы. А то обстоятельство, что нет никого достаточно честного, кто бы предотвращал, вскрывал и карал этот произвол, заставляет с глубоким скептицизмом взглянуть на весь избирательный процесс»90.