"Чистильщики" - читать интересную книгу автора (Иванов Николай)

Глава 4

— Ваше Высокопревосходительство, полковник Генерального штаба Осколков…

— Проходите, Григорий Афанасьевич. Здравствуйте. Рад видеть вас в здравии. Садитесь, будьте любезны.

— Спасибо.

— Не стану темнить и отнимать как ваше, так и свое время. Есть предложение — назначить вас настоятелем монастыря.

— Надеюсь, женского?

— Увы.

— Это не шутка, Ваше Высокопревосходительство?

— Отнюдь. И речь снова идет о разведке, мой друг. Ваша предыдущая миссия в Америку под видом лечения душевной травмы от неразделенной любви принесла огромную пользу Отечеству, так же как посещение Иерусалима. Говорят, преуспели вы знатно на Святой земле и в написании икон.

— Сам в себе этого дара не знал.

— Нынешняя задача окажется близка последним вашим увлечениям: необходима конспирация под монахов. Согласие Святейшего Синода на строительство монастыря в Приморье получено. Вам утвержден сан иеромонаха отца Алексия.

— Знатно… Зона внимания, естественно, Китай и Япония?

— Да.

— Время на размышление?

— Но разве вы откажетесь?

— Я офицер, Ваше Высокопревосходительство. И служу Царю и Отечеству. Их воле и интересам.

— Спасибо, Григорий Афанасьевич. Иного, собственно говоря, не ждал. Я ведь знаю о вас еще как об офицере артиллерии в Севастопольском сражении, где вы обнаружили полную отвагу. Сейчас же нам в кратчайшие сроки необходимо поставить на должный уровень разведку в Приморье и на всем Дальнем Востоке. И отныне нести этот крест вам.

— Если вы полагаете, что я справлюсь, то всячески постараюсь оправдать столь высокое доверие.

… Вскоре вдали от уже больших поселений, в труднодоступной тайге, невиданными по тем временам темпами возводилась монашеская обитель. Название — Свято-Троицкий Николаевский монастырь — пришло по вдохновению свыше, остальное же определилось на земле. По расчетам военных саперов наметили место — у реки Уссури, у неожиданно обнаруженных источников целебной минеральной воды. Гвозди, кирпич, лес, деньги, люди (только и исключительно русской национальности) доставлялись бесперебойно по линии краевых властей и военного ведомства.

К началу русско-японской войны 1905 года таинственный монастырь имел храм о двенадцати куполах, символизирующих Христа и его апостолов. Вокруг под дефицитнейшим кровельным железом стояли восемнадцать капитальных кирпичных зданий. Строились мудро и на века, по образцу Валаамского монастыря, ни на йоту не отступая от православных традиций. Если храм сотворили в виде креста, означающего распятого за всех нас Христа, то остальные постройки возводились или продолговатыми, наподобие кораблей, помогающих всем верующим переплыть море житейское и достигнуть тихой пристани в царстве небесном, или же складывались в виде круга, что символизировало вечность Церкви Христовой.

Несмотря на сравнительно короткую историю, стараниями настоятеля монастырь заимел для себя великие святыни. И в первую очередь — три частицы Честного и Животворящего Креста, на котором был распят Иисус Христос. С VIII века начали отделять от него части и раздавать в благословение, разнося таким образом по всему миру. Имелась великая польза от них: вделанные в престольные кресты и ковчежцы, они являлись ограждением от врагов видимых и невидимых. Кроме того, с Божьей помощью было приобретено более тридцати частиц святых мощей великих угодников Божиих, что также заставляло верующих людей идти молиться именно в Шмаковскую обитель, порой и за триста верст из Владивостока.

В сжатые сроки обитель обзавелась также свечным, воскоделательным, кирпичным заводами, пасекой в шестьсот ульев, плантацией женьшеня, иконописной, столярной, шорной, сапожной мастерскими. Плюс заимелась у братии собственная электростанция — неслыханная доселе в этих краях редкость.

Сам настоятель монастыря, теперь уже игумен отец Алексий прослыл в округе хваткостью и осторожностью. Дошло до того, что краевые власти удовлетворили его просьбу и запретили строиться и торговать кому бы то ни было в десятикилометровой монастырской зоне. А на территории самой обители, под личным надзором игумена, достраивалось двухэтажное продолговатое здание с первоклассно оборудованными, подогреваемыми из вентиляционных труб кельями на шестнадцать монахов. Всем остальным вход в особую зону был строжайше заказан.

Более того, каждый служитель прочел и расписался на требовании внутреннего устава, среди прочего гласившего:

«Строго запрещается братии принимать в келий кого-либо из мирских людей, даже и родственников, без нужды братия не ведут разговоры между собой, а с мирянами — тем более… Без благословения настоятеля ничего не делается, так: запрещается своевольно писать письма и принимать их от кого бы то ни было, ходить в лес, на гору, на реку и т.п.»

… Первыми из мирян в кельи таинственных монахов вошли в самом конце гражданской войны красногвардейцы. И то лишь потому, что последний белогвардейский отряд Приморья улизнул от их погони под кроны монастырских деревьев.

— В монастырь ушли, товарищ командир.

— Брать. Будем брать это белогвардейское гнездовье.

— Там неприступные стены и, говорят, подземные ходы на пятнадцать километров.

— Мы обязаны их взять, потому что они уносят с собой остатки золота Колчака. А монахов с попиками, если станут оказывать сопротивление, — к стенке!

Ох, славно гуляла Россия на собственном пепелище. Гвардия белая — конница красная. Братья лесные — атаманы степные. Правители дальневосточные — гавроши перекопские. Штурм — отступление.

Зато — идея на идею.

Слепо и бешено крутилась гражданская кровавая муть, поднятая царской бездарностью и большевистским экстремизмом. А посреди — Отечество.

— Вперед! — взвил «свечку» на своем гнедом командир в истрепанной за войну буденовке.

На фоне закатного солнца головной убор стал схож с богатырским шлемом. Собственно, под эту традицию он и замышлялся для воинов русской армии, но революция помешала выслать шеломы на фронта первой мировой. Склады с мануфактурой оказались в руках красных, и богатырями стали они.

Они и побеждали.

… Побеждал в конце уже семидесятых годов в схватке с китайцами во дворе шаолиньского монастыря и Максим Трофимов, прозванный здесь Сирой Хоси — Белой Звездой. Он оказался первым русским, кому прислали специальное именное приглашение «у-бинь» для сдачи экзамена и доверили переступить порог знаменитого монастыря в качестве бойца. Неудивительно, что собравшиеся во дворе китайцы жаждали его поражения хотя бы потому, что противник — не желтый, что разрез глаз у него другой, что он не так садится на землю и воспитывался не в буддийской семье. Что вообще осмелился выйти против настоящих бойцов, а правую руку при поклоне — о неуч! — сжал в кулак.

Максим явственно услышал тогда цоканье — единственное, что позволили пока себе китайцы сделать в знак неодобрения и удивления при его поклоне. Повернули взоры к его наставнику, и дядюшка Ли утвердительно кивнул: его воспитанник имеет такое право.

И ведь имеет! Восемь лет потребовалось Максиму для подобного кивка. Восемь лет с того момента, когда после первых, еще закрытых соревнований среди динамовских команд по карате к нему, занявшему второе место, подошел опрятно одетый китаец и пригласил к себе в гости.

В котельной, на окраине Москвы, которую обслуживал дядюшка Ли, и произошла встреча, перевернувшая представление Максима о борьбе. Хозяин встретил его молча. Молча подвел к свече, укрытой листом оргалита. Зажег ее. Отойдя на несколько шагов, сделал движение рукой, после которого пламя за стеклом затрепетало и погасло. Затем указал на боксерскую грушу, висевшую посреди помещения, — держи. «Сейчас улечу с ней на улицу», — подумал Максим, обнимая наполненную мокрым песком кожаную тушку.

Никуда он не улетел. Удар оказался настолько резким и коротким, что Максим остался стоять, не шелохнувшись, но зато под ладонями словно пролетел смерч — песок вздыбился и перевернулся.

— Завяжи, — подал китаец Максиму черную повязку для глаз.

Сам для верности затянул потуже узлы, собрался и подал команду:

— Нападай!

Пять минут Максим прыгал вокруг ослепленного китайца, но не смог произвести ни одного удара: дядюшка Ли словно имел еще две пары глаз и столько же пар дополнительных рук. И когда спала повязка, Максим снял с себя красный пояс, врученный после победы на соревнованиях, с которым он пришел в гости, опустился на колени перед котельщиком и положил ленту у его ног:

— Учитель, научите меня всему этому.

Дядюшка Ли не стал поднимать его, лишь поправил:

— Хочу, чтобы ты запомнил главное: учитель у нас один — Бог. Я могу стать только наставником.

— А как быстро можно научиться этому? — Максим воодушевленно подбежал к тренировочной груше, обнял ее. Ему шел восемнадцатый год, но жизнь казалась стремительной, и он уже боялся не успеть чего-то.

— У нас в Китае всем желают десять тысяч лепестков роз — это лучшее число для бессмертия, — туманно отозвался дядюшка Ли.

Но Максим догадался и обрадовался:

— Значит, мне нужно ударить по ней всего десять тысяч раз?

Но в самый удачный день тренировок, которые они начали в тот же вечер, он мог ударить грушу не более двухсот раз. Когда же руки слабели настолько, что не могли держать меч, цеп, нунчаки или копье, дядюшка Ли сердито бросал:

— Если слабы руки, будем тренировать ноги.

И усаживал его враскоряку над воткнутой в землю пикой. А над головой запускал мельницу из ножей — ни встать, ни присесть. Или чего стоили беспрерывные прыжки через меч в течение двух часов. Двух часов, хотя уже минут через сорок Максим ловил себя на мысли, что ему хочется сесть на острие, дабы прекратить мучение. Это не говоря о таких мелочах, когда каждый день ставили у стены и водили около лица ножом, мечом, пикой, изредка укалывая лоб, щеки, подбородок, — приучали не бояться блеска стали. Даже армия не спасла Максима от тренировок: дядюшка Ли отыскал его в подмосковных лесах, где квартировала Таманская дивизия, и заставлял убегать в самоволки, «лущить кору» — отрабатывать удары на деревьях.

Зато сам и сказал, когда можно сдавать настоящий, а не динамовский экзамен на борца. Пока в Монголии. Тайно.

Как пробирались через границу — история долгая. Но там Максима вывезли на горное плато и поставили в огромный круг, у черты которого расположились с плетьми бритоголовые монголы. На первом этапе и требовалось-то проявить лишь волю — выйти из круга, не дать забить себя до смерти.

Монголы тоже злобно усмехались: как ты, белый, посмел влезть в наше боевое искусство! И плети — Трофимов знал — для подобных испытаний готовятся специально: более года вымачиваются в ослиной моче и выдерживаются в конском навозе. Достаточно рассечь кожу, и рана может гноиться не то что месяцами — годами.

Тогда он получил всего пару рассечек и сумел вырваться из круга. А победить пару-тройку монголов труда уже не составило.

Вечером дядюшка Ли вырезал скальпелем мягкие ткани вокруг его ран и тем самым спас от долгих мучений. Но итог экзамена порадовал: несмотря на полное пренебрежение к новичку, экзаменаторы не изменили уважения к мастерству и мужеству и сразу присвоили ему третью ступень. Третью из семи существующих в Монголии. А она и позволяет при поклоне держать правую руку не как юнец — ладонью кверху, что означает готовность к восприятию материального, то есть учебы, а сжатой в кулак — я уже достиг определенного уровня мастерства и гармонии с природой, поэтому прошу уважать меня. Левая рука — да, эта открыта всегда, и ни один человек в мире не может ее сжать, потому что она означает гармонию духовную, а здесь предела совершенствованию нет. Но чтобы русский сжал даже правую ладонь…

Потому цокали языками в Шаолине китайцы и мечтали о наказании…

— Тебя постараются покалечить, — не пугал, но готовил к последствиям дядюшка Ли. — И тот, кто это сделает, войдет в легенду. Потому что победит тебя, белого, вздумавшего стать сильнее китайца.

— Я готов к бою, — упрямо проговорил Трофимов.

Единственное, что смущало на самом деле, — это бледный, особенно в сравнении с хозяевами, цвет кожи. В России загореть так рано невозможно.

— Знаю. И ты победишь. Но придется тебе трудно.

Трудно — не то слово. Когда за Максимом закрылись ворота, в огороженном каменной стеной дворе оказалось около двухсот человек. Настоятель храма, как и положено, восседал на небольшом постаменте. Вокруг него полукругом располагались эксперты по различным видам и стилям борьбы. Их мнение — весомо, но не окончательно: последнее слово остается за старейшинами, хранителями родовых стилей.

Им в первую очередь и кланялся Максим.

Зрители сидели вдоль стены, готовые по приказу настоятеля схватиться с Белой Звездой. А он сам, в серой рубахе с широкими рукавами, темно-зеленых шароварах и мягких тапках из буйловой кожи, стоял перед двенадцатью разложенными на земле пергаментными полосками, заменяющими экзаменационные билеты. И теперь лишь от него зависело, сможет ли он переместить узел пояса с правого бока на середину, что считалось в Китае равносильным сжатому кулаку монголов. Сумеет ли вообще выйти из шаолиньского двора, или его бездыханным или в лучшем случае покалеченным выбросят за стены настоящие бойцы у-шу.

Иероглифы первого билета означали стиль «Северной школы богомола». И нужно было видеть, как приосанился старейшина «богомола», как гордо оглядел остальных. Всего один раз в пять, семь или девять лет собираются вместе архаты, праведники древнейших видов борьбы, даже в эти короткие дни сдачи экзаменов не признающие преимуществ любого другого стиля. Воспитано в роду с младых ногтей: самые лучшие воины — только и исключительно они, а смотреть и оценивать остальное — вынужденная, но пустая трата времени. Единственная утеха — появление в Шаолине русского, который вроде бы держится смело и независимо.

Старейшина «Северной школы богомола» снисходительно кивал, пока Белая Звезда выполнял таолу — своеобразный бой с тенью, танец из комплекса упражнений, где демонстрируется умение управлять телом, дыханием, совершать подсечки, прыжки. Схватка еще не началась, и достаточно архату сказать, что движение руки пошло слишком быстро или замедлилось, как русскому просто укажут на ворота. При этом, правда, можно разрешить: тебе позволяется говорить, что сдавал экзамен. А это тоже считается высшей похвалой.

Однако Сирой Хоси двигался уверенно и отточенно. И тогда настоятель щелкнул пальцами и указал на круг сразу двоим рвущимся в бой парням.

Наверное, впервые Максим запретил себе жалеть противника. Бился яростно, зло, но не теряя головы. И смог обоих отбросить обратно к стенам.

Следующим выпал билет на стиль «Длинный кулак». Снова — сначала танец, и снова теперь уже три щелчка настоятеля.

… В это же самое время в небольшом поселке близ «Первого монастыря Поднебесной» — полуразрушенного временем Шаолиня — умирал старик. Время прорубило на его лице столько морщин и шрамов, что их с лихвой хватило бы на всех, собравшихся у его циновки.

— Как тот парень, русский? — негромко поинтересовался он.

Вперед выступил седой старик, стоявший у изголовья:

— Он победил. Победил красиво и мужественно, и ему присвоили сразу пятую ступень. Настоятель даже сказал: «Мне более чем обидно, что у нас на родине перевелись бойцы. Они теперь — за ее пределами».

Чувствовалось: умирающему приятно слышать эти слова о русском. Собственно, и борода не могла скрыть, что черты его лица больше похожи на людей с севера, а не обступивших его соседей.

— Где он сейчас?

— Наставник спрятал его, увез в неизвестном направлении. Вероятно, боится, что проигравшие воины отравят или убьют Сирой Хоси из-за угла.

— Я хотел бы его увидеть.

Воля умирающего — святой закон для остающихся жить.

— Я попробую его разыскать.

Старик поклонился и бесшумно вышел, дав знак остальным следовать за ним. Умирающий с усилием повернул голову к стене, на которой висела единственная фотография — группа белогвардейских офицеров среди монахов. Себя, стоявшего в центре, уже не различил. Прикрыл уставшие глаза: вот и подошло время покидать эту землю последнему офицеру Белой гвардии. И сами небеса послали к его дому соотечественника.

Ожидая гостя, дотянулся до небольшого комода, нащупал на нем ножницы. Отдохнув, с усилием принялся отрезать ими свою потную косичку с красной ленточкой. Кто был на Востоке, тот знает, что именно в них вплетают старцы свои тайны…