"Записки вратаря" - читать интересную книгу автора (Яшин Лев Иванович)

Видимые и невидимые миру слезы

Это была жуткая сцена. Не верилось, что все происходит не на экране, а в жизни. Казалось, вот-вот вспыхнут юпитеры, застрекочут кинокамеры и начнется съемка эпизода под названием «Истерика».

По узкому бетонированному туннелю брел человек. Он издавал какие-то нечленораздельные вопли – смесь проклятий, рыданий и стонов. И каждый свой шаг он отмечал страшным ударом кулака о шершавую поверхность стены, оставляя на ней кровавые отметины.

Но нет, то было не в кино, и придумал эту сцену не драматург, а сама жизнь.

Не прошло и двух часов с того момента, как футболисты сборной Уругвая стояли в центре поля рядом с нами, напружинившиеся, пританцовывающие на месте от бьющего через край нетерпения ринуться в бой. После свистка судьи мяч полетел на нашу половину, и стадион маленького чилийского городка Арика, почти целиком набитый прилетевшими из Уругвая болельщиками, взвыл от восторга.

Арика – рабочий город, расположенный в горах, на самой окраине Чили, по воле жребия стал нашим временным пристанищем на чемпионате мира 1962 года. Нашим и еще трех команд – Югославии, Уругвая и Колумбии. Две лучшие команды выходили в четвертьфинал.

В первом матче мы встретились со сборной Югославии – командой, с которой пути сборной СССР в те годы скрещивались повсюду – на Олимпийских играх в Хельсинки и Мельбурне, в финале Кубка Европы. В Арике мы победили сильную и хорошо сыгранную команду – 2:0. Уругвайцы потеряли очко во встрече с Колумбией, считавшейся в нашей группе слабейшей, и это отняло у них право проиграть нам: лишь победа оставляла им реальную надежду на место в четвертьфинале.

Накануне игры местные газеты напечатали интервью с руководителями уругвайской сборной. Те называли огромные денежные суммы, которые обещаны игрокам за победу. Нас эти цифры не удивляли: для такой страны, как Уругвай, некогда владевшей «золотой богиней», располагающей такими всемирно известными клубами, как «Пеньяроль» и «Насьонал», футбольный престиж превыше всего. Мы не удивлялись, понимали: предстоящий матч будет бурным.

И хоть нам, в отличие от уругвайцев, никто не сулил денежных кушей, мы были настроены решительно.

Темперамент уругвайцев, не слишком сдерживаемый рассудком, то и дело выплескивался наружу во время игры и вел к стычкам, порой переходившим в самые настоящие рукопашные бои. Пожалуй, ни до, ни после того мне не приходилось участвовать в столь жестоком матче. Атмосфера накалилась сразу же, и если гроза и не разразилась, то заслуга в этом наших ребят. Команда сумела сохранить самообладание. Ярче всего оно проявилось в тот момент, когда после удара Игоря Численко мяч оказался в воротах. Уругвайцы обступили судью, доказывая, что гола не было, а он твердой рукой показал на центр. Бог знает, к чему могла привести эта словесная перепалка, если бы не наш капитан – Игорь Нетто. Он подвел судью к воротам, показал ему дыру в сетке и объяснил, что мяч влетел через эту дыру.

Гол не засчитали. В тот момент мы вели 1:0, и второй мяч решал многое. В такой обстановке истинно джентльменский жест нашего капитана должен был показать, что нечестной борьбы и нечестного выигрыша нам не надо. Но неисповедимы пути, какими бродят мысли в разгоряченном человеческом мозгу. То ли увидели уругвайцы в этом жесте проявление нашей самоуверенности, то ли оскорбительную недооценку их сил. Так или иначе, наша демонстрация джентльменства и выдержанности возымела неожиданные последствия – уругвайцы ожесточились еще больше.

Но хоть и неприятно было играть против столь злого противника, многое в его поведении не могло не вызвать уважения, И то, что сражались уругвайцы за победу доблестно, до последней секунды. И то, что, нанося удары соперникам, не ныли, когда получали ответные. И то, что не паниковали, когда влетали в их ворота мячи. И то, что рвались к нашим воротам, презирая опасности.

И вдруг, по свистку судьи об окончании матча, одиннадцать молодых, сильных, достойных уважения мужчин превратились в жалких истериков. Падает на траву и бьется в конвульсиях вратарь, одни рыдают в голос, другие молча размазывают по лицу слезы, а самый лучший, самый известный и самый стойкий из игроков – центральный нападающий Саска разбивает в кровь кулаки.

Вот вам и игра. Вот вам и забава... Какая там забава!

Давно уже перерос большой футбол для тех, кто им занимается, рамки развлечения. Для них он становится делом жизни. Победа на крупных турнирах возносит человека на вершину славы и дарит ни с чем несравнимое счастье, поражения равнозначны крушению надежд, воспринимаются как непоправимое несчастье.

Век футболиста короток: не поймал миг удачи сегодня – завтра будет поздно, твое место жаждут занять десятки молодых, тщеславных, не знающих пощады. И каждый матч большого футбола – это не только финты и пасы, удары по воротам и броски вратарей, это еще и потоки видимых и невидимых миру слез, и рвущийся наружу восторг победителей.

Не знаю как кому, а мне вид поверженных и раздавленных отчаянием соперников омрачает радость победы. В такие минуты мне неловко не то, что выказывать радость, мне неловко встречаться с побежденными взглядом. Я ставлю себя на его место. Разве я сам не бывал в его положении? Или не мог оказаться сейчас?

Вот почему я – против диких плясок триумфаторов, неумеренных выражений восторга, бурных объятий. Есть в таких проявлениях нечто, недостойное настоящего мужчины. И настоящего мастера, которого сдержанность лишь украшает. Ну, ладно, забил ты хороший гол, взял трудный мяч, победил, наконец. Так на то ведь ты и мастер, и забивать или брать мячи – твоя обязанность. И надо горевать, если ты с ней не справляешься. А терять чувство собственного достоинства на глазах тысяч людей, проявлять неуважение к себе и своему товарищу по футболу – такое может лишь унизить и тебя самого и твое дело.

Да, жаль мне тогда было уругвайских парней. Но к жалости примешивалось и другое чувство. Если не бояться называть вещи своими именами, я бы назвал его брезгливостью. Уж очень противоестественное это зрелище – истерически рыдающий мужчина. Это еще почище ритуальных плясок победителей. Даже не представляю, существует ли вообще жизненная ситуация, при которой можно было бы оправдать молодого, полного сил, пышущего здоровьем спортсмена, ревущего на людях в голос. Конечно, побежденному иной раз трудно сдержать слезы – это я понимаю, сам это испытывал, но выплеснуть свои слезы публично, не удержаться до того момента, когда останешься наедине с самим собою – такое простительно разве что юной фигуристке, но уж никак не футболисту.

Моя футбольная жизнь сложилась, в общем, и целом счастливо. Но и мне футбол принес не так уж мало горьких переживаний. И, быть может, самые горькие, когда я был на грани отчаяния, связаны с Арикой.

Вот как все это произошло...

Матч с самой слабой в нашей группе командой Колумбии мы свели вничью – 4:4. Это была одна из игр, воспоминания о которых не доставляют удовольствия. Началась она для нас более чем благополучно. Во втором тайме мы вели 4:1, дело пахло еще более крупным счетом, и вдруг все полетело вверх тормашками. Колумбийцы подавали угловой. Мы расположились по обычной схеме: я занял место у дальней (отбившего) стойки ворот, Гиви Чохели, наш левый защитник – у ближней. А между Чохели и угловым флангом встал Игорь Нетто, чтобы при случае отбить летящий мимо него мяч. Мяч и в самом деле пролетел мимо Нетто, едва не задев нашего капитана, но он увернулся от мяча – боялся, что снова выбьет его на угловой, а тот, как сказочный колобок, уйдя от Нетто, полетел прямо на ногу Чохели. Я крикнул: «Гиви, играй!» Как оказалось после, Гиви показалось, что я кричу: «Гиви, играю!» Так или иначе, Чохели повторил маневр Нетто, и мяч, никого не задев, влетел в сетку.

В общем-то, ничего страшного не произошло: 4:2 – тоже неплохо. Тем более что игра шла к концу. Но что-то резкое сказал я в тот момент Нетто и Чохели, они ответили, в перебранку вмешался кто-то из форвардов: «Вот, мол, мы забиваем, а вы только пропускаете...» Мы отпарировали этот наскок. И вспыхнувший разлад не замедлил сказаться на игре. Колумбийцы забили нам еще два мяча и в последние пять минут непрерывно атаковали, доставив мне больше неприятных хлопот, чем за все остальные восемьдесят пять минут. Все обошлось благополучно, от поражения мы ушли, да если бы и не ушли, в четвертьфинальную часть чемпионата все равно бы попали. Уже потом, когда все для нас в Чили кончилось, ребята говорили: «Может, было бы лучше проиграть: заняли бы мы тогда в группе не первое, а второе место и играли бы следующий матч не на поле Арики, а на другом». Но мы остались в Арике и встретились в четвертьфинале со сборной Чили, которая прибыла к нам в сопровождении тысяч своих болельщиков.

О матче с колумбийцами, может, и не стоило бы говорить так подробно спустя почти полтора десятка лет. Но я ведь вспоминаю сейчас события, которые привели меня к самым горьким дням в моей футбольной жизни. Началось все на этой игре, закончилось на игре с Чили. Последствия я испытал дома, в Москве.

Если матч с Колумбией мне вспоминать неприятно, то игра с Чили до сих пор кажется кошмарным сном. Чилийская команда была слабее нас, слабее югославской и уругвайской. Но в Арике, несмотря на то, что чилийцы играли не лучше, чем обычно, мы проиграли.

Рецензируя такие матчи, как этот, журналисты обычно пишут: «Игра проходила при подавляющем преимуществе одной из команд». И действительно, не могу припомнить и сосчитать всех ситуаций, когда мы обязаны, были забить, просто не могли не забить гол.

У наших ворот опасности возникали за девяносто минут лишь трижды. Первая – в самом начале, когда кто-то из, чилийцев прорвался с мячом во вратарскую площадку. Мне прошлось кинуться ему в ноги, и, поймав мяч, я получил такой страшный удар ногой в голову, что минуты полторы пролежал без сознания.

Следующая возникла в середине первого тайма. Судья назначил штрафной в нашу сторону, указав на точку метрах в восемнадцати от ворот, у угла штрафной площадки. Выстроилась «стенка». Я посмотрел, – казалось, вроде бы все в порядке: «стенка» закрыла одну сторону ворот, я – другую. Свисток... Удар... Все происходит почти одновременно, одно от другого отделяют считанные мгновения. Считанные, но все-таки отделяют. И достаточно было кому-то, стоявшему крайним в нашей «стенке», броситься навстречу удару, как чилийский нападающий Санчес успел заметить эту возникшую на неуловимый миг щель и тут же отправил в нее мяч, который и влетел в дальний от меня верхний угол ворот.

Слов нет, Санчес продемонстрировал высокое искусство, но готов держать любое пари: повтори он этот удар сто раз, в девяноста девяти случаях мяч пролетел бы мимо цели.

Между этим, вторым, и следующим, третьим, годовым моментом на поле, казалось, была только одна команда – советская. Чилийцы оборонялись беспорядочно, панически, как в лихорадке. Увы, немного извлекли мы из этого превосходства – всего один гол, но счет все же выровнялся, стал 1:1, а при том, что мы полностью доминировали, и этот гол выглядел, как предвестник крупной победы.

Третья опасность у моих ворот возникла после перерыва. Чилийский полузащитник Рохас подхватил мяч на своей половине поля и повел его вперед. Вот он прошел центральный круг и неторопливо приближается к воротам. Идет себе и идет, и никто ему не мешает. Остальные чилийцы прикрыты, мяч отдать некому, наши, и не беспокоятся. Я сразу почуял недоброе и крикнул Масленкину: «Толя, иди на него!» А Толя, хоть и не выпускает Рохаса из поля зрения, вместо того, чтобы атаковать, отступает и отступает. Когда чилиец беспрепятственно добрался почти до штрафной, он вдруг пробил без подготовки метров с двадцати пяти. Не ожидали этого удара ни я, ни другие. Другие-то ладно, а я обязан был ждать. Поздно спохватился, прыгнул за мячом, но достать его уже не смог, и мяч, летевший на метровой высоте, проскользнул в ворота рядом со штангой.

Мы снова наступали, снова трещали стойки чилийских ворот, снова казалось, будто наших игроков на поле вдвое больше, чем чилийцев, но еще одного мяча забить мы так и не сумели и выбыли из чемпионата.

Не стану описывать свое состояние. Наверное, и без этого его нетрудно себе представить. Ни тренер, ни игроки меня не упрекали. Наоборот, все говорили, что мячи мне забили трудные, такие никто, пожалуй, не взял бы, вспоминали первые матчи, в которых довелось мне несколько раз выручить команду, ругали самих себя за то, что не сумели забить пяти-шести верных голов.

Меня все это не утешало. Даже, думал я, если забитые мячи и верно трудные, разве я не обязан был их отразить? И не только трудные, но даже «мертвые»! Для этого и включили меня в сборную. А вспоминать прошлые заслуги да чужие ошибки – это самое последнее дело...

Самолет на Москву улетал из Сантьяго, нам удалось побывать на полуфинальном матче Бразилия – Чили. С тяжелым сердцем наблюдали мы за игрой. Чилийцы проиграли 2:4. Преимущество бразильцев было велико, хотя Пеле не участвовал в матче, а Диди, Вава, Загало, Джалма Сантос были уже не те, что четыре года назад в Швеции. Глядя на поле, мы видели себя на месте чилийской команды и понимали: мы сыграли бы лучше.

Было грустно, обидно, горько. И мне и всем. Всем одинаково. Я не выделял себя среди других. Я не знал еще, какую роль сыграет этот неудавшийся матч с чилийцами в моей личной судьбе. Я не знал, что в те минуты, когда мы, переживая поражение, молча сидели в раздевалке, принимали душ, переодевались, в Москву летела кружным путем, через Сант-Яго, телефонограмма: «В проигрыше виноват Яшин, пропустивший два легких мяча и тем самым обрекший команду на поражение». Ее отстучал один из трех бывших в Арике корреспондентов наших газет, журналист, далекий от спорта, но единственный, кто имел возможность передавать свои репортажи в Москву. Телевидение тогда не знало еще передач на столь далекие расстояния, очевидцы и кинокадры могли помочь восстановить истину лишь много позже. А тогда, по горячим следам матча, приговор, вынесенный журналистом, выглядел бесспорным, окончательным и обжалованию не подлежащим.

Лишь когда мы приземлились дома, я впервые узнал, что чемпионат мира проиграл Яшин. Вот когда мне представился удобный случай в полной мере оценить силу печатного слова. На первом же московском матче едва диктор, перечисляя состав динамовской команды, назвал мое имя, трибуны взорвались оглушительным свистом. Обструкция повторилась, когда я вышел на поле. Злой рокот усилился после того, как мяч попал ко мне в руки, но и это не удовлетворило трибуны, мстившие виновнику поражения сборной. Они свистели неустанно, до конца игры. Я слышал крики: «С поля!», «На пенсию!», «Яшин, иди внуков нянчить!»

На следующем матче все повторилось. На третьем – то же, что на втором. Дома я находил обидные, издевательские письма, на стеклах машины – злобные, оскорбительные надписи. Несколько раз кто-то из самых агрессивных «доброжелателей» разбивал окна в моей квартире.

Каждый выход на поле стал для меня мукой. Да что выход на поле – каждый шаг по городу! Переносить все это было выше моих сил. И однажды, вскоре после возвращения из Чили, я сказал нашему тренеру, ныне покойному Александру Семеновичу Пономареву:

– Больше играть не буду, не могу.

А он, человек, сам все в футболе перевидавший и переживший, меня и не удерживал:

– Поступай, как знаешь, тебе видней. Пока отдыхай, а там видно будет...

Я уложил в багажник ружье и рыболовную снасть и уехал в деревню. Рыбачил, ходил на охоту, по грибы, просто бродил по лесу. Раздумывал о том, как буду жить дальше, а в футбол, решил я твердо, возврата больше нет.

Но чем дальше отодвигало время меня от футбола, тем чаще я тосковал по мячу. И вот стали мне немилы ни лес, ни речка, ни вся с детства любимая подмосковная природа. Виделись мне во сне и наяву футбольное поле и летающий над ним мяч, и я на своем месте чуть впереди ворот – в черном свитере, в старой моей кепочке, побывавшей на всех материках. И слышались мне гулкие удары бутс по мячу и судейские свистки. И ощущал я запах пахнущей городской пылью, помятой шипами травы... Видел, слышал, чувствовал и начинал сознавать: нет мне без этого жизни.

В один поистине прекрасный день, собрав пожитки, я примчался в Москву, на стадион «Динамо», к Пономареву:

– Хочу играть!

– Давай, раз хочешь, приступай к тренировка, – ответил он, не раздумывая.

И я приступил к тренировкам. Я обживал заново каждый сантиметр своей футбольной жилплощади. Постепенно привыкал к воротам. Вновь учился, не глядя на стойки и не касаясь их спиной и руками, ощущать их ширину и высоту. Вновь развивал в себе способность в нужный миг отыскивать свое место в прямоугольниках штрафной и вратарской площадей. Такова уж жизнь, а особенно спортивная жизнь, подчас жестокая и несправедливая, но обладающая такой силой притяжения, что человек, отведающий ее радостей и печалей, не может расстаться с нею добровольно уже никогда. Даже если ему 34 года и приходится все начинать заново.

Словно вернулись дни моей футбольной юности. Опять увозил нас, дублеров динамовской команды, собиравшихся у ворот родного стадиона, старенький автобус на подмосковные стадиончики с деревянными трибунами и привозил поздними вечерами в Москву. Опять каждый терпеливо ждал своего часа, того самого часа, когда тренеры, объявляя состав на очередной матч, назовут его имя – пусть хоть в числе запасных. И опять я дождался своего часа.

Сперва, правда, меня ставили лишь на выездные матчи. Памятуя о том, какой прием оказывал мне еще недавно московский зритель, так неохотно меняющий гнев на милость и так легко готовый променять милость на гнев, тренеры справедливо решили, что подготовить столичные трибуны к снятию опалы могут лишь добрые вести о моей игре из других городов.

А вести шли добрые. «Динамо» выступало в сезоне 1963 года на редкость удачно. Мы стали чемпионами страны и были близки к победе в розыгрыше Кубка.

И вот осенью, когда сезон шел к концу, одно за другим пришли два известия. Первое – я признан лучшим футболистом Европы, и редакция французского еженедельника «Франс футбол» вручит мне свой приз «Золотой мяч». Второе – я приглашен участвовать в посвященном столетию английского футбола «матче века», в матче между сборной Англии – «сборной мира», или, как ее нарекли, «сборной ФИФА» – командой, собранной под флагом Международной федерации футбола из лучших игроков мира.

Снова, как год и два назад, мое имя, сопровождаемое эпитетами «замечательный», «выдающийся» «неувядаемый», замелькало на страницах газет, а трибуны стали встречать меня аплодисментами. Лишь известие, что я признан за рубежом, заставило журналистов и публику окончательно «реабилитировать» меня дома.

Надо ли говорить, как счастлив я был от обоих этих известий? «Золотой мяч» – высшая честь для футболиста. И это – нечто гораздо более важное и ценное, чем личная награда. Вспомните имена лауреатов «Золотого мяча» разных лет: Ди Стефано, Эйсебио, Вест, Бобби Чарльтон, Альберт, Круиф, Беккенбауэр. Все они большие футболисты. Но все они непременно еще и представители стран, которые в пору их лауреатства шли во главе мирового футбола. И я сознавал: моя награда – признание футбольных заслуг нашей страны. И еще – признание достижений нашей вратарской школы, потому что в истории «Золотого мяча» это был первый (да и до сих пор пока единственный) случай, когда его вручили вратарю.

Другое известие – о включении в «сборную ФИФА» – тоже принесло мне большую радость. Приглашение исходило от назначенного старшим тренером команды Фернандо Риеры. А ведь он был тренером сборной Чили на первенстве мира 1962 года и, значит, самым пристрастным и внимательным зрителем того матча с чилийцами, который принес мне столько горя. Наверное, не стал бы он включать в свою сборную вратаря – благо, выбор практически безграничен, – который проиграл матч в Арике его же, Риеры, команде и вообще виновен в поражении сборной СССР на чемпионате мира. Уже позже, из газет, я узнал, что именно моя игра с чилийцами в Арике и заставила Риеру остановиться на моей кандидатуре. Он, оказывается, сказал по поводу того матча: «Яшин играл безупречно, и два мяча, что он пропустил, не взял бы никакой другой вратарь».

Но тогда, собираясь на «матч века», я еще не знал, что думает Риера. Да и не так уж было это для меня важно. Я издавна придерживаюсь принципа: нет и не может быть у спортсмена более сурового судьи, чем он сам.