"Разбойничий тракт" - читать интересную книгу автора (Иванов-Милюхин Юрий)

Глава тринадцатая

Прошло двадцать лет. На охраняемой терскими казаками Кавказской линии от устья Терека до устья Кубани не прекращались кровавые стычки с непокорными горцами. Особенно яростными они были на Кизлярско-Моздокском участке. К власти пришел третий имам Дагестана и Чечни Шамиль. В отличие от первого имама Гази Магомета и его не столь агрессивного последователя, он не стал углубляться в бесполезные политические диалоги, а сразу объявил русским колонистам газават, одновременно взялся за строительство имамата – независимого мусульманско-теократического государства на территории Кавказа.

Аулы по правому берегу реки Терек закипели страстями, горцы уже не делились на абреков и мирных. Они группами переправлялись на левый берег и разбойничали в приграничных населенных пунктах, не щадя ни детей, ни стариков, угоняя в рабство молодых мужчин и женщин. Резня была страшной, даже турки позавидовали бы братьям по вере, когда эти красавцы с крашеными хной ногтями и бородами набрасывались на людей бешеными шакалами, валили их на землю и как баранам перерезали горла, а потом выгребали из куреней все до последнего. Регулярные войска не справлялись с возложенной на них задачей, потому что воевать с летучими отрядами разбойников были не приучены, а действовать одинаковыми с ними методами не позволяли введенные еще Александром Первым демократические преобразования.

Военная машина Российской империи начала пробуксовывать, вместо того чтобы отодвигать границы в глубь извечного врага – Турции – и присоединить новые земли, она застряла на месте. Вдруг выяснилось, что великолепно обученная армия на Кавказе оказалась совершенно бесполезной. Впрочем, об этом предупреждал еще Главноуправляющий по делам Кавказа, обосновавший ставку в грузинском Тифлисе, генерал Ермолов, которого за семь лет до Шамиля убрали с этого поста за сочувствие офицерам-декабристам, выводившим якобы революционно настроенные войска на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге. Населенная преимущественно мужиком-деревенщиной, Российская империя тогда так и не проснулась, и спать ей отводилось, как Илье Муромцу еще тридцать три, обещавших растянуться неизвестно на сколько, сказочных года. Купился Ермолов дешево и сердито, ко всему вольнодумец на дух не переносил первобытного уклада жизни горцев, особенно надуманной их гордости.

Но имперские амбиции верхушки, совместно с нарастающим валом промышленной капитализации, требовали расширения пространств. К тому же у каждого русского в крови тоже бродил завет его пращура Чингисхана, завещавшего потомкам со смешанной русско-татарско-монгольской кровью дойти до последнего моря. Костедробильная машина медленно, но упорно начала перемалывать упрямство горцев, оставляя за собой разоренные земли и вызывая массовую ненависть. Горские племена жаждали момента, чтобы отомстить за поломанный каменно-вековой образ их жизни, не признавая ни просвещения, ни благ, с ним связанных. Поговорка: сколько волка ни корми, он все равно будет смотреть в сторону леса, здесь проявила себя в полной мере. Но все равно, с легкой руки татаро-монгольских ханов каша их преемниками – русскими царями и приближенными вельможами – была заварена, и расхлебывать ее предстояло в веках, как всегда, простому народу.

Весна разбежалась по станичной улице комками подсохшей грязи, солнечными бликами на окнах и готовыми лопнуть почками. Салатного цвета листья раин, похожих на свечи, уже отсалютовали ей зелеными фонтанами крон вдоль обочины дороги или такого же колера зарослями плодовых деревьев в садах. Чувства людей обострились, заставляя воспринимать окружающее с радостным изумлением, глаза стали ярче, а у девок вдобавок припухли губы.

На просторном дворе перед добротно срубленным куренем казачок лет пятнадцати в ладно сидящей черкеске разводил по кругу тонконогого кабардинца. Он держал в руках длинный повод, одним концом которого захомутал шею жеребца, вторым же помахивал, заставляя его бегать вкруг себя широкой рысью. Конь стремился сорваться на сноровистый галоп, он задирал точеную голову кверху и взвизгивал, сердито и радостно. Казачок осаживал баловня хлестким ударом и снова принимался учить лошадь бежать ровной иноходью. В избе скрипнула входная дверь, на лестницу вышла светловолосая стройная женщина лет тридцати пяти. Понаблюдав за подростком, она крикнула:

– Иди в дом, Пьер, обед готов.

– Иду, – не оборачиваясь, отозвался тот. – Сейчас Орлика в стойло сведу и прибегу.

– Я два раза не повторяю, – спокойным голосом предупредила женщина.

Казачок послушно укоротил повод и, подхватив кабардинца за петлю под мордой, бегом направился с ним к конюшне. В это время к воротам подъехал всадник на таком же кабардинце, скорее всего, лошади были от одной матери. Соскочив на землю, он скинул бурку, ловко уложил ее позади седла, рукояткой нагайки толкнул створки ворот. Это был парень немногим старше двадцати лет с пшеничными усами на смугловатом лице, глаза его были темными, а волосы – светлыми. На черкеске молодого казака топорщились урядницкие погоны.

– О, Пако, как вовремя, – заметив его, воскликнула женщина, спустилась по ступенькам вниз. – Мы с бабукой тебя уже заждались, сынок. Почему не сменился пораньше?

– На кордоне опять стычки с немирными, – разгладив хмурое лицо, пояснил парень и, взяв коня под уздцы, пошел по двору, заметно прихрамывая. – Пришлось в секрете лишнего просидеть.

– Ты не ранен? – забеспокоилась женщина.

– Ногу подвернул, когда в седло вскакивал. Пустяки.

– А где отец?

– За мной спешил.

– Заводи лошадь и проходи в дом, все уже готово. – Женщина пригладила волосы и вышла за ворота встречать мужа.

За столом разместилась вся большая семья. По правую руку от хозяина сидел его старший сын, затем сразу младший, среднего дома не было. По левую пристроились жена и две дочери. Мужчина с погонами сотника на рубашке перекрестился, первым зачерпнул из глубокой глиняной тарелки, за ним заработали деревянными ложками и все остальные. Посуда быстро опустела, когда очередь дошла до мясного, в дверь кто-то постучал.

– Я открою.

Сухонькая старушка, мать главы дома, протащилась к выходу и впустила в курень Гонтаря, старого друга семьи. Он нашарил глазами старообрядческие иконы в переднем углу и осенил себя крестным знамением.

– Бог в помощь, – шутливо поприветствовал он обедающих. – Даргашка, я к тебе по делу.

– Тогда присоединяйся – на голодный желудок какой разговор? – Дарган пригладил волосы, подождал, пока друг займет место за столом, и спросил: – Словили абреков?

– Одного словили, а другой ушел, гад! Как кошки живучие! – принимая чапуру с чихирем, досадливо качнул чубом Гонтарь. – Казаки на нем живого места не оставили, из ружей в упор стреляли, а он в воду бултыхнулся и ниже по течению на другой берег выполз. А там немирные налетели осами, уволокли в свой аул.

– Залечит раны, опять объявится.

– Да, теперь их уже не остановишь, – принимаясь за мясо, согласился друг. – Раньше не так безобразничали – и мы отпор давали, и добычу от разбоя они еще не умели с выгодой сбыть.

– А теперь самодержец повелел в аулах ничего не трогать, абреков на месте не расстреливать, баб их не беспокоить, вот они и обнаглели, – дополнил рассуждения Гонтаря старший сын хозяина Панкрат. – Да Шамиль еще набубнил горцам молитвы про свободный имамат.

– Отож, а мы расхлебывай…

Когда с обедом было покончено и в комнате наступила сытая тишина, Гонтарь обратился к хозяину:

– Дурную весть я в твой дом принес, брат казак.

– Говори. – Дарган бросил руки на стол.

– Внук Ахмет-Даргана, Муса этот, подрос и обещал отомстить за отца и за деда.

Головы всех присутствующих невольно повернулись к гостю, на лицах людей отразилась настороженность. Женщины встали, молча взялись убирать посуду. Легенда о кровной мести, изредка будоражившая семью и двадцать лет не дававшая о себе знать, вдруг оказалась явью. Панкрат коротко взглянул на отца и положил ладонь на рукоять кинжала, младший, Петр, сдвинул светлые брови. Девки Аннушка и Марьюшка, знавшие о легенде из рассказов батяки о его военных походах, пока еще не поняли серьезности известия, но интуитивно ощутили угрозу.

– От кого ты про это узнал? – помрачнел Дарган.

– Абрек проговорился, которого мы взяли живым. Сказал, что Муса готовится уйти в засаду на нашем берегу, – пояснил Гонтарь. – Еще говорил, что тот поклялся на оружии принести домой твою голову и бросить ее к ногам своей матери.

– А где этот абрек сейчас?

– Ермилка не вытерпел оскорблений и порубил его в куски прямо возле сторожевой избушки. У него тоже злость на чеченцев за брата.

В комнате зависла тишина, нарушаемая лишь позвякиванием тарелок и чугунков. Наконец женщины убрали посуду и ушли в горницу. В этой семье им было дозволено сидеть за одним столом с мужчинами, хотя у прочих терцев, как и у татар, существовало строгое разделение по старшинству и по полам. Пришлая натура матери чувствовалась во всем, начиная с равенства с мужем и кончая книгами на русском и французском языках, стоящими на особой полке.

– Зря я последнюю дочь Ахмет-Даргана пожалел, – сунулся лицом в кулаки хозяин дома. – Тогда бирючонка этого отдали бы на воспитание в чужую семью.

– Какая разница?! Они тоже напомнили бы ему о кровной мести. У них это закон.

– Оно так, да не совсем, – Дарган поломал пальцы на руках. – Не о себе беспокоюсь… Не вовремя сейчас затевать поединок с каким-то малолетком. Средний сын Захар вот-вот с учебы вернется, за ним другие пойдут.

– Беда никогда не приходила вовремя, – вздохнул Гонтарь и, помолчав, добавил: – Может, и правда старшую дочь главаря абреков надо было сгубить, чтобы одним кровником стало меньше. Это она науськивает своего сына, мол, мужчина он или нет.

– Что же раньше не решалась? Бирючку уже двадцать с лишним годков стукнуло.

– Видать, внучонка дожидалась. Если что, тот вырастет и пойдет мстить за троих сразу – за прадеда, деда и отца.

– Так оно и есть. Как говорится, чему быть, того не миновать, – облегченно вздохнул Дарган, будто с разгадкой тайны с души у него свалился камень, немало лет не дававший свободно дышать. – А ведь я держал ее жизнь в кулаке, в ногах валялась, мол, старшенькому всего два годика, второго дитенка чуть не грудью кормит, а третьим беременна.

Казак вспомнил, как старшая дочь Ахмет-Даргана вместе с несколькими абреками устроила засаду на дороге, ведущей на кордон, по которой станичники ездили нести цареву службу. А после боя узнал, что каждый его шаг был под контролем Ибрагима, подсобника в армянской лавке, передававшего сведения о казаках через лазутчиков. Но тогда небо показалось с овчинку.

Кровники притаились по бокам тропы. Когда прозвучал первый выстрел, Дарган проворно нырнул под брюхо коня, он знал, что в таких случаях это единственный способ остаться в живых. Пули завизжали со всех сторон, сбивая с седел казаков, спешивших с ним в секрет. И завертелась кровавая карусель, в которой каждый заботился только о своей жизни.

Станичники вспарывали конскими грудями стену камыша по обеим сторонам тропы, стараясь достать чеченцев острыми клинками, но горцы в тот раз выбрали выгодную позицию. Они стреляли с приличного расстояния, кроме того, разместились не как обычно – все в куче, а растянулись в линии, предложив казакам разбираться с каждым в отдельности.

Этот прием принес свои плоды, скоро ни одного из товарищей Даргана не осталось в живых, лишь осиротевшие лошади метались по зарослям камыша. Чтобы выскочить из-под обстрела, Дарган принудил кабардинца проскакать вперед, а сам, свалившись на землю за сухостоем, пополз обратно. Грудь его разрывалась от лютой ненависти к разбойникам, заставляя поставить на кон саму жизнь.

Он дождался, когда бандиты занялись осмотром одежды убитых и ловлей лошадей. Один из них забрел в чащобу. Хищно раздувая ноздри, чеченец чуть не на четвереньках перескакивал от одного убитого к другому, не уставая сверлить камыши злобным взглядом. Он отошел от горячки боя и теперь им владело лишь одно желание – жажда наживы.

Это первобытное чувство его и сгубило. Наткнувшись на кинжал с серебряной рукояткой и в серебряных с чернью ножнах на поясе одного из убитых казаков, он дико всхрапнул, забыв про осторожность, и распрямился, поднося оружие к лицу, заросшему крашенными бородой и усами.

Кинжал действительно был изумительной работы кубачинских мастеров, с драгоценными камнями и вставками из золота. Принадлежал он другу станичного сотника уряднику Ястребцу, недавно породнившемуся с дагестанскими кумыками путем женитьбы на горянке из их племени. Теперь урядник раскидал руки в стороны и неподвижным взглядом омертвевших глаз рассматривал чистое небо над непокорным своим чубом.

Абрек расставил ноги, со счастливой улыбкой на вмиг преобразившемся лице начал озираться вокруг, всем видом показывая, что для него добыча является смыслом жизни. Некоторое время Дарган с ненавистью следил за противником, он ощущал, как закипает в его жилах кровь, как мускулы на скулах перехлестываются, словно стягиваются бычьими сухожилиями, заставляя рот растягиваться в белую линию. Затем с расстояния в несколько сажен он метнул свой кинжал.

Казак сумел попасть острием прямо в сердце, чеченец подавился воздухом и упал на землю как подрубленный. Это был рослый горец с обритым черепом, в синих штанах и красной рубахе под замызганной верхней одеждой. Вытерев лезвие о его бешмет, Дарган остервенело сплюнул под ноги, камышовой кошкой проскользнул до следующего противника и затаился на несколько моментов, пытаясь сбить бурное дыхание.

Когда второй абрек настроился переходить на другое место и уже перенес тяжесть тела на одну ногу, тем самым на мгновение потеряв устойчивость и ловкость, кинжал казака снова оставил в полете лишь моментальный высверк и по рукоять вонзился в спину врага.

Абрек свалился на сухостой, не издав ни единого стона. Обличьем он был похож на своего товарища, может быть, являлся его родственником, но рассуждать по этому поводу не было времени. Борьба не на жизнь, а на смерть, идущая на маленьком клочке земли, расположенном на левом берегу Терека, не позволяла особо размышлять и заставляла совершать самые дерзкие поступки.

Дарган прицелился из пистолета еще в одного противника, едва удерживая рвавшийся наружу крик ярости. Выстрел побудил бандитов остолбенеть, теперь их насчитывалось всего двое, если не брать в расчет женщины в темных одеждах, закутанной в них по самые глаза.

Пока абреки приходили в себя, Дарган успел перекинуть ружье на грудь и послать пулю в лоб одному из них. Второй присел на корточки, суетливо задергал пальцем спусковой крючок. От страха он запамятовал, что перед этим сам разрядил ружье. А казак уже рвался к нему, воздев шашку над головой, он с лету полоснул по шее, прикрытой воротником бешмета, разрубая позвонки и сухожилия до самого горла, ударившего фонтаном крови.

В этот момент Дарган вдруг почувствовал, как что-то толкнуло его в правую руку, вмиг ослабив струной натянутые мышцы. Звука выстрела он не слышал, но осознал, что заряд послала именно эта женщина, замотанная платком. На лету перехватив клинок в левую руку, он в несколько прыжков преодолел расстояние до нее, стремясь попасть острием под подбородок. Только в последний момент какая-то сила заставила его искривить полет лезвия, направив его мимо женщины. Дарган остановился, он знал наверняка, что перед ним старшая дочь Ахмет-Даргана и что лучший выход из положения – не оставлять кровницу в живых. Но он понимал и другое, что на бабу оружия больше не поднимет.

Чеченка упала на колени, обхватила его ноги цепкими пальцами.

– Не губи меня, Дарган, ведь мы с тобой одной крови, – словно в молитве с воем закачалась она, платок развязался, светло-русые волосы накрыли умоляющие серые глаза, нос и губы. – Поднимать руку на родственника – большой грех.

– Кто тебе это сказал, женщина? – Он схватил ее за космы, едва владея собой, намотал их на кулак.

– Ибрагим сказал, он ездил за товарами в Пятигорскую и встретил людей из отряда моего отца Ахмет-Даргана, которого ты убил. А потом на рынке они показали ему на тебя.

Дарган заскрипел зубами. Его подозрения по поводу ночных похождений Ибрагима подтвердились, хотя все равно были неожиданными, ведь чеченец принял православную веру.

– Еще Ибрагим говорил, что у тебя много драгоценностей, которые ты привез из похода в богатую страну, где правил император Наполеон, – не уставала откровенничать старшая дочь главаря разбойников.

– Так вот кто продал меня!… – вскинулся казак, пораженный услышанным.

Меж тем, катаясь по земле, женщина продолжала умолять:

– Я первая дочь Ахмет-Даргана, у меня маленький сын и совсем крошечная девочка, у которых ты тоже отобрал отца. Ты сгубил двух моих сестер, оставил меня одну во всем свете. Я не знаю, кто первым нарушил закон гор на тропе войны, но, ради всего святого, пощади нас, последних из рода Ахмета Дарганова. Ведь я снова беременна, хотя еще не докормила грудью последнего ребенка.

– А кто в этом виноват, женщина?

– Мой муж, пусть Аллах на небе будет к нему справедливым, хотел иметь много детей. Он мечтал о мальчиках, а родилась девочка.

– А когда бирючонок вырастет, он начнет мне мстить?

– Никогда этого не будет, обещаю тебе. Я мать, и дороже сына и дочери у меня никого нет.

– Вашим обещаниям грош цена, для вас я гяур, как вы для меня – дикие звери.

– Я клянусь тебе ребенком, что в моей утробе, – понимая, что казак может не поверить ее словам, женщина выхватила из-под одежд маленький кинжал, полоснула себе по запястью и подняла окровавленные руки. – Не дай роду Ахмета Дарганова исчезнуть навсегда, ведь и ты для нас не чужой. Кровью клянусь…

Несмотря на то что вокруг были разбросаны трупы товарищей, Дарган тогда отпустил женщину. Из-под одежд у нее и правда выпирал большой живот. Она вошла в бурные воды Терека, переправилась на другой берег реки и, не оглядываясь больше, побитой собакой потащилась в аул, а казак, оставив поле боя нетронутым, побежал в станицу.

На окраине ему повстречались встревоженные люди, не отвечая на расспросы, он держал направление к площади, на которой стояла лавка армянина. Дарган застал Ибрагима внутри помещения за беседой со своим хозяином. Развернув выкреста лицом к себе, он молча вогнал в его грудь кинжал по самую рукоятку. Лазутчик схватился за черкеску казака, вытаращив бешеные глаза, медленно начал соскальзывать с лезвия на пол. Когда тело коснулось утрамбованной каблуками земли, непримиримый горец, ради мести притворившийся православным, был уже мертв.

Гонтарь знал эту историю от начала до конца. Он не в силах был понять, почему его лучший друг, не щадивший врагов, отпустил собственную кровницу. Этот странный случай не укладывался ни в какие рамки, заставляя невольно пожимать плечами.

– Что валяться в ногах, что заверять в верности по гроб жизни, на это татары были способны всегда. Про бабу не скажу, а мужчина у них на колени становится в трех случаях. В первый раз перед Аллахом, во второй – когда пьет воду из ручья и в третий – когда срывает цветок и дарит его женщине. Не мне тебе про это объяснять, – продолжая начатый разговор, друг налил чихиря в кружку и добавил, махнув ладонью по усам. – По мусульманскому учению обмануть или убить иноверца у них грехом не считается, наоборот, правоверный, поступивший так, после смерти попадает в рай. Не как у нас, любое живое существо принимается за божью тварь и требует к себе отношения одинакового.

– Женщина нарушила клятву на крови, – размышляя о своем, пристукнул кулаком по столу Дарган. – Такое православными тоже не прощается.

– Ищи ветра в поле. На правый берег ты давно не хожий, это в молодости вместе с чеченцами мы ходили к черкесам с ногаями воровать лошадей. А сейчас в ихнем ауле мы появляемся только вместе с русскими солдатами, – отставляя чапуру, сказал Гонтарь. – И те там надолго не задерживаются, повоевали малость и обратно, а бирючок в любой момент может объявиться у нас.

Дарган заметил, как при последних словах блеснули глаза и напряглись кулаки у старшего сына, как обхватил он рукоять кинжала, словно собирался прямо из-за стола вскакивать на лошадь и ехать защищать отца. У младшего тоже увеличились темные зрачки. Он подумал, что Софьюшка вовремя догадалась увести девок в горницу. Тему пора было менять.

– Как у тебя с отарами, получается? – спросил он, имея в виду овец, разводимых Гонтарем.

– Для этого надо было родиться горцем. Сколько лет вожусь, а приплода настоящего не видал. То болезнь подкосит, то кормов не хватает, – отмахнулся тот. – Сын баранами заниматься не хочет, говорит, лучше на царевой службе днями пропадать, нежели за овцами катышки убирать. А больше заработать не на чем, да и не приучены мы деньги копить.

– Вот здесь ты прав. Я и сам на лошадях не дюже разбогател.

Когда Гонтарь вернулся с войны, Дарган честно разделил с ним и остатки парижского схрона, и деньги, вырученные от продажи золотых изделий. Поначалу друг загорелся, купил дом, построил овчарню. Но видно, правда, к накоплениям казаки были равнодушны, сколько он ни бился, все равно богаче не стал, растратил сбережения на подарки своим многочисленным девкам.

Дарган особой прибылью тоже похвалиться не мог: позариться в их местах действительно было не на что. Дома покупать не представляло надобности, ко всему, не каждый казак согласился бы продать. Лавку заводить не было смысла, на всю станицу хватало и одной, лошадьми всех обеспечивать не вышло, казаки сами разводили их, стараясь вместе с жеребцами держать кобыл. Вот и получилось, что истратились Даргановы лишь на домовладение, остальные сокровища лежали нетронутыми. Но на призывы жены уехать из станицы за-ради большого рубля и неясного будущего детей казак ответил категорическим отказом.

Тогда же он поинтересовался, не спохватился ли о разворованном схроне хозяин подворья на острове Ситэ, ведь сокровища были немалые.

– Как только прознал тот мусью о пропаже своих драгоценностей, так сразу слег в постель, – засмеялся Гонтарь. – Мы уж в обратный путь трогаться настроились, а он накрыл голову красным капюшоном и уткнулся носом в подушку. Прощаться ни с кем не захотел, видать, догадался, кто его обобрал.

– Никуда жаловаться не бегал?

– Как побежишь, когда его самого под ихнюю гильотину тут же и подпихнули бы. Дело-то нешуточное. Ты сам рассказывал про кардинальские знаки отличия и про то, чего пришлось за них пережить, а он при тех иконках с цепками был первое лицо. – Друг подправил молодецки закрученные усы и продолжил: – Испугался француз крепко, да еще баба его обмолвилась о каком-то бриллианте чуть не с голову ребенка, о королевской диадеме с императорскими чапурами, чи как их там. Откуда у него такие богатства?

– Я сам в тех погремушках разбирался, как осел в чихире. Прошлогодний он или нынешнего урожаю – лишь бы хмель бил в голову, – соглашался Дарган с доводами боевого товарища. – Передал Софьюшке все скопом, она и пристроила по своим дальним родственникам да по французским богатеям.

– А тот поповский хомут надо было вообще в первую очередь спихнуть, тогда за вами не бегали бы, – продолжал развивать мысль Гонтарь. – А так, кто его ведает, может, и сейчас те кардиналы разыскивают свои бирюльки. К тому ж, брат казак, не в обиду тебе будь сказано, но Софьюшка твоя – француженка.

– На что ты намекаешь? – посмотрел на друга Дарган.

– Это ж ихний национальный амулет, чи как его, могла и припрятать до лучших времен.

– Мы от него едва не в первую очередь избавились. Как я почувствовал неладное, так сразу и зашевелился, рванул от греха подальше.

– Да знаю я про все. Нам, казакам, те сокровища до одного места. Еще Степан Разин черпал их горстями из сундуков, отнятых у русских бояр, и разбрасывал в народ. Это я к слову, – перестал слушать друга Гонтарь. – Спасибо, на первое время есть, чем поживиться, я вон хату новую присмотрел. Другие как ушли на войну с одной лошадью, так с нею и остались.

На том расспросы про хозяина парижского схрона закончились, как и разговоры о драгоценностях. Они между друзьями не возникали больше никогда.

Но увести разговор в другое русло не получилось, затронутая другом тема пробудила у старшего сына хозяина дома явный интерес. Метнув на отца настороженный взгляд, он задал вопрос, отвертеться от которого не представлялось возможным:

– Дядюка Гонтарь, а почему ты сказал, что на левый берег нам ходу нет?

– Ты давно там бывал? – вытаскивая глиняную трубку и набивая ее табаком, усмехнулся тот.

– Вчера только от чеченцев, – вдруг признался Панкрат.

Оба друга разом уставились на молодого урядника: отец с тревогой, а Гонтарь – удивленно.

– С чего это тебя туда занесло? – наконец справился с волнением Дарган.

– Мое дело, – потупил глаза Панкрат.

Перечить отцу он не имел права, и все равно было видно, что недалек тот день, когда проблемы свои он начнет решать самостоятельно. Но сейчас парень надумал открыться:

– Скуреха у меня там.

Известие это было настолько неожиданным, что старшие не сказали ни слова, они молча пытались осмыслить услышанное. Дарган не курил, но, как всегда при волнении, глаза его не слезали с Гонтаревой трубки, тот же, забыл ее запалить.

– Своих девок мало? – сердито похмыкал в усы отец. – Уж тропу к воротам пробили, а тебе все не слава богу.

– Доперебирается, как тот Матвейка-бобыль, – поддержал правдивые его слова друг. – Краше казака в округе не водилось, а сейчас на охоте днями пропадает, а когда приспичит, по любушкам таскается. Разве это жизнь, без семьи, без детей?

– У меня есть все, – упрямо нагнул чуб Панкрат, давая понять, что разговора на эту тему не потерпит. – А семья с детьми подождут.

– Она чеченка или какая другая татарка? – всмотрелся в сына отец. – Недавно за немирным аулом какое-то племя обосновалось, чи с Дагестана, чи с Туретчины… В просторных шароварах бегают.

– Однова татары, – махнул рукой Гонтарь. – Туда, что ли, тебя занесло?

– Моя невеста – чеченка, – твердо сказал Панкрат.

– А если прознают? – не отставал Дарган. – Ты подумал о своей голове?

– Мне без разницы, я все равно ее украду.

– А кто она, из какого тейпа?

– Из того самого, из Дарганова, – как обухом по голове огрел старший сын. – Младшая сестра Мусы, нашего лютого кровника.

Глухая тишина опустилась на плечи мужчин, сидящих за столом, заставив каждого снова обратиться в себя, в проеме двери застыла мать, она все слышала и теперь пыталась найти выход из создавшегося положения. Но его не находилось.

– Ты раньше знал, что этот бирючок мой кровник? – Дарган нервно покусал края усов.

– Только сейчас услыхал от дядюки Гонтаря, – тоже зло сверкнул глазами Панкрат.

– Я про месть сколько раз вот тут, за этим столом, рассказывал.

– Там половина аула из тейпа Даргановых. Кто же ведал, что ее брат и есть тот самый Муса?!

Снова в комнате на время установилась тревожная тишина, хозяин дома погладил пальцами тронутые сединой виски. Он подумал о том, что девушка, о которой идет речь, вполне возможно, и есть тот самый ребенок, который был в утробе старшей из дочерей Ахмет-Даргана, когда она с ватагой соплеменников решила осуществить кровную месть. Вместе с матерью казак оставил жизнь и этой девушке, теперь уже взрослой. Это было невероятно, и в то же время вполне допустимо, потому что со дня сотворения мира пути Господни оставались неисповедимыми. Но размышлять об это сейчас было некогда.

Дарган сдвинул изогнутые брови и спросил сурово:

– И что будем делать?

– Он мне ни сват, ни брат, а теперь стал кровником и для меня. – Молодой урядник поправил черкеску, засобирался из-за стола. – Батяка, мне пора на кордон, сегодня в секрете малолетки, за ними нужен присмотр.

– Сынок… – Женщина сделала шаг вперед, но Панкрат уже открывал входную дверь. – Пако… – попробовала она остановить его еще раз.

– Не волнуйся, мамука, – не оборачиваясь, буркнул он. – Все будет хорошо.

У подножия гор особенно буйно цвели дикие жерделы и грецкий орех, кизил и шиповник вперемешку с кустами душистой акации. Волны жаркого и холодного воздуха, часто сменяющие друг друга в этих местах, закаляли деревья, наливая их силой. Но климат абсолютно не походил на резко континентальный, он был субтропическим. Все из-за того, что с левой стороны Терека, где расположились казачьи станицы, за узкой полосой леса, вытянувшейся вдоль побережья, желтели бесконечные ногайские барханы, которые сливались с Кайсацкими степями. Оттуда накатывались обжигающие волны жары. А с правой стороны реки, за Кочкалыковским хребтом, виднелись Черные горы, за которыми высоко в небе сверкали снежные вершины неприступных скал. Оттуда несло ледяным холодом.

Смешиваясь, жара и холод как бы усмиряли друг друга, порождая благоприятное тепло. В этих местах, между двумя мощными природными проявлениями, и образовался самый настоящий земной рай с чудным климатом и обильными дарами животного и растительного мира. Жить бы в этом раю в мире и согласии всем, кто пришел на эту землю и поселился здесь навсегда, тем более что люди подтверждали это сами – в каждом ущелье они говорили на собственном языке, уважая языки одинаковых с собой по внешности соседей, если бы вместе с благостью и всепрощенчеством Господь не наделил человека противоположными качествами – ненавистью и стяжательством.

Обязательно найдется тот, кто из кромешного ада позарится на цветущий рай и захочет прибрать его к своим рукам. На протяжении тысячелетий таковыми дьяволами во плоти были не только воины Александра Македонского или нукеры Чингисхана, но и персидские завоеватели во главе с Тимуром Хромым, и турецкие янычары под водительством султана Гирея. А в начале девятнадцатого века нечистой силой для данных мест стала Российская империя, вознамерившаяся расширять границы государства, и без того немереного, со времен татаро-монгольского ига, до последнего моря.

Возле крошечного водопада, созданного говорливым ручейком, стояли стройная девушка с кувшином в руках и статный широкоплечий парень. Они соблюдали дистанцию, предписанную обычаем, но было видно, что оба едва удерживались от того, чтобы не броситься в объятия друг к другу.

Никто и никогда не побеждал чувство любви, рожденное инстинктом продолжения рода человеческого. Вот и сейчас девушка прогнулась вперед, будто не смогла удержать равновесия на камне. Она знала о суровом законе своего народа, который запрещал прикасаться к ней постороннему мужчине, но любовь была превыше всех запретов, взятых вместе.

Парень в черкеске поймал кисть возлюбленной и легонько пожал ее, этого хватило, чтобы обоих пробрала дрожь, приковавшая языки к деснам. Девушка опомнилась первой, завернув за ухо светлую прядь волос, потащила руку к себе, ее пальцы скользнули по ладони молодого человека, ухватились за тонкий поясок на собственной узкой талии. Ручей мурлыкал у ног, стараясь унять их возбуждение, ноздри щекотал сладковатый запах цветов, но потуги природы оказались напрасными, чувства не угасали, наоборот, они разгорались все ярче.

– Айсет, я не в силах откладывать дальше наш с тобой побег,– переступил с ноги на ногу парень.

Он сказал это с придыханиями и по-татарски. Видимо, проблема назрела давно.

– Наши встречи могут продолжаться всю жизнь, а мы так и останемся знакомыми.

– Подождем еще немного, Панкрат, у брата Мусы уже родился сын, средняя сестра вышла замуж, теперь моя очередь решать свою судьбу.

– Но у нас все равно один выход. Твои родственники не позволят тебе выйти замуж за меня, а мои будут против свадьбы с тобой.

– Ты не совсем прав. У нас даже одного выхода нет, – вздохнула девушка.

Она тоже знала немного по-русски и в знак уважения пыталась включать в свою речь русские слова. Вот и сейчас она перешла на язык возлюбленного, заодно стараясь обратить его внимание на важные новости.

– Недавно брат намекнул своему другу о какой-то кровной мести, я подслушала разговор, но ничего не поняла.

– Вот видишь, снова между нами встанут наши родственники. – Панкрат как бы пропустил мимо ушей самую суть ее известия.

– Камни преткновения вокруг нас давно, мне скоро шестнадцать лет, к матери уже год как засылают сватов. Я говорила тебе, что один из женихов с каменным лбом и короткими ногами, похожий на кусок скалы, предупредил, что если я не выйду за него замуж, то он зарежет меня, а потом вырежет всю семью. Я знаю, что за такие угрозы Муса убьет его первым, он на это способен, а я устала придумывать причины отказа.

– Айсет, выдумками делу не поможешь, наступит день, когда ты будешь обязана дать согласие на свадьбу, иначе от тебя отвернутся все. Таков закон горцев, нарушать который никто не имеет права.

Панкрат крепче сжал рукоять кинжала, он понимал, что если сейчас не уговорит девушку убежать с ним, то их любовный союз перерастет во вражду. И тогда не будет врагов злее и мстительнее, нежели двое недавних возлюбленных. Тем более что она не знала правды о своей семье, о родном брате, от рождения повязанном кровной местью за убийство их деда и мужа с сестрами матери. Видимо, девушку в серьезные дела не посвящали. Если об этом сказать, то большие чувства разобьются о камни глиняным горшком.

– Айсет, я предлагаю тебе руку и сердце. Если ты дашь согласие стать моей женой, то мы тут же перейдем реку.

– Разве девушек в таких случаях спрашивают? – усмехнулась горянка. – Их просто крадут, а потом показывают родителям уже обесчещенными.

– Значит, ты не против? – воспрянул духом Панкрат.

– С первой нашей встречи я не желаю видеть ни одного мужчины, кроме тебя. Но дай немного времени, я должна решиться ослушаться воли семьи.

– Сколько дней ты будешь думать?

Девушка закусила губу. Хотя день был ясным и солнечные лучи насквозь прожигали тонкую материю платья, всю ее фигурку пронизывала крупная дрожь. Светло-русые густые волосы были по-девичьи заплетены в толстые косы, концами достающими до бедер, на голове белел легкий шелковый платок, а на ногах матово отливали чувяки, сшитые из мягкой выделанной кожи, надетые на разноцветные носки. В руках она держала старинный узкогорлый медный кувшин, украшенный по бокам кубачинской чеканкой.

Наконец Айсет глубоко вздохнула и подняла глаза на своего избранника.

– Завтра на этом месте в это же время я дам тебе окончательный ответ, – тихо сказала она. – А теперь уходи, иначе нас могут увидеть.

– Я приду, Айсет, – снимая напряжение с приподнятых плеч, переступил с ноги на ногу казак. – Я люблю тебя, как солнце любит землю, как луна гладит воды реки и как звезды не могут жить друг без друга.

– Я тоже тоскую по тебе и с нетерпением жду наступления нового дня, чтобы бежать к ручью за водой, – призналась девушка. – Я еще не встречала мужчины, достойней тебя.

Между двумя молодыми людьми подобно ручью потекли светлые чувства. И никто не волен был войти в него, чтобы прикоснуться к этому таинству природы, только царица всего земного могла изменить русло. Всего лишь русло, но поменять вкуса даже природа была не в силах. В этот момент в лесу перед скалами послышались звуки шагов, кто-то направлялся к водопаду по тропинке между деревьями. Со стороны маленькой чинаровой рощи донеслось собачье повизгивание, там поднялась в воздух стая фазанов, худых после весенних игр.

– Уходи, любимый, завтра я буду ждать тебя здесь, – испуганно вскинулась горянка, и на пылающем лице ее тревожно вздрогнули ресницами выразительные глаза.