Григорий Полянкер Деражня – Берлин

1

В то славное весеннее утро, точнее – в начале мая сорок пятого года, Берлин имел красивый вид. Проснись в тот момент сумасшедший ефрейтор Адольф Гитлер, он перевернулся бы двадцать раз в могиле, узрев свою столицу.

Берлин пылал со всех сторон, любо-дорого было глядеть.

Уж если бывалый солдат, старый кузнец, а по совместительству пожарник – из Деражни, Авром Гинзбург говорит, что фашистское логово хорошо горело, – можете ему поверить на слово. Человек как-никак когда-то был старшим пожарником в Деражне и отлично разбирается в пожарах!

Да, что и говорить, в то знаменательное утро красиво выглядел Берлин.

Все вокруг грохотало, как во время извержения вулкана. Рушились под ударами бесчисленных пушек и минометов мрачные, прокопченные прусские здания. С неистовым ревом проносились штурмовики, бомбардировщики, обрушивая на головы нацистов свой смертоносный груз. Едкий дым окуривал имперскую канцелярию, рейхстаг. От могучих взрывов, как в лихорадке, тряслись на своих пьедесталах усатые, напыщенные бронзовые рыцари, разного пошиба канцлеры, фельдмаршалы, генералы. А по заваленным щебнем, известкой, битым кирпичом улицам и площадям третьего рейха, прижимаясь к обломкам стен, пробирались очумевшие от страха и ужаса, грязные, ободранные, насмерть перепуганные оберы, фельдфебели, ефрейторы, генералы – чистые и нечистые арийцы, полуарийцы и четвертьарийцы, сверхчеловеки с белыми тряпками в руках.

Представители «высшей расы», битые вояки, которые еще не так давно маршировали гусиным шагом по городам и селам Европы, горланили до хрипоты: «Хайль Гитлер!», «Дойчланд юбер аллее!», сея смерть, разруху, пожарища, оставляя после себя реки крови, могилы, жгли и убивали все, что было на их пути, сжигали в крематориях, умертвляли в газовых камерах, в лагерях смерти миллионы ни в чем не повинных людей, женщин, детей, стариков – теперь эти ничтожные, грязные, обезумевшие чудовища выползали из подвалов, канализационных труб, полузатопленных станций метро и, дрожа от страха, неистово скулили: «Гитлер капут! Капитуляция!»

В своих убежищах, грязных конурах они срывали с себя мундиры, кресты, побрякушки, ежились, сгибались в три погибели, плакали, умоляли пощадить их, поскорее взять их в плен – они сдаются, капитулируют. Они, мол, уже все поняли, внукам и правнукам внушат никогда не лезть с оружием на Россию. Никогда! Это погибель!..

Омерзительные, сопливые, жалкие, они рыдали, строили дикие гримасы, стараясь вызвать к себе сострадание, умоляли помиловать их заради их детей, жен, стариков, пресмыкались, готовы были ползать перед русскими воинами на коленях, целовать их ноги, лишь бы те сжалились над ними, не делали того с ними, что эти «арийцы» творили с женами, детьми, стариками этих запыленных, смертельно уставших, но сияющих от счастья победы бойцов.

А вокруг не умолкал гром орудий.

В небе, над головой, казалось, тесно было самолетам.

Города уже почти не было видно – город захлебывался в дыму пожарищ, в пыли развалин.

Долгожданный час расплаты настал.

Да, поистине красиво пылало вражеское логово.

Наш старый солдат из Деражни немало пожаров на своем веку потушил. И он испытывал огромную радость, спасая горящие дома. В те далекие годы сердце сжималось от боли и горечи, глядя на горящие домишки, а вот теперь он испытывал какое-то чувство утешения, глядя, как горит вражеское логово. «Сами проклятые заварили страшную кашу, – размышлял солдат, – вот и пришлось расхлебывать. И поделом!»

Да, очень хорошо горит.

В этих делах он хорошо разбирается. Можете ему поверить. Человек когда-то был неплохим пожарником, говорят, в Деражне и в этом деле понимает толк.

Деражня. Станция Деражня.

Может, слыхали о таком городишке или когда-нибудь пришлось там побывать?

Если не доводилось побывать там – можете не расстраиваться, не сожалеть. Не берите это близко к сердцу. Не может ведь в самом деле человек всюду бывать и все знать. Собственно, ничего не потеряли, если не побывали в Деражне. В списке знаменитых Деражня, Кажется, не значится. На географических картах она, должно быть, и вовсе не видна. Городишко ничем не примечательный. А вот в душе у нашего кузнеца Гинзбурга Деражня занимает огромное место!

Здесь он родился и вырос, здесь прошла большая часть его жизни. Тут жили и трудились в поте лица его деды и прадеды, знаменитые на всю округу кузнецы и весельчаки. И солдат может поклясться, что он не отдал бы ни одной улочки, ни одного тупика Деражни за весь этот Берлин, хотя тут есть и большие улицы и площади, штрассе и еще черт знает что, какое-то метро и прочая чертовщина.

Нет, ни за какие коврижки, ни за какие блага он не променял бы Деражню на этот сумасбродный город с его дымом и пламенем, памятниками и огромными казармами, домами – казематами.

О Деражне покамест ни один человек на свете худого слова не скажет, а вот на этот город столько проклятий посыпалось, что вряд ли даже через сто лет этот Берлин, который справедливо люди назвали фашистским логовом, услышит о себе доброе слово.

Старый солдат что-то не припомнит, чтобы маленькая Деражня когда-либо на кого-то шла войной, кого-нибудь притесняла, убивала, грабила. А Берлин это делал. И сколько раз!

Правда, это ему никогда ни славы, ни чести не приносило.

Ко многим кровопролитным войнам этот город имел прямое отношение. Здесь всегда это начиналось. Здесь много лет плелись коварные сети. Здесь они брали свое начало, кровавые, проклятые войны. Правда, здесь же они всегда и кончались. Как и теперь…

Что ж, коль так, то пускай горит, рушится. Может, это наконец-то будет для них хорошим уроком. Навсегда. Может, это их чему-нибудь научит. Пусть почувствуют на своей шкуре и запомнят, что такое война, пусть знают, что есть справедливый суд народов на земле. И хорошие судьи есть.

А все же, если уж к слову пришлось, очень жаль, что вам не довелось побывать в Деражне, не познакомились с узкоколейкой, которая когда-то неторопливо плелась из самой Винницы, с веселыми, жизнерадостными жителями городка, которые могли рассмешить самого мрачного человека в мире.

– Да что и говорить, Деражню и ее обитателей не мешает знать, – советует каждому и всякому Гинзбург.

Хотя он охотно прощает всем, если и не слыхали о таком городишке. Но зато вам придется поверить ему на слово, если он станет рассказывать о своем родном местечке.

О чем бы старый солдат ни заговорил бы с вами, он непременно заденет свою Деражню.

Однополчане за это на «батю» не обижаются. Наоборот, привыкли и слушают охотно.

Деражня… Обычное местечко, каких много на славной Украине, там на благодатной зеленой Подолии, что не слишком далеко от Буга и не так уж близко от Днестра.

Да, с первого взгляда, возможно, оно ничем не отличается от других таких же местечек, разбросанных по этой благословенной округе и ничем как будто не примечательно, не знаменито, если не считать то, что местные ремесленники много лет тому назад помогали знаменитому Карме-люку: ковали для его отрядов сабли, ножи, всевозможное оружие, прятали у себя народного бунтаря-мстителя от царских сатрапов. Многие деражнянские ребята дорого поплатились за помощь Кармелюку – были угнаны в сибирскую каторгу, гнили в царских тюрьмах…

Местечко еще славилось своими острословами, шутниками, которых здесь было в избытке, да, пожалуй, веселыми историями, которые когда-то Шолом-Алейхем, побывав тут, так весело и грустно изобразил.

И в первую очередь историю одного чудака-неудачника, который когда-то принимал в своем доме какого-то немца-коммерсанта, проходимца, который после этого долго присылал хозяину доплатные письма, доплатные посылки, в которых лежали фотографии его тещи, жены, детей, как того вызывали в Одессу срочно, чтобы… передать привет от назойливого постояльца – немца…

Короче говоря, тот чуть не пустил бедолаху по миру. Весь городишко смеялся, потешался над ним.

И поскольку речь зашла о деражнянском чудаке-неудачнике, придется открыть небольшой секрет: это был дальний родственник кузнеца, тот стал посмешищем чуть ли не всей округи.

Правда, то было давненько, когда Авром Гинзбург был еще мальчишкой, бегал по местечку и дразнил собак, пасся по чужим садам и огородам, получая немало подзатыльник ков от строгих хозяев. Но все же ему жалко было глядеть на дядюшку, когда тот получал от немца очередное доплатное письмо, в котором писалось черт знает что. Эти проделки чужестранца глубоко возмущали паренька, и он возненавидел его всем юношеским сердцем.

Но по-настоящему он проклинал немецких убийц, когда они пошли войной на Россию в четырнадцатом году. Он уже к тому времени был заправским подмастерьем – кузнецом и работал вместе с отцом. Деражнянские острословы говорили, что, мол, кузнечное дело в надежных руках, оно не померкнет никогда.

К тому времени молодой кузнец уже был отцом семейства. Молодая женушка не заставила себя долго ждать, принесла муженьку сразу двойню.

После этого местные зубоскалы еще больше распоясались. Смеясь, они хлопали молодого отца по плечу и говорили:

– Оказывается, ты мастер на все руки!

Авром Гинзбург хмурился, но не очень злился на своих веселых, добродушных земляков.

С этим еще можно было смириться. Хуже то, что война разгоралась все сильнее и горе охватило всех людей. Пришли в местечко первые похоронки, и матери, жены, невесты горько оплакивали свою страшную участь.

Как известно, царь-батюшка с Авромом Гинзбургом никаких дел не имел, если не считать того, что он, как и его соплеменники, был пасынком, бесправным и человеком третьего сорта, на которого обрушивались все громы и молнии, погромы и унижения, когда дела в империи шли плохо. А когда, скажите, они здесь шли хорошо?

И тогда находили сразу же козла отпущения.

– Во всем виноваты «они»! – орали на всех перекрестках черносотенцы, всевозможные провокаторы, царские ищейки и отводили душу на ни в чем не повинных людях.

Царь-батюшка был глух и нем. Делал вид, что ничего не видит, ничего не знает. Дикий произвол над бедным кузнецом царька ничуть не трогал. Однако когда началась война, всемогущий о нем сразу же вспомнил. Вспомнил, что далеко от Петербурга в местечке Деражне живет хороший кузнец, молодой, к тому же добровольный дружинник-пожарник, плечистый, крепыш, который был бы неплохим солдатом и защитником «царя и отечества». Почему бы такого не призвать на воинскую службу?

Недолго думая, царь-батюшка оторвал Гинзбурга от дома, семьи, кузни, осталось местечко без славного кузнеца и пожарника. Ему доверили трехлинейную винтовку и отправили на фронт.

Долго обучать новобранца тонкостям борьбы, мордобитья, «коли штыком, бей прикладом» начальству не пришлось. Крепкий, плечистый молодой человек никогда себя в обиду не давал, науку постиг издавна, правда, в других условиях и, главным образом, кулаками. Он неплохо справлялся, когда кто-нибудь его задевал или оскорблял. Он с детских лет не терпел подлости, несправедливости и умел постоять за себя и за друзей. Кулаки его часто выручали от нападений, обид. Ничего и никого не боялся. Был смелым и отважным. К огню он тоже был приспособлен с малых лет – вечно пропадал на кузне, у горна, поэтому понимал толк в огне…

На фронте, в окопах, молодому солдату приходилось пускать в ход не кулачищи, а иметь дело с настоящим огнем, смертоносным. Месяцами не вылезал из окопов, если не считать дни, когда приходилось с винтовкой, штыком ходить в атаки. Постепенно втягивался он в окопную жизнь, привыкал к войне. Правда, очень трудно было привыкать к тому, что рядом льется кровь, вечно над тобой витает смерть. А к смерти трудно привыкать. Нет, ни за что не скажешь, что это очень приятное соседство…

Но что поделаешь, беда обрушилась на Родину. Впереди коварный и жестокий враг, и его нужно любой ценой остановить, задержать, убить, иначе он тебя убьет, закабалит твою Родину, народ твой, дом.

Все это отлично понимал деражнянский кузнец, позабыл о «всех обидах и честно выполнял свой воинский долг.

В боях где-то в Карпатах, во время кровопролитной, ожесточенной атаки, наш кузнец неплохо, говорят, поработал штыком и прикладом и заслужил высокую похвалу начальства, а затем солдатскую награду – Георгиевский крест. Ему было очень лестно, он гордился наградой, но от этого ничуть не стало легче переносить боль от полученных в этой битве ран и, пожалуй, от этого его жена и детки, как, впрочем, и старенькая овдовевшая мать, сыты не были и нового хорошего кузнеца и пожарника в Деражне не прибавилось.

Хотя „Георгий“ красовался на полинялой солдатской гимнастерке бравого солдата, заросшего колючей бородой, он не уберег его от новых ран и всяких фронтовых бед.

Прошло немного времени, и Аврома Гинзбурга снова ранило. На этот раз тяжело, и долго пришлось валяться на госпитальной койке. Его там кое-как подлечили, поставили на ноги, похлопали по плечу и снова отправили молодца воевать не щадя живота „за веру, царя и отечество“.

И снова начиналась окопная житуха, тяжелая, мрачная, противная. А главное – неизвестно, за что воюешь.

Войне не видно было ни конца ни края.

„Поведать, сколько испил солдат горечи и мытарств, сколько изведал лиха на русско-германской войне, кажется, времени не хватит“, – говорил он. И, пожалуй, не расскажешь словами, сколько крови пролито, сколько славных друзей-однополчан полегло в, боях, с какими чудесными ребятами пришлось распрощаться навсегда.

– И все из-за этих проклятых милитаристов – пруссаков, пропади они пропадом, – рассказывает солдат, – вечно им земли мало, вечно воюют, нападают, норовят отхватить кусок пожирней, вечно ввергают мир в войны, беды, кровопролития. Три года, как один день, пробыл я на фронте и не поверил, что жив остался, когда война кончилась.

Это были первые слова, когда Авром Гинзбург вернулся домой.