Югов ВладимиpВкус яда

Владимир ЮГОВ

ВКУС ЯДА

Иные загадки не разгадываются долго. В меня эта загадка вошла много лет тому назад. В ту самую пору, когда в наш противотанковый дивизион определили служить сына командира нашей дивизии. Фронтовики - тогда они еще многие служили - встретили это его определение настороженно (будет папочке все доносить, как убегают в самоволку, как иногда пьют). Для меня же, салажонка, Саша Кудрявцев был открытием. Он знал напамять художников кто и что нарисовал, читал всего "Евгения Онегина", и когда мы шли с ним к нему домой (жил он все-таки не в казарме), то в след за нами, в ложбинах гор, так и висели слова каких-либо милых стихов.

Я тогда тайно писал поэму "Отечество" ("И Сталин с улыбкой выходит на мраморный мавзолей..."). Я задыхался от счастья, что имею право слушать Сашу Кудрявцева. Когда появился Коля Рябов, третий среди нас, я даже тайно ревновал его - видишь, и он теперь слушает!

Коля был оригинал. Появился он у нас в дивизионе вместе с сержантом Калинкиным - мы занимались огневой подготовкой, и вот идут двое в чапанах. Потом я уже узнал: оба они воевали в Китае, помогали там устанавливать коммунистический режим. Оригинальность Рябова состояла в том, что он освоил горловое пение, мог куковать кукушкой, свистеть соловьем. И, как еще оказалось, по ночам, когда мы спим, Коля пишет повесть какую-то. Саша Кудрявцев и стал донимать его: о чем эта повесть?

- Где-то как "Герой нашего времени", - отшутился Коля.

Потом случилось так: мы выпили вина из погреба генерала "Государственные запасы России 1914 г.". Языки наши развязались. Я читал свою поэму "Отечество", Саша читал тоже поначалу стихи, потом рассказ о том, как его выгнали из военного училища ("теперь вот с вами, а знаете, как неудобно идти утром в дивизион: вы уже вкалываете, а я иду хамом. И все - мамочка. Она у нас дивизией командует. Она и не хочет, чтобы я в казарме спал").

Я помню: Коля Рябов впервые тогда сознался, что повесть, конечно, не о новом герое нашего времени, а о любви... Гитлера.

- Как о любви? - опешил я. Мне ненавистен был Гитлер.

- Да, о любви. К англичанке одной. И о враче Гитлера. Он его, мы ведь этого не знали, травил с помощью американской разведки.

- Погоди-погоди, - вступил в разговор Саша. - Откуда ты все это взял?

- Взял.

И стал нехотя, под напором Саши, пояснять, как однажды, в Китае, они захватили богатый квартал. Коля с дружками потом сидел в обороне. Это был русский дом. И там он нашел какие-то печатные материалы обо всем этом. Теперь, когда служба такая тянучая и липучая ("все тянется - как горькая нужда, а лепят тебе, только пикни, всякую взыскательность, я и пишу").

На генеральской конюшне, дней десять спустя, Коля читал нам свою повесть о любви Гитлера, о его враче. А через неделю он утонул в Аму-Дарье (так все вышло неожиданно - после учений под Чарджоу ребята поехали на студебеккере купаться, машина упала с кручи, только трое выплыли. Коля был в кабине: потом водолазы оттуда его извлекли). Через неделю - выпало вроде росчерком судьбы, почему должны были остаться мне листики, вобравшие повесть погибшего друга, - генерала Кудрявцева перевели в Польшу военным атташе.

Повесть путешествовала потом за мной. Она меня не волновала. Как-то я копался в хорошем архиве. Я был, наверное, упорен в поисках, и это архивным работникам всегда нравится. Одна их них сказала:

- Вот я вам преподнесу подарочек - ахнете!

И милая женщина принесла мне документы о... любви Гитлера к англичанке и о враче Мореле, который с помощью американской разведки губил здоровье тирана. Мне лишь оставалось написать об этом. Мне бы надо было сопоставить написанное с повестью Рябова, да, к сожалению, она сгорела вместе с другими рукописями в доме, где я жил после демобилизации из армии. Мне и самому интересно, что я придумал в этой детективной истории, а что не придумал. Но читатель может быть уверен: по документам все было т_а_к_, как тут изложено.

1

Никогда бы и не предположил фюрер, что все закончится так. Он был любим, обожаем Юнитой. Он гордился ее выдержкой, стойкостью. И вдруг выстрел в Мюнхенском парке. Многие называли этот парк Английским садом. И не стоило слишком гадать, почему она выстрелила в себя именно тут. Это было 3 сентября. Англия и Франция в этот день объявили войну Германии. Юнита посчитала: все кончено. Всю жизнь она старалась сблизить свою страну с его Германией. Она, выходит, проиграла. Она не оправдала его надежд. Потому и такой исход. Единственный для нее.

Он стоял у окна в задумчивости, там уплывали серединные сентябрьские дни. Мысли были печальны и тяжелы. Она осталась ему верна, но - как же так? Зачем? Ах, Юнита! Много тех, кто готов идти за ним, куда он скажет. Но она, Юнита, одна. Она неповторима. Таких больше нет.

Машинально обернулся к столу, подошел, стал листать календарь. 1939-й. Как летит время! С того года, в который он пришел к власти, минуло шесть лет. Сколько событий. Однако ни одно из них, как это, не задело так больно. Юнита Митфорд, английская аристократка, восторженный почитатель его идей, появилась незаметно, пришла - как воздух, как утро, как дождь. Это было что-то необходимое ему. И он всегда ее принимал. Да, почитателей было - не счесть. Но Митфорд!..

Его никогда не настораживала дружба с ней. Пусть неспроста нацелилась на него. Пусть игра. Пусть преклонение - шаг к коварному замыслу. Замыслу их разведки. Он не любил ее страну, ее нацию. Поднимают вой после каждой речи. Она всегда старалась примирить его с англичанами, помочь в сближении Германии и Англии. С сарказмом думал он сейчас о тех, кто предупреждал его: Юнита - не тот человек, не друг, а хитрый и коварный враг.

В то сентябрьское утро, узнав, что час тому назад Юнита выстрелила себе в голову, он, как ни странно, сказал чуть ли не торжественно:

- Ну видите?! Это достойный ее конец!

Это он говорил тем, кто считал ее шпионкой. И теперь, думая о ней, он испытывал это чувство торжества. Потому что верил в ее любовь к нему, к его идеям. Вот видите, - хотелось тогда ему крикнуть всем тем, кто по долгу службы предупреждает, - она не выдержала того, что ее страна напала на меня, и застрелилась. С другой стороны, ему было невыносимо жутко, больно, что самые преданные ему так бесславно умирают.

Собственно, это ему поначалу доложили, что она умерла. На самом деле она была жива. Может, она так хотела? Чтобы он взглянул на нее? Ободрил? Что-то сказал дружеское, как он мог говорить только ей? Может, она верила в его любовь? Так поставила пистолет, чтобы не умереть. Чтобы он...

Когда ее после рокового выстрела принесли в этот маленький домик, куда он часто наведывался, когда уложили бережно на диван, она не могла пошевелить даже бровью, что-то сказать ему губами. Он стоял над ее поверженным телом, понимал, что она ничего не слышит. Отдавал распоряжения:

- Созовите лучших врачей! Привезите их сюда немедленно...

Он отдавал, уже по привычке, распоряжения никому, но он знал, что кому это полагается делать, тот слушает, запоминает и не дай бог проигнорирует его эти отрывистые распоряжения.

Ему доложили, когда он был в своем кабинете, доложили уже через час: врачи - у постели Юниты, они начали бороться за ее жизнь.

Это доложил ему личный врач Морель. Он стоял в проеме двери - этот толстый смуглый доктор с жирными черными волосами и протирал свои толстые очки.

Может, единственному человеку этот, сидящий за первым столом Германии человек прощал небрежение в одежде, запахах. Он и сейчас, этот грязный Морель, пах свинюшником и, кажется, этот свинюшный запах распространялся по святому, с железным порядком помещению, но хозяин спокойно спросил:

- Что же, Теодор, она? Что теперь с ней?

- Она так и находится в бессознательном состоянии.

- И вы ничего, Морель, не можете сделать?

- Нет. Ни я, ни другие... Привезите со всего мира лучших медиков, и они, уверяю вас, будут тоже бессильны.

- Я понял так, что у нее паралич нервной системы?

- Да.

- Как это плохо, Морель. Даже вы ничего не можете сделать для нее...

Что заставило фюрера так душевно, с такой надеждой на помощь Юните говорить с этим врачом-алкоголиком, с врачом не нордической крови? Ведь многие даже при Гитлере намекали, что Морель - еврей... На это были свои причины. Года два тому назад Морель прописал своему хозяину (он, единственный из всего окружения, звал Гитлера не _м_о_й_ фюрер, а _м_о_й хозяин) одно из лекарств, не самим Морелем сделанное, но по его рецепту. Попринимав пилюли своего врачевателя, Гитлер вдруг почувствовал облегчение, со временем он стал бодр, более энергичен. Это после нескольких лет мучения! И он стал доверять Морелю.

Эскулап в начале тридцать седьмого года произвел полное медицинское обследование своего подопечного. На Мореля тогда глядели с изумлением: он заставлял капризного и недоверчивого вождя считаться с собой. Беспрекословно фюрер приседал, показывал все места. Он, правда, при этом стеснительно подхохатывал. Стоя перед врачом "в обезьяньей позе", Гитлер выдал ходивший потом среди своих самых близких людей анекдот: так стоит Сталин перед своим народом после того, что сделал со своими военными кадрами.

Морель бурчал: хозяин не должен отвлекаться, он, Морель, нашел, чем болен Гитлер.

- Вы страдаете из-за гастрических проблем и из-за неправильной диеты.

Морель потом записал: левая половина печени Гитлера увеличена, правая почка причиняет боль. Он отметил экзему на левой ноге. Она была, по-видимому, связана с расстройством пищеварения. Об экземе Морель пошутил: у друга его хозяина, Сталина, тоже экзема, и тоже на ноге.

- Откуда, Морель, вы это знаете? - Гитлер одевал брюки и, прищуриваясь, изучал своего доктора.

- Мой хозяин, я вынужден это знать. Я могу этим самым вас успокоить. Не только у вас болит. Болит и у Сталина.

- Х-мы, х-мы...

Тогда и прописал Морель вождю "мутафлор". Всего одну-две капли. И принимать ежедневно. В течение месяца. И лишь после завтрака.

И что же?! Пищеварительная система вождя начала функционировать нормально! Через полгода исчезла экзема! Вождь начал поправляться! Это ли не чудо? Осенью Гитлер пригласил Мореля в качестве почетного гостя на партийное ралли. Сам вождь смог одеть сапоги, избавившись от экземы!

Потому и теперь, когда прошло уже двенадцать дней после выстрела в Английском саду, Гитлер вновь вызывал Мореля для пояснений.

Морель был на этот раз совершенно пьян, но Гитлер снисходительно глядел на безобразную фигуру, кажется, еще более расползающуюся от горячительных напитков.

- Что скажете, Теодор?

- Ничего утешительного, хозяин... И не беспокойтесь!

- Эти двенадцать дней ничего не принесли?

- Хозяин, что вы хотите от этой истерички? Скажем ей спасибо, что она еще молчит... Вы представляете, если бы она заговорила? Она ведь говорила всегда очень много.

Гитлер усмехнулся:

- Морель, я вас спрашиваю, как она себя чувствует? Лучше ли ей?

- Ах да! Нет, не лучше... Лежит пластом... И так ей лежать... Я это знаю... И такого же мнения все. Тут я со всеми согласен.

- Выходит, все ваши старания безрезультатны?

- Да, выходит. И ничего не поделаешь, мой хозяин. Ничего... Я сам ночевал около нее пять суток. Я вводил ей всякое... И надо же было дуре так неудачно бабахнуть в себя!..

- Не говорите так, Теодор. Вы возбуждены алкоголем... И не контролируете себя! Это...

- Да. Да! Я же за нее переживаю. Вы что думаете, мне... не стыдно? Вы хотите, чтобы она поднялась, я стараюсь, а она... Боже упаси! Боже упаси вашего гнева! Что вам стоит меня... меня?.. И за это, и за то... И, конечно, теперь за нее... Но я хотел вам сказать еще тогда, когда привез ее из этого проклятого парка... Я хотел вам сказать: пожалуйста, ищите себе другую идиоточку, которая будет молиться на ваши речи. Если такую найдете...

- Вас что-то не устраивает? - нервно дернулся фюрер.

Морель испуганно замахал руками:

- Нет-нет! - Вдруг он поднял голову: - А вас? Вас все устраивает?

Гитлер вышел из-за стола, направился к двери - к эскулапу. Тот вздрогнул, увидя глаза фюрера. Но фюрер сразу опустил взгляд, вынул из кармана носовой платок и закрыл им себе нос.

- Да, да, - зашептал он. - Вы сегодня ужасно наклюкались. - И скрипуче прибавил, возвращаясь к столу: - Это вредно, Морель. И опасно. Он постучал пальцем по столу.

- Немцы сейчас все пьют, - пробубнил Морель. - Потому что война... Это все-таки страшно... А я пью еще за эту вашу истеричку Митфорд, черт ее подери... Не сплю ночей... Что я вам скажу, ее надо эвакуировать. И это в ваших силах... Да, да, да! И не раздумывайте!

- Куда эвакуировать? - Гитлер поднял голову и пристально глядел на врача.

- Как - куда?! К ним! К черту! К ним! Разве они не об этом пишут?!

Пьяный бред? Однако ведь это действительно выход. Родственники Митфорд требуют ее возвращения, в каком бы состоянии она не находилась. Он, фюрер, сделал все, чтобы поднять ее на ноги. Не вышло. До зимы все-таки он тянул, надеясь, что она подымется тут, с помощью немецких врачей. В декабре Юниту Митфорд подготовили для отправки в Англию. Сопровождающим был назначен Морель. Знать бы фюреру, как сложится поездка!

2

Великолепная Швейцария. В центре Европы. Главное - швейцарцы говорят на диалектах великого немецкого народа. Трое из четырех говорят на таких диалектах. Морель, сдав эту свою психопатку английскому врачу, уже давно ожидавшему ее тут, облегченно вздохнул и бросился в разгульную жизнь. Он был не дурак, оформил себе небольшой отпуск. Через час уже после последнего рукопожатия с английским коллегой Морель в одном из ресторанчиков отплясывал с худой и высокой девицей, пел какую-то тирольскую народную песню. Грозил, что немцы покажут еще раз этим инсбрукам - опять завоюют австрияков и, конечно, тирольчан, ибо они и есть тоже австрияки.

Одним словом, Морель куролесил. Глупый пьяный крик касался большой политики. Он слышал об этой политике. На его глазах все это происходило. Англичане еще недавно стремились заключить двустороннее англо-германское соглашение. Он помнит, как в ноябре 1937-го к его хозяину в гости приезжал лорд Галифакс. Тогда у фюрера разболелся живот, это было в Оберзальцберге. Морель дал ему таблетки. Гитлер вернулся со встречи веселым, радостным.

- Теодор, друг мой! Они в нашем кармане!

Тогда он узнал, что англичане дают его хозяину "свободу рук в Восточной Европе". Только бы Германия обещала осуществлять перекройку карты Европы в свою пользу "мирным путем" и постепенно... 12 марта 1938 года Морель находился рядом с Гитлером. В этот день германские войска вступили в пределы Австрии. Морель помнит, что его хозяин вновь занемог. Оказалось, очень понервничал... Ему принесли копию письма русских. Захват Австрии представляется после мировой войны событием, чреватым величайшими опасностями... Потом была Чехословакия...

Морель, Морель! Цюрих был наводнен агентами всевозможных разведок. Разве не интересен личный врач фюрера?

- Говорите, что хотите, черви! - бубнил он, оглядывая высокомерно своих новых и новых спутников. - Главное, для меня нет секретов во врачевании!.. Я все знаю, друзья!

Хвастунишка, хвастунишка! Его обнимал очень симпатичный человек, знающий уйму немецких диалектов. Он просто врожденный уникал. Морель от него в восторге. Как пьет эта лошадь, а? Куда, оказывается, Морелю? Хозяин говорит Морелю: для приличия человек не должен напиваться до чертиков. Однажды, это было еще до хозяина, когда он упал с высокого крыльца и мог утонуть в небольшой лужице, образовавшейся неподалеку от лестницы. А во второй раз, когда ему захотелось узнать, почему хозяин, такой всегда... нордический, такой брезгливый, лез к этой психопатке. Чем она его увлекла? Не иначе, как своим темпераментом. Морелю в последнее время не везло на темпераментных женщин, и он, попросив, чтобы его оставили одного с этой психопаткой, решил испробовать счастье...

Хорошо, что была глубокая ночь, все действительно утомились. Безобразная вышла бы картина. Проспавшись, Морель увидел себя - как хозяина, которого своим приказом раздевал до трусов... Морель был голым в чужой постели.

- Боже, - молился он потом богу, - тебя бы не пощадил этот цвет германской нации. Без малейшего сожаления тебя бы, Морель, расстреляли или повесили.

Черви, черви, черви! Он проснулся где-то под утро, его собутыльник отдал, оказывается, ему свою кровать, а сам дремал не раздевшись, на диване, ей богу, похожем на тот, что несколько дней после того, как ее привезли из сада, занимала истеричка Юнита Митфорд. Знатный диванчик!

Трещала голова у личного эскулапа фюрера. Он застонал. Видимо, его вчерашний компаньон спал чутко. Потянувшись во весь рост, он приветливо сказал Морелю на чистом мюнхенском диалекте:

- Доброе утро, мой верный друг!

И жадно оглядывал толстое смуглое тело Мореля. Врач испугался, он подумал дурно о своем приятеле: мол, специально привез! Но тот, не проявляя особых чувств, нагнулся к нему, правда, погладил по волосам и ласково сказал:

- Я вам приготовил ванну. Замечательная ванна, мой друг! Замечательная! Искупаемся? Правда, я не банщик...

Морель опять испуганно стал оглядывать себя, он был почти гол.

- Выбросьте из головы глупости, - усмехнулся приятель, который вчера затащил его от обидчиков, набросившихся на Мореля за неловко сказанное. Будьте - как дома. Располагайте мной. Мне вы очень нравитесь, доктор. Я люблю таких открытых хороших людей, умеющих и пошутить, и выпить. Жизнь одна.

- Да, да! - пробормотал Морель. - Я вчера вел себя неприлично, если не сказать больше... Я...

- Идите, идите! Идите в ванну! Мы еще успеем с вами поболтать. Ваш отпуск... Он еще продолжается?

- У меня еще три дня... А, может, четыре? Погодите, какой сегодня день? Когда я сдавал эту даму? Какое сегодня число?

Приятель ему сказал, какое на дворе число, какой день и помог в этом дне сделать первый шаг Морелю. Сразу же на того нахлынула тошнота.

- Не могу! - вскричал личный врачеватель фюрера. - Хотя бы глоток пива!

- Ха-ха-ха! Набрались же вы вчера! Мы выпьем не пиво...

- Нет, хотя бы глоток, - стал задыхаться Морель от подпираемой рвоты. - Я уже готов... Я умираю... Черт возьми вашу страну! Вы поймите, вы имеете дело с лучшим доктором, может, всего мира! И... Неужели вы никогда не были в таком состоянии?

Молодой энергичный человек, выпивший вчера с Морелем ни чуть не меньше его, легко встал, вышел в другую комнату, загремел посудой и вскоре принес стакан виски.

Морель потянулся за стаканом, рука его была волосатой, неприятной, дикообразной. Но лишь он схватил в широкую ладонь этот стакан, она машинально, эта рука, подчинилась хозяину и выплеснула в горло его все в нем содержимое.

- Ух, у-ху... Черт! Какое странное вино... Запах вонючки кислой...

- Это лучшее виски.

- Я предпочитаю водку, пусть даже иракский арак... Эти ублюдки низшей расы делают приличную араку...

- Вам лечебней?

- Что значит - лечебней?

- Я хотел сказать: вам легче?

- Спрашиваете! Я же... Я же бы... Тут... Вы понимаете, сколько во мне дряни? Теперь будет нормально... Теперь я, пожалуй, заберусь в вашу эту воду... Не люблю, грешным делом, купаться в чужой посудине. Негигиенично бкать, бкать... Ух, даже лучше... Почему вы вчера меня не остановили? Это не честно. Я вижу, вы спортсмен по портвейну. А меня надо было остановить... Вы не знаете, кто я. Я... Ну ладно, я расскажу потом... Вы прибирайте тут на столе... Черт с ним, с вашим коньяком... Будем пить это дерьмо! Хотя... Хотя араки... Араки просто экономнее и полезнее... Это я говорю вам... Как врач говорю... Ладно, пошел!

Вскоре раздался ухающий всплеск и зазвучало бодрое: тру-ту-ту, тру-ту-ту! Даже сюда, в эту комнату, кажется, полетели мыльные пузыри.

Молодой человек, прислушиваясь к возне в ванне, стал осторожно набирать номер телефона, нужный ему. Ему тут же ответили и он доложил, что все идет по плану.

Знал бы доктор, кому звонит его новый приятель! Звонил он Аллену Даллесу, такому же молодому, как сам, такому же предприимчивому разведчику, уже давно включившемуся в работу в нейтральной Швейцарии.

ИЗ СПРАВКИ:

Аллен Уэлш Даллес. Родился в 1893 году. Государственный деятель США (современные справочники). В 1916-1926 гг. - на дипломатической службе. В 1926-1951 гг., считается, занимался адвокатской практикой. С 1953-го до 1961-го сперва заместитель начальника, а с того же, 1953-го - начальник Федерального бюро расследований (ФБР) главного разведывательного управления.

В 1939 году находился в Швейцарии и занимался коммерцией. Консультировал сделки финансового толка. В узких кругах разведчиков слыл удачливым малым. Кличка - "Везунчик".

"Везунчик" не стал даже через подставные лица вербовать Мореля. У него созрел иной план. План был до гениальности прост: сыграть на жадности Мореля. Дело в том, что все таблетки, приписываемые Гитлеру, Морель покупал на стороне. Даллес решил подарить ему фирму, где бы изготавливались эти таблетки.

- ...Ну глядите! - Это говорил молодой человек. - Стол-то - ага!

Чистенький Морель вошел в комнату и удивленно развел руками:

- О-о-о! - расчесываясь на ходу, он устремился к столу - как на битву. Что только тут не лежало! Что тут только не красовалось. Все-все! В общем все лучшее, что есть у запасливого и, главное, богатого хозяина. Мореля просили к столу. Мюнхенский полицейский, такой же разведчик, как Аллен Даллес, нанятый последним за приличную сумму, открыто и дружески улыбался Морелю.

- Вы думаете - удивили меня? - Морель оглядывал стол. Вдруг он заметил свой любимый напиток - арак и сделал круглые глаза.

Его друг улыбнулся:

- Специально для вас. Вы же вчера только и говорили о восточной водке.

- Я хотел вам сказать, что вы меня не удивили этим, - развел руками вокруг стола. - Но - арак... Я, помню, пил его... Ах, ладно! Садимся?

Морель пил в последний раз арак с одним из "спецов", который сказал, что обитает в песках, там и без водки - жарко. Но он привез несколько бутылок для угощения. Откуда было знать Морелю, что именно тогда, с приходом к нему "спеца" из жарких песков, к нему вплотную подступит смерть.

...Совпало, именно тогда был подписан пакт между Германией и СССР. Массовую выдачу немцев, арестованных в СССР, связывают с этим годом. Первая выдача была осенью тридцать шестого, когда германский посол Шуленбург высказал Молотову и Литвинову пожелание германской стороны: чтобы находящиеся под следствием НКВД немецкие граждане, в свое время эмигрировавшие из Германии в СССР и теперь находящиеся под следствием по тем или иным мотивам, были отправлены на родину, какая бы она для них ни была. В начале 37-го согласно приговору Особого совещания из СССР высылаются первые 10 человек антифашистов. "Из тюрьмы в тюрьму", - горько шутили те, кого по сути предавали.

"Спец" - некто Пфейфер. Если точнее - под прикрытием этой фамилии бывший провокатор. Действительно сидевший в советской тюрьме. Пфейфер заявил германскому советнику, которому разрешили посетить высылаемых в присутствии сотрудников НКВД и Наркоминдела, следующее: "Я хоть и сильно измучен пребыванием в тюрьме, но заявляю, что не могу вернуться в Германию, поскольку я - коммунист и там сразу же буду арестован"... Когда Пфейфера привезли на родину, он выбросился из окна и убился насмерть. Провокатор, таким образом, чтобы ему простили фашисты предательства в прошлом, обязан был выполнить их задание под этой фамилией.

СУТЬ ЗАДАНИЯ:

У фюрера - ненадежный врач. Компетентные органы не раз поднимали перед ним вопрос о замене Мореля. Но всякий раз Гитлер брал его под свое покровительство. "Пфейфер", наконец, должен был разоблачить Мореля. Он сидел в советской тюрьме, он слышал там, что врач фюрера - отравитель. Стоит лишь сделать анализ лекарств, которые он дает своему великому пациенту! И все станет на свои места.

Ах, как тогда Морель пил арак с этим "спецом", как видел его насквозь! Он не виноват, что этот "спец" говорил глупости по поводу болезни второго великого человека - Сталина. Морель заложил "спеца". Он и теперь, вспомнив, что было тогда, вдруг насторожился. Что-то ему не понравилось. Откуда такие богатые закуски? Откуда такая внимательность?.. Тогда Морель стал рассказывать, какой он везучий врачеватель. Теперь он нет-нет да и взглядывал на этого молодого человека. Но постепенно пьянел, язык его уже заплетался.

... Даллесу шел сорок шестой год. Не мальчик. Он мертвой хваткой уцепился за фирму, собственную фирму Мореля. Фирма покупается тут, в Швейцарии. Морелю будут открыты кредиты. Все будет у Мореля. Жизнь длинная... - Этот молодой человек накопил немалое состояние за короткий срок. Пусть Морель прикинется тоже беззаботным. Он - бизнесмен. Все остальное - дело рук его здешних покровителей. Небольшой процент, и фирма идет с прибылью. Морель - там, в Германии, фирма его - тут! О ней никто не знает... Откуда бы у его друга такие апартаменты, такая еда, такое питье? Вы ему растолкуйте, - наставлял Даллес своего агента, - как это безболезненно делается. Купим ему фирму. Никто, между прочим, в тамошнем его окружении и знать не будет о его маленьких коммерческих делах. Они для всех - тайна.

3

Да, Морель и сам хотел, приехав в Швейцарию, выйти на медицинские круги (так он выражался). Да, он хотел, чтобы здесь знали, кто он и кого лечит. И если новый его друг предлагает посредничество, - он, Морель, готов со своей стороны сделать все, что от него зависит. Не такой он олух. Разве он не понимает, что означает прошлогодний захват Германией Австрии? Что такое нападение фюрера на Польшу? Разве он кое-что не понял из этой поездки? Взять хотя бы эту Митфорд. В цивилизованной стране так поступают. Ведь она воспевала врага своей нации. И что же? Они ее приняли, даже в состоянии войны с Германией. Для них она - не только аристократка. Она человек. И ее нельзя судить за то, что она возносила на пьедестал самого теперь злейшего врага нации - фюрера.

- У нас все не так, не так! - Морель уронил голову к столу. Попробовал бы кто заикнуться, что какой-нибудь там Чемберлен - душка... Сколько бы волос полетело с головы... Я, мой дружочек, - он был вовсе пьян, и уже не выговаривал все слова, - боюсь!

- Тем более - надо действовать! - Его сосед по столу двоился Морелю. - Возьмем с вами фирму. Вы - большой хозяин. Надо начинать когда-то жить по-другому.

- Я вам скажу... Страшно слушать моего хозяина. Мы должны, сказал он недавно, развивать технику обезлюживания... Я спросил его: что он под этим подразумевает? А он, приняв мою пилюльку, сказал так... Под обезлюживанием он имеет в виду устранение целых расовых единиц...

- Плюньте на него! - засмеялся сосед. - Это он шутит.

- Нет, нет! Он не шутит... Мне об этом говорил некий спец. Он, конечно, хитрун. Он пришел ко мне, чтобы я как-то перед ним открылся. Тогда бы он доложил, что я не твердый в принципах... Я узнал, что этот спец выдает себя за другого. У меня есть друзья. Они мне сразу докладывают, чтобы я замолвил словечко перед фюрером... Ведь я нахожусь всегда с ним. Когда он больной, он слушает меня, как ребенок. И тогда я кое за кого прошу... И эти люди мне в ответ сразу звонят, если что-то на меня бог посылает злое.

- Вы - еврей?

- Что?! Я не еврей... И мне не грозит устранение...

- Идем в постель, Морель! Идем... Завтра нам рано надо вставать. Мы поедем завтра покупать фирму. Я ее присмотрел для себя. Но я отдам ее вам. Вы не еврей. Я тоже не еврей. Мы с вами сговоримся.

Морель проснулся в этот раз глубокой ночью. Где он? Зачем он здесь? Он ничего не помнил, что говорил за столом. Почему так за ним здесь ухаживают?

Он почему-то вспомнил того "спеца" из жарких песков. Дудки! Он знал, что этот "спец" только что вернулся из России. "Спец" эмигрировал туда в тридцать третьем, жил там и на чем-то попался. НКВД заставило его, наверное, заговорить. Этим "спецом" они подкапывались к Морелю. У него же, Мореля, все чисто с лекарствами! Ведь помогает Гитлеру его лечение. Что же они хотят от Мореля? Они тоже, как этот знакомый, считают его евреем. Еврей не может лечить Гитлера, не может! Уже ясно, что Гитлер хочет уничтожить всех евреев. Уничтожит он и Мореля. Доберется до него.

Он услышал шаги и насторожился.

Вошел хозяин дома.

- Я не знал, что вы не спите. Ворочаетесь, сопите...

- Алкоголь вышел, - вздохнул Морель. - Зачем вы назвали меня вчера евреем?

- Теодор, я видел, как вешают и правых, и левых... Ни к тем, ни к этим я лично примыкать не собираюсь. Надо думать о себе, Морель... Ваш хозяин, как вы его называете, однажды проснувшись в неудовольствии от того, что ваше лекарство не помогло ему громко хлопнуть газами, скопившимися в желудке, решит: как специалист - вы дерьмо. Он вспомнит, что ему подсказывают советники разного калибра. Они, Морель, - это видно из газет, считают вас евреем... Вот я заготовил документ, подпишите его. Это что касается покупки фирмы...

Гуляя утром, Морель думал о своем новом друге, о подписанном документе, о том, как быстро разбогател его новый друг. А почему Морель не может так же быстро разбогатеть? Ведь его уже давно не устраивает закупка таблеток на стороне. Ему вдруг остро захотелось хотя бы немного заработать. К чему всегда протягивать руку? Можно спокойно жить, как-нибудь уйти от фюрера... Разбогатеть...

Утро торжествовало. Выходило солнце медленно, властно. Свежести было столько и в природе, и в нем, несмотря на то, что он вчера, кажется, перебрал, что ему захотелось жить совсем по-другому. Почему он должен всегда бояться, кто родил его и кто он теперь для них, тех, кто окружает Гитлера? "Это злые люди... Ничего общего у меня с ними нет и не было! Я не хочу... Не хочу!"

И он пошел в это утро покупать фирму. Его милый агент, очаровавший Мореля вконец своей сметкой и расчетом, проворачивал дельце ловко. Хозяйкой, куда они пришли покупать фирму, была красивая женщина. Ее муж торговался, не уступал. Но фармацевтическая фирма плыла к ним. Морель становился ее владельцем.

- Ах вы, шалунишка! - погрозил своим толстым пальцем личный эскулап великого вождя, когда они вышли в тихий зимний день.

- Что вы имеете в виду? - Обладающий завораживающим мюнхенским диалектом его напарник очень доброжелательно улыбнулся.

- Я завидую вам, - сказал Морель, не совсем и притворно вздыхая.

- Чему же вы завидуете?

- Вы переспите с ней в первую же встречу, когда муж ее укатит по каким-то делам. Разве я не видел, как вы перемигнулись, мой друг, с ней?

- Вот о чем вы! - рассмеялся компаньон. - Добрый, хороший мой друг Теодор! Она улыбнулась мне так, как и вам. Это была грустная и очаровательная улыбка. Она улыбнулась нам как победителям. Мы в ее понятии выше проигравшего на гонках жизни ее мужа. Он распродает, а мы с вами покупаем. Мы - владельцы. Он - торгаш от нужды... Впрочем, хотите она придет к нам в гости?

- Вы спрашиваете! Но у меня шансов...

- Теодор, вы знаете, что у меня и без этой очаровательной женщины есть поклонницы. Мы сделаем так... Вы, наверное, не заметили того, что ее муж сказал... Он сказал, что сегодня вечером уезжает почти на месяц... Впрочем, он уже уехал. - Поглядел на часы. - И мы пригласим ее - как консультанта. Мы же не знаем все подробности. Почему он продал, это ясно. Он горит, как коммерсант. Но можно ли полностью рассчитывать на эту фирму? Или мы с вами подумаем о том, что со временем станем подыскивать что-то помощнее? Не так ли, мой друг?

4

Сам Бог не заподозрил бы эту женщину в игре. О, какая это была изысканная, точная, аристократически бесподобная игра. И вся эта игра предназначалась не стройному бесподобному мужчине в молодом цветущем возрасте, а ему, "этому несравненному толстячку". Она никогда не обращала до этого внимания на таких толстячков, если признаться откровенно. А посмотрите, сколько в нем, этом толстячке, жизни! Какой огненный взгляд! Какой пожирающий мужской взгляд! Молодые, они пресыщены, они насытились и любовью, и ласками. Что не скажешь о Теодорчике. Он - один?! И никого у него в эти дни не было?! И это свидетельствует его напарник?! Вы не обманываете оба?

Она сидит с Теодором рядом. Видны ее округлые, будто атласные колени. Что-то жаркое у Мореля на губах, во рту. Он волнуется так, как не волновался давным-давно. И она волнуется.

- Не бойся, Теодор. Твой компаньон ушел... Я ему сказала, и он ушел. Я хочу быть только с тобой... Потом, может, он придет... Но сейчас я хочу быть лишь с тобой...

С этого незабываемого вечера вдвоем с женщиной, которой в подметки не годилась даже Ева Браун, и началось верное и расчитанно-медленное отравление фюрера. Дозы стрихнина, которые вводились в таблетки, вырабатываемые фирмой, постепенно увеличивались. Увеличивала их эта непревзойденная женщина... О чем они только потом не говорили! Он ей говорил ласковые нежные слова, и она ему в ответ говорила тоже сладкие слова. Они договорились, что она будет всегда с ним, если ему придется приехать на фирму - теперь уже твердую собственность.

- Теодор, можно заработать много денег. Мой муж... Нет, не спрашивайте, почему он так поступил с фирмой. Он был к ней невнимателен. Его можно простить. У нас семейная тайна. У нас, Теодор, трагедия с нашим ребенком. Он, понимаешь, Теодор, он попросту прикован к постели. И этого калеку муж обожает. Он виноват в этом. Я, Теодор, хорошая крепкая женщина. Мне надо было родить от другого. Я же не знала и родила от своего мужа... Как хочется иметь такого же толстячка, как ты, Теодор. У тебя есть дети?

Есть ли у него дети?

Что же она спрашивает?

Какая женщина будет постоянно терпеть его?

Он толст, неуклюж. Считается, - он глубоко и искренне вздохнул, - что от него исходит постоянно дурной запах. Он ко всему не умеет вести себя за столом. Это она, видно, заметила. Там, где он находится, это неумение всегда вызывает неприязнь.

- А посмотрите на мои очки. Они толстые, выпуклые... Я иногда скрываю свой взгляд, растерянный, недоуменный... Я знаю, что меня нельзя любить. И меня не любят.

- Полноте, Теодор! Милый толстячок Морельчик! Каждая женщина выбирает себе мужчину таким, каким ей хочется. Не вы, мужчины, выбираете нас. Мы выбираем. Если я пошла сегодня с вами в постель, не вы повели меня. Это сделала я. Потому и будем считать, что я вас и дальше поведу. Я не обижусь, Теодор, если узнаю, что вы женитесь. На здоровье. Я не эгоистка. Ведь я тоже имею мужа. Нас что-то же связывало. И пусть я буду с ним по-прежнему несчастна и знаю, что он не может мне дать здорового ребенка, но я буду с ним жить, так как выбрала его. Выберут и тебя, мой дорогой толстячок.

Аллен Даллес был страшно доволен своими агентами. Он знал уже о Мореле все или приблизительно все. Как ни странно, после приобретения фирмы, живя последние дни в Цюрихе, Морель прекратил пить, он был задумчив, и даже Даллес не мог объяснить, что же случилось. Разве мог он догадаться, что этот жирный безобразный человек, которому сам Гитлер прощал все его недостатки потому, что Морель был способен вылечить, попросту влюбился. Он даже вынашивал в эти последние дни своего затянувшегося отпуска план - забрать ее от мужа, увезти с собой. У них будет толстенькое существо - девочка или мальчик. Он станет их любить. Война кончится когда-то. Настанут мирные дни. Если его хозяин одумается, то все можно поправить. Для этой женщины можно свернуть горы, взорвать все, что на пути. Разве не может он и сам теперь разбогатеть, как этот парень, предусмотрительно ушедший из дому, чтобы сделать ему приятное? Почему он разбогател? Да потому что спокойно смотрит на все, что происходит. Не сетует при проигрыше. Не радуется сильно при удаче. Он тих. Скромен. Любезен. Разве Теодор не может стать таким? Можно же, когда тебя станет ждать подобная женщина, не пить столько, сколько ты пьешь обычно? Можно. Можно ли купить себе отменный костюм, белую рубашку? Можно. Можно ли как эта утка плавать ежеминутно в таком бассейне? "Теодор, через год мы будем иметь такой капитал, что выстроим для вас где-нибудь тут, у моря, виллу. Сперва небольшую, на семь - десять комнат. А потом докупим, достроим..." Можно заиметь прислугу, которая станет тебе помогать купаться. Можно заиметь личного парикмахера. Который и побреет, и смоет жир с волос... Подправит усики. Толстое лицо не будет казаться таким безобразным, если прикрепить под своим носом усики тонкой ленточкой...

Он мечтательно вздыхал. И тогда его хозяин даже взглянет на него по-другому. Его хозяин считается очень разборчивым в людях. Он их видит насквозь. И Теодора он увидит в новом качестве. Теодор, который ни у кого не вызывал симпатий, станет своим человеком, с ним станут здороваться за руку. И если такая красивая женщина придет на прием, где будет цвет партии, и придет вместе с ней Морель, никто не удивится, как это он попал сюда, на этот большой партийный праздник?

Даллес потом раскусил, почему Морель замкнулся. Он все-таки признался этой красивой женщине, которая и во второй раз пришла к нему, и он чувствовал, что он хорош, силен и она не притворна... Он сказал ей о своей идее. Это - Германия. Нет, она не проиграет. Фюрер не проиграет. На стороне его такие силы... Нет, она станет украшением Германии. Разве личный врач фюрера - мало?

- Да, Теодор. Это не только врач. Фирма твоя, он, твой компаньон, прав, станет давать немалый доход. С богатыми везде считаются. Но давай повременим. Я тут буду соблюдать твои интересы. Я Юнита. Какова она была поклонницей твоего хозяина, такова и я буду тут твоей не только поклонницей, а и хранительницей. Я уже не дам никому проиграть. Я корю себя сейчас за то, что прогорел муж. Судьба, однако, отнеслась ко мне благосклонно. Я благодаря несчастью приобрела тебя. И я тебя уже постараюсь не потерять. И для себя, и для тебя я постараюсь все делать так, чтобы у нас было светлое будущее.

Она говорила чуточку высокопарно. Но она любила его в эти минуты больше, чем всегда. И он растерянно принимал ее ласки, которые давно отучился принимать.

ИЗ ДОНЕСЕНИЙ АЛЛЕНА ДАЛЛЕСА

Мне кажется, что я на пути громадной перспективной разработки в области медицинской практики. Как я Вам уже сообщал, мои агенты в настоящее время уцепились за ценный металл - личного врача Адольфа Гитлера. У нас сегодня на руках данные, подтверждающие откровения этого врача. Два с лишним года тому назад он действительно производил полное медицинское обследование-исследование Адольфа Гитлера. По имеющимся у нас на руках документах он пришел к заключению, что его пациент страдал из-за гастритных проблем и из-за неправильной диеты. В документах его рукой записано: припухлость в нижней части живота, написано также, что левая половина печени увеличена, что правая почка причиняет значительную боль... Врач в обследовании отметил экзему на левой ноге. Он не написал категорически, что это - результат расстройства пищеварения, но из врачебного листка это свидетельствует.

Мой пациент незамедлительно прописал так называемый "мутафлор". Он рекомендовал одну-две капли. Растянул прием на месяц. Мои агенты свидетельствуют: пищеварительная система Гитлера после этого начала функционировать более нормально, а экзема исчезла через шесть месяцев. Адольф Гитлер, по свидетельствам его приближенных, стал на глазах поправляться, выглядеть часто просто неузнаваемо прекрасно.

Я уже сообщил Вам, что мой пациент дурно воспитан, много пьет, среди приближенных немецкого вождя не пользуется авторитетом, напротив, они вечно над ним подтрунивают, часто - очень зло, не щадя его самолюбия и человеческого достоинства. Но Адольф Гитлер не раз публично высказывался очень положительно о высоких лекарских способностях своего доктора. Он благодарил его прилюдно за облегчение, за лекарства. По высокой оценке Адольфа Гитлера, этот мой пациент - величайшее медицинское светило в третьем рейхе. Куда бы ни ехал Адольф Гитлер, с ним следует мой пациент.

Докладываю, что мы "привязали" моего пациента. Фирма подписана теперь его именем. Через некоторое время мы выведем второго его компаньона, он выйдет из фирмы, и это, наверное, станет для моего пациента сильным возбуждающим средством. Дело еще в том, что кажется мой пациент, ничего не заподозрив, клюнул на приманку, которую мы подбросили, доверяет этой приманке, надеясь иметь с ней в будущем какие-то стабильные связи, а, может, и большее. Тогда следует продумать ход дальнейшей операции...

Буду сообщать обо всем новом, сэр.

Жму Вашу мужественную честную руку.

А.Даллес. Конец декабря, 1939-й".

В последующей переписке Даллеса зазвучали вдруг имена Юниты Митфорд, ее лечащего врача. Подставные ли они лица? Но это была уже парафия английской разведки. Англии было не до частностей. 1 сентября 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу. Английское правительство, предоставившее Польше гарантию ее независимости, потребовало от Германии сразу же прекращения войны. Примеру Англии последовала и Франция. Английский посол, вручая ноту, правда, обратил внимание МИД Германии на то, что этот документ носит "предупредительный" характер, а не является ультиматумом. Выступая с этими требованиями, английское и французское правительства не теряли надежды уладить это дело мирным путем. Они обратились с просьбой о посредничестве к Муссолини, который однажды уже сыграл эту роль при расчленении Чехословакии. Но Германия не была заинтересована в новых соглашениях. Делить мир с кем-то хозяин Мореля не хотел. Третьего сентября и была объявлена война Германии. Юнита Митфорд в этот день и отправилась в Мюнхенский парк - Английский сад - и выстрелила себе в голову. Попытка самоубийства, как мы уже знаем, оказалась неудачной, однако ранение привело к параличу нервной системы. И это тоже мы знаем.

Странная завязь очень странной истории. До сих пор специалисты копаются в ней. И до сих пор детали, детальки, эпизоды, эпизодики полностью не раскрыты. Почему английская аристократка была такой неистовой поклонницей Адольфа Гитлера? Предположим, что была. И история это вроде доказала. У Гитлера было много друзей. Но не следовало бы намекнуть и на иную сторону медали? Намекнуть на то, что эта Юнита попросту была шпионкой. И тут у историков немало фактов: Гитлер был на виду. Все может быть. Тогда надо отдать должное фюреру. Несколько месяцев британская поклонница мракобесных идей вождя немецкого народа была под его опекой. Он действительно прикрепил к ней лучших врачей третьего рейха. Действительно прикрепил своего врача Мореля, которому, видимо, полностью доверял. Кроме того, Адольф Гитлер по всем каналам бомбил, пока Юнита Митфорд находилась в лучшей лечебнице, чтобы договориться об отправке ее домой, в Англию, через нейтральную Швейцарию. Видимо, он был более чем человечный, посылая личного своего лекаря для сопровождения такой поклонницы. Он, конечно же, знал, что к тому немедленно прилипнет разведка, каждый шаг этого человека станет лихорадочно исследоваться.

Гитлер пошел на это. От благородства? От особого уважения к женщине, которая недвижно лежала в немецкой белоснежной больничной постели? Пожалуй, и такое необъяснимо по сию пору.

Естественно, Даллес и его коллеги бомбили английскую разведку письмами, пытаясь докопаться до подлинной истории Юниты Митфорд. Шли вежливые ответы, уклончивые, изысканные, из коих трудно было понять доподлинную суть Юниты в судьбе набирающего вес не по дням, а по часам Гитлера в мировом переустройстве. Да и от немецких агентов из Англии шли неутешительные в этом отношении шифровки: Митфорд так и не оправилась.

5

Как ни странно, после приезда Мореля его хозяин стал к нему больше благоволить. Неужели никто не доложил фюреру о маленькой слабости его личного врача - приобретении и открытии маленькой фармацевтической фирмы? Неужели разведка немцев, кичащаяся всегда тем, что она знает все и еще сверх того по высокой норме, проглядела Мореля, занимавшегося пьянкой, любовью, коммерческими делами? Именно вечная тяга к водке и не оставила след в таинственных сделках Мореля. "Он беспробудно пил", - доложили агенты по своим каналам, проморгав и "красивую даму", и "красавчика с Мюнхена". Агенты поставили вечный диагноз окружению Мореля - собутыльники. Под его прикрытием истосковавшаяся по большой любви красивая женщина, часто оставляемая коммивояжером-мужем, отдавалась любви и с Морелем. Делали это они всегда тайно.

Некогда было болеть вождю немецкого народа. Но случались казусы - эти "скопления газов в желудке", которые готовы были вырваться на простор при нередко громадном скоплении человеческих орущих толп. Тогда фюрер шел к своему эскулапу и просил помощи. Гитлер никогда не разрешал его в эти минуты (иногда целые часы) беспокоить. Почему-то тогда он завязывал с доктором непринужденный и острый разговор. То ли ему казалось, что веселие его доктора распространено и на психологические изыскания того (что чувствует Гитлер душой), то ли он просто проверял новые свои мысли на этом, кстати сказать, очень изменившемся и умеющем теперь слушать Мореле.

Кончался страшно неожиданный тридцать девятый. И фюрера очень интересовала личность Сталина. Морель читает же газеты. Что он думает о Сталине? Почему, начиная с тридцатых годов, так стремительно простирается его могущество?

- Мой друг, нет ни одной значительной области экономики, социальной и культурной... Теодор, так пишут большевики... культурной жизни страны, которая не подчинялась бы его воле и прихоти. Вы что-нибудь понимаете?

- Я? Порой понимаю. Но порой не понимаю.

- Говорите яснее. Что вы понимаете? Не отвечая ни перед никакой другой властью, этот человек имеет решающее влияние на внутреннюю и внешнюю политику своей страны. Он что? Маг? Чародей?

Естественно, Морель не мог и предположить, что его хозяин, ярый антикоммунист, щупает его серьезно, так как почему-то идет на сближение со Сталиным и его страной. Тридцать девятый, тридцать девятый... 15 марта Германия вторглась в Чехословакию, события тех дней до сих пор оказывают влияние на сегодняшний день. Сталин, Сталин... Единодержец. Его решения оформляются - как директива. И Гитлера это волнует. Он и спрашивает Мореля, не маг ли и не чародей ли Сталин... 1939-й. 1 мая 39-го. Гитлеру сразу же доложили, что на трибуне Мавзолея появился Берия и нет, не было Литвинова - наркома иностранных дел. Гитлер сразу понял: Литвинов мешал Сталину сблизиться с ним, Гитлером. Ему всегда докладывали, как умело обставляет Сталин отстранение. Через некоторое время Гитлеру доложили: Литвинов написал письмо Сталину и оставил его в сейфе. Берия допрашивал Литвинова, тому удалось уехать на дачу. "Зачем эта комедия?" - якобы сказал он Берии. И тот ему ответил: "Максим Максимович, вы цену себе не знаете".

4 мая - смена наркомов. Телеграмма в Германию. Само собой разумеется - Гитлеру лично. "Молотов - не еврей".

Вскоре на стол ложится новая телеграмма: "Нарком Молотов по-сталински руководит международной политикой". При Литвинове и не помышлял Гитлер о договоре с СССР. С 22 на 23 июня 1939-го Германии было предложено заключить договор на 25 лет... Сталин сам решил принять Риббентропа. Весьма скромная встреча. Не знали о ней даже Маленков и Хрущев - были отправлены на охоту. Риббентроп привез новое послание Гитлера - Сталину лично. Отныне все дела в Европе будут решать СССР и Германия...

Сталин, как потом докладывали Гитлеру, сказал одному из сопровождавших Риббентропа:

- В следующий раз вы должны приехать к нам в форме.

Риббентроп докладывал:

- Я опешил, мой фюрер. Спросил: как мне быстрей позвонить? Я звонил вам из кабинета Молотова. Я передал ваши самые лучшие пожелания Сталину... Когда я уезжал, мой фюрер, они срывали антифашистские лозунги...

Риббентроп докладывал в кабинете врача. Боли в животе были и уже, по мановению волшебной палочки Мореля, снялись.

- Вы волновались, мой хозяин. Поэтому были боли.

- Может, ты и прав, Морель. Я действительно волновался.

- А если бы, мой хозяин, Сталин не подписал договор? - буркнул Морель, озадаченный обострением болезни своего пациента.

- Удивительно логичный вопрос, Теодор. Тогда мы все равно напали бы на Польшу. Ты доволен моим ответом?

- Не совсем, мой хозяин. Я кое-что читал в последнее время. Сталин считает: он выбрал правильное решение - ведь с американцами и англичанами не получилось у него...

- Зато, мой друг, наш пакт, как взрыв бомбы. И для янки, и для этих англишек...

Сейчас, после приезда, Морель чувствовал: всякий разговор с ним о Сталине наводит Гитлера на размышления. Он невольно сжимается не только от стетоскопа, щекочущего рыхловатое тело фюрера. Видимо, все время спрашивает себя: не обманет ли Сталин его, Гитлера? Но уже по договору шли в Германию из России каучук, марганец, нефть, продовольствие, сталь.

- Потому Сталин думает: мы не нападем, - буркнул Морель. - У вас, мой хозяин, хороший аппетит?

Фюрер улыбнулся:

- Отменный. - Он как бы намекал на что-то другое.

- Нам не надо было бы воевать, мой хозяин. - Морель задумчиво уставился на окно, вместо того, чтобы ощупывать то место желудка, где у вождя начинается боль.

- Почему, мой друг?

- Это ужасно в принципе. Я это как врач чувствую. Вы представляете распластанное человеческое тело. И всем не поможешь, если случится много тяжелых ранений.

- Но ведь не один вы врач. Их у нас много. Они все пойдут и выполнят свой долг перед рейхом. Не так ли?

- Так-то оно так. Но, знаете, сколько могут погибнуть мирных людей, они, мой хозяин, не привыкли к войне.

- Все дело в том, что их и не приучали к ней. А если вы, мой друг, захотите жить лучше, надо, чтобы кто-то из нас позаботился об этом. Я и забочусь о нации. Это мой долг.

Морель перед приходом своего хозяина начитался газет. Здравый смысл подсказывал ему, сколько крови льется теперь, в эти минуты и часы, когда они сидят и рассуждают за других. Морель представил, что делала бы теперь на поле брани женщина, о которой он все чаще и чаще думал. Первое время по приезде что-то на время забылось, но только встречался он с более или менее красивой женщиной, он тут же сравнивал ее с той женщиной, с которой ему довелось быть в Цюрихе, и горячая волна шла откуда-то из души, он задыхался от тех чувств, которые испытывал тогда, в волнении, в близости... "Боже, сохрани нас! Пожалей нас. Пожалей милую мою женщину. Пожалей мою фирму..."

- Что-то вы шепчете, мой друг?

- Я молюсь.

- Помолитесь и за меня. Мне временами бывает больно. Если бы не вы...

- Я помолюсь, мой хозяин. Помолюсь и за вас, и за себя.

- Вы стали меньше пить, мой друг. Это хорошо.

- Я бы не хотел стареть, мой хозяин.

- Все об этом мечтают, Теодор. Мечты не возбраняются.

- Я бы хотел, мой хозяин, иметь дело с чистым небом. Страшно, когда шумит над головой снаряд. Не правда ли?

- Да, это скотское чувство. Вроде за шеей у тебя сидит кот и царапает своими крепкими когтями.

- Что бы вы подумали, мой хозяин... Вдруг бы я обзавелся семьей?

Гитлер подумал всего капельку и ответил:

- Почему бы и нет? Тогда хотя бы за вами можно будет последить серьезно... Это шутка, Теодор. Не обижайтесь.

- Я не привык обижаться.

- Да они все одолевают вас шутками, вы им прощайте!.. Она - немка? Чистокровная или с какой-нибудь смесью?

- Нет, я еще не знаю, - смешался Морель. - Я только предполагаю...

- Морель, если вас будет двое, это уже много. Тогда я при всем моем старании не спасу вас.

- Что вы имеете в виду, мой хозяин?

- Неужели они вас не обзывают евреем, мой друг?

- Но я же не еврей. Я им уже много раз растолковывал.

- Вы видели портреты этого человека, который работает у Сталина? Этот их нарком Молотов? Сталин считает, что он не еврей. А мне кажется, что чистокровный юда...

- Видите, чем отличаетесь вы от Сталина. Сталин защищает, а вы... Сразу меня зачислили туда, откуда я никогда не выберусь...

- Если вас посадят наши эти палачи, то вам никогда не вырваться. Вы не докажите там, внутри тюрьмы, когда вас посадят за десять замков, что вы - совсем другой национальности, не такой, как этот их нарком Молотов.

- Почему вы решили, что таких надо убивать?

- Да потому, что они распяли Христа. Они всегда безнаказанны. Это меня, если хотите знать, бесит. Почему они такие?.. - Он сделал паузу и потом жестко выдавил: - Я вас уважаю, Морель. Я ограждаю вас от любых случайностей. Но я умываю руки, если вы приведете к нам еврейку.

- Следовательно, не стоит при вас говорить о каких-то серьезных вещах.

- Нет, не правда. Со мной вы можете говорить, сколько угодно. Но с другими - будьте осторожны... Вы знаете, почему Сталин живуч и его беспрекословно слушают?

Морель пожал плечами:

- Не могу ответить.

- Не можете? - удивился фюрер. - Это же так просто. Сталин все засекретил. Они имели, мой друг, привычку. Боролись с царем, конспирировали дела. Сейчас все труднее и труднее достать материалы их пленумов. Уж не говоря о Политбюро. Нам надо учиться тоже держать все в секрете. И мы непобедимы.

- Но вы же говорите с народом...

- С народом? Вы верите, что есть где-то народ? Это кричащая и рычащая толпа, Морель.

- У вас есть основания верить, что народ вас поддерживает...

- Поддерживаете вы меня, Морель. Я всегда вам благодарен... Насчет меня и народа... Я тут не заблуждаюсь... Я смотрю на своего нового друга и кое-чему учусь у него.

- Да, у него есть чему поучиться.

- Вы считаете? Впрочем... Благодаря мастерству политического и психологического манипулирования моего друга общественным сознанием своего народа, он решил многие проблемы эпохи... Кто может так долго править, держа людей под страхом?.. Кстати, вы когда-либо узнавали, какие лекарства ему выдают? Перед выходом к своим даже соратникам? Я слышу какие-то легенды о его этой походке... Что он перед этим употребляет? Почему спокойно говорит и люди боятся его? А я - раздражителен... Я кричу... Я надрываюсь... Почему вы ничего не придумаете для меня, чтобы я не выглядел иногда как клоун?

- Ваши таблетки, мой хозяин, единственные... Они укрепляют ваше здоровье. Вы немножко возбуждаетесь. Но вы совсем другой человек, чем ваш новый друг... Зачем вам завидовать ему?

- Может, мы поделимся с ним лекарствами? Пусть мы станем с ним долгожителями... Европа будет под нашим сапогом. Что же мой друг станет надрываться, везти нам то, что можно взять у других?

Фюрер то ли шутил, то ли говорил все это всерьез. Морель, однако, испугался:

- Нет, нет, мой хозяин! Нет. Это мой секрет. Он принадлежит вам и мне. И сколько бы вы меня не упрашивали, я не дам ни одной таблетки постороннему, другому. Обижайтесь на меня или не обижайтесь, но не просите...

6

Настои на своем Гитлер, пошли своему другу партию таблеток, помогающих даже от экземы (у Сталина она тоже была), и кто знает, что бы произошло? Дотошные русские обязательно проверили бы содержание таблеток "лично фюреру". Да, дозы стрихнина постепенно-постепенно увеличивались, увеличивались. А фюрер их пил, пил... И нельзя было подступиться к Морелю. Всех, кто подступался, убирали, прятали. Через пять лет, в конце 1944 года, когда над Германией нависла смертельная опасность, посмелее стали говорить о Мореле как о каком-то агенте...

...Было солнечное зимнее утро. Мрачно были настроены люди в бункерах. Ничего утешительного с фронта. Одергивали друг друга, ссорились. Морель в это утро, чуть-чуть выпив, шел к фюреру, чтобы сделать ему укол.

Перед этим была бурная сцена между Гитлером и Евой Браун. Ева не раз уже говорила ему, что он зря доверился этому Морелю. По ее мнению, по мнению многих, - она это говорила раздраженно, - Морель давно является британским агентом. Он делает все возможное, чтобы Гитлер не мог реалистично думать и принимать правильные решения.

- Это сказано в горячах, - успокаивал ее фюрер. - Ты же знаешь, что я отлично чувствую себя после его инъекций.

- Неправда, - в отчаянии крикнула Ева, - ты всегда возбужден, лицо твое горит. Мне бывает за тебя страшно.

- Успокойся, Ева. Нам сейчас надо держать себя в руках... Какая ответственность, какая навалилась ответственность! Подумай... А это все мелко, глупо! - Гитлер говорил уже раздраженно.

- Хорошо, и ты успокойся... Ты ничему не веришь, когда речь идет о Мореле. Уже доказано...

- Что - доказано? - взорвался он.

- Доказано, что Морель не случайно посещает Швейцарию. У него там...

- Что бы у него там ни было... Он мой лекарь! Я бы давно скончался, если бы не Морель... Вы все этого теперь хотите! Вы только и занимались эти годы тем, что травили его. А он привозил из Швейцарии мне лекарства. Боли утихали, я начинал работать!

- А те доклады о нем? А письма?

- Не говори суконным солдатским языком, Ева. Ты женщина... Я понимаю, все началось с Юниты. Стоило ему поехать с ней в Швейцарию, как ты стала мне то и дело напоминать о Мореле. Ты ревнуешь ее. Но причем здесь Морель и его фирма? Ты мне хочешь о ней сказать? Но о ней мне уже в течение этих лет много раз докладывали...

- Ты никому не веришь...

- А чья это была идея в тридцать девятом году? К Морелю подослали возвращенца. Он должен был обязательно доказать враждебность Мореля ко мне... И что бы вы достигли? Ты хотя бы понимаешь, что Морель... не боится меня! Он не боялся меня все эти годы. Это важно, чтобы доктор не боялся! Сталин в своем Кремле запугал даже врача. Этот мерзавец остается один, когда ему плохо. А со мной мой Морель. Я тысячу раз вдалбливал в головы идиотов, что он лечит меня!.. У тебя есть новые доказательства? Ты не можешь быть так...

- Да, у меня есть факты. Доктора Карл Брандт и Эрвин Гизинг сделали анализ твоего чудодейственного мутафлора. Это лекарство, по их мнению, страшно для тебя.

Ева в этот раз все предусмотрела. Она не случайно накалила разговор. В эти минуты Мореля, следовавшего сюда, вели два молчаливых эсэсовца. Он сразу же испугался, увидев и Брандта, и Гизинга. Это были хорошие специалисты. И он понял, что присутствуют они тут, вместе с какими-то людьми - их трое - не случайно.

- Посадите его, - приказал сидевший среди этих троих в середине.

Двое эсэсовцев насильно посадили Мореля на стул, который стоял посередине комнаты.

- Вы догадываетесь, почему здесь? - спросил его вновь средний.

Личный доктор, порядочно струхнув поначалу, теперь огляделся. Ему рассказывали, какие кабинеты в гестапо. Здесь ничего не было похожего. Ни пыточных устройств, ни машинистки, которая должна строчить все, что он скажет. Он поднял большую свою лохматую голову и прохрипел:

- Вы за это ответите!

И здесь промашку сделал Карл Брандт:

- Это вы ответите! - крикнул он фальцетом. - Ответите перед историей и нацией! Я не позволю дурачить нас!.. Вы... вы... Жалкий лгун... Жалкий пройдошка...

- А вы завистник, - отчеканил грубо и веско Морель. - Вы и вы! - Он поднял свою большую руку и коротким пальцем прицелился в Эрвина Гизинга.

- Что вы хотите этим сказать? - бешено стукнул кулаком по столу, за которым сидели эти трое, крайний из них, что был справа от Мореля.

- Я сказал, что они паршивые вонючие завистники. И больше я ничего не сказал, - затрубил личный врач фюрера. - Еще я хочу сказать вам... Вам троим... Я иду, этот в устах этих завистников, шарлатан... Я иду к фюреру, чтобы сделать ему инъекции. И вы ответите за то, что задержали процесс...

- Вы не пугайте нас, - сказал средний, который начинал этот базар. Они, - показал на врачей, - сделали, а точнее произвели анализ. Секрет раскрыт. Вы разоблачены.

- Вы знаете, - прогудел вновь Морель, - сколько раз разоблачался я? Ну и всякий раз после разоблачения передо мной извинялись. Что сделаете и вы. Я в этом уверен. Если вы не сделаете, вас заставят сделать. Я хочу спросить: вы компетентны в том, что преподнесли вам эти господа? Не думаю. Но откуда вы тогда знаете, что эти люди желают мне добра? Вот Брандт... Он не даст мне солгать. Не мы ли с вами, Карл, как-то пили дружескую чарку? И вы высказывались насчет зависти ко мне... Это было или не было?

Все теперь глядели на Брандта. Пауза затянулась. Морель встал.

- Отдайте их анализ куда-нибудь... Ну, скажем, в лучшее, что есть у нас. Я готов стать перед любым судом. Но только не надо так хватать и запугивать... Я даже готов придти снова. После того, как сделаю инъекции... И выслушать любой бред... Любой...

Хлопнула пружинисто дверь. Воцарилось молчание.

Когда Морель зашел в бункер Гитлера, Ева Браун плакала, отвернувшись к стене.

- Чего-то вы сегодня задержались, мой друг? - спросил Гитлер.

Его врач пробурчал:

- Не было, мой хозяин, света... Пришлось свечой разогревать биксу...

Как он действительно держал себя! Независимо, с достоинством. Нет, он очень испугался. Он уже давно понимал, что является лишь пешкой в руках тех, кто поставил ему эту маленькую фирму, а потом и особняк прикупил. Швейцарские его "друзья", - он это уже осознавал, - были американскими агентами. Кроме стрихнина, они добавляли в таблетки и атрофин. Эти "друзья" очень настойчиво наставляли его, когда он приезжал в Швейцарию, как лучше использовать многие другие лекарства для лечения фюрера. К этому утру, когда он вошел в бункер хозяина, у того было прописано им двадцать восемь медикаментов. Иные из них принимались ежедневно, иные редко.

Ева отодвинулась от стены, она вытерла платочком слезы.

- Вам помочь? - подошел он к ней. - Что-то случилось?

Она не ответила. Она понимала, что замысел ее провалился. Раз он тут, значит они не смогли что-то сделать с ним. Она ненавидела эту рожу. Она хотела закричать на него. Но она сдержалась.

Когда он ушел, Гитлер сказал, подойдя к ней и гладя ее по плечу:

- Ева, Ева... Зачем все это? Не надо. Он единственный говорил мне то, что я никогда не хотел бы слушать. Он говорил так, как потом не говорила ни ты, ни твоя мать... Он мне говорил: "Не надо... Не надо!" А вам всем хотелось...

- Он мошенник, - вздрагивая, снова заплакала она. - Мне жалко тебя, если с тобой что-то случится. Он же совсем другой... Другой...

- И твоя мать мне говорила... "Все ненавидят его. Лишь вы любите..." Я знаю, ты называешь его шарлатаном, ты давно хотела избавиться от него...

Это была правда. Действительно, она всегда называла его шарлатаном, а фрау Франциска Браун, ее мать, правда, говорила ему, что все ненавидят Мореля и только он им очарован.

Морель в это время, тяжело неся могучее безобразное тело, прошел мимо той части помещений, куда его совсем недавно приводили. Он выбрал свободную комнату, где часто теперь отдыхал один, потому что здешнюю охрану сняли и отправили на фронт. Зайдя в комнату, Морель нашел под подушкой блокнот, вынул из бокового кармана своей тужурки ручку и, старательно пыхтя, написал рапорт о том, как его сегодня оскорбили. Он не знал тех троих. Он знал Карла Брандта, Эрвина Гизинга и знал свое имя и свою фамилию. Расписался он четко, размашисто.

Ему надо было сделать еще что-то, но до той минуты, когда решится вопрос с Брандтом и Гизингом (или с самим Морелем) он решил отложить дела на потом. Вернувшись в свою небольшую комнатку, где он оставил початую бутылку водки, привезенную недавно каким-то офицером с Восточного фронта, он закрыл тщательно дверь на ключ и, священнодействуя, мурлыча, достал эту бутылку и захватил одним пальцем грязноватый, замусоленный жирными руками стакан.

- Ева провожала, Ева провожала, Ева провожала, - опять замурлыкал он, наслаждаясь простыми словами - дальше, к сожалению, солдатскую последнюю песенку о Еве, проводившей своего солдатика, а на второй день уже пришедшей в гостиничный номер к офицеру, вернувшемуся не навсегда, а на время и всю ночь пробаловавшейся с ней, - он не знал.

С аппетитом Морель выглушил до дна бутылку и прилег на кровать. Он помнил, что хозяину надо дать сегодня кое-какое лекарство, но, пробурчав ругательства, что-де его не ценят еще за его старания, он захрапел.

Проснувшись через несколько часов, Морель пошел обедать. "Почему, говорил себе, - он, мой хозяин, не послушал меня? Почему? Теперь придется удирать голым... А эти янки... Они меня обманут, когда я не буду им нужен... Они не будут мне платить ни за что... Если бы я его отравил... Нет, нет! Что я говорю? Это уже чушь! Тогда они меня вообще станут игнорировать... Порядочные свиньи! Они дрожали перед ним в те годы... Он бы каждого из них повесил... А всех остальных подушил бы в камерах... Теперь они чувствуют его конец... И без меня теперь можно взять его голыми руками... Но вы, янки! Я задаром не продаюсь, вы шли бы все от меня куда подальше..."

Он верил, что если бы хозяин тогда послушал его, не связывался бы с теми, кто стучится в дверь Германии ныне, то можно было бы бросить службу, уехать в Швейцарию и работать так, как все работают.

Ему страшно захотелось увидеть женщину, ту женщину, с которой несколько лет назад он так хорошо проводил время. Прекрасно то, - вздохнул он теперь, - что ее муж тогда уехал, а этот парень уступил ему ее... Какие у нее были бархатные колени и какие зовущие глаза! Тот мальчик сказал неправду, что она смотрела на них как на победителей. Неужели он тогда плохо выглядел? Как он тогда светился! Как изысканно помогла завязать она ему галстук! Ее платье, когда она поднималась на цыпочки, морщилось, и нога задевала его ноги. Она трепетно прижалась к ним тогда. К нему никто так не прижимался. И он ожил, как старый граммофон. Он заиграл басом вначале, а потом закукарекал молодым петушком, и он старался... И она это оценила. И она удивлялась, что у него, такого сильного и очень настойчивого, нет женщины... Это же несправедливо!

И сейчас он думал, еще не выветрившись от хмеля, что несправедливо поступил их вождь. Он жалок, потому что лишил людей хорошей теплой жизни. Все они, окружавшие его теперь, имели прямой доступ к лучшим образцам этой жизни. Он запер их теперь в эти нужники, и слава Богу, если у человека нормально работает печень. Не то можно свихнуться от постоянного запаха фекалий, каких-то еще запахов - то ли гнилья, то ли разлагающихся трупов. Может, где-то здесь и бьют тех, кого привозят с фронта и наскоро судят. Видимо, они достойны, чтобы их тут же прикончили. Но плохо, однако, что их не закапывают, и они смердят. Он как врач знает, что долго так продержаться не может. Начнется какая-нибудь эпидемия. И все. И каюк. Каюк этой старательно играющей Еве... Любовь! Любовь! Разыгрывай! Каюк этим крысам, все-таки не бегущим еще с корабля, а на что-то надеющимся. Каюк и ему... Надо защищаться!

После обеда, примерно в четыре часа, его позвали в канцелярию. Жалкие ублюдки Брандт и Гизинг, уже без погон, пытались просить у него прощения. Он ответил им непочтением. Он сказал:

- Я же вам обещал... А где те, трое?

Оказывается, Брандт и Гизинг из-за них и лишились погон. Они не захотели назвать их имен. И он, Морель, не настаивал. Он лишь, когда увели Карла Брандта и Эрвина Гизинга, предложил в канцелярии свою командировку в Швейцарию - посмотреть на качество продукции, выпускаемой специально для единственного человека. Это его была еще утренняя задумка, перед тем, как он осушил бутылку, она не давала ему покоя. Но он понимал, что лезть с ней рано. Он выбрал удачный момент. И в канцелярии согласились с ним: действительно, почему бы и не поехать?

Морель выписал документы на какого-то совсем другого человека. На время он вовсе и не врач фюрера, больного стареющего человека. Он какой-то Ганс Мюллер, владелец каких-то акций, какого-то недвижимого и движимого имущества. Он подумал: убежать бы от них, к четвергу не вернуться. Пусть ищут. Правда, он знал, что такое не вернуться. И что такое, если тебя приговорят - поставить к стенке. Они тебя найдут под землей, даже в собственном гробу...

Выехал он поздним вечером. Зима стояла тихая, как там тогда, в Швейцарии. Утомительно было думать о том, что вот такая именно тишина и соблазняла его тогда, когда он говорил с хозяином о ненужности крови. Какой закат, какое кровавое торжество! И этого человеку достаточно. Он уверял хозяина, что не стоит идти в Россию. Не надежен пятый или четвертый путь. Польша, Чехословакия, Франция... Многое-многое другое... Тоска обвила его душу. Не будет он счастлив даже с этим документом. Все в Швейцарии знают, кто он. Он личный врач страшного человека. Да, он потом, когда-то скажет: "Но я спас человечество от него. Мои таблетки и инъекции последовательно, с точностью до миллиметров, разрушали его организм. Это благодаря мне многие его приказы - дерьмо, я устранял его связи с реальностью. Да, я жадный, очень жадный и жалкий... Я соблазнился на деньги, и я все-таки кончил убийцу. Он бы добрался и до меня. Я это знаю..."

Он боялся спать. Не хотел спать. Но монотонность вагонного перестука постепенно закрывала ему глаза. Неуклюже прислонившись к боковой стенке купе он вскоре уснул.

В другую сторону везли докторов Карла Брандта и Эрвина Гизинга. Погоны им вернули. Они предали тех троих. Это оказались старшие офицеры. И им потом вернули погоны. Они руководствовались показаниями... Евы Браун и фрау Франциски Браун.

В документах, самовольно подготовленных, стояло такое заявление Евы Браун:

"Я не верю Морелю. Он такой циник. Он проводит эксперименты над всеми нами, как будто мы подопытные кролики..."

Фрау Франциска Браун заявила этим добровольным мстителям: "Все ненавидят Мореля. Все хотят от него избавиться. Но не знают как. Всякий раз это дерьмо выплывает из грозных событий..."

Брандт и Гизинг ехали в солдатских вагонах на фронт. Кто из них первым решил отличиться перед третьим рейхом? Гизинг? Или Брандт? Теперь они препирались, обвиняя друг друга.

- Это вы, Эрвин, надоумили меня... И я поддался вашему уговору. У вас никого нет, Эрвин. Вам было все равно. А у меня старая мать, у меня жена, которая только три месяца тому назад родила...

- Не надо, Карл, обвинять меня. Это был наш долг.

- Долг! Мальчик Эрвин... Кому теперь нужен этот долг? Вы разве не чувствуете, что это разгром рейха!

- Нет, не стоит, Карл, так говорить. Я не побегу первым докладывать на вас. Но так говорить не стоит. Всякий вагон, Карл, имеет уши.

- Это правильно, Эрвин, мы сразу не догадались... Именно уши имеет этот боров. Он везде поставил своих. Покупает их вином, водкой...

- Мне было удивительно слушать... Неужели вы с ним пили на... брудершафт? - Эрвин брезгливо скривился.

- Пил, пил... Потому я так долго и сидел в тылу... А с кем вы пили? Почему тоже так долго сидели тыловой крысой?

- Э, долгая история, - вздохнул Эрвин.

- И все же?

- Были виды на престарелую невесту.

- Дочку какого-либо генерала?

- Вы угадали.

- И что? Ничего нельзя было сделать ему для вас?

- Обещал. Но, как видите...

Где-то впереди завыла тревожно сирена, вокруг состава, шедшего как бы ощупью, вздыбились горы земли.

- Бомбят, - побледнел Эрвин. - Хорошо, что мы одни... Очень бы неудобно было перед солдатами, трусить грешно...

- Чепуха! Ничего нет порядочного на земле. И все. Остальное - будет могилка, какая-то отметина...

- А вот толстый кретин будет жить и здравствовать!

7

Морель стоял перед ее домом долго, пока в окнах не стали зажигать свет. Ему хотелось, чтобы она подошла к окну в халатике и чтобы он ее увидел и помахал ей рукой. Она бы узнала его сразу, и все-таки вышла бы к нему. Первым бы долгом он рассказал ей, как выкрутился вчера... нет... не вчера... позавчера... Или - когда? Он потом только осознал, что прокатилось над его головой. В своем этом особняке, удобном, красивом очень, южной стороной обращенном туда, к горам, свежему всему и очень хорошо пахнущему. Кто-то же должен иметь за такую опасную работу подобной красоты особняки. Почему ему не гордиться?

Как всегда, в своем особняке он нашел все: от холодного пива до араки и коньяка. Он, конечно, сразу полез в ванну. Теперь он всегда чувствовал потребность в этой ванне. Он знал, что в любую минуту к нему может придти женщина. И он старался для нее и для себя. Ему нравилось теперь, что он такой холеный, когда приезжает сюда, в этот Цюрих. Ему уже надоело рассказывать своему хозяину про этот город. Хозяин всегда интересовался одним и тем же: как это вождь бывшей России подготовил под эту бывшую Россию революцию? И как он там, в Цюрихе, жил? И где прятался?

Морель понимал, о чем идет речь. Он всегда боялся, его хозяин, что кто-то так же сделает под него подкоп, тут, в Германии, вот так мирно станет у него под носом жить. Потом в один страшенный час все вдруг выйдут со знаменами на улицу, а тебя потом отправят далеко-далеко, а потом выведут и станут стрелять. Такие вещи страшны, - всегда говорил его хозяин, и он с ним обычно соглашался.

Он всякий раз повторялся, этот личный врач. Врал вдохновенно. Потому что всякий раз хотел приехать не к тем местам, где русский вождь что-то делал, сотворяя революцию, он бежал к дому женщины и старался сделать так, чтобы она его увидела и пришла к нему.

Первый день он не подрасчитал. Не пошел потом к ее дому. И нашпиговался снедью - свежей и заманчиво аппетитной. Запивал он эту снедь стаканами арака, и он при этом урчал голосом, и это было приятно слушать самому свое довольное урчание. Он понимал, что это его песня радости еды свежей хорошей еды, который раз он это понимал и который раз с удовольствием урчал.

Так он и уснул урчащим, и не доев, и не допив в первый день, хотя около него, рядом со стулом, где он восседал, стояли уже три опустошенные пол-литровые бутылки арака и несколько бутылок пива.

Он удивился потом утром, от чего так захмелел. Ведь при такой еде и при таком урчащем аппетите было очень бы неплохо пригубить еще какое-то количество бутылок. Но тогда, - трезво утром подумал он, - нельзя было, чтобы пришла женщина. Тогда плохо...

Утром он опять напился. И он потом не помнил, почему напился. Он отгадал, почему напился, лишь когда подошел к зеркалу и увидел свое недовольное опухшее лицо. Там, в бункере, где его хотели судить, там висело тоже зеркало, и там он увидел себя в зеркале, и ему показалось, что выражение лица у него было такое, как тут. Но он понял, что там он обиделся на тех, которые привели его туда и пытались запугать. Тут же он обиделся на самого себя. Ведь он приехал к женщине. И напился. И забыл о том, что он приехал к женщине.

И вот он даже не помнит, на какой день опять пришел к женщине вечером. Нет, не вечером. А перед вечером. Это он стоял до самого вечера. До самого того момента, когда в окнах зажигаются огни. И он стоял терпеливо, не боясь никого. Ни тех, их медицинских кругов, которые его знают. Знают, кто он. Черт с ними! Пусть смотрят. Все равно крышка. И там нет никаких надежд. А тут... Тут может они потом скажут, что он был на стороне человечества и защищал это человечество.

Он вспомнил лица разжалованных докторов, ему на минуту стало не по себе. Но от этого момента он больше не думал о них. Это они, такие, всегда хотели бы, чтобы он, его хозяин, вел нацию на кровавые распри. Он не хотел крови, доктор Морель. Он страдал, когда видел много крови. Ему всегда мерещилось: когда он станет осматривать тысячи убитых евреев - а это ему рассказывали - то кто-то спросит его, подняв голову:

- Доктор, а вы же сами еврей!

И он заплачет, как заплакал бы тот, который ему это рассказывал после хорошей пьянки. Морель всегда боялся, что его кто-то разоблачит. Его хозяин, - он это помнит хорошо, - довольно хохотал, когда ему принесли в кабинет телеграмму: "Молотов - не еврей". Что же тогда сказать о маленьком Мореле, который - тоже не еврей, но всегда на глазах и похож на еврея?..

Кто-то тронул его за плечо. Он резко и испуганно обернулся. И тут же хотел вскрикнуть. Она стояла перед ним, чуть увядшая, совсем на себя не похожая. Но голос у нее был мягким, седые ее первые волосинки не выдернуты. А может, это был просто снег? И она этим мягким голосом сказала:

- Пойдем к тебе. Я тебе кое-что передам. И на словах, и так...

Он помог ей в коридоре снять пальто. Она была прекрасно одета. И он любовался ею. Он боялся притронуться к ней, потому что она могла бы сказать, что он опять беспробудно пил несколько дней.

- Морель, - сказала она, - у меня действительно умер ребенок.

- Как? - воскликнул он.

- Обыкновенно, Морель. Сперва моя дочь, которой исполнилось в тот день восемь лет, захворала. Она простудилась. Кто-то из нас - или я, или муж - открыл машинально окно, так как в комнате было душно. Мы подвезли ее кроватку и поставили на середину комнаты. Мы были счастливы, что она смеется. Мы были от этого, понимаешь, счастливы. И мы не заметили, как этот холодный декабрьский ветер обнимал ее бледные щечки. И как она старательно боялась сказать нам, что она может простудиться. В семь лет, Морель, мы ее однажды простудили, и она это помнила. Но какая девочка! Она не сказала нам и слова упрека. Она чувствовала, что мы счастливы. И она умела уже в свои годы радоваться за нас...

- Это так больно! - Морель впервые почувствовал боль за другого человека, за нее, эту женщину.

- Да, Морель. Это больно. Невыносимо больно...

- Что же я не приглашаю тебя в комнату? - заторопился он.

- Не надо, Морель, сегодня. Не надо приглашать. Я все равно не пойду к тебе. Я со своими. Я еще с ними... И с моей девочкой...

- Я понимаю, - пробормотал он, опять впервые почувствовав, что он действительно понимает ее.

- Я что тебе хотела сказать, Морель... Я не та женщина, которую ты обожаешь. Я чужая тебе. Я тебя всегда лишь продавала другим. У меня эта лишь правда - моя девочка.

- Я давно это чувствую.

- Нет, нет! Я действительно тогда... Я чуточку распущена... да, это муж знает... Я тогда думала, что вы... Одним словом, он молодой, а ты, толстенький и чудной... Но тогда ты сделался человеком вдруг. И я увидела, как это приятно быть с человеком. Я тогда имела задание - заставить тебя выговориться. Все сказать о своем хозяине. Но ты тогда был молодцом... Ты очень сдержанно вел себя. И мне все понравилось. Все вокруг меня иногда играют. А ты жил. И это мне очень понравилось. И я тебя представила в хороших красках, и ты за это получил эти самые зеленые кредитки... Я тоже за тебя получила тогда, и мне было приятно, что я получила их честно, и могла потратить на больного ребенка. Я тогда поблагодарила и себя, и Бога, что не наврала тебе о ребенке. Он же у меня был и тогда, и тогда он лежал в своей кроватке. И тогда я хотела к нему идти, но мне надо было все разузнать от тебя...

- Я это не почувствовал тогда, в первый раз.

- Мне стало жалко тебя. Ты у такого чудовища был в пасти... да и теперь ты в этой пасти... Если народы для него ничего не значат, что значит один, ты?

- Это все сложно. И я в последний раз почувствовал, что на грани гибели. Они меня в прошлый четверг привели в комнату, и они бы меня растерзали. Я чувствовал человеческие отбросы то ли у них, под полом, то ли за стеной. Я не показал, что мне жутко. И только одно меня спасло - это ты. Я подумал о тебе, я захотел с тобой еще раз встретиться. Я подумал: все это когда-то закончится. Все это пройдет. И если ты не любишь мужа, если ты одинока, как и я, мы могли бы надежно коротать конец. Только тебе ведь можно рассказать, как пахнут стены и как пахнут под полом чужие трупы...

- Я за это принесла тебе плату. Ты сделал своего хозяина идиотом. Вот возьми. Это золото. А деньги... Они тебе положили в банк, на твой счет...

Он растерянно смотрел на аккуратный пакет - зашнурованный и приготовленный к сбережению. Зачем ему этот теперь пакет? Он же должен вернуться туда! И кто-то найдет его, этот пакет. Они всегда переворачивают все, они всегда что-то у него ищут. Но он же не такой дурак...

- Я пойду, пожалуй, - сказала тихо она.

- Нет, я тебя так не отпущу. Давай помянем твою... Твое горе...

Он взял ее за руку и повел в комнату.

- Хорошо. Давай.

Он быстро настроил угощение, налил в фужеры арака.

- Нет, не надо. Налей лучше вина.

- Хорошо. Но сам я выпью эту муть.

Он налил себе полный фужер водки.

- Погоди говорить... Я хочу тебя спросить о ней.

- О ком? - Он удивленно поглядел на нее.

- О его жене... Или там невесте...

- Это мой личный враг. Она чувствует меня.

- Тебя настоящие женщины должны чувствовать. Потому ты не опускайся. Не пей безрассудно. Ты, в принципе, человек. Если ты в таком логове... Нет, ты человек...

- Она в последний раз науськала их на меня. Они и привели меня в ту комнату, где пахнет мертвечиной. Она почувствовала, что я его постепенно уничтожаю. И ей стало его жалко. Хотя, по-моему, она только играет...

- Почему они его так любят?

- Ты кого имеешь в виду?

- Ту, которую ты сопровождал в том году, когда мы впервые встретились с тобой... Ты, по-моему тогда заговаривался. Ты рассказывал, как полез к ней ночью. Она, ты говорил, лежала мертвенно бледная, а ты, напившись, хотел изнасиловать ее.

- Я точно не знаю, было ли это или не было. Но во всяком случае, мне всегда кажется, что что-то было такое... Я выключился. Не помню и помню...

- Где она теперь?

- В могиле... И любит его по-прежнему... Как безумная Ева. - Он встрепенулся. - Если мужчина сам умеет любить... Его и любят!

- Это верно ты сказал. Значит, он умеет любить?

- Как ни странно, да. Он же поднимал ее из мертвых. И никто ему не сочувствовал... Он же был просто человек. Он был настоящим тогда...

- Откуда же у него столько зверства к остальным?

- А может, это мои таблетки...

- Не обольщайся... Ну давай помянем мою дочь.

- Правда. А то мы заговорились... Выпили?

- Выпили молча. Так делается всегда...

- Молча, молча...

- А теперь я пойду! Может, тебе это, - кивнула на сверток, - будет мешать? Давай пристрою? Хотя... Хотя те, кто мне это передали, рекомендовали тебе держать это все-таки при себе... Ваша песенка спета, Морель.

- Я знал это с самого начала.

- И, конечно, говорил ему?

- Естественно. И боялся потом, дрожал всякий раз... Эти таблетки... Они бы в нем прикончили меня...

- Ну прощай. Не таю обиду. И ты не таи. Ты найдешь все-таки женщину. А я боюсь потерять мужчину... Он теперь самый несчастный в мире. Нам трудно будет с ним работать. Он тряпка... Да и ты не лучше, Морель.

- Я это знаю. Особенно, когда предаю... Эти сопливые доктора... Я их предал, выкручивая себя...

- Это наш закон, - сверкнула она взглядом. - Прощай, Морель... Твоя фирма работает исправно, это ты знай...

8

Ночью его разбудил стук в дверь. Он встал и медленно пошел к двери. "Она вернулась ко мне, - лихорадочно просыпался он на ходу, - и это мое счастье... Я ее люблю все больше и больше... Откуда это у меня? Почему я так ее люблю?"

- Кто там?

- Открой, Морель.

- Кто ты? И как ты попал ко мне? У меня там все закрыто.

- Морель, я тебе напомню, кто я. Помнишь того самого африканца, с которым ты пил арак? Ты еще сказал... Это было уже...

- Какого африканца? - Морель тут же, однако, вспомнил его. Этого африканца он тоже когда-то заложил.

- Морель, ты вспомни... Мы с тобой сидели тогда... И ты захотел водки. Ты захотел именно, чтобы был арак. Я тогда принес этот арак, и ты долго благодарил меня.

- А как ты нашел меня?

- Это долго рассказывать. Но я тебе обязуюсь за бутылкой арака рассказать. Ты погляди в свой светлячок, увидишь, что у меня в руках большая бутылка арака... Я очень расстроен сегодня, Морель. Буду пить, шуметь не обязуюсь...

- Ладно, черт с тобой. Я тебе открою. - "Зачем я это делаю?!" - Он что-то почувствовал. "Африканец" тогда шел за тем, что из России...

Морель нажал на ключ, отодвинул задвижки и впустил того самого африканца. Это был он. У Мореля был все-таки глаз врача. Что-то в нем, этом африканце, было надорвано, надломлено. И он это тоже заметил. "Догадался ли он, что я его тоже заложил?"

Африканец хромал, припадая на левую ногу.

- Есть у тебя где помыться, Морель? - спросил африканец, осматривая апартаменты бегло, но цепко.

- Да. А туалет - рядом. - И он кивнул в дальний коридор. - Там найдешь и свежее белье.

- Спасибо.

Он вернулся примерно через полчаса. Был чист, убран. И Морель вспомнил себя, когда приехал в первый раз в эту страну, и они его вербовали на чужой квартире. Он тогда - дурачок... Мало за себя запросил. Напился, и они без него, по сути, решили его судьбу. Разве нельзя было с ними поторговаться? Но что надо этому африканцу?

- Морель, ты слышишь меня, - сзади доктора раздался голос африканца, - ты тогда меня продал, Морель. Ты не подумал и продал. И я тебя не прощаю, Морель...

Личный врач Адольфа Гитлера повернулся удивленно в сторону, откуда доносился голос африканца. Он стоял, облокотившись на стол, в руках у него был пистолет. - Мне тогда не поверили. Не поверили, что ты - враг нации. И ты видишь, что не поверили зря. Меня вытолкали из нашей вонючей теперь столицы. Я отведал все, был фронт. Так отведают все те, двое... Они сейчас едут той дорогой, которой я ехал, когда меня обвинили во лжи... Ты тайно возвращался отсюда и вредил нации...

- Что ты хочешь? - спросил Морель. Он стал будто ниже. - Говори. Потом скажу я. И потом, если захочешь, выстрелишь мне в голову. Только не промахнись, как эта фанатичка Юнита Митфорд.

- Ты боишься паралича?

- За мной некому ухаживать.

- А она? Которая вышла от тебя?

- Это она и не закрыла?

- Нет, она закрыла все как положено. Это просто для меня нет ничего... Впрочем, я не хочу слушать тебя. Я заработал то, что лежит у тебя на столе. Я заработал...

- Послу...

Он не договорил. Он не понял, что же произошло. Он скорее почувствовал, что убит, убит метким выстрелом. Он тогда, - хотел крикнуть, - не продавал. Просто они всякий разговор фиксировали. И африканец сам виноват, что напросился на беду... Но он уже всего этого сказать не мог. Грузное его большое тело медленно опускалось к пустым бутылкам арака. Предатель, - хотел он еще прошептать. Но тоже уже у него не нашлось сил, чтобы это прошептать.

- Жалко, жалко... - Он все-таки это мог сказать, ибо к этому он добавил: - Жалко... Женщина...