"Сказание о директоре Прончатове" - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)

СКАЗ О ПРОШЛОМ

Брандвахту на рейд привели утром, часов в шесть, когда ночная бригада закончила грузить металлическую баржу «Весна», а сменный инженер Олег Прончатов искал укромное местечко, чтобы спрятать в него молодой, неистребимый сон. Однако он не успел и прикорнуть в уголочке, как раздался синий рев буксирного парохода «Гвардия», по реке гулко прокатились удары пароходных плиц, тоненькие звоночки, и вслед за буксиром явилась эта самая брандвахта, покрашенная желтой краской, пузатая и неопрятная, как уличная торговка. Брандвахты на погрузочном рейде презирали, считали их посудинами самого низкого пошиба, и Прончатов, поглядев на нее мельком, зевнул. «У, купчиха толстомясая!» – подумал он.

Потом сменный инженер заметил на брандвахте странное: на коротенькой носовой мачте висела калоша и драные подштанники синего цвета. Прончатов еще не успел всласть удивиться этому обстоятельству, как на борт брандвахты вышли трое мужчин, опершись на перила и лениво переговариваясь, стали глядеть на тихий утренний берег. До пояса мужчины были голыми и так густо татуированными, что Прончатов невольно остановился, подумав: «Вот тебе и купчиха!»

Когда буксир причалил судно и, шипя паром, отошел, брандвахта начала постепенно оживать: сначала выбрались из трюма еще трое мужчин, потом показались четверо, а затем мужчины, словно тараканы, стали выползать изо всех дверей, люков и щелей брандвахты. Человек двадцать пять мужиков вышло на борт кургузой посудины. Только после всего этого Прончатов заметил, что на брандвахте нет шкипера. Вот тогда он понял, что за брандвахта пристала к берегу – на ней сплавной трест доставил новое рабочее пополнение, так как во всей стране проходила амнистия тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.

Брандвахта до восьми часов утра довольно спокойно простояла у причала, но в начале девятого начали происходить события. Первым на берег сошел здоровенный бородатый мужчина в трусах и с красной косынкой на шее. Под нахмуренными бровями мужчины слегка улыбались умные прозрачные глаза, подбородок был выставлен, как сапожная колодка, а плечи и спина обросли густыми черными волосами.

Сходя с брандвахты, он за спину сказал:

– Шнырь пойдет со мной, остальные – сидеть!

Спустившись по трапу, бородатый бесшумно подошел к двум хорошо вооруженным милиционерам, которые на него смотрели не то со страхом, не то с удивлением. Им бородатый мужчина сделал ручкой, шаркнул ногой и очень вежливо сказал:

– Да, товарищи лягавые, с нами плыли два мильтона! Эй, на броненосце, выпускайте лягавых!

На брандвахте загрохотали, заголосили, застонали от восторга, а когда все это кончалось, в дверном проеме появились два человека, похожих бог знает на что: во-первых, лица у них были густо вымазаны сажей, руки связаны за спиной, во-вторых, на шеях болтались пустые кобуры от наганов, из которых торчали порожние водочные бутылки.

– Африка пробуждается! – пояснил бородатый. – Вернуть артиллерию государству!

Тотчас из-за его спины вынырнул вертлявый и гундосый, неся на отлете два пистолета, с ужимками и прыжками вручил их милиционерам.

– Приказанье сполнено! Патроны вынуты.

Все это происходило на глазах сплавконторского начальства, которое к восьми часам утра изволило прибыть, чтобы полюбоваться на новое рабочее пополнение. Понятно, что среди руководителей с улыбкой на лице стоял сменный инженер Олег Прончатов.

Подходя к начальству, бородатый мужчина доброжелательно щурился на божий свет. Казалось, что ему понравилась белая и легкая тагарская церковь, стоящая в трехстах метрах от берега, произвела впечатление многоэтажность штабелей леса, приятно поразило то обстоятельство, что начальство его ждет. Поэтому бородатый мирно подошел к сплавконторскому руководству, поправил красную косынку и сказал отменно вежливо:

– Гражданам начальникам привет! – Он ткнул себя пальцем в волосатую грудь. – Ответственный за доставку рабочей силы, гражданин Петр Александрович Сарычев. Шнырь, поклонись гражданам начальникам!

Низкорослый и мрачный Шнырь вышел несколько вперед, стеснительно оглядел начальство, попятился как бы от страха и низким голосом пророкотал:

– Здорово, лягаши!

После этого Сарычев и мрачный Шнырь на глазах удивленного начальства сели на бревна, положили ногу на ногу, и бородатый начал добродушно щуриться на присутствующих. Ему определенно нравился директор сплавконторы Иванов, был приятен замполит Гусев, заставил улыбнуться механик Пикарский, но вот Олег Прончатов у бородатого вызвал такое неудовольствие, что он обернулся к адъютанту и сказал:

– Ты видишь, Шнырь, этого красавчика? Запомни его: уж очень смело он на меня смотрит. Ты ему, Шнырь, вечером объясни, что к чему…

– Где милиция? – вдруг рассвирепел замполит Гусев. – Я вас спрашиваю: где милиция?

– Милиции нема! – меланхолично ответил Шнырь и пояснил: – Милиция обратно в Африку уехала.

Так оно и оказалось. Когда пораженное сплавконторское начальство бросилось к причалу, то увидело, что оба поселковых милиционера густо намазаны сажей, связаны и посажены вместе с сопровождающими милиционерами на корму дебаркадера, незаряженные пистолеты лежали рядом с ними. Возле областных и тагарских милиционеров расхаживал полуголый уголовник, держа на манер ружья палку.

На завлекательное зрелище собрался полюбоваться почти весь Тагар. Как стрижи на проводах, густо облепляли кромку берега ребятишки, терпеливо стояли на яру молчаливые деревенские женщины, сдержанно галдели солидные мужики. Первая смена, естественно, работала плохо: половина бригады грузчиков торчала на берегу, сортировщицы, воспользовавшись суматохой, смылись в сельповский магазин за покупками, а мастер первой смены Чухломцев, надорвав горло, сидел в одиночестве на кнехте пустой баржи.

– Надо посовещаться, товарищи! – тихо сказал директор конторы Михаил Николаевич Иванов и побледнел щеками. – Не дошло бы дело до самосуда. Если амнистированные окончательно распояшутся, поселок бросится на них…

Но амнистированные не распоясывались. Сарычев и Шнырь поднялись с бревен, чинно подойдя к начальству, потребовали еды и денег на карманные расходы. При этом бородатый вынул из-за резинки трусов внушительную бумагу с печатями и помахал ею:

– Все но форме, граждане начальники! Совершенно уверен, что распоряжение Советской власти вы выполните. Я верно рассуждаю, Шнырь?

– Так точно!

После этого сплавконторское начальство несколько секунд постояло на месте в молчании, потом директор Иванов жестом пригласил товарищей следовать за ним и при этом как-то странно улыбнулся, словно его не беспокоило поведение амнистированных. Сам директор пошел позади всех, но потом догнал Олега Прончатова и о чем-то начал шептаться с ним.

А в Тагаре начали вершиться дальнейшие события.

Первые тревожные сведения поступили из орсовского магазина. Именно сюда в половине девятого вошли двое вполне одетых амнистированных и чинно встали в очередь. Один из них с продавщицей Веркой начал шутить.

– Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! – говорил он, снимая шляпу и водя ею над головой так плавно, что, казалось, будто шляпа плавает. – Нельзя ли будет с вами познакомиться? Меня, например, зовут Жора, а моего напарника будут звать… Коля, где же ты есть?

Оказалось, что Коли в очереди нет, а у Глазковых со двора пропало три пары хорошего мужского белья, которое спокойно сушилось на веревке. Причем сама старуха Глазкова клялась, что безвылазно сидела на крыльце, убаюкивая младшего правнука Сережку. Правда, позднее она призналась, что ей в какой-то из моментов примстилось, будто в голове пошел туман-туман, глаза застило слезой, и от этого в них вроде бы круги, круги, круги…

– Это он, проклятущий, наводил, портил меня, бабоньки! – говорила Глазкова, а три пары хорошего мужского белья как корова языком слизнула.

Вот какое вопиющее безобразие творилось в самом центре поселка Тагар, а что касается окраин – здесь тоже спокойствия не было. Во двор к Пименовым, например, вошел тихий, средних лет человек. Сняв с головы сиротскую кепчонку, слабым голосом попросил старика Пименова напоить водичкой. Скучающий дед очень обрадовался незнакомцу, пригласил его пройти в горницу и сесть на лучшее место, охотно разговорился.

– Вы из каких себя оказывать будете? – спрашивал культурный дед, значительно мигая левым глазом. – По обличью на колхозного трудящегося вы не оказываете. Не есть ли вы человек, который из городу?

– Так точно, из его, – отвечал незнакомец. – В городе, дед, теперь такая мода пошла, что многие варят брагу или гонят самогонку.

– Ну! – радостно сказал дед. – Я вас сразу проник.

Ежели человек сам грамотный, то и в другом грамотность понимать может…

Дед полез в подполье за брагой, нацедил ее полный ковш, а когда поднялся наверх, увидел, что городской гость ушел, да не один – увел с собой из сундука отрез голубой шерсти, который невестка старика ладила на вечерний костюм с белой отделкой. Так что ровно через час на дворе у Пименовых была большая суматоха; дед крякал и разводил руками, сын искал патронташ от ружья двенадцатого калибра, а невестка отчаянно кричала:

– Слепошарая кочерга! Поменьше бы свои газеты читал!

Самая же потрясающая новость из конца в конец обежала поселок ровно в два часа дня. Тот самый Жора, что шутил с продавщицей Верой, женился на приемщице маслозавода Любке Исаевой – бабе очень толстой. Произошло это дело так.

Съев сто граммов купленного в сельпо мармелада, Жора почувствовал тягу к молоку и по этой причине забрел на молокозавод, где Любка Исаева, шибко нагнувшись, доставала из колодезя-журавля воду. Платье у нее и так было короткое, а тут еще тужилась внаклонку. В общем, Жора сел на сосновую колоду, достал из кармана засаленные карты и угасающим голосом сказал:

– Какая вы будете из себя раскрасивая красавица! Дай, золотко мое, погадаю. Всю правду расскажу, всю твою судьбу раскрою. Эх, жизнь ты моя цыганская, эх, залетные мои! Сижу я, красавица, а сам падаю! Пронзила ты мое сердце. Люби меня, как я тебя…

На Жорин лоб опускался черный кудрявый чуб, над губой у него колечками завивались усики, в ухе была серьга, а карты так и летали в тонких пальцах. Посмотрев на это, Любка Исаева голосисто засмеялась, опустив подол, подошла к Жоре и села рядом на колоду.

– Я ведь тебя, родимый, задавлю, ежели чего! – ласково сказала Любка Исаева. – Для меня ни один мужик в деревне не подходящий, как я сто тридцать килограмм тяну.

– Жениться хочу! – сиплым от волнения голосом ответил Жора и стал быстро раскидывать карты. – На сердце у тебя, красавица, трефовый король, в голове у тебя – бумага, чем сердце успокоится, сам сказать боюсь. Держи меня: падаю!!

Через час Жора сидел в Любкином доме, заткнув за воротник вышитое украинское полотенце, пил крепкий самогон и самодовольно поглядывал на печку, куда Любка загнала тетку, у которой проживала. Тетка с печки сверкала глазами и громко призывала на голову Жоры все напасти. Жора вежливо слушал ее, но время от времени говорил:

– Ты, бабка, лучше спой! Я, когда пьяный, песни люблю.

Любка и Жора поженились в третьем часу дня, а в шесть вечера брандвахта медленно и верно перепилась. Сначала амнистированные буйствовали внутри судна, потом стали понемножку выползать на борта, появилась украденная в поселке гитара, которую держал в руках тоненький паренек с одухотворенным лицом. Пощипывая струны, он томно глядел на раннюю луну и пел приятным голосом: «Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой…» Слушая его, амнистированные грустили, затем все дружно опять спустились в трюм, а через полчаса появились снова, абсолютно пьяные.

Они поднялись наверх с ликующим воем, они гундосили, как стадо разгневанных слонов: их глаза были по-бычьи налиты кровью, они качались, норовя упасть в воду, они шевелились на палубе злобным клубком грязных, налитых водкой тел, и толпа тагарских зевак подалась вперед, когда, мешая друг другу на узком трапе, амнистированные ринулись на берег. Брандвахта наклонилась, но вдруг все остановилось, замерло.

– Полундра! Берегись, громодяне! Лягаши!

Это амнистированные все-таки заметили, что толпа на берегу вдруг раздалась, ее, как волосы гребень, прочесала цепочка мужчин, которые шеренгой вышли вперед и остановились. Это были грузчики третьей прончатовской смены, и, естественно, позади шеренги стоял сам Прончатов и сдержанно улыбался. Рабочие вели себя спокойно, покачиваясь с ноги на ногу, посмеиваясь, с интересом глядели на брандвахту. Как выяснилось, амнистированных было двадцать семь человек, и рабочих Прончатов привел двадцать семь человек, причем в центре шеренги стояли Самохин и Почучуев – в прошлом взломщики, перековавшиеся на сплавконторских хлебах. Стояли на берегу и четверо милиционеров, которых амнистированные отпустили.

– Эй, на корабле! – весело крикнул Прончатов. – Высадка десанта отменяется!

Немного отрезвев, амнистированные грозно молчали. Уже дважды осколочками зеркала блеснули ножи, бородатый Сарычев выдвинулся вперед. Уголовники молчали только потому, что вели подсчет сил, прикидывали, что получится, если схлестнутся берег и брандвахта. В общем, тяжело, напряженно было на берегу и брандвахте, сам бог, наверное, не знал, чем это все кончится, но вдруг произошло выдающееся событие: из шеренги сплавконторских выскочила заспанная Любка Исаева, потрясая над растрепанной головой толстыми руками, с хриплым криком бросилась к брандвахте.

– Распроклятый цыган! – вопила Любка. – Две юбки унес! Ворюга!

Любка на большой скорости пролетела мимо Прончатова, вскочив на трап с позиции бородатого Сарычева и прямым путем вцепилась в волосы Жоре, не успевшему из-за сильного хмеля скрыться в трюме. Любка истошно вопила и пучками выдирала жидкие волосенки возлюбленного.

На берегу и на судне начался большой хохот. Сам Петр Александрович Сарычев, перегнувшись, лег хохотать на леер брандвахты, его гундосый помощник Шнырь катался у кнехта, а все остальные амнистированные смеялись так неорганизованно, что брандвахта стала опасно покачиваться, хотя была крепко принайтовлена к дебаркадеру. Сплавщики на берегу тоже заходились от хохота, толпа зевак визжала радостными детскими голосишками.

– Юбки отдай!! – кричала Любка, общупывая Жору. – Положь юбки на место, цыган проклятый Любка Исаева придушила бы несчастного Жору, если бы амнистированные не догадались в восемь рук оттащить ее, хотя это было нелегко: лютая женщина их дважды раскидывала. Поддалась Любка только тогда, когда вмешался совершенно трезвый Петр Александрович Сарычев. После этого они вытолкали Любку с брандвахты, а общипанный Жора под хохот ссыпался в трюм.

Когда люди на берегу и судне немного прохохотались, а Любка Исаева совершенно охрипла и села на землю отдыхать, Олег Олегович Прончатов подошел к трапу. Воспользовавшись веселой обстановкой и благодушием амнистированных, завел с Петром Александровичем Сарычевым мирный разговор.

– Не надо нам ссориться, любезный, – добродушно сказал Прончатов. – Ставь своих ребят на погрузку, три тысячи в месяц на нос обеспечено. Каждым двоим – комната в общежитии, через год надбавка, двухмесячный отпуск. Шнырь на будущий год в Крым поедет!

– Хорошо объясняешь, красавчик! – тоже радушно ответил Сарычев. – А меня в президиум?

– Как же, как же… На Доску почета!

– Ну, уговорил… Да ты проходи на брандвахту, красавчик, гостем будешь.

Тут и случилось такое, что толпа на берегу охнула. Прончатов бодреньким шагом взбежал на трап и встал рядом с бородатым. Они весело улыбнулись, а поулыбавшись, начали колотить друг друга ручищами по плечам с таким видом, точно дружили сто лет и наконец встретились после долгой разлуки.

– Любезный! – говорил Прончатов.

– Вашество! – отвечал Сарычев. – Ваше превосходительство!

Сменный инженер и главарь уголовников обменивались любезностями, хохотали театрально, а амнистированные начали потихонечку окружать их. Они оттеснили Прончатова от борта, осторожно подталкивая плечами, загнали на кормовую площадку, и здесь круг замкнулся. Теперь уж не два ножа, а все десять сверкнули в лучах заходящего солнца, раздался приглушенный разбойный свист, угрожающе прошелестели голоса. Шеренга рабочих на берегу резко подвинулась вперед, женщины в толпе (?) заоикали, мальчишки испуганно сбились в стайку. Однако на берегу ничего особенного не произошло, так как внезапно раздался громкий голос Прончатова.

– Есть предложение открыть митинг! – закричал он. – Будут возражения?

– Нет возражений! – громко ответил Сарычев. – Сыпь, громодяне, в трюм!

Как раз в этот миг на западе исчез золотой ободок солнца, по воде и по небу трепетно пробежал зеленый луч, и почудилось, что где-то далеко-далеко прозвучал печальный звук пастушьего рожка – это спряталось за кедрачи солнце. Прошло еще несколько секунд, и мир переменил краски: лицо Прончатова, окруженного амнистированными, из белого сделалось смуглым, деревья из зеленых – синими, а небо цвет утратило совсем.

– Айда в трюм, – прежним голосом крикнул Прончатов, оглядываясь на молчаливую шеренгу рабочих. – Спокойно, ребята!

Похожий из-за шпангоутов на скелет огромного доисторического животного, освещенный колеблющимся светом стеариновых свечей, пропахший водкой и потом, трюм был просто-напросто страшен. На деревянных ящиках стояли бутылки и стаканы, лежали объеденные селедки, по бортам и по потолку шастали живые изогнутые тени, все сплошь безголовые, так как трюм был низок. Только в восточной сказке или в страшном сне могли быть такими бледными и рельефными лица людей, такая зловещая тишина могла стоять там, где собралось двадцать семь человек.

Прончатов осторожно сделал несколько шагов назад, покосившись на Сарычева, почувствовал спиной, как наваливаются на него горячие, возбужденные водкой и видом ножей люди. Он понимал, что достаточно неосторожного слова или нерасчетливого движения для того, чтобы вопящие амнистированные бросились на него. Опасность была повсюду, но самыми страшными были те из амнистированных, которые сопели и шептались за спиной. Поэтому Прончатов, укоризненно покачав головой, сказал:

– Аи, аи, как не стыдно, дорогой Петр Александрович! Хорошо ли человеку, если у него стоят за спиной? Аи, аи!

Сразу же после этого из-за спины Прончатова вышли Шнырь и белобрысый толстяк, сделав три шага вперед, с непроницаемыми лицами стали глядеть на Олега Олеговича, причем Шнырь взвешивающе держал на ладони раскрытый нож, а белобрысый поигрывал здоровенным сапожным шилом. Тогда Прончатов сделал еще два шага назад, облегченно прислонившись спиной к лестнице, полушутливо сказал:

– Надо бы поработать, граждане! Конечно, от работы кони дохнут, но неплохо бы немного пожить и на воле.

Говорить Прончатов начал громко, первую фразу даже выкрикнул, а вот последние слова произнес так тихо, словно к чему-то прислушивался. Видимо, молодой инженер я на самом деле что-то услышал, так как ораторским жестом вскинул руку, прищурился остро и вдруг закричал так громко, словно выступал на городской площади:

– Вот вы молчите, граждане амнистированные, а правда на моей стороне. Кем вы были, граждане, и кем можете стать? Вы были справедливо осуждены за различные преступления, понесли заслуженное наказание, а вот теперь вы свободны. Разве не правду я говорю?

Голос Прончатова крепчал, глаза сверкали, руки в воздухе выделывали бог знает что, а бородатый Сарычев на него смотрел удивленно, словно бы не узнавая. Он даже подался вперед, насторожившись, следил за каждым движением молодого инженера.

– Разве я не правду говорю, граждане амнистированные? – разорялся Прончатов. – Ну, вот кто есть Жора, которого бьет женщина? Он, товарищи, мелкий вор и получил по заслугам. Не воруй, паразит, не кради бабью юбки, а работай, падла! Вот так стоит вопрос, граждане!

Прончатов для нападок потому выбрал общипанного Жору, что еще на берегу видел: к рыжему парню уголовники относятся насмешливо, несерьезно; он явно среди настоящих «урок» был парией, но все равно прончатовский выпад вызвал бурю.

– Кто это падла? – обморочно закатив бархатные глаза, завопил Жора. – Ты кого, сука, называешь падлой? Корешки, вы слышите, что говорит этот фраер?

Сначала трюм глухо и ровно заревел, потом поднялись ножи, общий шум разделился на отдельные голоса. Среди общего шума опасно выделялось спокойное молчание Сарычева и Шныря – они стояли как бы отдельно от толпы, трезвые, поглядывали по сторонам, принюхивались, прислушивались. Этого Прончатов испугался больше, чем рева толпы и поэтому закричал, сколько было моченьки:

– Не будем считать обиды, граждане, не будем! Мы приветствуем вас всем дружным коллективом. Я кричу: «Ура, товарищи, ура!» Пусть нас объединит единый созидательный труд!

Своим трубным, могучим голосом Прончатов перекрыл вой амнистированных, перекричал всех горластых, а сам напряженными ногами старался уловить покачивание брандвахты, сквозь оглушительный вой пытался услышать посапывание рейдового буксира «Калининград». Звуки судна он, конечно, не мог услышать, а вот трепетный ход днища уловил. «Вышли на старицу!» – обрадовался Олег Олегович и еще громче заорал:

– Пусть живет!

Когда Прончатову не хватило воздуху, а амнистированные, пораженные мощью его глотки, удивленно притихли, он крик оборвал так резко, что у самого зазвенело в ушах. Секунду-две Прончатов в тишине глядел прямо перед собой, вдруг пораженный неправдоподобием совершающегося. Не могло быть на свете трюма, похожего на скелет животного, на теле живого человека не могло помещаться столько татуировок, сколько было на белобрысом уголовнике, а в воздухе не могло содержаться столько винных паров, сколько было в трюме. «Нет, нет, все это мне снится!» – мгновенно подумал Олег Олегович, и как раз в эту секунду снаружи донеслись три тоненьких протяжных гудка. В тишине они прозвучали резко, словно удары бича; эхо от них прокатилось по реке, уйкнуло, и по времени продолжительности эха Прончатов понял, что брандвахта находится там, где ей положено быть.

Судорожно передохнув, Прончатов выпрямился, замер, так как увидел, что Сарычев втягивает голову в плечи, словно готовится к длинному косому прыжку. Тогда Олег Олегович спиной еще раз ощутил спасительную твердость лестницы, набрав в грудь побольше воздуху, бешено взревел: «Пусть живет!» – и, разогнувшись пружиной, сделавшись стремительным комком мускулов, отпрянул к люку. Воспользовавшись секундным опозданием Сарычева и замедленной растерянностью пьяных амнистированных Прончатов мгновенно выскочил на палубу брандвахты, с криком бросился в воду, где сильное течение обской старицы мгновенно отбросило его к рейдовому буксиру «Калининград», который потому и дал три тоненьких гудка, что отбуксировал брандвахту на километр от пристани.

– Пусть живет! – счастливым мальчишеским голосом вопил Прончатов, когда его за руки выволакивали на борт буксира. – Пусть живет!

На брандвахте тоже кричали ужасными протрезвевшими голосами, так как действительно положение амнистированных было сложное: буксир вывел брандвахту на плес, ширина которого состояла из обской старицы и реки Кети, так что целый километр воды отделял посудину от Тагарской пристани, метров четыреста оставалось до другого берега, где стеной поднимался непролазный кедрач.

Когда амнистированные, освоившись с обстановкой, от ярости замолкли, мокрый, но веселый Прончатов приказал капитану «Калининграда» приблизиться к брандвахте и так работать колесами, чтобы держаться на месте. Приказание сменного инженера было выполнено, и Олег Олегович, небрежно держась руками за леер, с высоты капитанского мостика с амнистированными заговорил укоризненным тоном.

– Пить надо меньше, мальчики! – грустно пожав плечами, сказал он. – А вы, Петр Александрович, тоже… – Он махнул рукой. – Неужто не понимаете, что путь таких митингов – гибельный путь?

Наклонив брандвахту на правый борт, с красными от заката лицами и выпученными глазами стояли двадцать семь амнистированных и по-настоящему внимательно слушали молодого красивого инженера.

– План, граждане уголовники, простой, – вразумительно объяснил Прончатов. – Сломить вас голодом! На правый берег вы не подадитесь – там гибельные Васюганские болота, на левый берег – пожалуйста! Первый, кто доберется вплавь, получит обед и направление на отдаленное плотбище… Впрочем, прошу не плавать! Утонете, как котята! Желающим высадиться на берег будет подаваться лодка… Петр Александрович, а Петр Александрович, хорош планчик?

«Калининград» добродушно шипел паром, выглядывали из иллюминаторов ухмыляющиеся рожи речников, старенький капитан беззвучно трясся в хохоте возле рубки, вытирая глаза большим носовым платком. С Прончатова на палубу лились потоки воды, но голос его был ясен.

– Петр Александрович, а Петр Александрович! – позвал он. – Чего же молчите? И где ваш верный Шнырь, которому было приказано вечером побеседовать со мной? Почему он молчит, отчего не беседует? А, Петр Александрович!

…Кончая сказ о прошлом, автор напоминает, что в настоящем Прончатов приехал на Пиковский погрузочный рейд, обнаружив беспомощность начальника Куренного, сам пошел к рабочим, которые, бездельничая, лежали на траве. Среди них было семеро из тех, кто прибыл в Тагар на брандвахте, и теперь Олег Олегович, глядя на них, просто диву давался: где оставили прошлое?