"Антиквар" - читать интересную книгу автора (Юденич Марина)

Москва, год 1953-й

Если строго придерживаться истины, страстным поклонником, исследователем и собирателем работ крепостною художника Ивана Крапивина был Всеволод Серафимович Непомнящий.

Игорь Всеволодович — скорее по инерции, а поначалу совершенно точно по инерции — продолжил дело отца. Но с годами втянулся, увлекся — и теперь, пожалуй, охотился за Крапивиным с подлинным азартом и душевным трепетом, знакомым каждому коллекционеру, независимо от того, что, собственно, он собирает — почтовые марки или ретро-автомобили.

Особенность фамильного увлечения, заметно выделявшая Всеволода, а затем Игоря Непомнящих в ряду известных коллекционеров, заключалась, однако, в том, что собирать было практически нечего.

При том, что Иван Крапивин, вне всякого сомнения, был одним из наиболее ярких и одаренных русских портретистов XIX века.

А вернее — мог им стать.

В этом, собственно, заключался трагический парадокс истории.

Ранние работы написаны были в ту пору, когда жил еще старый князь Несвицкий, Ваня Крапивин учился в рисовальном училище, а позже — в Российской академии художеств. Они имели успех и даже фурор.

Однако ж счастливое время отмерено было скупо.

Три заказных парадных портрета, три небольшие камерные работы, писанные, скорее, для души, несколько папок с эскизами — все, что осталось после Ивана Крапивина.

Все, что успел.

Прочее, что писал после несчастья, в лихорадке, в бреду. два с половиной года не отходя от мольберта, — рвал, жег и пепел, говорят, порой рассыпал по ветру. И — плакал.

И была легенда.

Будто портрет крепостной актрисы Евдокии Сазоновой, писанный в ту роковую ночь, когда застиг их нежданно воротившийся князь, был-таки закончен.

Не в бреду, не в беспамятстве поминал его спасенный меценатами Крапивин.

Был портрет.

Однако — пропал.

То ли разгневанный князь изорвал полотно в клочья, то ли затерялось оно на княжьем подворье.

Нигде и никогда больше не объявлялся роковой портрет.

Но легенды — легендами, а Всеволод Серафимович Непомнящий был человеком в высшей степени образованным, вдумчивым, педантичным, к тому же имел определенно критический склад ума. Словом, Непомнящего трудно было представить во власти какой-либо сомнительной фантазии.

И тем не менее.

Безумная, фантастическая идея лежала в основе его увлечения Крапивиным. Позже он стал обладателем самой полной коллекции работ художника.

Четыре из шести существующих портретов — таким собранием не могли похвастать ни Третьяковка, ни Эрмитаж.

Двести листов — с эскизами и рисунками.

Письма.

Карандашные наброски в альбомах великосветских барышень и дам.

Книги с пометками, сделанными рукой самого Крапивина.

Однако ж сам Всеволод Серафимович считал сие роскошное собрание лишь приложением, оправой для подлинной жемчужины.

Он полагал, что владеет «Душенькой».

С нее, а вернее с «женского портрета кисти неизвестного русского художника», начался коллекционер Непомнящий.

Он вернулся с войны, слегка припозднившись, в конце 1947-го — оставался работать в оккупированной Германии, в советской военной администрации. Никто особо не удивился, что за нужда была у военной администрации в услугах молодого человека семнадцати лет. Детдомовца, сбежавшего, как водится, на фронт и потому, понятное дело, недоучки.

Удивляться тогда — в лихорадке послевоенного строительства — было попросту некому.

Прямиком из Берлина Сева Непомнящий прибыл в Москву, совершенно точно зная, чем станет заниматься, где учиться и что делать потом.

В итоге все сложилось успешно, он быстро нашел работу — в реставрационных мастерских Суриковского института, вечерами учился в школе рабочей молодежи, потом — на рабфаке, потом — держал экзамены, разумеется, в Суриковский, на факультет искусствоведения.

И — поступил.

Небольшое полотно, привезенное из Германии — аккуратно переложенное пергаментом и картоном, — все это время лежало на дне его солдатского чемодана, под стопкой чистого белья, пузырьком одеколона и еще какими-то пожитками, необходимыми молодому одинокому человеку.

Здесь следует, видимо, отдать должное выдержке и терпению Всеволода Серафимовича, тем паче что лет ему было еще очень мало — немногим за двадцать, а в этом возрасте люди, как правило, горячи и нетерпеливы. Особенно если уверены в своей правоте.

Всеволод был уверен, однако ж только к концу третьего курса решился наконец открыть человечеству свою тайну. И, надо сказать, подготовился к этому событию основательно.

Курсовая работа вполне «тянула» на приличную монографию. Посвящалась она, разумеется, творчеству Ивана Крапивина. И в частности, подлинной истории лучшего крапивинского портрета — «Душеньки».

Истории — а не легенде, что, собственно, и вознамерился доказать Непомнящий. И почти доказал — перелопатив бездну всяких документов, копаясь в архивной пыли до помутнения рассудка.

Но история — историей.

Несокрушимый аргумент молодого исследователя, бесценный — как полагал — дар в сокровищницу русской живописи ждал своего часа в чемодане, под узкой продавленной койкой в студенческом общежитии. Небольшой женский портрет, волей судьбы оказавшийся в солдатском чемодане рядового Непомнящего, был — по его глубокому убеждению — именно тем крапивинским шедевром, существование которого пессимисты отрицали, оптимисты — признавали, но считали утраченным безвозвратно.

С этим шел студент Непомнящий на защиту курсовой работы, полагая, что через пару часов она станет много большим.

Он был честолюбив на все свои двадцать с лишком.

И… потерпел сокрушительное поражение.

То есть курсовая прошла «на ура».

«Блистательная версия, молодой человек, хотя не бесспорная — но в любом случае прекрасная основа для серьезного научного исследования!»

«Для истории слишком романтично, больше для мелодрамы. Но — почему нет? Дерзайте!»

И далее в том же духе.

«Душеньке» повезло значительно меньше. Случилось худшее из всего, что может произойти с полотном великого мастера, разумеется, кроме физического уничтожения, — авторство не признали.

Конечно, Непомнящий не намерен был сдаваться.

Последовало множество экспертиз, и разные, самые признанные в ту пору специалисты в один голос отмечали высочайший художественный уровень работы.

Значительно выше, чем в работах Крапивина! — таков был главный аргумент.

При том признавали вроде «наличие некоторых характерных для Крапивина приемов письма» и даже «вполне крапивинскую манеру в целом».

"Но — внутренняя экспрессия образа в гармонии с абсолютной внешней статикой! Нет, увольте!

Какой, право слово, Крапивин?! Это живопись совсем другого уровня! Улыбка, которую замечаешь не сразу, но сразу чувствуешь. Леонардо! Да, да, это сопоставимо…"

Потом начался поиск «достойного» автора.

И очередная серия пристрастных, скрупулезных исследований.

Аргунов, Кипренский, Рокотов…

Эксперты сокрушенно качали головами — и разводили руками, Не смогли!

На светлом лике Душеньки отчетливо проступила тень позорного клейма.

«Н/х» — творение неизвестного художника, вещь, по определению, второсортная, независимо от подлинной ценности. Так уж заведено в советском искусствоведении.

Место «н/х» — в лучшем случае в музейном хранилище. Хотя какой он, к черту, лучший, этот случай?!

В хранилищах сырость, и плесень, и холод зимой, а летом — жара и сушь, и крысы величиной с котов, и коты, которые известным образом обживают свою территорию.

Впрочем, заточение в хранилище «Душеньке» не грозило — по крайней мере серьезных попыток изъять полотно у Непомнящего никто не предпринимал.

Интересовались, конечно, в разных инстанциях: откуда взялась непонятная картина?

Всеволод Серафимович отвечал заученно: «Трофейная, с фронта», — и было достаточно.

Тогда много разных вещей оказалось в стране и особенно в столице.

Трофейных.

Разобраться с каждой — у разных структур руки были коротки.

А в некоторых случаях, пожалуй, что и нос не дорос.

Чего уж цепляться к бедному студенту?

Осталась «Душенька» в чемодане.

Много позже, когда Всеволод Серафимович был уже известен и даже знаменит, он снова вернулся к этой теме. Снова были экспертизы и ученые споры — разумеется, совершенно в ином ключе, чем когда-то. Но, по сути, все осталось по-прежнему.

Просвещенная общественность, вслед за высоколобыми специалистами, отказалась признать кисть Ивана Крапивина. Хотя снова — и с гораздо большей помпой — пропела славу безымянному живописцу, создавшему шедевр.

В итоге Всеволод Серафимович на общественность плюнул — разумеется, гипотетически, — водрузил «Душеньку» в своем доме на самое почетное место и вдобавок велел прикрепить к массивному багету бронзовую табличку с именем Ивана Кравпивина.

Чтоб знали.

И выходит — знали.

В то роковое воскресенье убийцы забрали «Душеньку».

Портрет исчез вместе с другими крапивинскими и прочими работами, однако в официальный список похищенного, составленный и разосланный, как полагается в таких случаях, включен не был.

На картину не было атрибуции — документа, подтверждающего художественную и историческую ценность произведения.

Тогда никто не обратил на это внимания.