"Дворец и лачуга" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)Глава тринадцатая Без заглавияОчутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать, словно стадо овец, подгоняемых собакой и бичом пастуха. Дождь капал им за воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга упреками. — Наш формализм убил это несчастное дитя! — говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского. — Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата… — ответил Дамазий. — Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! — жаловался пан Клеменс. — Ну, разумеется, — уверял Дамазий. — Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним… Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили. — Правда! Правда!.. — повторяли спутники, которые стали смелей среди окружающей темноты. — И ты им веришь, Густав? — чуть не со слезами спрашивал задетый обвинением председатель. — Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня одного послали; но Антоний все парализовал… все! — Ах, уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!.. Я к нему чувствовал антипатию с первого же момента, — вставил Дамазий. — Невыносимый субъект! — прибавил некто в плаще. — Эгоист! — бросил некто в пальто. — Только и думает о хорошем ужине!.. — Все мы понемногу виноваты, господа! — сказал нотариус. — Надо было заняться тем, что у нас было под руками, а не широкими проблемами и выслушиванием нелепых меморандумов… — Пан нотариус! Вы, сударь, вечно ко мне придираетесь! — выкрикнул Зенон. — Вы меня систематически преследуете… Вы заставите меня потребовать объяснений!.. — Ах, беда… заблудились! — прервал вдруг Пёлунович. — Вместо того чтобы идти налево, мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя опираюсь? — Будьте покойны, сударь! — изменившимся голосом ответил Густав. Путешественники свернули налево. — Я вижу в окнах Гоффа свет, — шепнул пан Клеменс. Густав так ослабел, что его даже дрожь охватила. Заметив это, дедушка оставил его руку и выдвинулся вперед. — Мы уже у цели, — сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь. Первая комната, в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста человечек в синих очках. Это был Лаврентий. Густав, входивший последним, взглянул на Лаврентия, побледнел и отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу. — Здесь господин Гофф?.. — Какой ужасный случай! — Принесли мертвого ребенка… — Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, — сдерживал их Дамазий. Собравшиеся утихли. Слово взял Пёлунович: — Дома пан Гофф?.. — Увы, сударь! Его нет с сегодняшнего полудня, — ответил Лаврентий, набожно складывая руки. — Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, — продолжал Пёлунович. — Неужели? — удивлялся Лаврентий. — Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память! В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными. — Вы знали это семейство? — продолжал допрашивать Пёлунович. — Я был его единственным другом, — ответил Лаврентий. — Это, должно быть, были люди очень бедные?.. — Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: «Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом», — ответил ростовщик. — Но ведь у Гоффа был участок? — Участок продан за долги. — И как это никто не помог им!.. — Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо… И ростовщик указал пальцем на лоб. — Больше никого из семьи у Гоффа нет? — Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять… Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего. — Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом? — Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти. — В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, — сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. — Мы займемся похоронами его внучки, — прибавил он, — а теперь мы простимся с вами, сударь. — Да наградит вас всемогущий господь, сударь! — ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик. — А можно узнать, как ваша фамилия? — спросил вдруг Дамазий. — Фамилия моя… Гжибович! — запнувшись, ответил ростовщик. Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал: — Густав! Густав!.. Где же Вольский? — Я что-то его не вижу, — отозвался Дамазий. — Должно быть, вышел раньше, — добавил Зенон. — Может, заболел? — с тревогой говорил пан Клеменс. — Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе… — Благородное сердце! — сказал Дамазий. — Видимо, это расстроило его, и он сбежал… вероятно, домой. Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы. По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги. В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес: — Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу… — Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембёвский, — ответил ростовщик, все еще считая деньги. Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы. — Фуу… — передохнул бандит. — Я весь в поту. — Верю, верю! — с улыбкой ответил пан Лаврентий. — Пан Голембёвский решил было, что это уже за ним… Голембёвский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал: — Это для старика принесли эти банкнотики? — Вы же слышали. — Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили. — В самом деле? — насмешливо спросил ростовщик. — А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились! — Старику тоже пригодятся. — Ну, что мне старик!.. — возмутился бандит. — Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите… Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу. — О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! — крикнул он. — Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!.. — Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембёвский, — сладеньким голосом ответил ростовщик. — Знаю! Купили за двадцать рублей… — За тысячу, дорогой пан Голембёвский. — Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила… Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман. Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить: — Дайте мне, пан Лаврентий! — Не могу. — Хоть немножко… — Ни чуточки… — Хоть несколько рублей… — Ни копейки. Это не мои деньги. — Ну, так дайте из своих. — Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам. — Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, — сказал бродяга. — Я человек бедный, пан Голембёвский, я не могу бросать деньги в грязь. Оборванец вскипел от гнева: — Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо, так пан Гвоздицкий и в карете ездит! Слова эти произвели в ростовщике страшную перемену. Он выпрямился, вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал: — Так, говоришь, знают меня люди? Голембёвский уже не владел собой. — А что ж им тебя не знать! — крикнул он. — Да и я тебя знаю, ты… мошенник! В этот момент против открытых дверей комнаты, в темных сенях мелькнуло бледное, полное ужаса лицо Густава, но ссорящиеся его не заметили, и ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал: — Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь? — Знаю, Лаврусь, знаю! — крикнул бандит. — А я тебе говорю, — ответил Лаврентий, — ты меня еще не знаешь и узнаешь только сейчас. С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные черные глаза, такие зоркие и пытливые, что бродяга попятился, не в силах выдержать его взгляда. — Знаешь ли ты, — продолжал ростовщик, — почему твоя жена умерла с голоду? Так вот, потому что на ее крестинах у вас здесь умерла с голоду другая женщина… А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад… В сенях раздался глубокий вздох, но Лаврентий не слышал его и продолжал: — А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать? — Миллериха, чтоб ей пять лет помирать — не помереть!.. — буркнул бродяга. — Не Миллериха, сынок, нет, это я… Я, слышишь? А может, сказать тебе за что? Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал. — Слушай, помнишь ты маленького Гуцека, с которым вы вместе играли, когда ты еще мальчишкой был? — Это такого белоголового? — с виду спокойно спросил бродяга, становясь против дверей в сени. — Вот-вот, того самого!.. Того, которого ты толкнул в колодец… У него до сих пор шрам на лбу от края колодца, но зато у тебя на руках и на ногах шрамы от кандалов… Он сейчас барин, а ты пес, которого завтра поймают и снова посадят на цепь… В руках бандита сверкнул длинный складной нож. Увидев это, Лаврентий рассмеялся: — Что это, Ендрусь, иголка… а? — Не уйдешь живой! — буркнул бродяга, делая шаг вперед. — Осторожно, Ендрусь, не то я потушу тебя, как свечку! — предупредил Лаврентий, опуская руку в карман пальто и пятясь к другой комнате. Полсекунды молчания. Голембёвский еще колебался. В комнате что-то щелкнуло. В этот миг разъяренный бандит бросился на ростовщика с ножом. Одновременно грянул выстрел. — А-аа!.. — простонал кто-то в сенях и рухнул на землю. Голембёвский, увидев в руках Лаврентия револьвер, как безумный, прыгнул в сторону, высадил окно и исчез во дворе. Комната была полна дыма. Лаврентий словно окаменел посередине. Потом медленно подошел к сеням и, глядя во тьму, страшным голосом спросил: — Кто здесь?.. Ответа не было. На сырой земле, плавая в крови, лежал какой-то человек. — Гуцек!.. Мой Гуцек!.. Убит!.. — вскрикнул ростовщик. — Я убил свое дитя! Он кинулся туда, упал на колени и с душераздирающим стоном стал целовать ноги Вольского. Раненый шевельнул губами, судорожно сжал пальцы и умер. |
|
|