Болеслав ПРУС

ГРЕХИ ДЕТСТВА

Я родился в эпоху, когда все непременно носили какой-нибудь титул или хотя бы прозвище, которыми наделяли иногда без достаточных оснований.

По этой причине нашу помещицу называли графиней, моего отца — ее уполномоченным, а меня — очень редко Казиком или Лесьневским, зато достаточно часто сорванцом, пока я жил дома, и ослом, когда я поступил в школу.

Фамилию нашей помещицы тщетно было бы искать в родословных знати, поэтому мне кажется, что сияние ее графской короны простиралось не дальше полномочий моего блаженной памяти отца. Помнится даже, что возведение ее в графское достоинство было своего рода памятником, которым покойный отец мой ознаменовал счастливейшее событие своей жизни — повышение жалованья на сто злотых в год. Помещица молча приняла присвоенный ей титул, но несколько дней спустя отец мой был произведен из управляющих в уполномоченные. И вместо письменного свидетельства получил невиданных размеров борова, и из выручки от продажи его мне купили первые башмаки.

Отец, я и сестра моя Зося (матери у меня уже не было) жили в каменном флигеле, шагах в пятидесяти от господского дома. В самом же доме обитала графиня с дочкой Лёней, моей сверстницей, с ее гувернанткой и со старой ключницей Салюсей, а также с бесчисленным множеством горничных и других служанок. Девушки эти по целым дням шили, из чего я заключил, что важные барыни для того и существуют, чтобы рвать одежду, а девушки — чтобы ее чинить. Об ином предназначении важных дам, как и бедных девушек, я понятия не имел, что, по мнению отца, было единственным моим достоинством.

Графиня была молодой вдовой, которую муж довольно рано поверг в безутешную печаль. Насколько мне известно по сохранившимся преданиям, ни покойника никто не величал графом, ни он кого-либо уполномоченным. Зато все соседи с редким в наших краях единодушием называли его полоумным. Во всяком случае, это был человек незаурядный. Он загонял верховых лошадей, охотился где вздумается, вытаптывая крестьянские поля, и дрался с соседями на дуэли из-за собак и зайцев. Дома он изводил ревностью жену и отравлял существование прислуге с помощью длинного чубука. После смерти этого оригинала на его скакунах стали возить навоз, а собак раздарили. В наследие он оставил миру маленькую свою дочурку и молодую вдову. Ах, извините, кроме того, после покойного остался написанный маслом портрет, где он был изображен с гербовой печаткой на перстне, да еще длинный чубук, изогнувшийся от ненадлежащего употребления, как турецкая сабля.

Я господского дома почти не знал. Прежде всего и сам я предпочитал бегать по полям, боясь растянуться на скользком паркете; к тому же меня не пускала туда прислуга, потому что при первом же посещении я имел несчастье разбить большую саксонскую вазу.

С маленькой графинюшкой я играл до моего поступления в школу всего лишь раз, когда нам обоим едва исполнилось по десяти лет. Пользуясь случаем, я хотел обучить ее искусству лазанья по деревьям и с этой целью усадил девочку на частокол, но она отчаянно закричала, а гувернантка за это побила меня голубым зонтиком, говоря, что я мог сделать Лёню несчастной на всю жизнь.

С тех пор я терпеть не мог девочек, решив, что ни одна из них не способна ни лазать по деревьям, ни купаться со мной в пруду, ни ездить верхом, ни стрелять из лука или метать камни из рогатки. Когда же начиналось сражение, — а без него что за игра! — почти все они распускали нюни и бежали кому-нибудь жаловаться.

Между тем с дворовыми мальчиками отец не позволял мне знаться, сестра же почти все время проводила в господском доме, и я рос и воспитывался в одиночку, как хищный птенец, брошенный родителями.

Я купался за мельницей или катался на пруду в дырявой лодке. В парке я с кошачьей ловкостью прыгал с ветки на ветку, гоняясь за белками. Однажды лодка моя опрокинулась, и я полдня просидел на плавучем островке, который был не больше лохани для стирки. В другой раз я через слуховое окно взобрался на крышу господского дома, но так неудачно, что пришлось связать две лестницы, чтобы достать меня оттуда. Как-то мне случилось целые сутки проплутать в лесу, а вскоре после этого старый верховой конь покойного помещика, вспомнив былые добрые времена, понес меня и не менее часу мчал по полям, пока наконец, — чего, должно быть, он вовсе не хотел, — я не сломал себе ногу, которая, впрочем, довольно быстро срослась.

У меня не было близких друзей, и я сблизился с природой. Я знал каждый муравейник в парке, каждую хомячью норку в поле, каждую кротовью тропку в саду. Мне были известны все птичьи гнезда и все дупла, в которых вывелись бельчата. Я различал шелест каждой липы возле дома и умел повторить мелодию, которую наигрывал ветер, пробегая по деревьям. Не раз я слышал в лесу какой-то неумолчный топот, только не знал, кто там топочет. Подолгу я смотрел на мерцающие звезды и беседовал с ночной тишиной, и, так как мне некого было целовать, я целовал дворовых собак.

Мать моя давно покоилась на кладбище. Даже земля уже расселась под придавившим ее камнем, и трещина, должно быть, вела в самую глубь могилы. Однажды, когда меня за что-то побили, я пошел туда и стал слушать, не откликнется ли она… Но она так и не откликнулась. Видно, и вправду умерла.

В то время в моем сознании складывались первые представления о людях и об их взаимоотношениях. Например, уполномоченный в моем воображении был непременно несколько тучноват и румян лицом; у него были обвисшие усы, густые брови над серыми глазами, низкий бас и по крайней мере такая же способность кричать, как у моего отца. Особа, именуемая графиней, представлялась мне не иначе, как высокой прекрасной дамой с печальным взором; она молча прогуливалась по парку в белом платье, волочащемся по земле.

Зато о человеке, который носил бы титул графа, я не имел ни малейшего понятия. Такой человек, если он вообще существовал, казался мне лицом гораздо менее важным, чем графиня, просто бесполезным и даже неприличным. На мой взгляд, только в просторном платье с длинным шлейфом могло обитать величие знатного рода, а кургузый, в обтяжку, костюм, да еще состоящий из двух частей, годился лишь для приказчиков в имении, винокуров и в лучшем случае — для уполномоченных.

Таковы были мои верноподданнические чувства, зиждившиеся на внушениях отца, который неустанно твердил мне, что я должен любить и почитать госпожу нашу графиню. Впрочем, если б я когда-нибудь забыл эти наставления, мне достаточно было бы взглянуть на красный шкаф в конторе отца, где над счетами и записями висела на гвозде пятихвостая плетка — воплощение основ существующего порядка. Для меня она была своего рода энциклопедией, так как, глядя на нее, я вспоминал, что нельзя рвать башмаки и дергать жеребят за хвосты, что всякая власть исходит от бога и т.д.

Отец мой был человеком неутомимым в работе, безупречно честным и даже весьма мягкосердечным. Ни мужиков, ни прислугу он никогда и пальцем не тронул, только страшно кричал. Если же он был несколько строг ко мне, то, наверное, не без оснований. Органист наш, которому я однажды подсыпал в табак щепотку чемерицы, вследствие чего он всю обедню чихал и не мог ни петь, ни играть, оттого что все время сбивался с такта, после этого часто говаривал, что, будь у него такой сын, как я, он прострелил бы ему башку.

Я хорошо помню это выражение.

Графиню отец называл ангелом доброты. Действительно, в ее деревне не было ни голодных, ни голых и босых, ни обиженных. Зло ли кому причинили — шли к ней жаловаться; заболел ли кто — графиня давала лекарство; дитя ли у кого народилось — помещицу звали в кумы. Моя сестра училась вместе с дочкой графини, я же избегал соприкосновения с аристократами, однако имел возможность убедиться в необычайном мягкосердечии графини.

У отца моего было несколько видов оружия, причем каждое предназначалось для особой цели. Огромная двустволка должна была служить для охоты на волков, таскавших телят у нашей помещицы; кремневое ружье отец держал для охраны всего прочего имущества графини, а офицерскую шпагу — для защиты ее чести. Собственное имущество и честь отец, вероятно, защищал бы самой обыкновенной палкой, так как все это боевое снаряжение, чуть не ежемесячно смазывавшееся маслом, лежало где-то в углу на чердаке, запрятанное так, что даже я не мог его разыскать.

Между тем о существовании этого оружия я знал, и мне страстно хотелось им завладеть. Я часто мечтал о том, как совершу какой-нибудь героический подвиг и как за это отец позволит мне пострелять из гигантского ружья. А в ожидании этого я бегал к лесникам и учился «палить» из длинных одностволок, обладавших тем свойством, что, стреляя из них, нельзя было ни в кого попасть, и непосредственный вред они причиняли только моим скулам.

Однажды, когда отец смазывал двустволку, предназначенную для охоты на волков, ружье для охраны имущества графини и шпагу для защиты ее чести, мне удалось украсть пригоршню пороху, который, насколько мне известно, еще не имел особого назначения. Как только отец уехал в поле, я отправился на охоту, захватив огромный ключ от амбара, с отверстием, похожим на дуло, и еще одной дыркой сбоку.

Зарядив громадный ключ порохом, я подсыпал сверху щепоть раздробленных пуговиц от «невыразимых», крепко забил пыж, а для запала взял коробок трутяных спичек.

Не успел я выйти из дому, как увидел стайку ворон, охотившихся за господскими утятами. Чуть не на моих глазах одна из них схватила утенка, но не могла его сразу унести и присела на крышу хлева.

При виде злодейки во мне закипела кровь моих предков, сражавшихся под Веной. Я подкрался к хлеву, зажег спичку, нацелился из ключа в левый глаз вороны, подул, трут разгорелся… Раздался грохот, словно гром грянул. С хлева свалился наземь уже задушенный утенок, ворона в смертельном страхе взлетела на самую высокую липу, а я с удивлением увидел, что в руках у меня вместо огромного ключа осталось только его ушко, зато с соломенной крыши хлева потянулась тонкая струйка дыма, будто кто-то курил трубку.

Через несколько минут хлев, стоимость которого исчислялась приблизительно в пятьдесят злотых, был весь охвачен огнем.

Сбежались люди, прискакал верхом мой отец, после чего в присутствии всех этих доблестных и почтенных лиц недвижимость «выгорела до недр земли», как выразился винокур.

В это время со мной происходило нечто неописуемое. Прежде всего я бросился домой и повесил на обычное место ушко от разорвавшегося ключа. Затем побежал в парк, вознамерясь утопиться в пруду. Секунду спустя мой проект в корне изменился: я решил лгать, как приказчик у нас в имении, то есть отпереться от похищения ключа, от выстрела и от хлева. А когда меня схватили, я сразу признался во всем.

Меня повели в господский дом. На террасе уже собрались мой отец, графиня в платье со шлейфом, маленькая графинюшка в довольно куцей юбчонке и моя сестра (вся в слезах, как и ее подруга), затем ключница Салюся, камердинер, лакей, буфетный мальчик, повар, поваренок и целый рой горничных, швей и дворовых девушек. Я повернулся в другую сторону и увидел позади строений зеленые верхушки лип, а чуть подальше — желтовато-коричневый столб дыма, как нарочно подымавшийся над пожарищем.

Вспомнив в эту минуту слова органиста, который предрекал, что мне неизбежно прострелят башку, я пришел к выводу, что если меня когда-нибудь ждет насильственная смерть, то именно сегодня. Я поджег хлев, испортил ключ от амбара, сестра плачет, вся прислуга в полном составе стоит перед домом — что же это означает?.. И я только смотрел, с ружьем ли пришел повар, так как ему вменялось в обязанность пристреливать зайцев и смертельно больных домашних животных.

Меня подвели поближе к графине. Она окинула меня печальным взглядом, а я, заложив руки за спину (как это всегда машинально делал в присутствии отца), задрал голову кверху, потому что графиня была высокого роста.

Так мы несколько мгновений глядели друг на друга. Прислуга молчала, в воздухе пахло гарью.

— Мне кажется, пан Лесьневский, мальчик этот очень живого нрава? — мелодичным голосом проговорила графиня, обращаясь к моему отцу.

— Мерзавец!.. Поджигатель!.. Испортил мне ключ от амбара! — отрубил отец, а затем поспешно добавил: — Кланяйся в ноги графине, негодяй!.. — и легонько толкнул меня вперед.

— Собираетесь меня убить, так убивайте, а в ноги я никому кланяться не стану! — ответил я, не сводя глаз с графини, которая произвела на меня неотразимое впечатление.

— Ох!.. Иисусе!.. — ужаснулась Салюся, всплеснув руками.

— Успокойся, мой мальчик, никто тут не сделает тебе ничего дурного, — сказала графиня.

— Ну да, никто!.. Будто я не знаю, что вы прострелите мне башку… Мне ведь давно уже сулил органист! — возразил я.

— Ох!.. Иисусе!.. — во второй раз охнула ключница.

— Старость мою позорит! — воскликнул отец. — Три шкуры я бы содрал с этого лоботряса да еще бы посолил, если бы вы не взяли его под свою защиту, графиня.

Повар, стоявший в углу террасы, прикрыл рот рукой и весь побагровел, давясь от смеха. Я не утерпел и показал ему язык.

В толпе прислуги пронесся ропот удивления, а отец, схватив меня за руку, крикнул:

— Ты что, опять?.. Перед графиней показываешь язык?

— Я показал язык повару, а то он уж думал, что так и пристрелит меня, как старого буланку…

Графиня стала еще печальнее. Она откинула мне волосы со лба, глубоко заглянула в глаза и сказала отцу:

— Кто знает, пан Лесьневский, что еще выйдет из этого ребенка…

— Висельник! — коротко ответил озабоченный отец.

— Неизвестно, — возразила графиня, гладя мои взлохмаченные вихры. — Надо бы его в школу отдать, здесь он одичает. — А потом, уходя в гостиную, добавила вполголоса: — Из этого материала может получиться человек, пан Лесьневский… Только нужно его учить.

— Будет исполнено по вашей воле, графиня! — ответил отец и дал мне подзатыльник.

С террасы все ушли, но я остался, неподвижный, как камень, уставясь на дверь, за которой скрылась наша помещица. Лишь теперь я с сожалением подумал: «Отчего я не бросился к ее ногам?» — и почувствовал, как что-то сдавило мне грудь. Если бы она приказала, я бы с радостью улегся на пожарище и дал бы себя медленно изжарить на угольях догорающею хлева. Не потому, что она не велела повару ни пристрелить меня, ни побить, а потому, что у нее был такой нежный голос и печальный взор.

С этого дня я был уже менее свободен. Графиня не хотела, чтобы в огне погибли остальные постройки, отец досадовал, что не мог поквитаться со мной за сожженный хлев, а мне пора было готовиться к поступлению в школу. Учили меня поочередно органист и винокур. Говорили даже, что какие-то предметы мне будет преподавать господская гувернантка. Но, познакомившись со мной, эта дама заметила, что карманы у меня набиты камешками, ножами, дробью и пистонами, и напугалась так, что больше не пожелала меня видеть.

— Я таким бандитам уроков не даю, — сказала она моей сестре.

Однако в это время я стал уже гораздо серьезнее. Только однажды — ради опыта — хотел было удавиться. Но потом мне подвернулось какое-то другое занятие, и я не сделал себе ничего дурного.

Наконец в первых числах августа меня отвезли в школу.

Благодаря рекомендательным письмам графини экзамен я сдал вполне хорошо. Устроив меня на квартиру — со столом, репетиторством, родительским попечением и прочими удобствами — за двести злотых и пять корцев[1] провизии в год, отец повел меня покупать гимназическую форму.

Новая одежда до того мне понравилась, что я не мог достаточно налюбоваться ею за день и, тихонько встав ночью, впотьмах облачился в мундир с красным воротником и надел на голову фуражку с красным околышем, намереваясь просидеть так лишь несколько минут. Но была дождливая ночь, от дверей немножко дуло, а на мне, кроме мундира и фуражки, было только исподнее, я незаметно задремал и проспал в форме до утра.

Проведя таким образом ночь, я весьма развеселил этим товарищей, но встревожил хозяина, возбудив в нем подозрение, что он пустил к себе в дом отчаянного сорванца. Во весь дух бросился он на постоялый двор, где остановился мой отец, и сказал ему, что ни за какие сокровища в мире не согласится держать меня у себя, разве что отец прибавит ему еще пять корцев картофеля в год. После долгого торга порешили на трех корцах, но, прощаясь со мной, отец так недвусмысленно выказал свое недовольство, что я не жалел, когда он уехал, и не скучал по дому, где мог чаще ждать столь же бурных изъявлений чувств.

Мое обучение в первом классе не ознаменовалось никакими выдающимися событиями. Ныне, рассматривая то время в исторической перспективе, — как известно, необходимой для объективного суждения, — я нахожу, что в общих чертах жизнь моя мало изменилась. В школе я немного дольше просиживал в закрытом помещении, дома немного больше бегал под открытым небом. Я сменил штатское платье на мундир, а лица, пекущиеся о гармоническом развитии моих духовных и физических свойств, вместо плетки употребляли розги.

Вот и все.

Давно признано, что школа, где обучаются вместе десятки мальчиков, тем самым подготовляет их к жизни в обществе и дает им знания, которых они бы не приобрели, воспитываясь в одиночку. В истинности этого я убедился через неделю после моего поступления в школу, когда научился «жать масло» — искусство, требующее участия по меньшей мере трех человек, а следовательно, не могущее существовать вне общества.

Только теперь я открыл в себе подлинный талант, самая природа которого предохраняла меня от теоретических изысканий и толкала к практической деятельности. Я принадлежал к лучшим игрокам в мяч, бывал «атаманом» в сражениях, устраивал внешкольные прогулки, называемые «бродяжничеством», и дирижировал топотом или ревом, который мы всем классом, человек в шестьдесят, иногда затевали для отдыха. Зато, оказавшись наедине с грамматическими правилами, исключениями, склонениями и спряжениями, являющимися, как известно, основой философского мышления, я сразу ощущал какую-то душевную пустоту, из глубины которой подымалась сонливость.

Если при таком таланте к отлыниванию от учения я все же довольно плавно отвечал уроки, то происходило это только благодаря острому зрению, которое позволяло мне читать книжку, лежавшую за две или за три парты. Случалось мне иногда отвечать совсем не то, что было задано, но я тотчас же прибегал к стереотипному оправданию, а именно, говорил, что не расслышал вопроса или что «оробел».

Вообще я был учеником будущего не только потому, что возбуждал недовольство в старых рутинерах и привлекал к себе симпатии молодежи, но и потому, что хорошие отметки по разным предметам, а вместе с ними и надежду на переход в следующий класс я видел лишь в мечтах, далеко опережавших действительность.

Отношения мои с учителями были неодинаковы.

Латинист ставил мне недурные отметки за то, что я усердно занимался гимнастикой, которую он же преподавал. Ксендз-законоучитель вовсе не ставил мне отметок, потому что я засыпал его затруднительными вопросами, на которые неизменно следовал единственный ответ: «Лесьневский, становись на колени!» Учитель рисования и каллиграфии благоволил ко мне как рисовальщик и осуждал меня как каллиграф; но, по его разумению, письмо было главным школьным предметом, а потому в споре с самим собой он склонялся к каллиграфии и ставил мне единицы, иногда двойки.

Арифметику я постигал вполне хорошо, оттого что преподавание ее велось по методу наглядного обучения, то есть «битья по лапам» за невнимание. Учитель польского языка предвещал мне блистательную карьеру после того, как мне удалось написать ему к именинам стихи, восхваляющие его строгость. Наконец, по остальным предметам отметки зависели от того, хорошо ли мне подсказывали соседи и на должном ли месте была открыта книга, лежавшая на передней парте.

Однако самые короткие отношения завязались у меня с инспектором. Человек этот настолько привык выгонять меня из класса во время уроков и встречаться со мной после уроков, что искренне встревожился, когда я как-то в течение недели не напоминал ему о себе.

— Лесьневский! — позвал он меня однажды, заметив, что я ухожу домой. — Лесьневский!.. Ты почему не остаешься?

— А я ничего не сделал.

— Это как же? Значит, тебя не записали в журнал?

— Честное слово, нет.

— И ты знал уроки?

— Да меня сегодня и не вызывали!..

Инспектор задумался.

— Что-то тут не так! — прошептал он. — Вот что, Лесьневский, постой-ка ты здесь минутку.

— Но, золотой пан инспектор, я же ни в чем не провинился!.. Честное слово!.. Ну, ей-богу!..

— Ага!.. Ты божишься, осел?.. Поди сюда сейчас же!.. А если ты и вправду ничего не натворил, это зачтется тебе в следующий раз!..

Вообще я пользовался у инспектора неограниченным кредитом, чем завоевал себе в школе известную популярность, тем более упрочившуюся, что она никого не побуждала к конкуренции.

В числе нескольких десятков первоклассников, среди которых один уже брился настоящей бритвой, трое по целым дням резались под партой в картишки, а остальные были здоровы, как кантонисты, — оказался калека Юзик. Это был горбатый, хилый мальчик, карлик для своих лет, с маленьким синим носиком, блеклыми глазами и прямыми, словно приглаженными, волосами. Слаб он был настолько, что по дороге в школу вынужден был неоднократно отдыхать, а робок до такой степени, что, когда его вызывали к доске, от страха лишался речи. Он никогда ни с кем не дрался и только просил, чтобы его не били. Когда ему однажды «дали леща» по сухой, как прутик, ручке, он потерял сознание, но, придя в себя, не пожаловался.

Родители его были живы, но отец прогнал из дому мать, а Юзика оставил у себя, ибо желал сам руководить его воспитанием. Он хотел сам провожать сына в школу, ходить с ним на прогулку и проверять уроки, но не делал этого за отсутствием времени: оно как-то удивительно быстро летело в заведении Мошки Липы, торговавшего горячительными напитками и черным пивом.

Таким образом, о Юзике вообще никто не заботился, и мне иногда казалось, что на этого мальчика даже бог неохотно взирает с неба.

Тем не менее у Юзика всегда были деньги — по шести и по десяти грошей в день. На них он должен был покупать себе во время перемены две булки и сосиску. Но его все преследовали, и, пытаясь хоть отчасти обезопасить себя, он покупал пять булок и раздавал самым сильным мальчишкам, чтобы смягчить их сердца. Однако дань эта мало ему помогала, так как, кроме пяти подкупленных, оставалось втрое больше неподкупленных. Изводили его непрестанно: один ущипнет, другой дернет за волосы, третий уколет, четвертый даст щелчка по уху, а менее храбрые хоть подразнят его, обзывая горбуном.

Юзик только улыбался их дружеским шуточкам и иногда просил: «Ну, хватит уже, оставьте!..» — а иногда ничего не говорил и, подперев голову худыми руками, рыдал.

Тогда мальчишки кричали: «Смотрите! Как у него трясется горб!..» — и донимали его еще пуще.

Я вначале почти не замечал горбуна, который показался мне кисляем. Но однажды тот великовозрастный малый, который уже брился настоящей бритвой, уселся позади Юзика и принялся щелкать его то по одному уху, то по другому. Горбун захлебывался от слез, а класс содрогался от хохота. Вдруг словно что-то кольнуло меня в сердце. Я схватил перочинный нож, бросился к верзиле, продолжавшему щелкать горбуна, и до кости пырнул его в руку ножом, заявив, что то же сделаю со всяким, кто тронет Юзика хоть пальцем!..

Верзила побелел как стена, из руки его брызнула кровь, и казалось, он вот-вот упадет в обморок. В классе сразу перестали смеяться, а потом все наперебой закричали: «Так ему и надо, пускай не пристает к калеке!..» В эту минуту вошел учитель: узнав, что я поранил товарища ножом, он хотел вызвать инспектора с «дядькой» и розгами. Но тут все принялись за меня просить, даже сам раненый верзила, и мы все перецеловались, сперва я с верзилой, потом он с Юзиком, потом Юзик со мной, — и так это и замяли.

Потом я заметил, что горбунок то и дело оборачивается ко мне и улыбается — вероятно, потому, что за весь урок его ни разу не щелкнули. Во время перемены к нему тоже никто не приставал, а несколько мальчиков объявили, что будут его защищать. Он поблагодарил их, но подбежал ко мне и стал совать мне булку с маслом. Я не взял, он немножко смутился и тихо проговорил:

— Знаешь что, Лесьневский, я тебе кое-что скажу по секрету.

— Выкладывай! Только скорей…

Горбун оторопел, но все-таки спросил:

— У тебя уже есть какой-нибудь друг?..

— Да на что он мне?..

— Понимаешь, если ты хочешь, я могу быть твоим другом.

Я посмотрел на него сверху вниз. Он еще сильнее сконфузился и снова спросил тоненьким, сдавленным голоском:

— А почему ты не хочешь, чтобы я был твоим другом?

— Потому что я не вожусь с такими слюнтяями, как ты!.. — ответил я.

Носик горбуна посинел еще больше, чем всегда. Он уже собирался уйти, но еще раз повернулся ко мне.

— А не хочешь, чтобы я с тобой сидел?.. — предложил он. — Понимаешь, я слушаю, что задают учителя, и мог бы делать за тебя примеры… А потом — я хорошо подсказываю…

Этот довод показался мне веским. Подумав, я решил пустить горбуна на свою парту, а сосед мой за пять булок уступил ему место.

После перемены Юзик перебрался ко мне. Это был самый горячий мой почитатель, наперсник и помощник. Он отыскивал слова и делал все переводы, он записывал заданные примеры и носил чернильницу, перья и карандаши для нас обоих. А как он подсказывал!.. За время моего пребывания в школе мне многие подсказывали, иных даже ставили за это на колени, но никому и не снилось такое совершенство, какого достиг Юзик. Горбунок подсказывал артистически: он умел говорить, не разжимая зубов, и делал это с таким невинным видом, что никто из учителей ни о чем не подозревал.

Всякий раз, когда меня сажали в карцер, он украдкой приносил мне хлеб и мясо от своего обеда. А когда дело принимало более неприятный оборот, он со слезами на глазах заверял товарищей, что я не дам себя в обиду.

— Го-го! — говорил он. — Казик силач. Он как схватит «дядьку» за плечи, тот так и полетит наземь, будто перышко. Уж вы не беспокойтесь!..

Товарищи мои действительно не беспокоились, зато он, бедняжка, беспокоился за нас обоих.

Если на каком-нибудь уроке горбунку не нужно было напрягать внимание, он принимался расточать мне комплименты.

— Боже мой!.. Если бы я был таким силачом, как ты!.. Боже мой!.. Если бы я был таким способным!.. Понимаешь, тебе только стоит захотеть, и ты через месяц будешь первым учеником…

Однажды, совершенно неожиданно, учитель немецкого языка вызвал меня к доске. Юзик перепугался и едва успел мне сказать, что к четвертому склонению относятся все существительные женского рода, например: die Frau — госпожа…

Я стремительно вышел на середину и весьма уверенно заявил учителю, что к четвертому склонению относятся все существительные женского рода, например: die Frau — госпожа… Но на этом мои познания кончились.

Учитель поглядел мне в глаза, покачал головой и велел переводить. Плавно и громко я прочитал по-немецки раз, потом еще более плавно второй раз, а когда начал читать тот же самый кусок в третий раз, учитель приказал мне идти на место.

Возвращаясь к своей парте, я заметил, что Юзик пристально следит за карандашом учителя и что он очень расстроен.

Машинально я спросил горбуна:

— Не знаешь, какую он мне поставил отметку?

— Откуда ж мне знать? — вздохнул Юзик.

— А как тебе кажется?

— Я бы поставил тебе пятерку, — сказал горбунок, — ну, самое меньшее — четверку, но он…

— А он мне что поставил? — продолжал я допытываться.

— Мне кажется, кол… Но он же осел, что он в этом понимает! — проговорил Юзик тоном глубокого убеждения.

Несмотря на свою хрупкость, мальчик этот был удивительно трудолюбив и понятлив. Я обычно читал в классе романы, а он слушал все объяснения, а потом мне повторял.

Однажды я спросил его, о чем говорил учитель зоологии.

— Он сказал, — с таинственным видом ответил горбун, — что растения похожи на животных.

— Дурак он! — выпалил я.

— Ох, нет! — воскликнул горбунок. — Он прав. Я уже кое-что тут понял.

Я засмеялся и сказал:

— Ну, если ты такой умный, объясни мне, чем верба похожа на корову?

Мальчик задумался и медленно заговорил:

— Понимаешь ли… корова растет, и верба тоже растет…

— А дальше что?..

— Так вот… корова питается, и верба тоже питается — соками земли…

— А дальше что?..

— Корова женского рода, ну… и верба женского рода, — объяснял Юзик.

— Но корова машет хвостом! — сказал я.

— А верба машет ветвями! — возразил он.

Такое множество аргументов поколебало мою уверенность в том, что между животными и растениями нет ничего общего. Самый этот взгляд мне понравился, и с этого времени я пристрастился к зоологии, изложенной в книжке Писулевского. Благодаря доводам горбунка я стал получать по этому предмету пятерки.

Однажды Юзик не пришел в школу, а на другой день во время урока мне сказали, что кто-то меня «выстукивает». Я выскочил в коридор слегка встревоженный, как всегда в таких случаях, но вместо инспектора увидел плотного мужчину с багровым лицом, фиолетовым носом и красными глазами.

Незнакомец заговорил хрипловатым голосом:

— Это ты, мальчик, Лесьневский?

— Я.

Он переступил с ноги на ногу, как будто его качнуло, и прибавил:

— Зайди-ка к моему сыну, Юзику, ну, горбатому, знаешь? Захворал он: третьего дня его переехали, так немножко зашибли…

Незнакомец снова качнулся, окинул меня блуждающим взором и ушел, громко топая по коридору. Меня будто кипятком обварили. «Лучше бы уж меня переехали, а не бедного горбунка, — думал я, — такой он слабенький и добрый…»

После полудня, как всегда, началась большая перемена. Я уже не пошел домой обедать, а побежал к Юзику.

Он жил с отцом на окраине города в двух комнатках одноэтажного домика. Когда я вошел, горбунок лежал в своей коротенькой кроватке. Был он один, совершенно один. Он тяжело дышал и дрожал от холода, потому что печку не топили. Зрачки его расширились так, что глаза казались почти черными. В комнате пахло сыростью, с крыши падали капли тающего снега.

Я наклонился над кроватью и спросил:

— Что с тобой, Юзик?..

Он оживился, разжал губы, словно пытаясь улыбнуться, но только застонал. Потом взял меня за руку своими иссохшими ручками и заговорил:

— Я, верно, умру… Но мне страшно так… одному… вот я и просил тебя прийти… Но это… понимаешь… скоро, а мне будет немножко веселей…

Никогда еще Юзик не представал передо мной таким, как сегодня. Мне казалось, что этот калека вдруг стал великаном.

Он глухо застонал и закашлялся, на губах его выступила розовая пена. Закрыв глаза, он затих, тяжело дыша, а минутами совсем не дыша. Если б я не чувствовал пожатия его пылающих ручонок, то подумал бы, что он умер.

Так прошел час, два, три часа — в глубокой тишине. Я почти утратил способность думать. Юзик изредка и с большим усилием произносил несколько слов. Он рассказал мне, что на него сзади наехала телега и сразу нестерпимо заболела поясница, но теперь уже не болит, и что отец вчера прогнал прислугу, а сегодня пошел искать другую…

Потом, не отпуская моей руки, он попросил меня прочитать все ежедневные молитвы. Я прочитал «Отче наш», а когда начал «От сна восстав», он прервал меня:

— Теперь прочитай: «Тебе, господи боже мой, исповедую грехи мои…» Завтра я уже, наверно, не проснусь…

Зашло солнце, и настала ночь, но была она какая-то мутная, потому что луна светила сквозь тучи. Свечи в доме не было, да я и не собирался ее зажигать. Юзик становился все беспокойнее, он бредил и почти не приходил в сознание.

Было уже поздно, когда с улицы гулко хлопнула калитка. Кто-то прошел по двору и, насвистывая, отворил дверь в комнату.

— Ты, папка? — простонал горбунок.

— Я, сынок! — ответил хриплый голос. — Ну, как ты там? Верно, лучше?.. Так и должно быть!.. Главное — выше голову, сынок!

— Папка… света нет… — сказал Юзик.

— Свет — чепуха!.. А это кто? — заорал он, наткнувшись на меня.

— Это я…

— Ага! Лукашова? Хорошо!.. Переночуй сегодня здесь, а уж завтра я задам тебе баню… Я губернатор!.. Ром-Ямайка!..

— Покойной ночи, папка!.. Покойной ночи!.. — шептал Юзик.

— Покойной ночи, покойной ночи, мой мальчик!.. — ответил отец и, склонившись над кроватью, поцеловал в голову — меня.

Я нащупал у него под мышкой бутылку.

— Выспишься, — прибавил он, — а завтра марш в школу!.. Шагом мааррш!.. Ром-Ямайка!.. — рявкнул он и ушел в другую комнату.

Там он грузно сел, должно быть на сундук, стукнулся головой об стену, а через минуту послышалось мерное бульканье, как будто кто-то пил.

— Казик! — прошептал горбунок, — когда я уже буду… там… ты иногда приходи ко мне. Расскажешь, какие заданы уроки…

В соседней комнате гаркнул хриплый бас:

— Здравия желаем господину губернатору!.. Ура!.. Я губернатор!.. Ром-Ямайка!..

У Юзика начался озноб, он говорил все более бессвязно:

— Так ломит спину!.. Ты не сел на меня, Казик? Казик!.. Ох, не бейте меня, не бейте!..

— Ром!.. Ром-Ямайка! — гремело в другой комнате.

Снова что-то забулькало, потом бутылка с оглушительным звоном ударилась об пол.

Юзик потянул мою руку ко рту, прикусил пальцы зубами и — вдруг выпустил. Он уже не дышал.

— Сударь! — закричал я. — Сударь! Юзик умер!..

— Да что ты болтаешь? — буркнул голос в соседней комнате.

Я вскочил с кровати и встал в дверях, вглядываясь в темноту.

— Юзик умер!.. — повторил я, дрожа всем телом.

Человек рванулся с сундука и заорал:

— Убирайся отсюда, дурак!.. Я его отец, я лучше знаю, умер он или нет!.. Да здравствует господин губернатор!.. Ром-Ямайка!..

Я в ужасе убежал.

Всю ночь я не мог уснуть, меня била дрожь, мучили какие-то страшные видения. Утром меня осмотрел хозяин квартиры, сказал, что у меня жар и что я, наверное, заразился от задавленного горбуна, а затем велел мне поставить на поясницу двенадцать кровососных банок. После этого лечения наступил такой кризис, как назвал это хозяин, что я неделю пролежал в постели.

На похоронах Юзика я не был, но его провожал весь наш класс с учителями и ксендзом. Мне говорили, что гробик у него был черный, обитый бархатом и маленький, как футляр для скрипки.

Отец его страшно плакал, а на кладбище схватил гроб и хотел с ним бежать. Но Юзика все-таки похоронили, а его отца полицейские выпроводили с кладбища.

Когда я в первый раз пришел в школу, мне сказали, что кто-то ежедневно справляется обо мне. Действительно, в одиннадцать часов меня вызвали из класса.

Я вышел — за дверью стоял отец умершего Юзика. Лицо у него было бледно-фиолетовое, а нос сизый. Он был совершенно трезв, только голова у него тряслась и дрожали руки.

Взяв меня за подбородок, человек этот долго смотрел мне в глаза, а потом неожиданно спросил:

— Это ты вступился за Юзика, когда к нему приставали в классе?..

«С ума, что ли, сошел этот старик?» — подумал я и ничего не ответил.

Он обнял меня за шею и несколько раз поцеловал в голову, шепча:

— Благослови тебя бог!.. Благослови тебя бог!..

Отпустив мою голову, он снова спросил:

— Ты ведь был при его смерти?.. Скажи мне правду, очень он мучился?.. — Но вдруг отшатнулся и быстро проговорил: — Или нет… ничего мне не рассказывай!.. О, никто не знает, как я несчастен!..

Из глаз его полились слезы. Он схватился обеими руками за голову, отвернулся от меня и побежал к лестнице с воплем:

— Бедный я!.. Бедный… бедный!..

Кричал он так громко, что в коридор высыпали учителя. Поглядев ему вслед, покачали головами и велели мне возвратиться в класс.

Под вечер какой-то рассыльный принес мне на квартиру довольно большой сундук и записку, в которой было лишь несколько слов: «От бедного Юзика на память».

В сундуке оказалось множество прекрасных книг, оставшихся после покойного Юзика, в том числе: «Книга о вселенной», «История» Цезаря Кантю, «Дон-Кихот», «Дрезденская галерея» и другие. Благодаря этим книгам я пристрастился к серьезному чтению.

Весна уже была в разгаре, когда я в первый раз отправился на могилу Юзика. Она была такая же маленькая и горбатая, как он. Я заметил, что кто-то обсадил ее зелеными ветками. В нескольких шагах от могилки в траве валялась груда бутылок с надписью: «Ром-Ямайка». Я просидел там с час, но не сказал Юзику, какие уроки нам задали, потому что и сам не знал, и он меня не спросил.

Через неделю я снова пришел на кладбище. Снова я увидел свежие ветки на могиле Юзика, а в траве — несколько целых и разбитых бутылок.

В начале мая по городу разнеслась странная весть. Однажды утром на могиле Юзика нашли мертвым его отца. Возле него лежала недопитая бутылка с надписью: «Ром-Ямайка».

Доктора говорили, что умер он от аневризма.

События эти странно подействовали на меня. С этого времени меня стало тяготить общество товарищей, надоедали их шумные игры. Тогда я углублялся в книги, доставшиеся мне от Юзика, или убегал за город, в овраги, заросшие кустарником, и, бродя по ним, размышлял бог весть о чем. Не раз я задавался вопросом, почему так нелепо погиб Юзик и почему отец его был так одинок, что искал прибежища на могиле сына? Я понял, что самое большое несчастье — это не иметь близких, и уже не удивлялся тому, что бедный горбунок искал себе друга.

Я тоже нуждался теперь в друге. Но среди товарищей ни один не пришелся мне по душе. Вспомнил я о сестре. Нет!.. Сестра не заменит друга.

Товарищи говорили про меня, что я одичал, а у хозяина квартиры уже не оставалось ни малейшего сомнения в том, что я стану величайшим злодеем.

Настал торжественный акт, и тут инспектор объявил во всеуслышание, что я переведен во второй класс. Событие это наполнило меня радостным изумлением. Мне вдруг начало казаться, что, хотя в школе имеются и старшие классы, все же самый замечательный — второй. Я уверял товарищей, что ученики остальных классов — с третьего по седьмой включительно — лишь повторяют то, чему выучились во втором, но в душе я трепетал, как бы учителя не спохватились после каникул, что перевели меня просто по ошибке, и не водворили обратно в первый класс.

Однако на следующий день я немного попривык к своему счастью, а когда ехал домой на каникулы, по дороге не переставая толковал вознице, что из множества учеников я один заслуженно переведен во второй класс и что я перешел лучше всех. Я приводил ему такие неопровержимые доказательства, что он не вытерпел и стал зевать. Но, едва умолкнув, я с ужасом убедился, что сам я полон сомнений.

На другой день, подъезжая к дому, я увидел сестру Зосю: она выбежала мне навстречу. Я тотчас сообщил ей, что перешел во второй класс и что умер мой друг Юзик, оттого что его переехали. Она же сказала, что соскучилась по мне, что у ее курицы уже десять цыплят, что к графине два раза в неделю приезжает с визитом какой-то господин, что их гувернантка влюбилась в приказчика и что ее, то есть Зосю, покойный Юзик ничуть не интересует, потому что он был горбун. Но, между прочим, ей жалко его.

Говорила она это, стараясь казаться взрослой барышней.

Отца я увидел в полдень. Он встретил меня очень радушно и сказал, что даст мне на каникулы лошадь и позволит стрелять из кремневого ружья.

— А теперь, — прибавил он, — ступай в господский дом и поздоровайся с графиней, хотя… — И тут он махнул рукой.

— Что случилось, отец?.. — спросил я, как большой, и даже сам испугался своей смелости.

Сверх ожидания отец не рассердился и ответил с оттенком горечи:

— Теперь она уже не нуждается в старом уполномоченном. Скоро тут будет новый хозяин; ну, а этот сумеет… — Он внезапно замолк и, отвернувшись, буркнул сквозь зубы: — Проиграть в карты имение…

Я начинал догадываться, что в мое отсутствие здесь произошли важные перемены. Тем не менее я отправился поздороваться с помещицей. Она приняла меня очень приветливо, а я заметил, что в глазах ее, прежде таких печальных, теперь появилось совсем иное выражение.

Возвращаясь домой, я встретил во дворе отца и сказал ему, что графиня необыкновенно весела. Она вертится и хлопает в ладоши, в точности как ее горничные.

— Еще бы! Какая баба перед свадьбой будет не в духе… — пробормотал отец словно про себя.

В эту минуту к господскому дому подкатила изящная коляска, и из нее выскочил высокий мужчина с черной бородой и огненными глазами. Должно быть, графиня выбежала на крыльцо, потому что я видел, как она из дверей протянула ему обе руки.

Отец шел впереди меня и, тихо посмеиваясь, брюзжал:

— Ха-ха!.. Все бабы с ума посходили!.. Барыня вздыхает по щеголю, а гувернантка по приказчику… А для Салюси остался я да еще ксендз… Ха-ха!

Мне шел двенадцатый год, и я уже много слышал о любви. Тот верзила, который брил усы и три года сидел в первом классе, не раз изливался перед нами в своих чувствах к какой-то барышне и рассказывал нам, что видит ее по нескольку раз в день — на улице или через форточку. Наконец, сам я прочитал немало необыкновенно прекрасных романов и отлично помню, сколько волнений мне доставили их герои.

Поэтому недомолвки отца произвели на меня тягостное впечатление.

Проникшись сочувствием к помещице и даже к гувернантке, я в то же время ощутил неприязнь к бородатому господину и к приказчику. Я никогда не сказал бы этого вслух (не посмел бы признаться даже себе), но мне казалось, что и графиня и гувернантка поступили бы гораздо правильнее, если бы избрали предметом своих воздыханий меня.

В первые дни по приезде я обежал деревню, парк и конюшню, ездил верхом и катался на лодке, но вскоре почувствовал, что мне становится скучно. Правда, отец все чаще разговаривал со мной, как со взрослым, винокур приглашал меня выпить с ним старки, а приказчик навязывался со своей дружбой и обещал рассказать, какие мучения он претерпевает из-за гувернантки, но меня это не занимало. И старку винокура, и признания приказчика я бы отдал за хорошего товарища. Но, перебрав мысленно всех, кто вместе со мной кончил первый класс, я пришел к выводу, что ни один из них не соответствовал моему теперешнему настроению.

Порой из глубины души всплывал передо мной грустный образ умершего Юзика и тише дуновения летнего ветерка говорил мне о чем-то неведомой. Тогда меня охватывала какая-то сладостная печаль, и я тосковал — сам не знаю о чем… Однажды, когда я, поглощенный своими грезами, бродил по заросшим дорожкам парка, меня неожиданно остановила сестра моя Зося и спросила:

— Почему ты с нами не играешь?

Меня бросило в жар.

— С кем?..

— Со мной и с Лёней.

Навеки останется загадкой, почему в эту минуту имя Лёни слилось у меня с образом Юзика и почему я покраснел так, что у меня щеки запылали, а на лбу выступил пот.

— Ты что же… не хочешь с нами играть? — с удивлением спросила сестра. — На пасху тут был один ученик третьего класса, так он вовсе не важничал, как ты. Целыми днями с нами бегал.

И снова во мне вспыхнула беспричинная ненависть — на этот раз к третьекласснику, которого я никогда не видел. Наконец я ответил Зосе брюзгливым тоном, хотя в душе отнюдь не питал к ней обиды:

— Не знаю я никакой Лёни.

— Как не знаешь? Разве ты не помнишь, как из-за нее тебя побила та гувернантка? А ты забыл, как плакала и просила Лёня, чтобы тебя не наказывали, когда сгорел этот… хлев?

Конечно, я все отлично помнил и особенно Лёню; но, должен признаться, памятливость сестры меня рассердила. Я счел чуть ли не позорящим честь моего мундира, что в деревне, да еще у каких-то девочек-подростков может оказаться такая хорошая память.

Под влиянием этих чувств я ответил, как грубиян:

— Ах! Отстань ты от меня… вместе со своей Лёней!.. — И я ушел в глубь парка, крайне недовольный и неуместными воспоминаниями сестры, и тем, что отказался играть с девочками.

Впрочем, я и сам не знал, чего мне хотелось, но меня взяло такое зло, что, когда мы встретились с Зосей дома, я не пожелал с ней разговаривать.

Сестра расстроилась и старалась не попадаться мне на глаза, но тогда я стал ее искать, чувствуя, что мне чего-то не хватает и что, отказавшись играть с девочками, я совершил большую ошибку. Я решил поправить дело, и, когда огорченная Зося принялась за штопку, схватил первую попавшуюся книжку, с минуту полистал ее и, бросив на стол, проговорил, как бы думая вслух:

— Все девочки глупы!..

Я полагал, что афоризм этот будет необычайно глубокомыслен. Но, едва договорив, понял всю его нелепость. Мне стало стыдно и жалко сестру… Уже ничего не говоря, я расцеловал Зосю в обе щеки и ушел в лес.

Боже! Как я в этот день был несчастен… А ведь это было только начало моих страданий.

Я не хочу ничего скрывать. Всю ночь мне снилась Лёня, и с тех пор вместо бедного горбунка ее образ являлся мне в грезах. Мне казалось, что одна она может быть тем другом, в котором я давно нуждался. В мечтах я говорил с ней так долго и красиво, как пишут в романах, и при этом был вежлив, как некий маркграф. А в действительности меня не хватало даже на то, чтобы пойти в парк, когда там играли девочки, и я слушал их веселый смех, перемежающийся замечаниями гувернантки, стоя за забором.

Поныне еще я помню это место: туда выбрасывали мусор из господского дома, росли крапива и лопух. Я подолгу простаивал там, чтобы услышать невнятные обрывки фраз или стук башмачков по дорожкам и увидеть мелькающее платье Лёни, когда она скакала через веревочку.

Минута — и все в парке смолкало; тогда я ощущал палящие лучи солнца и слышал нескончаемое жужжание мух, кружившихся над свалкой. Потом снова раздавался смех и топот ножек, сквозь щель в заборе мелькали платья, а потом снова наступал зной, шелестели деревья, щебетали птицы и назойливые мухи лезли мне чуть не в рот.

Вдруг из дома доносился голос:

— Лёня!.. Зося!.. Идите в комнату…

Это гувернантка. Я бы возненавидел ее, если б не знал, что ей тоже грустно.

Как-то раз, направляясь на прогулку к забору, я заметил, что нахожусь тут не один. С пригорка я разглядел в зеленой чаще лопухов посеревшую от старости соломенную шляпу, из которой торчали белесые вихры, потому что у шляпы не было донышка.

Не успел я ступить несколько шагов, как вихры и шляпа поднялись над лопухом и показался семи— или восьмилетний мальчик в длинной грязной рубахе, завязанной у ворота шнурком. Я заговорил с ним, но мальчик шарахнулся и быстро, как заяц, убежал в поле. Красный воротник моего мундира и посеребренные пуговицы неизменно производили на деревенских ребятишек сильнейшее впечатление.

Я медленно побрел к усадьбе, и тогда мальчик снова стал пробираться к забору. Едва я скрылся за каким-то строением, он взобрался на кучу мусора и приставил глаз к той же щели, через которую я сам заглядывал в сад. Весьма сомнительно, видел ли он что-нибудь, но тем не менее упорно смотрел.

На другой день, явившись на свой пост для наблюдений за играми барышень, я снова разглядел в зарослях лопуха серую шляпу, над ней белесые вихры, а под обломанными полями — два уставившихся на меня глаза. Солнце сильно припекало, поэтому мальчик потихоньку сорвал большой лист и укрылся им, как зонтом. Теперь я уже не видел ни его шляпы, ни вихров — только серую рубашку, приоткрывавшуюся на груди.

Когда я ушел, мальчик снова взбежал на кучу мусора и снова, как и вчера, приставил глаз к щели, вероятно думая, что хоть на этот раз не я один увижу все достопримечательности парка.

В эту минуту я понял, как смешно мое поведение. Хорош бы я был, если бы отец или винокур, а то и сама Лёня увидели, как я, ученик второго класса, стою в мундире под забором, на какой-то свалке, чередуясь с неким кандидатом в пастухи, вряд ли даже когда надевавшим чистую рубашку!

Мне стало стыдно. Как будто я не имею права открыто ходить в сад, не прячась по углам, как этот мальчишка в дырявой шляпе?..

Мусорная свалка и щель в заборе сразу опротивели мне до омерзения, но в то же время мне стало любопытно: кто этот мальчик? Обычно дети в его возрасте уже пасут гусей, а он губит лучшие годы своей юности, шатаясь по задворкам, и сует нос в чужие дела; когда же его спрашивают, не отвечает, как должно порядочному человеку, а улепетывает, точно кролик.

«Погоди же, — думал я, — ты-то меня уже здесь не увидишь, зато я выслежу, кто ты такой!»

Я помнил, что в романах, наряду с героями и героинями, встречаются этакие загадочные незнакомцы, с которыми нужно держаться настороже, чтобы вовремя пресечь их интриги.

За несколько дней, ни у кого ни о чем не допытываясь, я разузнал о таинственном незнакомце. Он не был интриганом. Он был сыном судомойки, служившей в имении, звали его Валек, и все его знали, но никто им не интересовался. Поэтому у мальчика было много досуга, и, как я убедился на личном опыте, он проводил его в занятиях, не всегда доставлявших удовольствие другим.

У Валека никогда не было отца, чем все донимали его мать, женщину несколько излишне запальчивую. На колкости прислуги судомойка отвечала криком и бранью, но этого ей, видимо, было недостаточно, и остальное она вымещала на Валеке.

Мальчик еще ползал на четвереньках и носил рубашку, завязанную узлом на спине (что давало такой же эффект, как если бы ее вовсе не было), а его уже прозвали приблудой.

— Ты, что ли, его подобрал?.. — спрашивала тогда мать и поднимала крик: — Чтоб вас бог наказал за мою обиду! Чтоб у вас руки-ноги… Чтобы ты пропал, паршивец!..

Последнее пожелание относилось к Валеку, а непосредственно за ним следовал пинок ногой пониже упомянутого узла на рубашке. Мальчик, пока был глуп, отвечал на подобные угощения горьким плачем, но, набравшись ума, что наступило довольно скоро, при такой оказии молчал, как мышка, и забивался под лавку за большую лохань, из которой кормили свиней. Видимо, ему не хотелось, чтобы его обваривали кипятком, как то уже однажды случилось.

Бывало и так, что Валек просиживал под лавкой долгие часы, пока не собирались люди к обеду или к ужину. Иногда, увидев высунувшуюся из-под лавки голову ребенка и его полные слез глаза, блестевшие при виде клецек, батраки спрашивали мать:

— А ему вы не дадите? Ну, тому, что подобрали под капустой?

— Чтоб ему с тобой вместе провалиться сквозь землю, — с раздражением отвечала женщина и, хотя прежде собиралась накормить Валека, теперь не давала ему есть.

— Нельзя же мальчишке, хоть и приблудному, подыхать с голоду, — вразумляли ее бабы.

— Пускай же подохнет наперекор вам, раз вы такое наговариваете!..

А так как сидела она на ушате, спиной к лавке, то и пинала Валека пяткой в зубы.

Тогда батраки назло матери вытаскивали мальчика из его убежища и кормили.

— Ну, Валек, — говорил один, — поцелуй пса в хвост, получишь клецки.

Мальчик точно выполнял приказание и за это глотал большущие клецки, даже не жуя.

— Ну, а теперь дай матери тумака, получишь молоко…

— О, чтоб вам руки повывернуло! — кричала судомойка, а мальчик удирал за свою лохань.

Иногда, запыхавшись, замирая от страха, он во весь дух мчался во двор и прятался в густой листве кустов против господского дома. А когда слезы на глазах его высыхали, он видел на крыльце прехорошенький столик, подле него два стульчика, а на них Лёню и мою сестру; горничная повязывала им салфетки на шею, Салюся наливала кофе, а графиня говорила:

— Дуйте, детки, не обожгитесь, не пачкайтесь… А может, не сладко?..

Когда батраки уходили на работу и в кухне никого не было, судомойка выходила во двор и кричала:

— Валек!.. Валек!.. Поди-ка сюда!..

По голосу мальчик угадывал, что можно выйти, и бежал в кухню. Мать давала ему ломоть хлеба, деревянную ложку и немного борща в огромной миске, из которой ели шесть человек. Валек садился на пол, мать ставила ему миску между ног и, оправляя на нем сзади рубашонку, говорила:

— А если ты еще когда поцелуешь Бурека в хвост, я тебе все ребра пересчитаю. Попомни!

И она уходила мыть посуду.

Тогда, словно из-под земли, откуда-то вылезал дворовый пес и усаживался против мальчика. Сначала он лязгал зубами, отгоняя мух, зевал и облизывался. Потом, понюхав борщ раз и другой, осторожно опускал язык в миску. Валек его — хлоп! — ложкой по башке. Пес пятился, снова зевал и снова разика два ухитрялся лакнуть, уже посмелее. Потом мальчик мог хлопать его ложкой сколько угодно, — пес, войдя во вкус, ни за какие сокровища не оторвался бы от миски. Но тут и Валек смекал, что выгадает тот, кто первый приналяжет, и ел так, что за ушами трещало, с одного края, а пес как ни в чем не бывало лакал с другого.

Если мать была в духе, а Валек оказывался под рукой, ему перепадало кое-что и с барского стола.

— На-ка, полакомься, — говорила судомойка, давая ему крошки от пирожного, испачканную соусом тарелку, рыбью голову, необглоданное крылышко или стакан с капелькой кофе на дне и остатками нерастаявшего сахара. А когда он все высасывал из стакана или дочиста вылизывал тарелку, мать его спрашивала:

— Ну что, вкусно?

Валек подбоченивался, как то делали батраки после обеда, глубоко вздыхал и, сдвинув набекрень свою старую шляпу, отвечал:

— Ничего покушал, слава богу!.. Ну, пора на работу…

И, оставив мать, он уходил куда-то на добрых полдня.

Игры Валека всегда зависели от того, что делали взрослые. Во время пахоты он доставал из-за водопойной колоды кнут, вытаскивал из плетня первый попавшийся кол или отламывал корень у поваленного дерева и часами «пахал», очень похоже раскачиваясь на месте и понукая волов.

Если ловили рыбу, он отыскивал среди мусора рваные сети и с неистощимым терпением погружал их в воду. А то сядет на палку и едет поить у колодца лошадей. Однажды, найдя возле овчарни старый лапоть из липового лыка, он спустил его на воду: это была лодка, и он на ней катался — разумеется, в воображении.

Словом, играл он отлично, но никогда не смеялся. На его детском лице застыло выражение невозмутимой серьезности, сменявшейся только страхом. Большие глаза его всегда смотрели с изумлением, как у людей, которые долгие годы наблюдали нечто поразительное.

Валек умел ловко удирать из дому на целые дни, и батраки нимало не удивлялись, найдя его утром в стогу или в лесу под деревом. Он умел также часами неподвижно простаивать среди поля, словно серый столбик, и, разинув рот, смотреть неведомо куда. Раз я подстерег его, когда он так стоял, и, подойдя ближе, услышал, как он вздохнул. Не знаю сам почему, но меня ужаснуло, что эта маленькая фигурка так вздыхает. Меня охватило негодование — неизвестно против кого, и с этой минуты я полюбил Валека. Но, когда я двинулся к нему немножко смелей, мальчик очнулся и убежал в кусты с непостижимым проворством.

Тогда-то и зародилась у меня в голове странная мысль, что у бога, который все время смотрит на такого ребенка, должно быть очень грустно на душе. Я понял также, почему на образах он всегда серьезен и почему в костеле нужно тихо разговаривать и ходить на цыпочках.

И вот благодаря этому-то неприметному человечку я перестал прятаться за забором и решил идти в парк, предварительно сообщив Зосе, что теперь буду играть с ней и с Лёней.

Сестра, как и следовало ожидать, пришла в восторг от моего предложения.

— Так будь в парке, — наставляла она меня, — когда мы обе отправимся на прогулку. Поздоровайся с гувернанткой, — она всегда читает книжки в беседке, — но долго не разговаривай с ней, потому что она не любит, когда ей мешают. А потом увидишь, как нам будет весело!

В этот же день за обедом она шепнула мне с таинственным видом:

— Приходи в три часа; я уже сказала Лёне, что ты будешь. Когда мы выйдем из дому, я кашляну…

Сестра принялась за какую-то работу, а я, конечно, ушел, но, правда, я и вообще не любил сидеть в комнате.

Я уже был во дворе, когда Зося меня догнала:

— Казик! Казик!

— Что такое?

— Когда я кашляну, ты ведь поймешь, что это значит?.. — напомнила она многозначительно.

— Разумеется.

Она ушла, но из комнаты еще раз крикнула мне в окно:

— Так я кашляну… Не забудь!

И куда же я мог пойти, как не в парк, хотя до назначенного срока еще оставалось добрых полтора часа. Я так задумался, что не заметил, пела ли в этот день хоть одна птица в саду, обычно звеневшем от щебета.

Обежав его кругом несколько раз, я сел в лодку, привязанную у берега, и, так как в ней нельзя было кататься, хоть покачался со скуки.

Тем временем я составил себе план возобновления знакомства с Лёней. Должно было это произойти следующим образом. Когда Зося кашлянет, я, опустив голову, выйду из глубины сада на главную аллею. Тогда Зося скажет:

«Смотри, Лёня, это мой брат, пан Казимеж Лесьневский, ученик второго класса и друг того несчастного Юзика, о котором я столько тебе рассказывала».

Лёня сделает реверанс, а я, сняв фуражку, скажу: «Давно уже я собирался…» Нет, нехорошо!.. «Давно уже я жаждал возобновить с вами…» Ох, нет! Лучше пусть так: «Давно уже я жаждал, сударыня, выразить вам мое почтение».

Тогда Лёня спросит:

«Давно ли вы прибыли к нам?..» Нет, она скажет не так, а так: «Мне очень приятно познакомиться с вами, я так много слышала о вас от Зоси». А потом?.. Потом вот что: «Не скучаете ли, сударь, в наших краях? Вы ведь привыкли к большому городу». А я отвечу: «Скучал, сударыня, пока был лишен вашего общества».

В эту минуту, поднявшись из глубины, в воде блеснула щука чуть не в пол-аршина… Перед лицом столь прекрасной действительности мечты мои сразу рассеялись. Здесь, в пруду, такая рыба, а у меня нет удочки!..

Я выскочил из лодки, чтобы посмотреть, есть ли дома крючки, и… едва не толкнул Лёню, которая как раз собиралась скакать через красную веревочку.

Рыба, крючки, план торжественного возобновления знакомства — все смешалось у меня в голове. Вот она — щука!.. Я даже забыл поклониться Лёне, хуже того — забыл, что надо сказать. Но ведь какая щука!..

Лёня, прелестная шатенка с отчетливо очерченными губками, которые поминутно изгибались по-иному, свысока посмотрела на меня и, откинув назад пышные локоны, спросила без всяких предисловий:

— Это правда, что вы пробили дыру в нашей лодке?

— Я?..

— Так мне сказал садовник, теперь мама не позволяет нам кататься, велела лодку привязать, а весла убрать.

— Да ей-богу, я не пробивал в лодке никакой дыры, — оправдывался я, словно перед инспектором.

— Но только наверное? — спросила Лёня, пристально глядя мне в глаза. — Потому что это, мальчик, очень на вас похоже.

Тон барышни мне не понравился. Какого черта! Ни один товарищ, будь он хоть какой силач, не посмел бы со мной так разговаривать.

— Когда я говорю нет, то это наверное!.. — ответил я, напирая на соответствующие слова.

— Значит, садовник сказал неправду, — заметила Лёня, хмуря брови.

— Правильно сделал, — одобрил я, — потому что молодые барышни не умеют править лодкой.

— А вы умеете?

— Я умею и грести и плавать; плаваю на спине и стоймя.

— А вы будете нас катать?

— Если ваша мама позволит, буду.

— Так вы посмотрите, нет ли дыры в лодке.

— Нет.

— Откуда же там вода?

— От дождя.

— От дождя?

Разговор оборвался. А я только того и достиг, что хоть не боялся смотреть на Лёню; она же, насколько я теперь понимаю, просто не обращала на меня внимания. Не сходя с места, она скакала через веревку, в промежутках между прыжками переговариваясь со мной:

— Почему вы не играли с нами?

— Мне было некогда.

— А что вы делаете?

— Занимаюсь.

— Но ведь на каникулах никто не занимается.

— В нашем классе нужно заниматься даже во время каникул.

Лёня дважды прыгнула через веревку и сказала:

— Адась уже в четвертом классе, а в праздники не занимался. Ах, верно!.. Вы ведь не знаете Адася…

— Кто это вам сказал, что не знаю? — спросил я гордо.

— Так вы же учились в первом классе, а он в третьем.

Снова два прыжка через веревку. Я думал, не выдержу, и сейчас произойдет нечто невероятное.

— Со мной водились даже из четвертого класса, — возразил я с раздражением.

— Да это все равно: ведь Адась учится в Варшаве, а вы… Где это вы учитесь?.. Где?..

— В Седлеце, — с трудом выговорил я сдавленным голосом.

— А я тоже поеду в Варшаву, — объявила Лёня и прибавила: — Может быть, вы скажете Зосе, что я уже здесь…

И, не дожидаясь моего согласия или отказа, она вприпрыжку побежала к беседке.

Я был ошеломлен: у меня в голове не укладывалось, как это девочка так со мной обращается.

«Ах, отстаньте вы от меня со своими играми! — подумал я, уже по-настоящему рассердясь. — Лёня невежлива, невоспитанна, она просто сопляк!..»

Однако суждения эти отнюдь не помешали мне немедленно выполнить ее приказ. Быстрым шагом я пошел домой, пожалуй даже чересчур быстрым, — но это, наверно, вследствие душевного волнения.

Зося доставала зонтик, собираясь идти в сад.

— Да, знаешь, — сказал я, бросая фуражку в угол, — я познакомился с Лёней.

— И что же? — с любопытством спросила сестра.

— Ничего… так себе!.. — пробормотал я, избегая ее взгляда.

— Правда, какая она добрая, какая красивая?..

— Ах, меня это нисколько не интересует. Кстати, она просила тебя прийти.

— А ты не пойдешь?

— Нет.

— Почему? — спросила Зося и посмотрела мне в глаза.

— Оставь меня в покое!.. — огрызнулся я. — Не пойду, потому что мне не хочется…

Видимо тон мой был очень решителен, если сестра, не задавая мне больше вопросов, ушла. Заметив, что она пустилась чуть не бегом, я крикнул ей в окно:

— Зося, только, пожалуйста, там ничего не говори… Скажи, что… у меня заболела голова.

— Ну-ну, не беспокойся, — ответила сестра, подбегая ко мне. — Я о тебе дурного не скажу.

— Так помни, Зося, если ты хоть немножко меня любишь.

Тут мы, разумеется, очень нежно расцеловались.

Трудно сейчас откопать в памяти чувства, которые меня терзали после ухода Зоси. Как это Лёня посмела так со мной разговаривать?.. Правда, учителя и особенно инспектор обращались со мной довольно фамильярно, — да, но это старые люди. Однако среди товарищей в первом классе (теперь уже во втором) я пользовался уважением. Да и тут, в деревне, вы бы послушали, как со мной разговаривал отец, поглядели бы, как мне кланялись батраки; а сколько раз меня приглашал приказчик: «Пан Казимеж, может, заглянете ко мне: посидим, покурим…» А я ему на это: «Благодарю вас, я не хочу привыкать». А он: «Какой вы счастливец, что у вас такая сила воли… Вы бы не поддались и гувернантке…»

Соответственно обращению старших я тоже держался очень степенно. Недаром сам приходский ксендз говорил отцу: «Вы посмотрите, дражайший мой пан Лесьневский, что школа делает с мальчиком. Только год тому назад Казик был сорванцом и ветрогоном, а сейчас, дражайший мой, это дипломат, это Меттерних…»

Такого мнения были обо мне люди… И надо же было случиться, чтобы какая-то коза, которая и одного-то класса не видела, чтобы она посмела мне сказать: «Это, мальчик, очень на вас похоже!..» Мальчик!.. Подумаешь, взрослая барышня! Оттого, что она знакома с каким-то Адасем, так уже задирает нос. А что такое этот Адась? Окончил третий класс. Ну, а я перешел во второй. Велика разница! Если будет ослом, так я его догоню или даже перегоню. Да еще вдобавок ко всему она велит мне идти за Зосей, как будто я ее лакей! Посмотрим, стану ли я тебя слушаться в другой раз!.. Честное слово, если она еще когда-нибудь ко мне обратится с чем-либо подобным, я просто суну руки в карманы и скажу: «Только, пожалуйста, не забывайтесь!» Или лучше: «Милая Лёня, я вижу, ты не научилась вежливо разговаривать…» Или даже так: «Милая Лёня, если ты хочешь, чтобы я с тобой водился…»

Я чувствовал, что мне не приходит в голову подходящий ответ, и все больше раздражался. Должно быть, я даже изменился в лице, потому что ключница наша, старая Войцехова, дважды заходила в комнату, искоса поглядывала на меня и наконец не утерпела:

— О, господи, что это ты какой скучный?.. Или набедокурил что, или, может, что случилось с тобой?..

— Ничего со мной не случилось.

— Уж я вижу, что-то есть: от меня ничего не утаишь. Если что натворил, ступай-ка ты сразу к отцу и повинись.

— Да ничего я не сделал! Просто немножко устал — и все.

— А устал, так отдохни да поешь. Сейчас я дам тебе хлеба с медом.

Она вышла и через минуту вернулась с огромным куском хлеба, с которого мед так и капал.

— Да не буду я есть, отстаньте от меня!..

— Почему бы тебе не поесть? Бери-ка скорей, а то у меня мед течет по пальцам. Вот поешь, сразу повеселеешь. Оно всегда томит, когда проголодаешься, а поешь, сейчас в голове прояснеет. Ну, возьми-ка в руку!

Пришлось взять, потому что я испугался, что она мне закапает медом волосы или мундир. Машинально я съел, и действительно мне стало полегче на душе. Я подумал, что как-нибудь с Лёней уладится и что не мешало бы угостить и бедного Валека: ведь он-то, наверно, не часто ел мед; к тому же я его уже полюбил.

По моей просьбе Войцехова, видя, сколь благотворное действие оказало ее лечение, отрезала мне еще больший ломоть хлеба, не пожалев и меду. Я осторожно взял его и отправился искать мальчика.

Нашел я его неподалеку от кухни. С ним разговаривали, пересмеиваясь, два батрака, привезшие из лесу дрова.

— Как еще раз побьет тебя мать, — говорил один, — собирайся и ступай куда глаза глядят. Что? Пойдешь?

— Да я не знаю как, — ответил Валек.

— Бери сапоги на палку — и скорей в лес. Там есть на что поглядеть.

— Да у меня и сапог нету.

— Ну, бери одну палку. С палкой и без сапог дойдешь.

Увидев меня, мальчик бросился к лопухам.

— Что вы ему говорите? — спросил я батраков.

— А ничего, смеемся над ним. Чего ж не посмеяться над дурачком.

Почувствовав, что мед мне пачкает пальцы, я не стал вступать с ними в долгие разговоры, а пошел за Валеком. Он стоял в кустах и смотрел на меня.

— Валек, на вот тебе хлеб с медом.

Он не тронулся с места.

— Да иди же. — И я двинулся к нему.

Мальчик пустился бежать.

— Ох, какой ты глупый… Ну, вот тебе хлеб, я кладу его сюда…

Положив хлеб на камень, я пошел прочь. Но лишь когда я скрылся за углом кухни, мальчик осмелился приблизиться к камню, затем осторожно осмотрел хлеб и наконец съел его, насколько я мог судить, с аппетитом.

Часом позже, подходя к лесу, я заметил, что на некотором расстоянии за мной плетется Валек. Я встал, и он тоже остановился. Когда я повернул к дому, он кинулся в сторону и скрылся в кустах. А через минутку снова бежал за мной.

В этот день я ещё раз дал ему хлеба. Он взял его из рук, но еще с опаской, и тотчас же убежал. С этого времени он стал всюду ходить за мной, но всегда на некотором расстоянии.

С утра он кружил под нашими окнами, как птица, которой дружеская рука посыпает зерно. Вечером он усаживался перед кухней и смотрел на наш флигель. И только когда гас свет, он уходил спать на свою дерюжку за печкой, где над головой его свиристели сверчки.

Через несколько дней после первой встречи с Лёней я поддался уговорам Зоси и отправился с нею в парк.

— Знаешь, — уверяла меня сестра, — Лёня очень интересуется тобой. Постоянно говорит о тебе, сердится, что ты тогда не вернулся, и спрашивает, когда ты придешь.

И я не устоял; но можно ли этому удивляться, тем более что меня самого тянуло к Лёне. Мне казалось, что тогда лишь пройдет моя тоска, навеянная смертью Юзика, когда я смогу ходить с Лёней под руку и вести с нею серьезные разговоры. О чем именно? Не знаю и поныне. Но я чувствовал, что хочу говорить, говорить много, красиво, имея перед собой единственную слушательницу — Лёню.

При мысли о прогулках вдвоем что-то звенело у меня в груди, как арфа, и сверкало, как солнце в каплях росы. Однако действительность не всегда соответствует мечтам. Когда я в сопровождении сестры снова встретился с Лёней и, намереваясь начать те самые возвышенные разговоры, спросил: «Любите ли вы ловить рыбу?» — девочки вдруг взялись за руки, стали шушукаться, бегать по аллее и страшно хохотать. Остолбенев, я вертел в руках удочку, из-за которой меня едва не лягнула копытом серая лошадь, когда я у нее рвал волос из хвоста.

Оскорбленный до глубины души, я уже собирался уходить, но в эту минуту вернулись девочки, и Зося сказала:

— Лёня просит тебя называть ее по имени.

От смущения я только молча поклонился, а они снова захохотали и побежали к пруду.

— Вы знаете, мальчик!.. — начала Лёня, но тотчас поправилась: — Знаешь, Зося, мама решительно не позволяет нам кататься на лодке. Я сказала, что нас будет катать твой брат, но мама…

И она прошептала Зосе на ухо какую-то длинную фразу; однако я сразу догадался, о чем шла речь. Наверное, графиня боится, что я утоплю девочек, я, такой гребец и ученик второго класса!..

Я был уязвлен. Лёня заметила это и вдруг сказала:

— Пожалуйста, мальчик…

Она снова поправилась:

— Зося, попроси брата нарвать нам кувшинок. Они такие красивые, а я никогда не держала их в руках.

Я воодушевился. Ну, теперь-то я покажу, на что я способен.

На пруду росло много кувшинок, но не у берега, а чуть подальше. Я отломил ветку и вскочил в покачивающуюся на воде лодку.

У кувшинок очень упругие стебли. Подцепишь их веткой, они приближаются, но сразу же уплывают. Я отломил прут подлиннее, с загнутым в виде крючка концом. На этот раз пошло лучше. Крепко ухватив кувшинку, я увидел, что она подплывает совсем близко. Протягиваю левую руку — нет, еще не достать. Присев на корточки, я с носа перегибаюсь через борт и уже хочу сорвать цветок, как вдруг — во весь рост шлепаюсь в воду, прут выскальзывает у меня из рук, а кувшинка снова отплывает.

Барышни, как водится, поднимают визг… Я кричу:

— Это ничего! Ничего! Тут мелко!..

Выплескиваю воду из фуражки, надеваю ее на голову и, шагая по пояс в воде и по колено в грязи, срываю одну кувшинку, другую, третью, четвертую…

— Казик! Ради бога, вернись!.. — кричит, плача, сестра.

— Хватит уже, хватит!.. — вторит ей Лёня.

Но я не слушаю. Рву пятую, шестую, десятую кувшинку, а потом листья.

Из пруда я вылез мокрый с головы до ног, облепленный грязью выше колен и по локоть. На берегу Зося плачет, Лёня не хочет брать цветы, а за ними прячется позеленевший от страха Валек…

Я вижу, что у Лёни тоже слезы стоят в глазах, по вдруг она как захохочет:

— Смотри, Зося, какой у него вид!

— Боже! Что скажет отец?.. — вскрикивает Зося. — Казик, милый, умой хоть лицо, ты весь испачкался.

Я машинально трогаю нос грязной рукой. Лёня от хохота валится на траву. Зося тоже смеется, утирая слезы, и даже Валек открывает рот и издает странный звук, похожий на блеяние.

Теперь его замечают девочки.

— Кто это? — спрашивает Зося. — Откуда он тут взялся?

— Он пришел сюда вслед за твоим братом, — ответила Лёня. — Я видела, как он крался в кустах.

— Боже! Какая у него шляпа!.. Чего он хочет от тебя, Казик? — недоумевает сестра.

— Он ходит за мной уже несколько дней.

— Ага! Так это, должно быть, с ним Казик играл, когда бегал от нас… — насмешливо замечает Лёня. — Смотри, Зося, какой вид у них обоих: один весь мокрый, а другой — неумытый… Ох, помру со смеху!..

Сопоставление с Валеком мне совсем не понравилось.

— Ну, Казик, умойся же скорей и иди домой переодеться, а мы пока пойдем в беседку, — сказала Зося, поднимая Лёню, которая от чрезмерного веселья была близка к истерике.

Они ушли. Остались только я с Валеком да забытая в траве охапка кувшинок, которых никто не подобрал.

«Так я награжден за мою самоотверженность», — подумал я с горечью, ощущая во рту привкус ила. Я снял фуражку. Ужас, что с ней сделалось!.. Она стала, как тряпка, а козырек с одного края оторвался. С мундира, с жилетки, с рубашки струйками стекает вода. Полно воды и в сапогах, а когда я двигаюсь, она хлюпает. Я чувствую, как полотно превращается на мне в сукно, сукно — в кожу, а кожа — в дерево. И еще вдобавок из беседки доносится смех Лёни, которая рассказывает о моем приключении гувернантке.

Через минуту они придут сюда. Я хочу умыться, но, не кончив, убегаю, потому что они уже идут!.. Вот я вижу в аллее их платья, слышу удивленные возгласы гувернантки. Они отрезают мне дорогу к дому, и я бросаюсь в другую сторону, к забору.

— Где же он? — взвизгивает гувернантка.

— Вон там!.. Вот они оба убегают, — отвечает Лёня.

Тогда я замечаю, что Валек, не отставая, бежит вслед за мной. Я подбегаю к забору, он за мной. Я карабкаюсь по жердочкам — он тоже. И когда мы оба, обернувшись лицом друг к другу, сидим верхом на заборе, из кустов показываются Лёня, Зося и гувернантка.

— Ах! И приятель здесь!.. — хохочет Лёня.

Соскочив с забора, я мчусь полем к нашему флигелю, и Валек по-прежнему сопровождает меня. Очевидно, его забавляет эта погоня; он открывает рот и издает блеющий звук, который должен означать удовольствие.

Я вдруг остановился в бешенстве.

— Послушай-ка, любезный, ты чего от меня хочешь? Чего ты таскаешься за мной?.. — напустился я на мальчика.

Валек оторопел.

— Отвяжись от меня, убирайся прочь!.. — кричал я, сжимая кулаки. — Осрамил меня так, что все смеются надо мной… Если ты мне еще раз попадешься на глаза, изобью…

Выпалив это, я ушел, а Валек остался. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся и увидел мальчика на том же месте. Он смотрел на меня и горько плакал.

Оборотнем влетел я к нам в кухню, и везде, куда ступала моя нога, оставались лужицы воды. При виде меня куры всполошились, раскудахтались и, хлопая крыльями, бросились к окнам, девушки-работницы покатились со смеху, а Войцехова всплеснула руками.

— Господи, твоя воля!.. Да что с тобой? — закричала старуха.

— Не видите, что ли?.. Упал в пруд — вот и все! Дайте мне полотняный костюм, башмаки и рубашку. Только скорей!

— Горе мне с этим мальчиком! — разохалась Войцехова. — Да к кителю, верно, и пуговицы не пришиты… Каська, а ну пошевеливайся, ищи башмаки!

Она принялась расстегивать и снимать с меня мундир с помощью второй девушки. Это кое-как удалось, но с сапогами пришлось-таки повозиться. Ни туда, ни сюда. Наконец позвали на помощь конюха. Мне пришлось лечь на койку; Войцехова с девушками держали меня под мышки, а конюх стаскивал сапоги. Я думал, он мне ноги выломает. Зато через полчаса я уже был как куколка — умыт, переодет и причесан. Прибежала Зося и пришила мне пуговицы к полотняному кителю. Войцехова выжала мокрую одежду, вынесла на чердак — и все шито-крыто.

Однако отец, вернувшись домой, уже знал обо всем. Он насмешливо поглядел на меня, покачал головой и сказал:

— Эх ты, осел, осел!.. Теперь иди к Лёне, пусть-ка она тебе справляет новые штаны.

Вскоре явился винокур. Он тоже посмотрел на меня и посмеялся, но я подслушал, как он говорил отцу в конторе:

— Резвый малый! Этот за девками полезет хоть в огонь. Как и мы в молодые годы, пан Лесьневский.

Я догадался, что вся усадьба знает о моем любезничании с Лёней, и был страшно сконфужен.

Под вечер пришла графиня с Лёней и гувернанткой, и у каждой — о чудо! — на платье была приколота… кувшинка! Я готов был провалиться сквозь землю, хотел бежать, но меня позвали, и я предстал перед дамами.

Тотчас я заметил, что гувернантка смотрит на меня очень сочувственно. Графиня же погладила меня по раскрасневшимся щекам и дала конфет.

— Милый мальчик, — сказала она, — очень похвально, что ты так любезен, но, пожалуйста, никогда не катай девочек на лодке. Хорошо?..

Я поцеловал ей руку и что-то буркнул.

— Да и сам тоже не катайся. Обещаешь мне?

— Я не буду кататься.

Тогда она обернулась к гувернантке и заговорила с ней о чем-то по-французски. Я услышал, как они несколько раз повторяли слово «эро». К несчастью, услышал его и отец и вскричал:

— Ох, ваша правда, графиня: ирод, как есть ирод!..

Дамы улыбнулись, а после их ухода Зося пыталась растолковать отцу, что «эро» пишется «heros» и по-французски значит не ирод, а герой.

— Герой? — повторил отец. — Уж точно герой! Промочил мундир и порвал штаны, а я теперь выкладывай Шулиму двадцать злотых. Черт бы побрал такое геройство, за которое платить приходится другим!

Прозаические взгляды отца были мне крайне неприятны. Однако я благодарил бога, что дело не кончилось хуже.

С того дня я виделся с Лёней не только в парке, но и у них в доме. Несколько раз я там обедал, что приводило меня в величайшее смущение, и почти ежедневно оставался к полднику, за которым подавали кофе, или землянику, или малину с сахаром и со сливками.

Я часто беседовал с обеими дамами. Графиня удивлялась моей начитанности, которой я был обязан библиотеке горбунка, а гувернантка, панна Клементина, была просто в восторге от меня. Ее симпатии я завоевал не столько своей эрудицией, сколько рассказами о приказчике, так как я всегда знал, где именно он присматривает за работами и что думает о панне Клементине. В конце концов эта просвещенная личность призналась мне, что вовсе не собирается выходить замуж за приказчика, а жаждет лишь поднять его морально. Она заявила мне, что, по ее понятиям, роль женщины в жизни состоит в том, чтобы возвышать мужчин, и что я сам, когда вырасту, непременно должен найти такую женщину, которая меня возвысит.

Беседы эти мне чрезвычайно нравились. Оттого я все усерднее передавал панне Клементине сведения о приказчике, а ему о панне Клементине, чем и снискал благосклонность обоих.

Насколько я сейчас помню, жизнь в господском доме протекала своеобразно. К графине каждые два-три дня приезжал ее жених, а панна Клементина по нескольку раз в день посещала те уголки парка, где могла увидеть приказчика или хотя бы, как она выражалась, услышать звук его голоса, — очевидно, в то время, когда он ругал батраков. В свою очередь, горничная лила слезы по том же приказчике, высматривая его то из одного, то из другого окна, а остальные девушки, следуя обычаям дома, делили свои чувства между лакеем, буфетным мальчиком, поваром, поваренком и кучером. Даже сердце старой Салюси не было свободно. Им владели индюки, селезни, гусаки, каплуны и петухи вместе со своими подругами, столь различными по оперению и виду, и в этом пестром обществе ключница проводила целые дни.

Естественно, что в кругу таких занятых людей нам, детям, жилось очень привольно. С утра до вечера мы играли и старших видели тогда лишь, когда нас звали обедать, полдничать или спать.

Вследствие этой свободы у меня сложились довольно оригинальные отношения с Лёней. Она уже через несколько дней звала меня Казик, обращалась ко мне на «ты», распоряжалась мной и даже кричала на меня, а я по-прежнему называл ее на «вы», все реже говорил, но все чаще слушал. Порой во мне пробуждалась гордость человека, которому через год предстояло перейти в третий класс. Тогда я проклинал ту минуту, когда впервые повиновался Лёне, отправившись по ее приказанию за сестрой. Я говорил себе:

«Уж не думает ли она, что я у нее нахожусь в услужении, как мой отец у ее матери?..»

Так я разжигал себя и решал, что это должно измениться. Но при виде Лёни мужество покидало меня, а если мне и удавалось сохранить хоть какие-нибудь остатки его, Лёня снова давала мне приказания с такой нетерпеливой настойчивостью и так при этом топала ножкой, что я не мог ослушаться. А когда я однажды поймал воробья и не сразу отдал его Лёне, она закричала:

— Не хочешь, не надо!.. Обойдусь и без твоего воробья!..

Но она сгорала от любопытства и была так обижена, что я бросился к ней, заклиная взять воробья. Она — нет и нет!.. Насилу я ее умолил, конечно с помощью Зоси, но, несмотря на это, в течение нескольких дней мне пришлось выслушивать упреки:

— Я никогда в жизни не сделала бы тебе такой неприятности. Теперь я знаю, чего стоит твое постоянство! В первый день ты бросился в воду, чтобы нарвать мне кувшинок, а вчера ты мне даже не дал немножко поиграть с птичкой. О, я уже все знаю… Ни один мальчик не поступил бы так со мной.

А когда после всевозможных объяснений я наконец стал ее просить, чтоб она хоть не сердилась на меня, Лёня ответила:

— Да разве я сержусь?.. Ты отлично знаешь, что я на тебя не сержусь. Мне просто было неприятно. Но как мне было неприятно, этого даже вообразить нельзя… Вот пусть Зося тебе скажет, как мне было неприятно.

Тогда Зося с торжественным видом заявила мне, что Лёне было ужасно, просто ужасно неприятно.

— Впрочем, пусть Лёня сама тебе скажет, как ей было неприятно, — закончила моя дорогая сестричка.

Так я метался между Анной и Кайафой, которые отсылали меня друг к другу, дабы точно определить степень этой неприятности, пока я окончательно не потерял голову.

Я стал машиной, с которой девочки делали все, что им вздумается, потому что малейшая моя попытка проявить самостоятельность причиняла неприятность или Лёне, или Зосе, а переживали ее обе барышни вместе.

Если бы бедный Юзик встал из гроба, он не узнал бы своего друга в этом тихом, покорном, забитом мальчике, который вечно куда-то ходил, что-то приносил, что-то искал, чего-то не знал, в чем-то не разбирался и то и дело получал выговоры. А если бы это видели мои товарищи!..

Однажды панна Клементина была занята больше обычного. Объяснялось это тем, что приказчик в этот день следил за какими-то работами в конюшне, расположенной неподалеку от ее излюбленной беседки. Пользуясь этим, мы втроем потихоньку убежали из парка в лесок, где росла ежевика.

Ужас, сколько ее там было! Что ни шаг — куст, а на каждом — множество черных ягод, крупных, как слива. Сначала мы собирали их вместе, поминутно вскрикивая от удивления и восторга. Вскоре, однако, мы замолкли и разбрелись в разные стороны. Не знаю, как девочки, а я, утопая в густых зарослях, забыл обо всем на свете. Но что это была за ежевика! Сейчас даже ананасы и то хуже.

Устав стоять, я сел, устав сидеть, я лег на кустарник, как на пружинный диван. Мне было так тепло, так мягко и такое тут было изобилие, что не знаю, откуда у меня явилась мысль: «Вот так, наверно, чувствовал себя Адам в раю. Господи! Господи! Почему не я был Адамом? Поныне на проклятом дереве росли бы яблоки, ибо я поленился бы даже руку протянуть, чтобы сорвать их…»

Я растянулся на упругом кустарнике, как уж на солнцепеке, и ощущал неописуемое блаженство — главным образом оттого, что мог ни о чем не думать. Время от времени я поворачивался навзничь, и тогда голова моя приходилась ниже всего тела. Колеблемые ветром листья ласково касались моего лица, а я смотрел в огромное небо и с неизъяснимым наслаждением воображал, что меня нет. Лёня, Зося, парк, обед, наконец школа и инспектор казались мне сном, как будто все это когда-то было, но давно-давно, может быть, сто лет тому назад, а может быть, тысячу. Покойный Юзик в небесах, вероятно, все время испытывает это чувство. Какой счастливец!..

Наконец мне уже расхотелось ежевики. Я ощущал легкое покачивание кустарника, на котором лежал, видел каждое облачко, скользившее по лазури, слышал шелест каждого листика, но не думал ни о чем.

Вдруг словно что-то ударило меня. Я вскочил, не понимая, что происходит. Вокруг было тихо по-прежнему, но в ту же минуту я услышал плач и крик Лёни:

— Зося!.. Панна Клементина!.. Помогите!

Есть что-то страшное в крике ребенка: «Помогите!» В голове у меня пронеслось: «Змея!» Колючие кусты цеплялись за одежду, опутывали ноги, рвали, толкали — нет!.. они боролись со мной, как живое чудовище, а тем временем Лёня кричала: «Помогите!.. Боже мой, боже!..» — и я понимал одно, но это было для меня ясно, как солнце: я должен ей помочь или сам погибнуть.

Измученный, исцарапанный, а главное — потрясенный, я наконец продрался к тому месту, откуда слышался плач Лёни.

Она сидела под кустом, дрожа и ломая руки.

— Лёня!.. Что с тобой? — вскрикнул я, впервые назвав ее по имени.

— Оса!.. Оса!..

— Оса?.. — повторил я, бросаясь к ней. — Ужалила тебя?..

— Еще нет, но…

— Так что же?

— Она ходит по мне…

— Где?..

Из глаз ее лились слезы. Она очень сконфузилась, но страх превозмог смущение.

— Залезла мне в чулочек… Боже мой, боже… Зося!..

Я опустился перед ней наземь, но еще не осмеливался искать осу.

— Так вынь ее, — сказал я.

— Да я же боюсь. Ах, боже!..

Бедняжка дрожала, как в лихорадке. Тогда я проявил верх мужества.

— Где она?

— Теперь ползет по коленке…

— Нет ее ни там, ни тут.

— Она уже выше… Ах! Зося, Зося!

— Но ее нет и здесь…

Лёня закрыла лицо руками.

— Наверно, где-нибудь в платье… — едва выговорила она, плача навзрыд.

— Поймал! — вскричал я. — Это муха.

— Где?.. Муха? — спросила Лёня. — И правда, муха! Ох, какая большая… А ведь я была уверена, что оса. Думала, я умру… Боже! Какая я глупая!..

Она утерла слезы и сразу начала смеяться.

— Убить ее или отпустить? — спросил я, показывая Лёне злосчастное насекомое.

— Как хочешь, — ответила она уже совершенно спокойно.

Я решил было убить, но у меня не хватило духу. И сама муха, и особенно крылышки ее были сильно помяты, и я осторожно положил ее на листик.

Между тем Лёня смотрела на меня как-то очень пристально.

— Что с тобой? — вдруг спросила она.

— Ничего, — ответил я, пытаясь улыбнуться.

Силы вдруг покинули меня. Сердце билось, как колокол, в глазах потемнело, холодный пот выступил на лбу, и, стоя на коленях, я пошатнулся.

— Да что с тобой, Казик?

— Ничего… просто я думал, что с тобой случилось какое-нибудь несчастье…

Если бы Лёня не подхватила меня и не положила мою голову к себе на колени, я бы расквасил нос.

Теплая волна ударила мне в голову, я услышал шум в ушах и снова голос Лёни:

— Казик!.. Казик, дорогой… что с тобой?.. Зося!.. Ах, боже, он в обмороке… Что я буду делать, несчастная…

Она обхватила мою голову руками и стала целовать. Я чувствовал, что все лицо у меня мокрое от Лёниных слез. Мне стало так ее жалко, что я собрал остатки сил и с трудом приподнялся.

— Ничего, ничего!.. Ты не беспокойся! — вырвалось у меня из глубины души.

Действительно, дурнота моя прошла так же быстро и неожиданно, как и наступила. В ушах перестало шуметь, вокруг посветлело, я поднял голову с колен Лёни и, глядя ей в глаза, засмеялся.

Тогда и она расхохоталась.

— Ах ты негодник! Ах ты злючка!.. — говорила она. — Ведь надо же было задать мне такого страху. И как это ты мог упасть в обморок из-за подобного пустяка?.. Ну, если бы даже это была оса, так она ведь не съела бы меня… А что я бы тут делала с тобой?.. Ни воды, ни людей, Зося куда-то ушла, и мне пришлось бы одной спасать такого большого мальчика. Стыдись!

Конечно, мне было стыдно. Ну можно ли было так ее пугать?

— Что? Как тебе? — спрашивала Лёня. — Видно, лучше, ты уже не такой бледный. А раньше был белый как полотно. Но хороша я буду, — снова заговорила она, — если об этом узнает мама! Ах, боже! Я даже боюсь теперь идти домой…

— О чем узнает мама? — спросил я.

— Обо всем, а главное — об этой осе…

— А ты никому не говори.

— Что толку, если я не скажу… — вздохнула она, отвернувшись.

— Может, ты думаешь, я скажу? — успокаивал я Лёню. — Ей-богу, никому ни словечка.

— А Зосе?.. Она ведь умеет держать секреты.

— Даже Зосе. Никому.

— Все равно все узнают. Ты весь исцарапался, ободрался… Постой-ка… — прибавила она, помолчав, и утерла мне лицо платочком. — Ах, боже! Знаешь, ведь я со страху даже поцеловала тебя, но я уже не знала, что делать. А вдруг кто-нибудь об этом узнает? Я просто сгорю со стыда! Правда, окажись это оса, тоже было бы очень неприятно. Ох! Сколько у меня огорчений из-за тебя…

— Но тебе нечего беспокоиться, — пытался я ее утешить.

— Ну да, нечего! Все откроется, потому что у тебя в голове полно листьев. Впрочем, погоди, я тебя причешу. Лишь бы из-за какого-нибудь куста за нами не подсматривала Зося. Она умеет держать секреты, но все-таки…

Лёня вынула из волос полукруглый гребень и принялась меня причесывать.

— И всегда ты ходишь растрепанный, — говорила она. — Ты должен причесываться, как все мужчины. Вот так!.. Пробор нужно делать с правой стороны, а не с левой. Будь у тебя черные волосы, ты был бы такой же красавец, как жених моей мамы. Но ты ведь блондин, так я причешу тебя иначе. Теперь ты похож на того ангелочка, который — знаешь? — под божьей матерью… Как жалко, что у меня нет зеркальца.

— Казик!.. Лёня!.. — донесся в эту минуту голос Зоси из парка.

Мы оба вскочили, Лёня была по-настоящему испугана.

— Все откроется! — прошептала она. — Ох, эта оса!.. А хуже всего, что ты упал в обморок…

— Ничего не откроется! — заявил я решительно. — Я ведь ничего не скажу.

— Я тоже. И ты даже не скажешь, что упал в обморок?

— Конечно.

— Ну-у!.. — удивилась Лёня. — А я, если бы упала в обморок, ни за что бы не утерпела…

— Казик! Лёня!.. — звала нас сестра где-то совсем близко.

— Казик! — шепнула Лёня и приложила палец к губам.

— Да ты не беспокойся!

В кустах послышался шорох, и показалась Зося в фартучке.

— Где ты была, Зося? — спросили мы оба.

— Ходила за фартуками для себя и для тебя. Возьми, Лёня, а то испачкаешься ежевикой.

— Что, пора возвращаться домой?

— Незачем, — ответила Зося. — К маме приехал этот господин, а панна Клементина и не думает уходить из беседки. Мы можем тут сидеть хоть до вечера. Ну, я принимаюсь за ежевику, вы ведь больше съели, чем я.

Лёня тоже стала рвать ягоды, да и у меня снова явилась охота полакомиться.

Заметив, что я удаляюсь, Лёня крикнула мне вслед:

— Казик! Ты знаешь, о чем я думаю!.. — и погрозила мне пальцем.

В эту минуту — не знаю уже, в который раз! — я дал себе клятву ни при ком даже звука не проронить ни о моем обмороке, ни об этой мухе. Но не успел я отойти на несколько шагов, как услышал голос Лёни:

— Если бы ты знала, Зося, что тут творилось!.. Нет, нет, я не могу тебе сказать ни одного словечка. Хотя если ты мне обещаешь не выдать секрет…

Я убежал подальше в чащу, так мне было стыдно. Правда, Зося…

Эту злосчастную ежевику мы собирали еще добрый час. Когда мы возвращались домой, я заметил, что положение резко изменилось. Зося смотрела на меня с ужасом и любопытством, Лёня совсем не смотрела, а я был в таком смятении, словно совершил убийство.

Прощаясь с нами, Лёня крепко поцеловала Зосю, а мне — кивнула головой. Я снял перед ней фуражку, чувствуя себя величайшим негодяем.

После ухода Лёни Зося взяла меня в оборот.

— Хорошие же вещи я узнала, — сказала она важно.

— А что я сделал? — спросил я, порядком струхнув.

— Как это — что? Прежде всего, ты упал в обморок (ах, господи, и меня при этом не было!..), ну, а потом — эта оса или муха… Ужасно… Бедная Лёня! Я бы умерла со стыда.

— Но чем же я виноват? — осмелился я спросить.

— Дорогой Казик, передо мной тебе незачем оправдываться, раз я тебя ни в чем не упрекаю. Но все-таки…

«Но все-таки…» — вот уж ответ!.. Из этого «но все-таки» следовало, что во всем виноват я один. Муха — это ничего. Лёня, которая орала благим матом, — тоже ничего, плох только я, оттого что прибежал на помощь.

Все это верно, но почему я упал в обморок?..

Я был безутешен. На другой день я вовсе не ходил в парк, лишь бы не показываться Лёне, а на третий — она велела мне прийти. Когда же я пришел, она издали кивнула мне головой, но разговаривала только с Зосей, время от времени окидывая меня презрительным и грустным взглядом, словно преступника.

Минутами мне казалось, что все же тут есть какая-то несправедливость по отношению ко мне. Но я тотчас подавлял подобные сомнения, внушая себе, что я действительно совершил нечто ужасное. В ту пору я еще не знал, что этот метод является характерной чертой женской логики.

Между тем девочки, о чем-то перешептываясь, степенно прохаживались по саду и не думали прыгать через веревочку. Вдруг Лёня остановилась и сказала жалобным голоском:

— Знаешь, Зося, мне до того захотелось черники… Я даже слышу ее запах…

— Так я сейчас принесу, — поспешно предложил я свои услуги. — Я знаю в лесу одно местечко, где ее очень много.

— Стоит ли тебе утруждать себя? — проговорила Лёня, бросая на меня томный взгляд.

— Что тут такого? — вмешалась Зося. — Пускай идет, если хочет.

Я поспешил уйти, тем более что мне уже становилось душно в саду из-за этого кривляния. Обогнув кухню, я услышал, как барышни смеются, а заглянув ненароком через забор, заметил, что они как ни в чем не бывало прыгают через веревку. Очевидно, только при мне они напускали на себя такую важность.

В кухне стоял адский шум. Мать Валека плакала и кляла всех и всё, а старая Салюся бранила ее за то, что Валек разбил тарелку.

— Дала я ему, — причитала судомойка, — прохвосту этакому, тарелку, чтоб он ее вылизал, а он, подлец, бух ее на пол да еще удрал. Ох, если я сегодня его не убью, так, верно, у меня руки-ноги отсохнут… — А потом крикнула. — Валек!.. Живо поди сюда, паршивец! Сейчас же иди, не то я всю шкуру тебе исполосую!

Мне стало жаль мальчика, и я хотел было вмешаться. Однако рассудил, что могу это сделать, вернувшись из лесу, так как до ночи Валек, наверное, не покажется на кухне, — и я пошел своей дорогой.

До леса от усадьбы было примерно полчаса ходьбы, а может, и больше. Росли у нас в лесу дуб, сосна и орешник, а земляники и черники было такое множество, что, сколько ни собирай, на всех хватало. На опушке ягод было поменьше: их здесь пообщипали пастухи, зато в глубине леса они сплошь покрывали целые поляны величиной с наш двор.

Разыскав эти места, я набрал полную фуражку да еще насыпал в платок, но сам почти не ел, так как торопился к Лёне. И все же лишь через час, если не больше, я, нагруженный добычей, отправился в обратный путь. Пошел я не прямо, а немножко в обход, потому что мне хотелось прогуляться по лесу.

Когда входишь в чащу, деревья явственно расступаются, словно дают тебе дорогу. Но попробуй-ка, углубившись в лес, оглянуться назад! Они протягивают друг другу ветви, точно руки, стволы сдвигаются, а потом даже сталкиваются — и внезапно за тобой вырастает разноцветная, плотная, непроницаемая стена…

Тогда ничего не стоит заблудиться. Куда ни двинешься, всюду все одинаково, всюду деревья разбегаются перед тобой и смыкаются за тобой. Бросаешься бежать — они тоже бегут тебе вслед, отрезая дорогу назад. Остановишься — и они станут, устало обмахиваясь ветвями, как веером. Оглядываешься направо-налево, пытаясь найти дорогу, и вдруг замечаешь, что многие деревья прячутся за другими, как бы желая тебя уверить, что их тут меньше, чем ты думаешь.

О, лес — это опасное место! Тут каждая птица выслеживает, куда ты идешь, каждая былинка старается опутать тебе ноги, а если не может, так хоть шелестом доносит другим о твоем появлении. Видно, сильно тоскует лес по человеку, если, увидев его, пускается на любые уловки, чтобы оставить у себя навсегда.

Солнце уже клонилось к западу, когда я выбрался из лесу. Навстречу мне попался Валек. Он быстро шел, опираясь на длинную палку.

— Куда ты идешь? — спросил я мальчика.

Валек не побежал от меня. Он остановился и, показывая желтой ручонкой на лес, тихо ответил:

— Вон туда!..

— Скоро ночь, возвращайся домой.

— Да мама сулила меня до смерти избить.

— Идем со мной, тогда она тебя не побьет.

— Ох, побьет!..

— Ну пойдем. Вот увидишь, ничего она тебе не сделает, — сказал я, подвигаясь к нему.

Мальчик шарахнулся, но не убежал; казалось, он колебался.

— Ну идем же!..

— Да боюсь я…

Снова я подвинулся к нему, и снова он шарахнулся. Наконец эти колебания и шарахания маленького оборванца вывели меня из себя. Там Лёня дожидается ягод, а он тут торгуется со мной, не желая возвращаться…

Нет у меня на это времени.

Я быстро зашагал к усадьбе. Примерно на половине дороги я обернулся и увидел Валека на пригорке у опушки леса. Он стоял со своей палкой в руке и смотрел на меня. Ветер развевал серую рубашонку, а дырявая шляпа в лучах заходящего солнца сверкала на голове его, как огненный венец.

У меня сжалось сердце. Я вспомнил, как батраки подбивали его взять палку и идти куда глаза глядят. Неужели?.. Ну нет! Не настолько же он глуп. Да и некогда мне возвращаться к нему, еще ягоды помнутся, а там Лёня ждет…

Я опрометью помчался домой, чтобы пересыпать ягоды в корзинку. На пороге меня встретила Зося горькими слезами.

— Что случилось?

— Беда, — прошептала сестра. — Все открылось. Графиня уволила отца…

Ягоды посыпались у меня из фуражки и платка. Я схватил сестру за руку.

— Что ты говоришь, Зося?.. Что с тобой?..

— Да, да. Отец остался без места. Лёня по секрету рассказала об этой осе гувернантке, а гувернантка графине… Когда отец пришел, графиня велела ему сейчас же отвезти тебя в Седлец. Но отец сказал, что раз так, то мы уедем всей семьей.

Зося разрыдалась.

В эту минуту я увидел во дворе отца. Я бросился к нему и, задыхаясь, повалился ему в ноги.

— Отец, дорогой, что я наделал… — лепетал я, обнимая его колени.

Отец поднял меня, покачал головой и строго сказал:

— Глуп ты еще; ну, иди домой.

А потом прибавил словно про себя:

— Тут кое-кто другой орудует, он-то и гонит нас отсюда. Почуял, что старый уполномоченный не дал бы ему проиграть имение сиротки. И не ошибся!

Я догадался, что речь идет о женихе помещицы. Мне стало полегче на душе. Поцеловав шершавую руку отца, я заговорил немного смелее:

— Понимаете, отец, мы ходили за ежевикой… И Лёню ужалила оса.

— Сам ты глуп, как оса. Не братайся с барчуками, вот и не будешь охотиться на ос да штаны портить в пруду. Теперь ступай и не смей вылезать из дому, пока все не уедут отсюда.

— Они уезжают? — едва прошептал я.

— На днях уезжают в Варшаву, а когда вернутся, нас уже здесь не будет.

Тоскливо тянулся этот вечер. К ужину были прекрасные клецки с молоком, но никто их не ел. Зося утирала покрасневшие глаза, а я составлял всевозможные планы — один отчаяннее другого.

Перед сном я тихонько зашел в комнатку к сестре.

— Зося, — заявил я решительным тоном, — я… я должен жениться на Лёне!..

Сестра посмотрела на меня в ужасе.

— Когда? — только спросила она.

— Все равно.

— Но сейчас ксендз не станет вас венчать, а потом — она будет в Варшаве, а ты в Седлеце… И, наконец, — что скажут отец и графиня?..

— Ну, я вижу, ты не хочешь мне помочь, — ответил я сестре и, не поцеловав ее на прощание, ушел к себе.

С этой минуты я уже не помню ничего. Проходили дни и ночи, а я все лежал в постели, и у моего изголовья сидели то сестра, то Войцехова, а иногда и фельдшер. Не знаю, говорил ли кто-нибудь у нас или мне почудилось в жару, что Лёня уехала и что пропал Валек. Однажды мне даже примерещилось заплаканное лицо судомойки; склонившись надо мной, она спрашивала сквозь слезы:

— Панич, а где вы видели Валека?

— Я?.. Валека?.. — Я ничего не понимал. Но потом в бреду я собирал ягоды в лесу, и из-за каждого дерева на меня смотрел Валек. Я зову его — он убегает, бегу за ним, но не могу догнать. Колючие кусты то хватают меня, то отталкивают, ежевика опутывает ноги, деревья кружатся, а между стволами, поросшими мхом, мелькает серая рубашонка мальчика.

Порой мне казалось, что я-то и есть Валек или что Валек, Лёня и я — это одно лицо. При этом я всегда видел лес или густой кустарник, и всегда кто-то звал меня на помощь, а я не мог двинуться с места.

Страшно вспомнить, как я тогда страдал…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я поднялся с постели, каникулы кончились и пора было ехать в школу. Несколько дней еще я просидел дома и лишь накануне отъезда, под вечер, вышел во двор.

В господском доме окна были завешены шторами. Значит, они на самом деле уехали?.. Я поплелся к кухне, надеясь увидеть Валека. Валека не было. Я спросил про него у какой-то девушки.

— Ох, панич, — ответила она, — нет уже Валека…

Я боялся продолжать расспросы. Меня потянуло в парк.

Боже, как тут было грустно!.. В унынии я бродил по дорожкам, мокрым от недавнего дождя. Трава пожелтела, пруд совсем зарос, лодка была полна воды. В главной аллее стояли большие лужи, и в них отражались густые сумерки. Земля почернела, стволы почернели, ветви обвисли, увяли листья. Тоска терзала меня, а из глубины души поднималась одна за другой чья-нибудь тень. То Юзика, то Лёни, то Валека…

Вдруг подул ветер, зашелестели верхушки деревьев, и с колышущихся ветвей стали падать крупные капли, словно слезы. Видит бог, что деревья плакали. Не знаю, надо мной или над моими друзьями, но только — вместе со мной…

Уже совсем стемнело, когда я ушел из парка. В кухне ужинали батраки. За кухней, в поле я увидел женскую фигуру. В неверном свете, струившемся из алой полоски облаков, я разглядел судомойку. Обернувшись к лесу, она бормотала:

— Валек!.. Валек!.. Да иди же домой… Ох, горе мое, что ж ты наделал со мной! Негодник ты, негодник…

Я бросился бежать домой, чувствуя, что у меня разрывается сердце.