Туве Янссон Домашние животные и фру

* * *

Папа любит всех животных на свете, потому что они ему не противоречат. Но больше всего ему нравятся те, что лохматые. И они тоже любят его, потому как знают: им разрешат делать все, что они захотят.

С фру все иначе.

Если они — натурщицы, с которых лепят скульптуры, они становятся женщинами, но пока они фру — это трудно. Они не могут даже позировать, и они слишком много болтают. Мама, естественно, никакая не фру и никогда ею не была.

Однажды в сумерках, когда папа стоял на холме, к нему прямо в объятия влетела летучая мышь. Папа стоял абсолютно неподвижно, и тогда она заползла ему под пиджак и, повиснув там головой вниз, заснула. Папа не шевелился. Мы принесли ему обед, и он ел очень осторожно. Никто не посмел произнести ни слова. Потом мы унесли тарелки, а папа остался стоять на холме, пока не стемнело. Тогда летучая мышь ненадолго вылетела из-под пиджака, а потом снова вернулась к папе.

Но осталась в этот раз совсем ненадолго, это просто был визит вежливости.

В то лето мама готовила кашу или спагетти для Пеллюры каждый день, когда рыба не ловилась в сети. Папа выходил на вершину горы и звал: «Пел-люра, Пеллюра!» И тогда чайка-папа прилетала. Иногда — вместе со своими птенцами. Некая фру утверждала, что Пеллюра вовсе не обыкновенная чайка, а серебристая чайка, пожирающая маленьких птенцов гаги, и папа ненавидел эту фру, до тех пор, пока она не уехала.

У Пеллюры были желтые ноги, он был серебристой чайкой и пожирал маленьких птенцов гаги, но когда фру отправилась восвояси, мы все-таки поверили, что Пеллюра просто чайка.

Пеллюра прилетал на зов папы, и потом, домашнее животное никогда тебя не надует, а ты никогда не обманешь его. В городе это труднее, но мы делаем все, что в наших силах.

Весной у нас жили девятнадцать канареек. Хочу заявить вам, раз и навсегда, что канарейки — очень жизнеспособны. Все начинается с папы и мамы. У них появляются птенцы. И прежде чем птенцы оперятся, они должны покинуть родной дом. А папа снова поет, а мама — откладывает новые яички.

Вот так все и происходит с канарейками.

У моего папы большие с ними хлопоты. Канарейки, сидя на наружной антенне, пели и качались, и плескались в воздухе, и все было мирно и радостно, пока они вдруг, сцепившись в драке, не начали сражаться друг с другом и, накинувшись на самую маленькую и уродливую, не общипали ее так, что она вся словно стала лысой.

Тогда папа щелкнул по их головкам своим резцом и сказал:

— Ах вы, дьяволята вы этакие!

Канарейки тут же успокоились, и уже больше никогда никого не клевали, а только пели.

Папа шел к своему вращающемуся шкиву, клал туда глину, а потом возвращался. Кролики прыгали вокруг него, по одному с каждой стороны, а потом бежали обратно. Они никогда не менялись местами друг с другом. Папу они любили. Но иногда они теряли терпение и дрались за его спиной, так как ревновали его друг к другу. Тогда папа и их щелкал по головам своим резцом. Иногда он щелкал и меня.

Но он никогда не щелкает обезьяну Попполино'. После мамы папа любит Попполино больше всех на свете. Попполино разрешается даже прыгать по дневной газете, которую читает папа, потому что он папин друг. Попполино живет в большой клетке на папиных нарах на антресолях. Но как только он повисает там на хвосте и кричит, ему разрешают выйти на волю.

Обычно они вместе с папой слушают радио, при этом Попполино достается один из наушников и он крутит его, убирая помехи. Или же они вместе с папой идут в магазин и покупают салаку.

Когда папа идет в магазин, он часто бывает вынужден щелкать по головам всех этих фру, потому что они никогда не могут сразу решиться на покупки, да еще самым глупым образом болтают о политике.

То же самое вынужден он делать всякий раз, когда мы ходим смотреть живые картины, так как фру никогда не снимают свои шляпы. Да, трудно с этими фру!

Большей частью они аполитичны и не желают слушать даже о войне, но, во всяком случае, они пугаются, когда папа щелкает их, и это всегда идет им на пользу.

Мама — никакая не фру, и она всегда снимает свою шляпку.

Когда мама одна, она всякий раз поступает по-своему.

Однажды папе захотелось показать Попполино фильм о джунглях, но в кино их не пустили. У папы постоянно хлопоты с Попполино. Если не со всеми этими фру, то с Попполино.

В другой раз папа с обезьяной вместе пошли послушать американца в ресторан «Гамбрини», чтобы провести приятный вечер, и были выставлены из зала еще до одиннадцати часов вечера. Не то чтобы Попполино плохо вел себя, нет, он просто немного заинтересовался одной шляпкой, которая к тому же была совсем другого цвета, чем тот, который ему нравится. Да, с домашними животными тоже трудно!

Не один раз случалось так, что Попполино съедал канарейку, и всякий раз папа все так же расстраивался. Но подумав, он понимал, что это все-таки к лучшему, поскольку канареек было слишком много. Ведь в природе должно сохраняться равновесие. Кроме того, они гадили на мамины рисунки, а еще хуже — ей в волосы!

Я знаю, что папа любит мамины красивые волосы точно так же, как Джеймс Оливер Кервуд с Аляски — волосы Жаннетты. Он погружался в них носом перед очагом и тихонько пел вместе со своими верными собаками. Или, возможно, выл. Я имею в виду Джеймса Оливера Кервуда, а вовсе не папу.

Папа всегда во время пирушек говорит о маминых чудесных волосах, а потом продолжает рассказывать о всех остальных фру, которых терпеть не может. Есть такие, у которых волосы на улице распущены и болтаются во все стороны и даже падают им на глаза. Они никогда не моют свои волосы. У таких фру нет чувства прирожденного достоинства, и они понятия не имеют о своей роли в обществе.

Самое печальное, что может случиться с человеком, — это если волосы у него на голове редеют. Это свидетельствует о том, что шляпа слишком ему мала, а еще говорит о том, что он буржуазен и, предположительно, дома находится под каблуком.

Но быть лысым — нечто совсем другое, то есть если лысина резко очерчена, а лучше всего — быть долихокефалом (Человек с длинной и узкой головой (греч.) Антропологический признак), как Кавен.

Но больше всего хлопот у папы с этими фру, особенно если они — его натурщицы. Часто у них уродливые колени, хотя торс и хорош, а их пальцы на ногах почти всегда вызывают огорчение. Папа не любит лепить пальцы и хочет, чтобы натурщицей была мама. Но мама вообще не интересуется пальцами на ногах.

У Попполино — очень красивые пальцы на задних лапах и такие же красивые на передних. Он обвивает передними лапками папину шею и повизгивает от нежности к нему. Он утешает всех, кто плачет.

Когда Попполино вырывается на волю и залезает на какой-нибудь дом, существует единственный способ заставить его снова спуститься вниз: надо сесть на улице и заплакать.

Наивные дети подходят к папе и спрашивают: не оттого ли он плачет, что обезьяна укусила его. Какая дурость! Попполино все время кусает папу, но тот никогда не плачет и никогда не сердится на Попполино. Между ними большая дружба.

Однако канареек, хотя их и пожирали, становилось все больше и больше. В конце концов, их было уже двадцать четыре. Тогда папа и мама поместили в «Хувудстадсбладет» объявление, и в нем было написано, что кто желает, может взять канареек бесплатно на улице Лотсгатан, четыре.

Разные фру явились к нам в половине восьмого утра и продолжали являться, пока не стемнело.

У одной фру был собственный автомобиль, а с другой был слуга, который нес клетку для канареек. И все они говорили, что лестница у нас ужасная, и рассказывали о канарейках, которые жили у них раньше, а потом или сдохли, или улетели. Некоторые фру плакали, и папа бегал кругом, отлавливая им все новых канареек, а когда птичек больше не осталось, каждая фру получила яичко, завернутое в хлопчатобумажную материю, чтобы взять его с собой. А когда и запас яичек иссяк, фру только входили в дом и плакали. Попполино сотрясал свою клетку, не испытывая ни малейшей нежности ко всем этим фру, он видел, что плачут они, так как им это нравится.

В тот день никто в доме не работал, а потом стало очень тихо — нам не хватало канареек, и мы раскаивались, что избавились от них. Однако любимчик — крысенок — по-прежнему сидел в своем ящике. Любимчик-крысенок был папиным другом, тихим и почти таинственным. Ящик был набит торфом, а одна его стенка была стеклянной. Сквозь нее виднелся подземный ход, прорытый крысенком. Но сам он почти никогда не показывался.

Папа стоял в ожидании перед ящиком, постукивая резцом, и приговаривал:

— Выйди к дядюшке, зернышко мое!

Мало-помалу в проход высовывалась дрожащая мордочка, но никогда ничего кроме нее. Тогда довольный папа уходил и снова ненадолго брался за работу. Иногда, когда он работает, хорошо, если ты спросишь у него о чем-то приятном, но не станешь при этом болтать.

Нам не следовало бы разрешать уборщице входить в мастерскую, и мы никогда больше этого не делали. Однажды она взяла горсть ветоши и чисто-начисто протерла стекло ящика, где сидел крысенок, а потом сунула ветошь в ящик. Крысенку не понравилось, что стекло стало чистым, и он никогда больше не высовывал мордочку. Но ветошь ему понравилась, и он сделал себе в ней гнездо, какого никто еще никогда не видывал.

Папа расстроился. Одно время он вместо свидания с крысенком бросал салаку сизым чайкам через окно спальной, но это не было так уж мило и приятно, а после Пеллюры это ведь никогда уже не могло стать таким же дружеским занятием. К тому же к нам явился полицейский и стал ругаться. Мы так никогда и не поняли почему.

У папы всю жизнь были хлопоты с домашними животными. Взять хотя бы Пюре, который сдох от пищевого отравления. Бабушка — папина мама — нашла его в мусорном баке во время войны 1939 г. (Зимняя война 1939 г.). Хвостик у него был оторван, он страдал от чесотки и выглядел ужасно. Он был такой маленький и страшненький, что все, кто только видел его, бывали растроганы и как можно скорее хотели избавиться от него.

Папа и мама постоянно рассказывают истории о Пюре, иногда помногу раз, притом одним и тем же людям. Иной раз они говорят, что Пюре накормили гуляшом, а иной раз — что его вообще ничем не накормили. Я никогда не рассказываю одну и ту же историю одному и тому же человеку.

Все собаки, без исключения, — самые преданные. Они очень напоминают мужей, кроме разве что мопсов. Держать мопсов — в этом есть что-то безумное.

Если фру держит мопса, знаешь наверняка, что она — старая дева. Такое случалось, в особенности когда папа был молод! Но не лучший способ — выйти замуж и, предав, бросить своего мопса. « Многие прошли этот путь и попали из огня да в полымя», — говорит папа.

Даже если ты держишь мопса, надо хранить верность. Но это ужасно тяжело!

Вообще, это тяжело и для меня тоже. Я не очень-то думаю о всех этих фру, потому что из-за них, если ты — скульптор, только впадешь в отчаяние! Но зато я все время думаю о папиных домашних животных. Их было столько, что всех и не припомнишь, но с ними всегда одно несчастье, все равно, лохматые они или нет. Я так устаю от одних только мыслей о них!

Попполино теперь раз и навсегда папин друг, точь-в-точь, как и Кавен. Это так, и тут уж ни маме, ни мне ничего не поделать! Попполино проживет сотню лет.

Ну, а все остальные!? Например, овца. Она является на веранду, не вытерев ножек, и топает, и толкается, и получает все, чего только захочет. Затем она снова топает, уже выходя, со своими одеревенелыми ножками и своим примитивным блеяньем и грязным задом, которым вихляет, спускаясь с крыльца веранды и не имея ни малейшего представления о всей той любви, что выпала ей на долю.

Кошки! Они тоже ничего не понимали. Они — просто жирные пудинги, которые только и делали, что спали или же были красивыми и дикими и чихали на папу!

А бельчонок! Папе никогда не удавалось его погладить. Он был кусачий, проворный и самостоятельный. Ему хотелось только иметь, иметь и иметь, а потом ускакать восвояси, и чтобы его, такого красивого, оставили в покое наедине с самим собой.

Но я утверждаю, что хуже всех была ворона. Эх, до чего же умна была эта ворона! Она знала все о папе, и ей хотелось, чтобы ее гладили. Она была куда опаснее Попполино! Попполино живет чувствами и не может отличить справедливость от несправедливости.

Ворона же разницу между ними знала! Она все продумывала и рассчитывала. Она смотрела на папу, а потом смотрела на меня. Видно было, что она раздумывала. Она явно размышляла. А потом каркала сиплым голосом, хотя и очень тихо, в тоне жалобной нежности и, повесив голову, подходила к папиным ногам. Она терлась о них, она казалась беспомощной и кроткой, так как знала, что папе это нравится.

Но когда она оставалась наедине со мной, она каркала, издавая свое «кар-кар» с тем внезапным и отчетливым бесстыдством, какое и подобает вороне, каковой она и являлась. Мы непримиримо смотрели друг на друга, и я знала, что у нее — блохи!

Папа не видел их, так как не хотел видеть. Он позволял ей каркать и горланить на ее льстивый и вкрадчивый лад и говорил:

— Ну, послушай-ка, тебе известно, что сейчас три часа утра? Думаешь, у меня есть для тебя что-нибудь? Ты в самом деле считаешь, у меня есть время заботиться обо всяких воронах?

«Есть, есть, есть, — думала я, лежа в кровати, кусая простыню и ненавидя ворону, — конечно, у тебя есть время, и ты придумал для нее еду ещё вчера вечером»!

А папа поднимался и спрашивал:

Что если мы все-таки пойдем и посмотрим, что у нас есть?

— Кар-кар-кар, — отвечала она так мягко и кротко, как только может отвечать фальшивая и лживая ворона. Потом они выходили из комнаты и шли искать какую-нибудь еду!

Однажды ворона сидела на решетчатом настиле перед крыльцом и чистила перья:

— Кар-кар! — поманил ее папа с веранды, но ворона продолжала свое занятие.

— Ты что, не слышишь, он тебя зовет, — сказала я и толкнула ворону.

Ее ножка попала в отверстие решетчатого настила и сломалась. Вороньи ножки — тоненькие. Никто не знает, какими тонкими могут быть вороньи ножки. Она стала бить крыльями и закричала. И теперь она кричала естественно, а не для того, чтобы произвести впечатление на папу.

А потом она сдохла, и ее похоронили. Папа не сказал ни слова. Я пряталась за погребом и придумывала стишок на смерть вороны.

«Ах, маленькая ворона, как краток был твой жизненный путь, все битвы и брани мира, его покинув, забудь! В грудь твою нанесен смертельный удар, земная судьба твоя решена, на тебя жребий пал! Может, ты сидишь на далекой звезде, ты белая, как лебедь, да, этого я и желаю тебе! Вот солнце садится пурпурно-золотое, лучи его озаряют гагачий холм, где встречаются наконец ласточка, певчий дрозд; орел и зяблик, но только не ворона. Она покоится в могиле, она больше не каркает, не кричит, а месяц так тихо на все это с небес взирает и чуточку ворчит»!

Я слышала довольно отчетливо, как папа сказал маме, что это стихи одаренного человечка. Может, стихотворение помогло ему меньше горевать. Может, оно помогает и мне. Иначе дух вороны будет преследовать меня до самой смерти. Но нечего обращать на это внимание, я все равно победила!

А вообще-то мух папа не любит! Такая ли уж большая разница между воронами и мухами? И те, и другие летают! И те, и другие черно-серые. И у тех и у других появляются детеныши. У мух — очень наглядно!

Они сидят друг на друге, жужжат, точь-в-точь как канарейки, и производят много-много мушек, причем все время новых и новых. Но папа мух не любит и хочет их только истреблять. Он ловит их в сачок, а когда тот полон и в нем примерно шесть миллионов невинных мух, которые ползают вокруг жужжа, он завязывает сачок и всех одновременно топит в кипящей воде! Как он может?

Я иду три километра до самого городка, прежде чем выпускаю мух. А не то их утопят в кипящей воде. Мне интересно, любят ли в этом городе мух? Никто, кроме меня, не жалеет их и не хочет помочь мне их спасти. Я спросила об этом Аллана, который случайно жил летом с нашей семьей на даче.

— Не будь дурой, — ответил он. — Ты знаешь, что меня интересуют только дохлые животные. Я их хороню.

— Ну, а мухи, которые дохлые? — спросила я. — Ты каждую кладешь в отдельную могилку или всех в одну и ту же?

Но он только таращил на меня глаза и снова повторил:

— Ты дура!

У Аллана пять кладбищ со множеством крестов, он целыми днями собирает трупики животных и всем жутко надоел. Единственная, кто помогает ему, кроме меня, это — Фанни. Она умеет находить дохлых животных и каждое утро складывает их рядком на крыльце — сначала ряд красивых камней, затем — ряд ракушек и наконец ряд трупиков.

Аллан не смеет научиться плавать и он не умеет играть. Скоро он уедет, и это тоже хорошо. Похороны время от времени могут быть интересны, но не всегда же…

Во всяком случае, я буду иногда по вечерам ходить на его кладбище и петь псалом или читать мой стишок на смерть вороны, потому что, как говорит папа, необходимо придерживаться традиций.