"Сезон охоты на ведьм" - читать интересную книгу автора (Иванов Сергей Григорьевич)

Глава 4. ВСТРЕЧНЫЙ ПОЖАР

1. Божий дом

Это была она!..

Вадим узнал ее сразу, еще не видя лица, даже не глянув прямо — просто мелькнуло на периферии зрения что-то стремительное, яркое и болезненно сжалось сердце.

А Эва уже шла к нему, обтянутая просвечивающим платьем, с умопомрачительной сияющей гривой,— привлекая взгляды, обжигая улыбкой, ослепляя, захватывая дух. Будто и не минуло двенадцати лет, такая была свежая и юная. Откуда она взялась?

Приблизилась, забросила смуглые руки ему на плечи, прижалась горячим телом. Теперь и на себе Вадим ощутил завистливые взгляды — глупцы. Эва одарила его нежнейшим поцелуем, и оказалось, что поцелуй не был ему неприятен, несмотря ни на что. Впрочем, Вадим давно признался себе, что без этого романа, короткого и бурного, его жизнь сложилась бы тускло. Но повторить такое? Боже упаси!

Однако и вырываться было глупо: слишком потешно это выглядело бы со стороны. Эва только казалась хрупкой, мышцы у нее стальные. И наверняка где-то неподалеку ошивается ее шкафоподобный напарник — в случайность этой встречи Вадим не верил.

Терпеливо переждав шквал восторгов, он продолжил путь. Эва смирно шагала рядом, обхватив его руку, рассеянно улыбалась. Напряженным бицепсом Вадим явственно ощущал (кретин, идиот!) ее упругую грудь: лифчиков Эва никогда не носила — да и к чему ей?

— И куда ты, такая нарядная? — поинтересовался он, стараясь звучать небрежно.

— Увидишь.— Женщина снова улыбнулась, заглянула в глаза.— Вспоминал меня?

— Нет,— сухо солгал Вадим.— К чему?

Эва рассмеялась, прижалась к нему плотней, обжигая телом, спросила:

— Нам хорошо было вместе, правда?

— Разве? Послушай, куда ты меня…

— Эй,— не отпуская его, Эва замахала рукой,— такси! Да стой же!

Теперь это звалось иначе, чем двенадцать лет назад, да и заглядывали частники-водилы в эти края разве случайно. Но ведьме было плевать на такие пустяки — удача ходила у нее по струнке.

Вадим позволил впихнуть себя в подлетевшую машину (чтоб Эве да отказали?), и они помчались куда-то. Хихикая, женщина щекотала языком его шею, покусывала за ухо, шептала непристойности. Вадим не отстранялся — ждал, пока утихомирится сама.

В самом деле, эта игра ей быстро наскучила. Фыркнув, Эва забилась в угол и замолчала отчужденно. А Вадим получил короткую передышку, чтобы прикинуть: на сколько же хватит его в этот раз? Можно не сомневаться: сюрпризов грядет достаточно. Снова его неудержимо затягивало в круговорот страстей и событий, и не было сил сопротивляться. Или желания. В самом деле, чего ему бояться — теперь? Разве могло стать хуже?

Не ты ль вчера молил о чуде? — спросил Вадим у себя. Вот оно и ниспослано, как по заказу. И сил сразу прибыло, как всегда в Круге, и навыков добавилось, словно бы в прошлый раз тебя не зарядили полностью или в дальних своих скитаниях блудная двоица накопила немало нового. Чего ж ты не радуешься?

Колесник был старенький, дребезжащий и, наверно, гонялся хозяином почем зря. Под чьей “крышей” тот обретался, судить было сложно,— частных шоферюг пасли многие стаи, хотя доходы от извоза падали с каждым годом. И риск для жизни у водил прибывал, несмотря на обещанную защиту. Ибо в крутарский осадок выпадало все больше “шушеры”, плюющей на законы,— лишь бы урвать побольше и побыстрей. Соответственно росли расценки. С тех пор как Вадим сошелся с росичами, у него завелось некоторое количество монет, имеющих хождение в Вольных Зонах,— так что рассчитаться за доставку было чем. Тем более Эва, как и в прошлый раз, явилась к нему едва не голая, явно не отягощенная такой прозой, как деньги.

Руководствуясь ее подсказками, водила доставил парочку в угрюмый окраинный парк, похожий на небольшой лесок, к огромному зданию, окруженному узорной решеткой и светившемуся узкими окнами в сумраке подступавшего вечера. Только колесник затормозил, как Эва выпорхнула, предоставив Вадиму разбираться с водилой, и направилась к парадному входу. Устрашенный мрачностью и размерами пассажира, частник не стал жадничать, запросил по-божески,— так что Вадим успел расплатиться и догнать Эву до того, как она скрылась за массивными створками. Сейчас же ведьма снова вцепилась в его руку, словно готовилась применить силу, если добыча вздумает упрямиться.

Дюжие привратники (не придверные, нет — бери выше) впустили без возражений, будто знали их не первый год. Правда, на входе выдали по нашейной бирке, чтобы не спутать с халявщиками, проникавшими сюда невесть как. И тотчас ведьма ослабила хватку, предоставив Вадиму разбираться самому, но не теряя с ним ментальной связи. Зачем его притащили сюда, Вадим еще не понял, однако наверняка в этом был смысл. Кроме того, здесь и впрямь было любопытно.

Дом был старый, еще довоенной постройки, однако добротный, просторный, со многими кабинетами, коридорчиками, лесенками, в которых с непривычки легко было заплутать; с обширным подвалом и уютным двориком, изолированным от парка высоким забором. Когда-то здесь заседали управители Объединенного Союза, и тогдашние творцы, достигнув сего звания на излете лет, почтенные и седовласые (или лысые), хаживали сюда как на службу, дабы выторговать еще крошек либо “повращаться”, окунувшись в терпкую атмосферу придворного интриганства. И посплетничать в тихих прихожих, устланных пышными коврами, или на тенистых скамейках, затерянных меж кустов.

Потом, когда развалился большой Союз, а следом стали сыпаться малые, из-за Дома разгорелась шумная свара, затеянная самозваными наследниками. Кончилась она лишь после Отделения, с переводом признанных творцов в куда более роскошную Студию, действительно ставшую для них храмом. А в опустевшем было здании завелись новые обитатели, принявшись раскручивать те же игры, будто за десятилетия здесь отравился даже воздух. Но, в пику старым, эти звали себя Вольными Творцами. И поначалу Вадим даже с ними дружил.

Поглядывая по сторонам, он двинулся забытыми маршрутами. Об Эве старался не думать, хотя проще было не думать об остальном. Ее мятущаяся натура и раньше плохо стыковалась с его делами, а что могло измениться теперь? От дел не откажешься, Эву не переделать — как быть?.. Вадим пожал плечами: терпеть, как и всегда. На экскурсию-то меня хватит?

От прежнего достатка здесь сохранилась мебель, запыленная, исцарапанная, но столь же основательная. Да еще ковры, истертые и замызганные, ибо за Вольными Творцами некому было прибирать. Вдобавок выяснилось, что Дом куда больше приспособлен для жилья, чем казалось со стороны. Здесь даже предусмотрели душевые, пристегнув к обширным кабинетам; а рабочие столы могли соперничать с двуспальными кроватями, стоило лишь разложить на них одеяла и тюфяки, запасенные в тумбах. Впрочем, устроить лежку можно было и на коврах — чтоб не звездануться с высокого алтаря, где во славу Творчества принесли, наверно, немало жертв, заодно лишая иллюзий восторженных глупышек.

Нагрянувшие ниспровергатели попытались из здешнего “храма” устроить монастырь, то есть и впрямь сюда вселиться, предавшись творчеству вдали от искушений и забот. Но, во-первых, искусов хватало и в Доме, благо угнездился он не “за горами, за долами”. Во-вторых, многие новички тут не задержались, ибо вскоре их тоже поглотила Студия, поначалу бравировавшая всеядностью, а затем и успешно переварила — понятно во что. Тем не менее кое-кто, из самых неудобоваримых, все же зацепился за Дом, постепенно обрастая сподвижниками. А некоторые и впрямь тут обосновались, непонятно как зарабатывая на жизнь и где отовариваясь. Видно, в их природе было заложено отвращение к службе (как у Вадима), а может, и неприятие любой работы (чего б Вадим не осилил). Но жили они не так плохо, судя по раздувшимся животам и оплывшим ряхам. Общий вес Вольных Творцов за эти годы вырос изрядно, и пухли они явно не с голодухи.

А первой из знакомых, на кого Вадим здесь наткнулся, оказалась его недавняя сотрудница по КБ, не раз грозившая “уйти в монастырь”. Вот и ушла, правда в мужской — по большей своей части.

— Бог мой, Лариса! — удивился он.— Когда успела сменить ориентацию? Ведь Режиссера тут кроют почем зря — вместе со всей Студией!

— Подумаешь! — пожала та плечами и засмеялась возбужденно: — “Отречемся от старого мира!” Чем мы хуже?

Кажется, женщина была навеселе, как и многие вокруг. Каким образом угодила она к творцам, оставалось гадать, но явно пришлась здесь ко двору, затмив местных толстух либо дурнушек, подавшихся в творчество не от хорошей жизни. Если не расцвела новой молодостью, то, во всяком случае, разгорелась. После стольких месяцев забвения и прозябания Лариса оказалась востребованной, да еще как! Она и Вадима принялась озирать хозяйским взглядом, будто из всего состава только он остался неохваченным. Но тут рядом с объектом возникла Эва, и бедняжка, разом поблекнув, сосредоточилась на ослепительной гостье, ревниво пожирая ее глазами.

Как обычно, вокруг Эвы уже клубилась маленькая толпа, неестественно оживленная. Вот и пришел конец недолгому царствованию, наверняка решила Лариса,— а в алчных взорах творцов, устремленных на новую звезду, нетрудно было прочесть подтверждение. Но для самой Эвы здешний трон и на табуретку не тянул — ее б в “царицы мира”!

— Не отвлекайся на ерунду,— шепнула она Вадиму.— Ищи главное.

И увлекла от местной красотки в сторону конференц-зала, откуда разносился по всему Дому гул многих голосов. Оторвавшись от неуклюжей свиты, они проникли в просторное помещение, заполненное едва не парой сотен творцов, и угнездились в дальнем ряду, молча осматриваясь.

Среди прочих здесь обнаружился Власий, бородатый “басмач”-воображенец. (Вот, оказывается, где нагулял он свои телеса!) Приткнувшись в углу, Власий мерно всхрапывал, время от времени пробуждаясь и благодушно озирая зал,— видимо, прошедшая ночь была бурной. Покрутив головой, Вадим углядел невдалеке его приятеля, субтильного Игорька, блаженно дремлющего на плече симпатичной соседки. Прибился сюда и юный Гарик — тот самый Юлькин дружок-родственник, который, по ее выражению, “накарябал пару баек и туда ж”. Теперь он явно стал тут “при чем”, освоясь на удивление быстро, и высказываться не стеснялся, хотя вряд ли успел разродиться новым.

Вообще же оказалось, что тут устанавливали рейтинг творцов по итогам месяца. Проще говоря, их расставляли по ранжиру, словно теннисистов в мировой лиге. По каким критериям оценивали, с налету было не разобрать, однако наверняка учитывали стаж, а также прежние заслуги,— не говоря о наработанной популярности. Власий и Игорек угодили в первую двадцатку, причем восприняли это спокойно, словно привыкли к высоким местам. А вот Гарик даже не попал в первую сотню, что выглядело логичным, однако расстроило юношу до слез. Удивительно, но и люди куда солидней воспринимали эти игры всерьез, будто мнение братии действительно что-то решало.

Перед выступлением каждый из творцов взбирался на подобие трибуны, подозрительно смахивавшее на пьедестал: словно кто-то над ними посмеялся, а они не распознали насмешки, упоенные собой. И не нужны им ни зрители, ни почитатели: они и сами похвалят себя “лучше всех”. Впрочем, узкий круг ценителей все же присутствовал — как же без них? Некоторые до седых волос продолжают валять дурака, приобщаясь к творчеству хотя бы через общение. Такие же крутились вокруг Студии, но здесь, в бывшем Доме, ощущалась еще и сладость “запретного плода” (правда, не похоже, чтоб его очень запрещали). Даже на улицах Вадим видел здешних энтузиастов, пытавшихся всучить самопальные рукописи отбрыкивающимся трудягам или насмешливым спецам, но чаще фанаты ходили по общагам, агитируя за любимых авторов. И там отделаться от них было куда сложней.

В прежние времена с подобной самодеятельностью разобрались бы в два счета. Тогда вообще управлялись лихо: запретить, искоренить, рассеять! Хватило б единственного наряда блюстителей, чтобы разогнать этих горлопанов по глухим норам — где они долго бы еще переводили дух, охая и стеная, похваляясь синяками, считаясь полученными пинками. Никто, включая Вадима, не пошел бы за убеждения на дыбу — перевелись герои, увы! По крайней мере, среди творцов.

Однако к чему крайности? Кто бы ни ходил у Крепостных Глав в советниках, нынешние власти действовали “тоньшее” и не перекрывали щелей стравливаемому пару. Зачем гонять, когда и тут, по собственному почину либо с подсказки, творцы принимаются возводить пирамиду, будто копируя со Студии, да играть в игры, от которых их отлучали в Союзе. И надзирать за скотинкой сподручнее, пока она согнана в гурты. К тому же в такой толчее не до творчества: мышиная возня иссушает напрочь — примерно как увлеченность политикой. Интриги, знаете ли, беспрестанные разборки, поиск врагов, вербовка союзников, разоблачение заговоров. А ну как низвергнешься с пьедестала? Смешно, но и здесь, вдалеке от реальной кормушки, продолжали что-то делить, словно важен был процесс: вот расставим всех по старшинству!.. Старый Дом даже не стали отключать от распределительных сетей — продолжали исправно снабжать водой, газом, светом, точно ко благу Крепости было любое сектанство, пусть и самое разгульное.

Страсти в зале кипели, шум нарастал, каждый пытался перекричать всех. Помалкивали единицы — Вадим в их числе. Он-то давно зарекся спорить с творцами: как правило, тех не интересовало чужое мнение, если оно не совпадало с их собственным.

Чего здешним творцам не хватало, это признания,— отсюда рождалась обидчивость. Достаточно было зацепиться за мелочь, чтобы нажить преданного врага на “многие лета”. Несогласных относили к мерзавцам либо к недоумкам. Спросом пользовались сладкоречивые уверенные говоруны, хотя бы каждый раз они попадали пальцем в небо, или неугомонные шалуны, напичканные байками, изо всего устраивавшие балаган. Иногда здесь били друг другу лица — сгоряча либо из принципа. Либо по пьянке, не поделив чего-то или кого-нибудь.

Вообще пьянство стало профессиональной болезнью — ведь после творческих перегрузок необходима разрядка, чтоб не поехала крыша. Однако чаще пили для удовольствия или по привычке, притом не безвредную медовуху, а нечто позабористей. Из отвлечений практиковались эротические игры, от легкого флирта до тяжелого секса, и теплые ванны, желательно парные, плавно перетекавшие в те же игры (если раньше не сморит сон). Покушать тоже любили, причем умели убедить себя в пользе любой отравы. Вообще, к своему организму творцы относились словно к балованному ребенку, потворствуя в чем только можно. Еще любили оригинальничать — чаще не по склонности души, а чтоб выделиться. Особенно резвились дамы, устраивая шоу из каждого появления на людях, разрисовывая лица, меняя парики, драпируя чем только можно телеса. Ей-богу, лучше бы творцы подались в билдеры — хотя куда им! Обычно они и за чистотой не очень следили, а от некоторых даже пованивало, как от маргиналов. (Понятно, у творцов это на втором плане, но не за кадром же?)

На самом деле, при всей несхожести их нарядов, это смахивало на униформу. Во всяком случае, отличить творца от прочих пород труда не составляло, и здесь устремления вольнодумцев странным образом совпадали с желанием крепостников.

Старательно отстраняясь от гомона, Вадим разглядывал публику, фиксируя персонажи позанятней. Вот этот толстяк, здоровущий по местным меркам, побаивается Вадима и потому не прочь его поддразнить: приятно ходить по краю, когда опасность не кажется настоящей. К тому ж толстяка гложет зависть: почему такая “Маша да не наша” — разве мы хуже? Пока что насмешник благодушен, но стоит ему почуять слабину, может немедленно обнаглеть. А вон тот задохлик априори записал Вадима в бездари — просто потому, что могуч. И держаться этой иллюзии будет до последнего, иначе как оправдать собственную немощь?

Вообще, на многих творцов Вадим глядел с сожалением. Скучные люди: они не ценили приключений. Или же стыдились в том признаться, считая признаком дурновкусия. Они не желали понять, что, кроме прочего, человека выделяет величие духа, а проявляется оно и в боевой доблести. Проще всего, не имея ни силы, ни смелости, презирать то и другое, но в конечном счете это указывает на ущербность ума. Правда, в отличие от трудяг, творцы свои мозги упражняли (что поддерживало в них сообразительность), однако плотью пренебрегали едва не больше остальных. Почти все имели обтекаемые формы и рыхлую плоть — недаром крутари прозвали их “мягкотелыми” — Творцы словно культивировали в себе особый экстерьер, формируя собственную породу,— в конце концов, и большинство породистых псов неказисты на вид.

Пожалуй, пород было несколько. Среди музыкантов, к примеру, преобладали худосочные субъекты с ломкими конечностями и скудной растительностью на впалых грудях. Им полагалось неистовствовать, эпатируя окружение, и почаще куда-нибудь призывать или кого-то обличать, в прочее время демонстрируя пресыщенность. Зато литераторам подобала сутулость и упитанность, а наличие пузика говорило об отменной фантазии, позволявшей проигрывать сюжеты, не задействуя тело.

Большинство творцов не отличались внешней хрупкостью, однако Вадим ощущал их именно как тонкостенные сосуды, к тому же наполненные отравой или фекалиями,— не дай бог разобьешь!.. Как и крутарей, творцов опасно было задевать, но не потому, что легко нарваться на удар,— скорее такой выкинется из окна или угодит в психушку, и потом мучайся угрызениями.

Когда содружество затевалось, Вадиму доставило немало удовольствия узнать, что не оскудела российская земля талантами, как могло показаться по скудному перечню творений, доступных широким массам. Общий враг сплачивал, радостно было, “ополчась на море смут”, ощущать рядом плечо друга — на крайний случай, единомышленника.

Затем многое поменялось. Прежние лидеры Вольных Творцов, лучезарные и неподсудные, отошли в тень, и хорошим тоном сделалось поминать их если не руганью, то насмешкой. Взамен при высоком искусстве формировалась новая когорта адептов, с высоты взирающих на прочих. Братство превращалось в секту, немногие оценивали и судили остальных, а еще ниже сбивалась толпа прихожан, претендующая на свою долю почета. Как в любой секте, живая вера вырождалась в набор догм, чудеса подменялись фокусами, успех определялся признанием своих.

На этом этапе Вадим и покинул Дом, разуверившись в его будущем. Персонально он не стал ссориться ни с кем, но контакты прервались надолго. И если б Эва не затащила его сюда… Собственно, зачем? Не думает же она, будто из секты смогут проклюнуться чародеи? Школа магов, куда там! — огорченно вздохнул Вадим. Эти, пожалуй, научат.

Переглянувшись с ведьмой, Вадим поднялся и вместе с ней тихонько покинул зал.

И за первым же поворотом едва не столкнулся с Беленьким. Такая у него была фамилия, хотя и за прозвище сошло бы — седенький одуванчик, благостный и добрый, почти не меняющийся с годами. Он не считался сильным творцом: творил как умел,— зато и что хотел, никого не слушая и не подминая, исхитрившись сохранить собственную позицию и общее уважение. Наверно, ему нравилось быть с молодыми, нравилось обсуждать, поучать — и вправду, учителем он был, видимо, лучшим, чем творцом. Из зачинателей братства Беленький остался тут едва не единственный, сделавшись вроде реликвии — или реликта. С ним уже мало считались, хотя по привычке все замолкали, когда он говорил. Но старичок не замечал снисхождения, а если замечал, не обижался и продолжал нести в народ “разумное, доброе”, как это понимал.

Вадим не брал его сентенции в голову, по молодости даже огрызался,— но тогда и теперь относился к Беленькому с симпатией. Даже с благодарностью, ибо кое-что из его опусов все же воспринял в отрочестве, когда доступных творцов (не халтурщиков) можно было по пальцам перечесть. Воспитателей, даже заочных, следует чтить — конечно, если не воспитался в полного свинтуса.

Беленький тоже узнал Вадима, хотя не видел с десяток лет, и даже не удивился, что тот помолодел,— наверно, не заметил.

— Вот и Вадичек пожаловал! — сказал старик, словно припоздавшему школьнику, и попенял: — Совсем нас забыл — нехорошо, нехорошо… Стыдно, да-с!

Похоже, все перемены — в губернии, Крепости, братстве — прошли мимо него, как тучки за окном, и Беленькому все виделось прежним, вполне безоблачным. Фамилия, что ли, обязывает? А ведь в те “веселые” времена, когда страной правили маньяки, добрейший Северин Андронович тоже не избежал лагерей.

Но тут рядом с Вадимом возникла неугомонная Эва и вновь принялась тереться о него, словно течная кошечка, не забывая метать по сторонам томные взоры.

— Господи, кто это? — изумился С. А.— Жаль, я не сижу — немедленно поднялся бы, как старейшины при виде Елены!

Что значит старая школа!.. Нынешние вряд ли расщедрятся на такой комплимент, даже если придумают.

— А я б еще и припустил куда подале,— мрачно поддержал Вадим.— Вообще, вы правы: у меня тоже не получается ее живописать. К тому ж она и меняется каждую минуту.

— На каждой фрикции,— мурлыкнула ведьма.— Представляешь, какая наберется гирлянда?

Казалось, Вадим требовался ей лишь для разгона. Либо для большей наглядности. Одно ее присутствие могло подвигнуть мужчин на что угодно… включая подвиг. Конечно, и старичок не выдержал.

— Такую даже я бы вожделел! — объявил Беленький, лаская женщину расслабленным взором.— “Хочу упиться!” А старый конь, как известно… и мелкая блоха тоже… гм.— И заключил неопределенно: — Н-да-с!

Наверно, в молодости он был изрядным ходоком, как многие тут. И сейчас не отказался бы поколобродить, сколько б осилил. Эк его понесло!

— Я вам не мешаю? — спросил Вадим.

Беленький вспыхнул, как молодой, сообразив, что перебрал с откровенностью. Бормоча извинения, спешно откланялся и сбежал, провожаемый сожалеющим взглядом Эвы,— будто она не знала цену этим “коням” да “блохам”. Неизвестно еще, сколько ей самой!

Но Эва уже пряталась у Вадима за спиной, предчувствуя новую встречу. А в следующую секунду на него выскочила Кэт, оживленно щебеча с парой ироничных увальней, едва за ней поспевающих.

Это было словно видение — из того недолгого периода, когда Вадим вдруг угодил в творцы и, радуясь обретенной свободе, порезвился на просторе, только стараясь никого не обижать. Пока сам не подорвался на ведьме: неспроста, видно,— за все положено платить. Но до сих пор его приятельницы всплывали из прошлого живыми укорами.

— Господи, Конан! — с энтузиазмом воскликнула Кэт.— Наконец ты вернулся! Образумился, да? Как же я рада, что ты с нами!

— Вообще-то я ни с кем,— грустно разглядывая ее, ответил Вадим.— Или же со всеми — выбирай сама.

Всего-то десять лет прошло! — поразился он. Пролетело даже. Короток век человечий.

— А-а! — сардонически сказала Кэт, увидев возникшую из-за его плеча Эву.— На девочек потянуло? Чтоб ноги от бюста и в голове сквознячок… Где раздобыли такой парик?

— Во-первых, это не парик,— торопливо вступил Вадим, пока ведьма не выстрелила сама.— Во-вторых, сквознячок сей смахивает на ураган.

— В-третьих, я не девочка,— небрежно прибавила Эва.

Действительно, ей-то с чего пулять по воробьям? Скорее всего Кэт ничего тут не решала, только пускала пыль в глаза новичкам да крутила, по старой памяти, хвостом перед прочими. Была она кобылкой опытной и умелой, до сих пор, наверно, пользовалась спросом, но чтоб кто-то из-за нее потерял голову? Прошли те времена. Н-да, “как молоды мы были”! И глупы, увы. Даже не глупы — бездумны.

Но тут Эва бросила их и снова отправилась искать приключений. Кажется, это устроило всех. Вадим представлял, какие волнения могла пробудить ведьма в среде творцов, даже не столько будоража плоть, сколько добавляя творческой потенции. Это почти приравнивалось к вдохновению — должны ж у него быть живые воплощения? Хотя есть и женщины-вамп, отбивающие всякую охоту творить.

— Раз уж ты здесь,— сказала Кэт, крепко беря его за руку,— проведу тебя к главному.

— К главарю? — переспросил Вадим, озираясь.— Или к Главе?

— К аббату,— ответила Кэт.— К председателю Высокого Суда. К главе коллегии… Тебе не все равно?

Не выпуская его ладони, женщина заторопилась вдоль длинного коридора, давно нуждавшегося в ремонте или хотя бы хорошей уборке. На Вадима она не смотрела, однако взгляд его ощущала и старалась ступать с прежней грацией, покачивая располневшими бедрами. Пальцы ее ритмично сжимались на каждом шаге, будто намекая на что-то, но Кэт больше заводилась от этого сама, поскольку Вадима касаться было опасно. Гордиться тут нечем: игра не на равных. Кто устоит против магии — это ж похлеще приворотного зелья! Хотя Вадим и расплачивался за нее болезненной чуткостью.

Кэт привела его в другой зал, куда меньше общего, зато уютней. Здесь собралась иная публика, постарше и посолидней,— нынешняя монастырская элита. От рядовых творцов она отличалась даже формой: почти все были в мантиях, серых или черных, украшенных цветистыми картинками. Они и вершили здешние судьбы — во всяком случае, их мнение перевешивало. Но последнее слово оставалось за настоятелем, сколько бы ни шумели остальные, и уж его Вадим знал хорошо. Старина Калуф не слишком переменился за эти годы, только еще больше высох и потемнел. А вдобавок покрылся трещинками, словно старое дерево,— что-то сжигало его изнутри: огонь честолюбия?

Завидя Вадима, аббат оживился.

— Что, братия, не станем обижать Конана? — спросил он поверх голов, лохматых или плешивых.— Примем блудное дитятко, аки родное?

На минуту гвалт стих — Вадима тут многие помнили. Кто-то проворчал:

— Его обидишь…

По выражению Вадимова лица аббат понял, что гость сейчас ляпнет что-нибудь не к месту, и поспешно добавил:

— Ладно, о сём после. А сейчас, братья, идите с миром — служба окончена. И да пребудет с вами благодать!

Величавой поступью он направился к укромной дверце, взмахом ладони позвал Вадима за собой. Пробравшись через галдящую толпу, тот зашагал следом, про себя посмеиваясь: Калуфчик в своем репертуаре!

У каждого свои слабости — Калуфу, например, нравилось руководить. (И что ж, коль это не очень у него получалось,— лишь бы не плакал.) Он был знаком Вадиму с давних пор, они даже росли вместе, в уютном и зеленом военном городке, посещали одну школу. С младых ногтей Калуфа влекло к тайным и могущественным орденам. Играя в мушкетеров, он из всех выбирал Арамиса — именно потому, что в конце тот сделался иезуитским генералом. Зато Вадим благоволил тогда к Атосу, гордому одиночке и “невольнику чести”, утомившему ею всех. (“Ты, бла-арод-ный!..” — как орали Румате штурмовики.) И даже дети не жалуют шибко правильных. Впрочем, честный Атос, в бытность графом де ла Фер, не постеснялся вздернуть любимую женушку при первом подозрении. Выходит, и Атос охотился на ведьм?

Вдвоем они вступили в большую комнату, когда-то выглядевшую роскошно, а ныне обветшалую и запыленную. По широкому столу, непременному атрибуту здешних покоев, были разбросаны засохшие объедки, пустые бутыли, упаковки от презервативов, кружевные трусики, чулки. Вкруг стола устроились несколько пышных постелей, дразня скрученными простынями и причудливо разложенными подушками. Видимо, вчерашняя пирушка удалась на славу, а затянулась до рассвета — следуя общей тенденции, творцы переходили на ночной образ жизни.

Не глядя на Вадима и не выказывая более радушия, аббат доплелся до продавленного кресла, кряхтя опустился в него, по очереди уложил опухшие ноги на скамеечку и прикрыл глаза морщинистыми веками. Судя по всему, сегодняшний вечер дался ему нелегко. А куда денешься — первосвященник!

— Кэт помянула как-то,— произнес он страдальческим голосом,— будто ты владеешь массажем?

— Перебьешься,— откликнулся Вадим.— Лучше прими душ, ручонками помаши, побегай вокруг стола…

— И черт с тобой! — оскорбился Калуф, бессильно откидывая голову.— Убудет от тебя, да?

— Я не оказываю подобных услуг мужикам и, как правило, не жалею их. “Если хилый — сразу в гроб”.

— Это я хилый? — Аббат выпятил ребристую грудь, однако не убедил этим даже себя.

— Тогда не ной. Наслушался за сегодня.

— Господи, укрепи! — вздохнул Калуф.— По-твоему, легко сию публику держать в узде? Расползаются аки тараканы — кто за выпивкой, кто по бабам.

— А в чем, собственно, цель? — спросил Вадим.— Ради чего стараешься?

— Ради чего? — Аббат подумал.— Видишь ли, у истинных творцов мозги не терпят безделья, зато их легко увлечь ерундой. Это как река, кою не остановить, зато можно направить в иное русло. Вот опасность! Рассадить бы братьев по кельям, оградить от забот и соблазнов…

— От жизни?

— …заставить наконец творить. А то они больше распинаются о тех шедеврах, какие наклепали бы в надлежащих условиях, но сами от таких условий бегут. Запирать их, что ли? Остричь всех, униформу ввести, как в нормальных монастырях,— чтоб похвалялись друг перед другом творениями, а не нарядами.

— Раздень,— предложил Вадим,— догола. Тут все и увянут. Чем гордиться, на что намекать — все на виду. Это ж хоррор получится, а не эротика! И сбегать сразу расхочется.

— То и худо, что на виду. Они ж дремучие, даром что творцы. Увидят на дамах запретное, ни о чем ином думать не смогут — вынь да положь!.. Точнее всунь. Не расселять же их по баракам?

— По стойлам.

— Может, их вовсе кастрировать, как в некоторых сектах? Сразу прекратят развратничать да интриговать, а здоровье, говорят, даже улучшится.

— И проживут намного дольше,— поддакнул Вадим.— Только захотят ли творить?

— То-то и оно,— вздохнул настоятель.

— А что, ваша продукция еще пользуется спросом?

— Как поглядеть. Имя не обессмертишь, а на прокорм хватает.

Словно подслушав, в открывшуюся дверь шмыгнули две невзрачные “мышки” с преданными глазами, видимо из послушниц, и не без умелости принялись накрывать на стол. Была ли это обычная трапеза настоятеля либо расщедрились ради дорогого гостя, но ассортимент оказался на зависть.

Сколько творцов может набраться в миллионном городе? — прикинул Вадим. С тысячу? Пара-тройка сотен отошла Студии, больше туда не влиться,— а прочие, выходит, остались без призору? Но ведь и крутарям хочется иногда оттянуться. (“И зрелищ”, а как же!) И кто снабдит их, если не творцы? В конце концов, даже у лагерников пользовались спросом фантазии Штильмарка, а чем крутари хуже? Не говоря о торгашах, умельцах, наймитах. Не все ж им зарабатывать, надо и тратить? А творцы, как все прочие, стоят ровно столько, сколько за них готовы платить.

— Власти не беспокоят? — спросил Вадим, только “мышки” убрались — Имею в виду Крепость.

— Что упало, то пропало,— слабо улыбнулся наставник.— Знаешь ведь? Мы даже сотрудничаем.

— А “волки”?

— Этим и вовсе… Какие у нас доходы? Самим бы протянуть.

— Ну, не скромничай — похоже, вы не бедствуете,— Вадим кивнул на стол.— Откуда такое обилие? Натуральный обмен, да?

— Нам повезло на прихожан,— уклончиво ответил Калуф.— Среди них немало людей со связями.

Вадим усмехнулся: уважают на Руси творцов. Только за какие заслуги? Ни ума народу не прибавили, ни совести.

— Вы как та женушка душегуба,— сказал он,— что не желает знать, на какие доходы жирует. А ну как придется отказываться!..

— “Бойся данайцев”, да? Уж я ль не боюсь!

— Оттого и похудал так? Смотри, старичок, не надорвись.

— А вот ты все молодеешь,— позавидовал Калуф.— Словно тот чудик в Белой Руси, коего супружница отравила невесть чем,— так он с той поры крепчает год от года, а спать прекратил вовсе. Кто бы меня так траванул?

— Что ли, вычитал где? — заинтересовался Вадим.— Не скажу, что один в один, однако сходство имеется.

— Еще говорят, температура у него упала градуса на три.

— Здесь мы разошлись; я-то прогреваюсь до кончиков пальцев, судя по реакции некоторых дам.

— “Для дам и не дам,— негромко напел Калуф,— совет хороший дам: нигде и никого не подпускайте к телесам”.

— Тоже, совет!.. Уж лучше ошибиться разок-другой. В жизни не так много радостей, зачем лишать себя едва не главной?

— Ничего нет выше творчества! — возгласил наставник.— Что уводит в сторону, надо отринуть.

— А, собственно, что уводит? — осведомился Вадим.— У правильно устроенного человека “все дороги ведут”.

— “Мир станет счастлив только тогда, когда у каждого человека будет душа художника”,— со вкусом процитировал Калуф.— Кто сказал?

— Роден,— ответил Вадим,— Огюст. Это и есть ваша цель?

— А чем плоха?

— Творец как высшая стадия человека!.. Думаешь, этим исчерпываются достоинства сапиенса?

— Был бы дар, остальное приложится,— заверил хозяин.— А одаривать должен Великий Дух и не абы кого, но достойных.

— Ну-ка, ну-ка… Это кого же? Выкладывай, чего вы тут без меня наворочали!

Понукаемый Вадимом, хозяин не без гордости поведал, сколь много преуспели они в построении нового братства, разросшегося уже настолько, что вполне могло именоваться даже не сектой или монастырем, но церковью — “божьим домом”. Правда, сам Калуф до сих пор скромно звался аббатом, но в подчинении у него оказались кардиналы да епископы, не считая нескольких орденских генералов и одного великого магистра, ведающего охраной,— так что впору было вспомнить о равном значении слов “аббат” и “папа”: отец. А заодно о смысле других терминов, принятых в католицизме: “епископ” значило надзиратель; “кардинал” — главный (из надзирателей, видимо); “архи” — старший. Кстати сказать, монахи одного из подчиненных Калуфу орденов провозгласили себя доминиканес, “псами господними”, и учредили церковные Суды под председательством епископов. Другой орден больше смахивал на тайное общество либо секретную службу, хотя именовался не Обществом Иисуса, а Школой Основателя. Третий орден составили воображенцы.

— Правда, они настолько отклонились от Русла (“От линии партии”,— мурлыкнул Вадим), что уже граничат с ересью,— огорченно заметил Калуф.— Самостоятельные не в меру — того и гляди уйдут в раскол!

Из дальнейшего выяснилось, что кардиналы заведовали направлениями в Творчестве (литература, музыка, изображение, постановка), за видами помельче присматривали епископы. Одним из них, кстати, стал Беленький, а вот в литературные кардиналы угодил знаменитый Калужцев, действительно замечательный творец, в недавнем прошлом светило союзного масштаба и до сих пор полный благих намерений. Прочую братию составили иереи, возведенные в сан, как и положено, через священство (епископское рукоположение) и таким способом наделенные якобы особой благодатью Великого Духа, делающей их посредниками между ним и людьми.

— А как же! — убежденно подтвердил Калуф.— Недаром говорят: “божья искра” или “божий дар”? Вот мы и одаряем достойных.

— Приняли, значит, на себя божественные функции? — хмыкнул Вадим.— Упорядочили, вывели критерии, поставили на поток. Даже из талантов устроили кормушку!

Впрочем, устроено все было по уму — если допустить, что творчество и впрямь нужно организовывать. Все-таки не зря Калуф столько подвизался в функционерах и за образец принял структуру, простоявшую не одну тысячу лет, выверенную и обтесанную временем. А идейному партийцу обернуться истовым верующим не так и сложно. Даже для Вадима здесь отыскалась бы подходящая нишка, ибо убежденных бирюков или особо капризных определяли в отшельники, заселяя пустующие дома неподалеку от монастыря.

— Как же вас теперь величать? — спросил Вадим.— Создателями?

— Почему? — удивился Калуф.

— А чего мелочиться?

— Лучше уж противленцами.

— Протестантами, что ли?

— Ну зачем?

— А зачем противленцами?

— Надо ж как-то обособиться от Студии? Вот туда слили самые подонки!

— А у вас, стало быть, сливки?

— Можешь насмешничать сколь угодно, но среди нас действительно нет бесталанных. У кого больше, у кого меньше, однако в каждом что-то брезжит. А когда такая масса единомышленников смыкается в организм, это дает новое качество. Ты еще не понял силы единства, не узнал на своей шкуре — в отличие от меня, поварившегося в прежних котлах.

— Шкуры у нас разные,— буркнул Вадим, однако аббат пренебрег.

— Вначале мы не понимали это,— продолжал он.— Когда собирается столько творцов, их сознания слепляются в облако, глубиной и мощью превосходящее любого одиночку, и формируют некий обобщенный образ, который мы окрестили Великим Духом. Это как бы наш суммарный творческий банк, и только мы властны распоряжаться его созидательной силой. Возжелаем — одарим соискателя потенцией. А нет — извините.

— Лептонная теория богов? — задумчиво почесав нос, спросил Вадим.— Слепили Творца по своему подобию, а теперь его благодатью наделяете прочих, невзирая на морды? Надо ж, как удобно! Только не лепи мне горбатого, родной. Скидывались-то все, а на общаке сидят одни паханы.

— Переведи,— нахмурясь, потребовал Калуф. Впрочем, “по фене ботал” он лучше Вадима — просто выигрывал время, чтоб придумать ответ.

— Уже и ты оцениваешь других? — спросил Вадим.— Мало того — судишь. Дорвался, да? Неистребим институт рецензенства!

— Все-таки я разбираюсь в этом лучше многих,— сдержанно возразил аббат.— Кому-то ж надо оценивать?

— На фига — не дают покоя лавры “молодогвардейцев”?

— А как еще “раздать сестрам по серьгам”?

— Уйдите — все. Без вас разберутся, кто чего стоит. Люди рассудят, и — время.

— Ты наивен, Вадичек! Людям нужна жвачка.

— Им пригодится все, кроме директив,— даже твои советы. Но ведь ты претендуешь на большее? Хочешь решать за них, поднимать, воспитывать. Так и без тебя есть кому — вспомни Студию.

— Но ведь там бездари!

— Мне омерзителен снобизм,— сказал Вадим.— Не потому, что обидно,— бог с ним, переваривали не такое. Но зачем человеку так уж стараться смешивать ближних с грязью, если он и впрямь в себе уверен?

Сбоку открылась потайная дверца, и в кабинет проникла Кэт, уже без макияжа, свежевымытая, в халатике и босиком. Молча пристроилась на стульчике позади Калуфа и принялась массировать ему затылок, как некогда учил Вадим. Несмотря на полноту и проступившие, словно на пожухлом яблоке, морщины, женщина еще не растеряла привлекательности и своим видом — аппетитным, домашним — сразу добавила комнате уюта. Она походила на заслуженный диванчик, скрипучий, зато надежный, который рачительный хозяин не променяет на модерновую кушетку. Рассеянно улыбаясь, аббат блаженствовал, все-таки дождавшись от Вадима услуги, хотя и через посредство.

— По примеру ненцев могу предложить тебе самое дорогое,— объявил Калуф негромко.— Но ведь ты опять со своим самоваром? Свято место не пустует.

— Как и у тебя. Семейный подряд, да?

— А кто виноват? — спросила Кэт.— Не сбеги ты тогда, кто знает, как распределились бы места! Думаешь, нам легко это далось?

— Говорят, “неважно, какие дороги мы выбираем”,— сказал Вадим.— Милая, ты ж всегда разрывалась между симпатией и службой. Слава богу, наконец удалось это совместить.

— Видишь ли, Вадичек,— заговорил хозяин,— помимо официальной иерархии у нас имеются неформальные связи, кои сплачивают куда сильней.

— Гарем, что ли? Или группешник?

— Почитаемый тобою Хайнлайн называл это “цепочкой”, мы же — Семьей. Именно так, с большой буквы. Где еще могло прижиться такое, как не среди творцов? Партнерами мы готовы делиться, из потомства культа не делаем. Нам есть чем обессмертить себя, кроме как детьми. Другое дело, не всем это удается,— так ведь и дети не всегда радуют?

— Что характерно,— сменил тему Вадим,— существует Студия, которая обслуживает Крепость, а большинство прочих ублажает ваша церковь, благо и на нее хватает творцов. И сходства между Студией и церковью куда больше, ибо строятся на общих принципах и служат похожим целям. В стороне остались немногие одиночки — так, может, лишь они действительно свободны?

— Намекаешь на себя? — неприязненно спросил Калуф.

— На себя тоже — почему нет? Но есть и другие. Некоторые даже появляются тут, поддакивают заправилам. Потом возвращаются к себе и принимаются творить, забывая про здешнюю суету. Плевать им на ваши игры, они витают в иных сферах!

— В высших, хочешь сказать?

— Хочу,— снова согласился Вадим.— А у тебя найдутся повыше?

Аббат повздыхал сокрушенно, косясь на молчащую Кэт, затем сказал:

— Боже, как я устал! Ведь затевалось все ради Творчества — в этом был смысл! А сейчас что? Зачем-то учредили при церкви Суды, проверяющие творения на истинность,— это что: цензура или, того пуще, инквизиция?

— А ты вроде ни при чем, да?

— Что я могу! И кто вообще с этим справится? Сколько ни пытаемся строить храм, каждый раз выходит — тюрьма.

— Ну да, “хотели как лучше, а получилось как всегда”,— хмыкнул Вадим,— Классика!

— А чего стоят доминеканес? — продолжал жаловаться Калуф.— А служба охраны? Уже и не поймешь, кто тут кому подчинен,— всё расползается!

— Плохо быть правителем добрым и слабым, верно? Уважают силу, на крайний случай — жестокость.

— А знаешь, как “школьники” кличут своего генерала? “Черным папой”, никак не меньше. Понятно, под кого роют?

— “Черные папы”, “серые кардиналы”,— Вадим философски пожал плечами.— Такова партийная жизнь!

— Но иногда нам удаются странные вещи,— сказал Калуф.— Не веришь?

— Вот такие? — спросил Вадим, движением пальцев гоняя по столу пластмассовый шарик — не касаясь.— Еще я умею насылать болезни — только зачем? Лечить тоже могу.

— С огнем ведь играем,— ежась, заметил аббат.— Не дай бог, выпустим джинна!

— Так пригласите спецов, владеющих методой. Уж они собаку съели на исследованиях. А сами вы точно дров наломаете.

— Где нынче возьмешь их, собакоедов? — посетовал Калуф.— Перевелись умельцы. В Крепости такие не выживают и частникам не нужны.

— При желании сыщутся. А насчет “огня”… Если твои построения верны и ваше “священство” действительно что-то стоит, то ведь ты, Калуфчик, сидишь на сундуке с сокровищем либо на бочке с порохом — выбирай, что нравится. Дело даже не в стихии, коя может пробудиться от ваших упражнений, а в тех мерзавцах, которые поспешат наложить на нее лапы. Большая власть, как и большие деньги, чревата опасностью — или забыл? Может, вас просто пасут до времени, а стоит проклюнуться результату…

— Господи! — Калуф шарахнулся от узкой тени, скользнувшей к ним из затемненного угла.— Кто здесь?

— Хотел взглянуть на мой “самовар”? — спокойно откликнулся Вадим.— Знакомься — Эва!

Конечно, он почувствовал подружку сразу, только она возникла в комнате, и не удивился: наверняка ведьма знала тут все ходы, включая самые тайные. Приблизясь, Эва откинула с головы капюшон, затем уронила на локти весь плащ, представ в том же легкомысленном платьице, и без церемоний уселась Вадиму на колени. От одного этого у него вздыбились волоски по всему телу, а каждую выпуклость ее упругого зада Вадим ощущал, будто оба были голыми. Однако виду постарался не подать.

— Одно могу сказать,— продолжил он ровным голосом,— чем дальше в это погружаешься, тем важнее блюсти себя. Мораль — вовсе не абстракция, как думают многие, она укореняет творцов в этом мире.

— А много тебе встречалось людей, по-настоящему чистых? — возразил Калуф.— Хоть кому-нибудь доверяешь на все сто?

— Ты знаешь — да! И мне кое-кто верит без оглядки. Дураки, видимо?

— Ну конечно! — хмыкнул аббат.— Ты являешься словно из другого, придуманного кем-то мира, где мужчины, как один, герои, а женщины прекрасны, точно богини. Где не перевелись мудрецы и святые, а если злодей, то уж такого размаха, что кучки дерьма, вознесенные у нас по недоразумению, от зависти сожрали бы свои бородки и усища… Где страсти неистовы и прозрачны, и даже злоба вызывает почтение.

— Да ты романтик, Калуфчик! — удивился Вадим.— Чего б тебе самому не создать такой мир?

— Где уж нам! Мы не создаем миры — только срисовываем их с натуры либо вспоминаем.

— А ты пробовал? Вы же творцы, как-никак!

— Скорее “никак”,— засмеялся Калуф.— Мы сами установили себе рамки, ссылаясь на беднягу Мезинцева, благо тот не может возразить,— но ведь он многое сотворил, а на что годимся мы? Реалисты хреновы!.. Да что это такое: реальность? Можно ли на ней построить мир?

С улыбкой Вадим произнес:

— “Иные зря свои проводят дни, отважных духом не поймут они”.

— Кто сказал? — заинтересовался Калуф.

— Цао Чжи, второй век. Ты ведь любишь древних китайцев?

И тут Вадим навострил уши: в прихожей раздались приглушенные голоса, причем один показался знакомым. Сейчас же Эва набросила на голову капюшон, словно прячась. Затем в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, вступили.

Вошедший оказался высок и сухощав, как сам Калуф, только одет попроще, в двухцветную мантию и грубые сандалии. Вообще, он походил на аббата точно родной брат, но, в отличие от Калуфа, гостя переполняла энергия, делая его тощие члены проворными, как у паука. А с широкой плоской груди на людей скалился фосфоресцирующий пес с пылающим факелом в зубах — куда там собачке Баскервилей! Бедняга Эрнст всегда питал слабость к пошлым эффектам и с возрастом, кажется, не остепенился.

В упор не замечая Вадима и женщин, он приблизился к обреченно вздыхающему Калуфу и навис над ним, словно грозовая туча, сверкая в четыре глаза.

— Что я слышу,— процедил он.— В святое братство пускают отщепенцев, публично выступивших против устоев и вдобавок далеко ушедших от Русла!

— Побойся Бога, братец,— вяло возмутился аббат.— Когда ж это было?

— Двенадцать лет назад,— четко ответил Эрнст.— Разве срок имеет значение?

— Дай тебе волю, станешь предавать анафеме вместе с потомством, до двенадцатого колена. Угомонись, генерал!

— Как глава ордена и Верховный Судия…

— Ошибка! — обрадовался Калуф.— Верховным у нас Мировой Дух, и даже я — лишь его заместитель. Так что ты здесь на третьем месте.

— Все равно, считаю своим долгом…

— Ты забываешь про конечную цель. Зачем это создавалось, а? Чтоб ты исполнял долг, как его понимаешь, или чтобы нести людям Истину?

Взмахом тощей руки доминиканец отмел возражения, прошлые и будущие, и с нажимом заговорил:

— Все это время, пока он предавался мирским утехам, развратничал и грешил, мы возводили нашу церковь, год за годом сплачивая вокруг соратников, добиваясь авторитета…

— Какой авторитет, о чем ты? — рассмеялась Кэт.— Да за стенами о нас никто не знает!

— И вот сей смутьян, не раскаявшись, не осознав, приходит на готовое и требует равных с нами прав, ссылаясь на прежние заслуги, злоупотребляя старыми связями. Вы не подумали зачем? Кто подослал его сюда, что он вынюхивает здесь? Может, он агент Студии?

Эрнст вещал с такой убежденностью, что аббат, кажется, смутился. Действительно, что Вадим тут потерял? Столько лет игнорировал и вдруг, нате вам, заявился. Конечно, парень приятный, но упрямый! Взглядов не изменил ни на йоту, критикует, насмешничает, выспрашивает. Наверняка и потом молчать не станет — а то затеет переделку, создав еще один очаг нестабильности.

— Ладно, братцы, расслабьтесь,— вмешался Вадим.— И вовсе я не собираюсь вливаться — просто заглянул по старой памяти. А с Духом как-нибудь договорюсь напрямую.

— Он кощунствует! — сейчас же объявил Эрнст.

— Тебе показалось,— возразил аббат мягко.— Просто он заблудился. Каждый волен ошибаться.

— Его нельзя отпускать,— вдруг сказал доминиканец.— Он опасен!

И даже наметил движение к дверям, будто хотел кликнуть стражу. Вадим недоверчиво ухмыльнулся, хотя это не походило на шутку. Вот здесь нарваться на потасовку он не ожидал — разве с залившим глаза творцом, потерявшим всякое соображение.

На всякий случай Вадим поднялся и только сейчас увидел на макушке Эрнста аккуратную круглую плешь, очень похожую на тонзуру. Кажется, “господний пес” и вправду проникся ролью, вплоть до мелочей.

— Да ты ополоумел, козлик,— не выдержала Кэт.— Торквемада недорезанный!.. С каких это пор мы стали хватать людей?

— Действительно, Эрнст, ты заигрался,— прибавил Калуф, ибо монах даже не глянул на женщину, демонстрируя небрежение.— Не следует принимать свою роль так серьезно. У нас нет власти над мирянами, и даже своих мы можем лишь отлучить. А Вадим, как ты слышал, не претендует на посвящение — значит, и говорить не о чем.

— Ну почему? — внезапно вступила Эва.— Как раз есть о чем.

Она отбросила с головы капюшон, глядя на монаха в упор, и теперь тому пришлось напрячься, чтобы сохранить надменный вид. Проигнорировать ведьму не удалось бы даже фанатику, а Эрнст лишь имитировал фанатизм. (Вопрос: зачем?)

Вадим заметил, как возле входной двери шевельнулась грозная тень, и сам ощутил настоятельный позыв перекрыть окно, что и сделал незамедлительно. Только сейчас он сообразил, что предыдущее действо было прелюдией, а кульминация разыгрывается сейчас. И срежиссировала сцену, конечно, Эва, собрав в нужном месте все потребные лица, а Вадиму отведя незавидную роль приманки. Что ж, ему не привыкать.

— Ну и цветочек взрастили вы под своей сенью,— ядовито заметила женщина.— “Псы господни”, надо же,— история делает новый виток! Хоть сознаете, на что расходуются ваши таланты? И кого собрал вокруг себя Эрнст? А ведь размахнулся он не хило: по городу у ордена дюжина монастырей, и в приорах, кстати, числится отец Серафим, глава мясорубов. И остальные злобствуют от души, пытая по подвалам,— пока вы радеете о творчестве.

— Ведьма! — каркнул Эрнст охрипшим, чужим голосом.

— На сей раз угадал,— подтвердила она.— А скольких оговорил без вины? Как там трындел герцог Альба: лучше порешить сотню невинных, чем упустить еретика! Ты б и Основателя в расход пустил, попадись он твоим садюгам,— разве нет?

— Ерунда какая-то,— расстроенно пробормотал Калуф.— Эрнст, что она говорит? Возрази хотя бы! Чего ж ты из нас дурней делаешь?!

Угрожающе скаля зубы, словно взаправдашний пес, монах обежал взглядом комнату, задержался на Вадиме. Тот отрицательно покачал головой: даже не пытайся. Раз всплыли мясорубы, придется разбираться досконально. И не будешь же ты сигать с третьего этажа?

— Но самое забавное не это,— добавила Эва.— Ваш доморощенный Торквемада вообще-то работает на Шершней и сейчас подтвердит это сам.

В невероятном прыжке Эрнст шарахнулся спиною к дверям и завяз в перекрывшей их тени, распятый не хуже Христа. Отчаянно он извивался, пытаясь вырваться, но даже не мог дотянуться до пола. Аббат глядел на него с изумлением, неодобрительно качая головой, будто доминиканец сам устроил этот цирк; Кэт испуганно ахала. А Вадим без колебаний определил в могучей тени мертвоглазого гиганта Адама, третьего в их давней связке, к которому когда-то имел глупость приревновать Эву (с равным основанием можно ревновать к манекену). Наконец и он принял участие в спектакле.

— Что ж, давай говорить так,— невозмутимо сказала ведьма.— Представь, ты на дыбе — в привычной, можно сказать, обстановке.

— Вообще-то Суды — сплошная абстракция.— Калуф с надеждой оглянулся на гостью, наконец уразумев, кто здесь “правит бал”.— Это просто игра, понимаете?

— Зато “псы” наполнили их конкретикой,— огрызнулась она.— Не хочешь прогуляться по монастырским подвалам? Ну очень прочищает мозги! — Подхватив со столика свечу, Эва приблизилась к пленнику: — Так в чем ты хотел признаться, родной?

— Прекрати,— негромко велел Вадим, сразу затвердев.

— Должна ж я его лицезреть! — со смешком откликнулась ведьма, будто и так не видела все в подробностях.

— Даже “школьники” ничего не сообщили,— продолжал сокрушаться аббат.— Может, не знали?

— Это “черныш”-то не знал? — хмыкнула Кэт.— Вызови для отчета!

— Сперва магистра.— Калуф бледно улыбнулся: — Хотя бы стража нам верна? Наши доблестные монахи-воители… Господи, как не хочется устраивать перетряску! Может, отложим до завтра?

— Как бы тебя самого… не отложили,— пригрозила Кэт, решительно запахивая на груди халатик.— Если генерал не вернется, “псы” не станут медлить. А вдруг “школьники” с ними в союзе? Переворота нам не хватало! — Ее лицо теряло кротость с ошеломительной быстротой, будто именно она распоряжалась тут при эксцессах, становясь “направляющей силой”. (Старшая жена, а как же?) — Сзывай архиереев, кого достанешь; объявляй консисторию, собирай Семью — делай хоть что-нибудь!

— Ну погоди, милая,— взмолился Калуф.— Ведь ничего не доказано.

— Так доказывай же, доказывай!..

— Начинай,— приказала ведьма монаху, наконец затихшему в тисках громадной тени.— Ты пока не включен в пирамиду, а потому волен выбирать: молчать либо признаваться. Одного я не позволяю — врать!

И она сотворила свечой затейливый знак против лица Эрнста, словно накладывая на него заклятие. (Впрочем, почему “словно”? Заклятие и есть, самое взаправдашнее.) Испытуемый несколько раз попытался “начать”, но из горла прорвался лишь слабый сип, точно бедняга разучился говорить.

— Ты бы еще лаять его заставила! — проворчал Вадим.— Как в “Хоттабыче”, да?

Утомившись, Эрнст замолчал, в отчаянии пуча слезящиеся глаза. Теперь они мало походили на “песьи”, продолжавшие сверкать с его груди.

— Лучше говори,— посоветовал Вадим.— “Добровольное признание”, и так далее… Все равно ж разоблачен, шалун эдакий! Лютовал по подвалам, а? Ну давай!

— Хорошо, я признаю,— неожиданно послушался монах.— Может, и проявил лишнее рвение, радея о чистоте веры.— (Положим, и это не вполне правда.) — А мясорубов использовал — как же, было. Но…

И он засипел снова, натужно дергая кадыком.

— Хотел про Шершней наврать? — спросил Вадим.— Думал на инерции проскочить, раз прорывается малая деза? Извини, тут ты ошибся.

— Что вам до Шершней? — бессильно огрызнулся Эрнст.— Разве нельзя использовать их, как мясорубов?

— Наверное, можно,— не стал спорить Вадим.— Ну и кто тут кого использовал? — Он усмехнулся: — Только давай без риторики, ладно? Не такой ты и хитрый.

Впрочем, подсмеивался Вадим больше над собой. Как всегда, Эва лишь дала ему разгон, а вести допрос предоставила самому. Но вот откуда ведьма узнала про Эрнста — наворожила, что ли?

— Они… меня,— выдавил монах с таким трудом, словно-таки одолел заклятие. Хотя к чему такая ложь?

— Повтори,— все ж велел Вадим.— Ась?

— Я подчиняюсь Шершням, да! — свободней выговорил Эрнст. Он будто страшился чего-то — даже не самих хозяев, загадочных и жутких, а своего нынешнего отступничества, чреватого неведомыми опасностями.

— “Легко и сладостно говорить правду в лицо”,— поддержал беднягу Вадим.— Хотя бы изредка, верно?

Не теряя времени, Кэт села за интерком, обзванивая обитавших либо гостивших в Доме кардиналов и епископов, срочно сзывая собор, сродни вселенскому. А заодно требуя готовности от охраны, персонально доставая доверенных рыцарей из орденского капитула.

— Мне пришлось,— продолжил доминиканец.— К тому же наши цели совпали.

— Генерал Школы с тобой? — суетливо вмешался Калуф.— Отвечай!

— Уж очень “черныш” скользкий,— слегка осклабился Эрнст.— Похоже, ведет собственную игру. Его даже Шершням не просто зацепить — кто его вообще знает, кроме тебя да нескольких ближних!

Он уже освоился со своей странной позой и даже расселся на подставленном Адамом колене не без комфорта. Однако стоит ему заупрямиться…

— И нечего смотреть на меня с осуждением! — заявил Эрнст, хотя лично Вадим разглядывал его с брезгливостью.— Если хотите знать, союз с Шершнями только помогал становлению церкви, а сверх они ничего особенного не просили. По-вашему, кто спонсировал орден? От ваших-то щедрот не разгуляешься!

— Продолжаем брехать по мелочи? — поинтересовался Вадим.— “Союз”, “просили”!.. Ты ж у них на довольствии и делаешь что велят. Странно, что тебя еще не включили в пирамиду.

Выражение на лице монаха не изменилось, он продолжал взирать на всех свысока, но в сознании что-то екнуло, как от удара.

— На сколько они опоздали? — быстро спросил Вадим — На день, на два? Когда посвящение? Говори!

— Завтра,— нехотя сознался Эрнст,— ближе к полуночи. Как раз открылись вакансии.

— Много? — не отставал Вадим, прикидывая, сколько Шершней гналось за ним в ту ночь и что могло с ними статься после падения. Не серки ли порезвились, рассчитавшись за охоту? И кто же их навел?

— Я знаю о трех.

— И где?

— На северном кладбище, в подвале костела.

Не удержавшись, Вадим фыркнул: в лучших традициях! Сами Шершни тяготеют к банальным декорациям или производят впечатление на новичков?

— Склеп, да? — весело уточнил он.— Самое место!

— Наверху устроен кабак,— пояснил Эрнст,— с оркестром и варьете, как положено. А вот под полом иная кухня.

— Что ж, пора изгнать нечисть из храма,— объявил Вадим.— Уж на что Иисус был пацифист…

— А хотите, проведу туда? — вдруг предложил доминиканец.— И что вы, братья, накинулись? Разве не превыше всего для меня благо Церкви!

Похоже, он опять решил обходить заклятие ведьмы риторическими фразами. Все-таки что-то здесь недоработано — хотя штука полезная, бесспорно. Только на всех ли действует?

— Не пойму, ты сам дурак или нас за дураков держишь? — снова вступила Кэт, видимо, обзвонив уже всех. Кем бы она ни считала Эрнста раньше, теперь тот явно не подходил под категорию “свой”.— Рвач какой, ишь ты!.. Может, оскопить его, чтоб не заносило?

Эрнст содрогнулся, явно не готовый на такие жертвы даже ради “блага Церкви”. Что б он ни вещал в религиозном запале, телесное в нем перевешивало. Творческой потенции он лишился намного раньше, так что услаждать и утверждать себя мог теперь единственным способом. И хорошо, если не занимался этим в своих застенках.

— Чего дергаешься, бычок? — враждебно спросила Кэт.— Зато лысинка зарастет. Ты ж из-за нее так переживал!

— “Жизнь сама таких накажет строго”,— сказал Вадим.— Найдется у вас надежный подвал?

Чего он не любил, так это необратимых поступков. А изоляция на пользу многим, включая узников. К тому же пара деньков форы не помешает.

Лишь только заявился магистр с тройкой невозмутимых монахов-воителей, как Адам сгинул с глаз, запечатлевшись в памяти творцов гигантской тенью. Растерянно озираясь, Эрнст не промолвил больше ни слова, будто на него наложили новое заклятие, и покорно ушел вместе со стражами. А следом заспешила Эва, тормоша Вадима: пора и честь знать! Нигде более не задерживаясь, они оставили монастырь, втиснулись в подоспевший, как по заказу, колесник и помчались через обезлюдевшие либо уснувшие районы к новому месту, где наверняка что-нибудь затевалось.