"Близко-далеко" - читать интересную книгу автора (Майский Иван Михайлович)

Глава двенадцатая МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ

Когда Петров устроился в вагоне железной дороги и, устало вытянув ноги, полузакрыл глаза, им овладело странное чувство, будто все, что произошло за эти двенадцать дней, случилось не с ним и его друзьями, а промелькнуло в каком-то странном приключенческом фильме.

Однако покачивание вагона, мелькающий за окном африканский пейзаж и, главное, еще незажившие ссадины на руках и ногах очень быстро вернули его к действительности. Нет, и авария самолета, и блуждание по тропическому лесу, и схватка с леопардом – все это не пригрезилось…

«Ну вот, наконец-то все это позади, все хорошо…» – подумал Степан и крепко сжал в своей руке Танину руку. И Таня, точно подслушав его мысли, ответила нежным, ободряющим рукопожатием.

Сидевший напротив Александр Ильич задумчиво смотрел в окно и мысленно перебирал в памяти события последних пяти дней, после выхода из негритянской деревушки.

Да, они были несравненно легче, чем дни слепых блужданий по лесу! Теперь их вели проводники, хорошо знавшие местность. Были носильщики. Дежурили по ночам гостеприимные африканцы, и можно было спокойно спать. Шли кратчайшими путями, избегая рек, болот и непроходимых зарослей. Таню несли на легких носилках. Ее это очень стесняло, и на второй день пути она решительно заявила, что пойдет, как и все, пешком. Услышав это, носильщики и проводники, посланные вождем сопровождать гостей, пришли в смятение. Они восприняли отказ Тани как признак гнева и недовольства ими.

Чтобы успокоить добрых людей, Тане пришлось вновь вернуться в паланкин.

«В общем, хорошие, простодушные парни эти африканцы, – думал Потапов. – Но как еще темны и суеверны!..»

Тут мысли Потапова переключились на Киви. «Прекрасный юноша! – вспомнил он о Киви. – Сильный, смелый, правдивый и, несомненно, с большими способностями. Хорошо, что учится… Наверное, со временем он станет вождем своего племени, но вождем нового типа – не таким, как его отец. Он, конечно, встанет в ряды борцов народа банту за национальное освобождение и независимость».

И Потапов с грустью вспомнил о минуте расставания с Киви. Стоя на перроне маленькой железнодорожной станции, куда их привели негры, Киви, сильно волнуясь, сказал Петрову:

– Ты мне спас жизнь, ты – мой брат, и я тебя никогда не забуду!

Потом, порывисто повернувшись к Потапову, прибавил:

– И ты – тоже мой брат, хотя и не спасал мне жизни… И миссис Танья…

Подумав намного и, видимо, не сразу найдя нужные слова, Киви продолжал:

– Теперь я узнал, что есть белые, которые совсем не похожи на белых… Они любят черных…

И Киви крепко пожал руки трем советским друзьям.

Через купе от Петровых разместились бурский полковник, генерал Гордон, его адъютант Лесли и сэр Рональд Бингхэм. Они шумно радовались тому, что тяжелые блуждания по африканским лесам кончились и что они снова вернулись в привычную обстановку европейской цивилизации. Мягкие диваны вагона, закуски и напитки, разносимые стюардом, папиросы и сигары, купленные на станции, покачивание вагона на эластичных рессорах… Хорошо! Они словно оттаивали, приходили в себя и опять становились самими собой. Вернулось к ним то приятное, самодовольное чувство «господ жизни», которое временно было подавлено исключительностью обстановки и вихрем налетевших событий.

Генералу теперь казалось странным и непонятным, как он мог там, в лесу, уступить фактическую власть большевику и почему стал считаться с мнением этой «черной обезьяны» Киви. Генерал старался поскорее забыть свою временную «слабость» и поэтому принял теперь подчеркнуто гордый и непреклонный вид.

Бурский полковник, негодуя на себя, вспоминал, что и он мирился с «большевистскими порядками», введенными этими «советскими агентами», и даже тащил на своих плечах – наряду с черными! – багаж… Вся кровь вскипала в жилах Менца при мысли об этом, и теперь он с особенно свирепой ненавистью смотрел на всякого негра, который попадался на глаза за окном вагона. А капитан Лесли поеживался, вспоминая, как в лесу он иногда позволял себе не соглашаться со своим генералом, и теперь стремился загладить эту легкомысленную непочтительность усиленным заискиванием перед начальником.

Несколько сложнее были ощущения сэра Рональда Бингхэма. Постепенно возвращаясь к самому себе, снова обретя осанку и повадки крупного сановника колониального ведомства, Бингхэм тоже корил себя тем, что допускал в лесу излишний либерализм в отношении черных и излишнюю податливость перед «красными». Но все-таки… эта русская спасла его сломанную руку – перелом теперь быстро заживал. К тому же она так очаровательна! И Бингхэм никак не мог решить, каковы же должны быть его дальнейшие отношения с советскими людьми.

Выйдя в коридор, он столкнулся с Петровым и, лишь бы что-нибудь сказать, любезно заметил:

– Вот и кончились наши мучения…

– Надеюсь, – отозвался Петров. – Мне только искренне жаль, что с нами нет Киви. Я очень привязался к нему. Пожалуй, не выбрались бы мы, не будь его помощи…

Бингхэм подумал: «Большевистский выпад!», но вслух равнодушным тоном сказал:

– Киви вернулся домой. Лучшее, что можно пожелать таким людям, – это вернуться к своему племени, к привычному для них образу жизни. То же самое, в сущности, относится к Бенсону, но он как будто отправился на север заготовлять что-то для каирского интендантства…

– На север уехали и Браун с Гассаном, – заметил Петров, – они должны вернуться в Египет.

– Да-да, – впадая в философский тон, продолжал Бингхэм, – люди случайно сходятся и расходятся в этой жизни. А потом забывают друг друга… Нет ли во всем этом чего-то, предопределенного провидением?..

Так как Петров не обнаруживал желания продолжить разговор на столь глубокомысленную тему, то Бингхэм, пожелав ему спокойного отдыха, вернулся в свое купе.

На смену появился бурский полковник. С толстой сигарой в зубах он прошел по коридору, не обращая на Петрова ни малейшего внимания. Выйдя в тамбур, полковник стал смотреть в окно.

Поезд быстро шел по очень высокой, узкой каменной насыпи. По обе стороны пути круто обрывались вниз поросшие кустарником откосы. Место было дикое и мрачное.

Выпуская кольца синеватого сигарного дыма, полковник Менц высунулся в окно. И вдруг лицо его исказилось бешенством, а пальцы судорожно вцепились в ручку двери: снаружи, на подножке вагона, сжавшись в комочек и стараясь быть незамеченным, висел безбилетный «заяц», полуобнаженный худой негр. В глазах его застыли ужас и мольба.

Полковник рванул дверь тамбура на себя и со всего размаха ударил «зайца» ногой в лицо. Африканец сорвался с подножки и покатился вниз. Хватаясь широко расставленными руками за камни и сухую траву, он пытался задержаться, но тщетно. Мгновение спустя черная фигура исчезла в глубине пропасти.

Все это Петров отчетливо видел, высунувшись в открытое окно. Взрыв бешеного возмущения внезапно захлестнул сознание, глаза налились кровью, руки сжались в кулаки. На него «накатил» тот приступ безудержной ярости, которым он изредка был подвержен.

Закрыв за собою дверь тамбура, полковник Менц спокойно возвращался в свое купе. Но он не дошел до места. Схватив бура за шиворот, Степан потащил его назад, к тамбуру, с явным намерением выбросить из поезда.

Бурский полковник неожиданно тонким, бабьим голосом отчаянно завизжал. Таня выскочила из своего купе и, увидев лицо Степана, сразу поняла, что с ним происходит. Она не знала причины, вызвавшей приступ ярости, но в том, что на Степана «накатило», не было никаких сомнений. Бросившись к мужу и обвив руками его шею, она стала молить:

– Степа! Степа! Успокойся!..

Потапов схватил Степана за руки. Выскочили из своего купе генерал Гордон, Бингхэм и Лесли. Все бросились освобождать полковника из железных объятий разъяренного Петрова. Сознание стало медленно возвращаться к нему, но он все еще не выпускал из рук свою жертву. Со страшной силой Степан поднял мистера Менца в воздух и бросил на пол вагона. По лбу полковника потекла струйка крови…

…Час спустя Петров сидел на своем месте, хмурый и молчаливый. Когда волна ярости схлынула и к Степану вернулось его обычное спокойствие, он не мог не осудить своей вспышки.

Да, конечно, этот бурский крепостник в полковничьем мундире совершил гнусное, подлое убийство. Было от чего прийти в негодование любому честному человеку! Но вправе ли он, Степан, позволять себе такую несдержанность? Нет, нет!.. Ведь он путешествовал по Африке не просто как Петров. Он представлял собою Советское государство! И Степан с горечью вспомнил слова контр-адмирала Карпова, его напутствия и советы, его доверие к нему, молодому советскому дипломату. Ведь из-за этого инцидента могут возникнуть серьезные осложнения. Что тогда? Получится, что Петров не только не облегчил в тяжелое время положение своей страны, а, наоборот, усугубил его.

Степан был подавлен всем происшедшим. В бессильном гневе на себя, на свой характер он невольно сжал кулаки. Досада его усиливалась еще тем, что Таня и Александр Ильич молчали. В их молчании Степан чувствовал осуждение, укор.

Наконец Александр Ильич мрачно сказал: – Ну, брат, и натворил же ты дел… Петров почувствовал себя еще более виноватым. Он отвернулся и стал угрюмо смотреть в окно.

Когда полковник Менц поднялся на ноги с большой шишкой на лбу, он с возмущением заявил, что ни минуты больше не останется в одном вагоне с «этими людьми», и сразу же перебрался в соседний вагон. За ним последовали генерал Гордон и Лесли. Но Бингхэм остался на старом месте и, закурив сигару, погрузился в глубокие размышления. Потом он встал и направился к своим друзьям. С бесстрастным, холодным лицом он уселся на месте против взъерошенного полковника и сказал ему:

– Безобразный инцидент! Я возмущен до глубины души и выражаю вам сочувствие, сэр…

– Я не сомневался в вашем отношении! – воскликнул бурский помещик, обрадовавшись такому пониманию его чувств.

А Бингхэм продолжал:

– Можно только сожалеть о том, что в войне против Германии нам приходится иметь союзников со столь дикими взглядами на право белого человека и со столь дурными манерами.

– Да-да! – еще более ободренный, закричал полковник. – Я должен был сойти в Иоганнесбурге, но теперь решил ехать прямо в Кейптаун! Я буду жаловаться правительству! Я буду требовать, чтобы этого большевистского бандита немедленно арестовали и бросили в одну тюрьму с неграми! Пусть целуется там с этими черными обезьянами!

Бингхэм не спеша вытащил из кармана сигару и протянул ее полковнику. Потом, выпустив несколько клубов дыма, проследил за ними взглядом и, наконец, задумчиво сказал:

– Н-да… Возмутительный инцидент! Возмутительный! Но… стоит ли подымать по этому поводу шум, сэр?

– Как?! – почти задохнувшись от ярости, взревел полковник. – Спустить этому негодяю оскорбление?! Да ни за что на свете!

– Я вполне понимаю ваши чувства, – невозмутимо продолжал Бингхэм, – я вполне им сочувствую… Но… надо считаться с реальной обстановкой.

– К черту вашу обстановку! – закричал Менц. – Большевиков – за решетку! Иной обстановки быть не может!

Генерал, который до сих пор не проронил ни слова, решил вмешаться.

– Нельзя же допускать, – авторитетно заявил он, – чтобы лучших людей страны безнаказанно оскорбляли какие-то проходимцы!

– В принципе вполне с вами согласен, джентльмены, – возразил Бингхэм, – но попрошу вас принять во внимание следующие обстоятельства. Во-первых, мистер Петров – лицо дипломатическое и поэтому аресту не подлежит. Мы вправе лишь просить советское правительство отозвать его на родину. Но ведь мистер Петров, насколько мне известно, не собирается оставаться в Южной Африке. Он направляется в Швецию. Во-вторых…

Однако, прежде чем Бингхэм успел сказать, что именно «во-вторых», бурский полковник вскочил и, ударив кулаком по ручке сиденья, крикнул:

– Какое мне дело до того, что этот красный – лицо дипломатическое! Правительство Южно-Африканского Союза, слава богу, не поддерживает дипломатических отношений с большевиками! Мы не связаны никакими обязательствами в отношении большевистских дипломатов!

– Да, но вы забываете, – спокойно возразил Бингхэм, – что инцидент произошел не в Южно-Африканском Союзе, а на территории, которая является колонией британской короны. А британская корона поддерживает дипломатические отношения с Советами… Все дело, таким образом, находится в сфере юрисдикции правительства его величества, которое связано вполне определенными обязательствами в отношении советских дипломатов.

Разъяснения Бингхэма произвели явное впечатление на генерала. Но взбешенный бурский полковник не желал сдаваться.

– К черту все эти юридические крючки! – раздраженно воскликнул он. – Мы здесь, в Южной Африке, и не такие крючки срывали…

– Теперь позвольте сказать мое «во-вторых», – вежливо продолжал Бингхэм. – Оно касается политической стороны. Ведь если вы вздумаете жаловаться правительству, вся эта история попадет в мировую печать. Вмешается советское правительство, начнутся ноты, протесты, агитация… Все узнают, что мистер Петров хотел вас выбросить из поезда. За что? За то, что вы выбросили чернокожего! Какое впечатление это произведет на миллионы черных? Вполне определенное: большевики приобретут в их глазах огромный авторитет! Можно себе представить, какие легенды пойдут по Черной Африке! Выгодно ли это нам? Нет, совсем невыгодно. Чернокожие и так кипят… Хотите подбавить масла? Дать пищу злонамеренным агитаторам?

Бингхэм замолчал, как бы желая измерить силу своих аргументов. Генерал, видимо, начал соображать, что расправиться с Петровым не так-то просто. На лице его отразилась растерянность. Но полковник Менц все еще не хотел признать себя побежденным. Тогда Бингхэм сказал, адресуясь только к нему:

– И, наконец, в-третьих… Ведь если подробности инцидента станут широко известны, как будете выглядеть лично вы, сэр? Большевик чуть не выбросил вас из поезда… Большевик швырнул вас на пол… А вы? Вы скушали это и сбежали в другой вагон! Нет, сэр, такая роль не придаст вам популярности.

Бурский полковник изменился в лице и в ярости сломал карандаш, который вертел в руках. Однако последний аргумент Бингхэма произвел на него явное впечатление.

– Но что же мне делать? – растерянно и даже жалобно протянул Менц.

– Ровно ничего! – сдерживая чувство удовлетворения, ответил Бингхэм. – Надо забыть о том, что здесь произошло, джентльмены. За-а-быть! – повторил он раздельно. – К счастью, об инциденте знают только генерал, капитан Лесли да еще я… Беру на себя смелость торжественно обещать вам от имени всех нас, что происшествие это будет погребено в наших сердцах, как в могиле.

Бингхэм вопросительно посмотрел на генерала и Лесли. Те охотно подтвердили, что сохранят всю историю в тайне.

Полковник Менц сердито размышлял несколько мгновений, но, видимо, понял безвыходность своего положения и мрачно пробормотал:

– Должно быть, придется с вами согласиться… Довольный успехом, Бингхэм вернулся в свой вагон, выкурил еще одну сигару и постучался в соседнее купе. С самой любезной улыбкой он попросил супругов Петровых и Потапова оказать ему честь и в Кейптауне прийти к нему на обед.

– Запросто, – сказал он, – как приходят к друзьям. Эти лесные приключения и опасности так сблизили нас! – И, умильно поглядев на Таню, он добавил: – А вам, мадам, я бесконечно благодарен за все, что вы для меня сделали!

Возвращаясь в свое купе, Бингхэм подумал: «С моей стороны было бы просто не по-английски игнорировать факт русских побед под Сталинградом».

Бингхэм занимал красивый особняк в аристократической части Кейптауна. В молодости он был женат, и женат несчастливо. Когда лет десять назад жена умерла, он решил больше не испытывать судьбу и зажил холостяком. Его хозяйство вела старушка сестра, похожая на высохшую мумию.

Вернувшись домой, Бингхэм первым делом вызвал своего домашнего врача мистера Бичема. Бичем исследовал сломанную руку и нашел, что перелом сросся хорошо, но, пока кость не окрепнет, требуется большая осторожность.

– Кто оказал вам первую помощь, сэр Рональд? Признаюсь, это был очень искусный врач!

– Если бы только искусный!.. – с загадочной улыбкой ответил Бингхэм. – Нет, Бичем, это врач не только искусный, но и очаровательный!..

Только теперь Бингхэм рассказал домашним все, что с ним случилось после вылета из Каира. Имя Тани он называл в этом рассказе так часто, что доктор Бичем шутя заметил:

– Я начинаю вас ревновать к столь замечательному коллеге… Покажите мне это чудо!

– Вы увидите его, – заявил Бингхэм, – и не дальше, как завтра вечером. Всех троих моих советских попутчиков я пригласил на обед. Приходите и вы. Сможете подискутировать с мадам Петровой на свои медицинские темы… Но будьте осторожны: она сумеет за себя постоять!

Кроме Бичема, Бингхэм решил пригласить еще своего племянника Ричи и друга сэра Вильяма Драйдена.

Ричи, молодой человек лет двадцати семи, окончил Кембриджский университет и три года работал младшим преподавателем в Лондонской школе экономики. Он принадлежал к числу тех левых английских интеллигентов, которые отлично видят пороки капитализма, резко осуждают их, однако не находят в себе достаточного мужества и последовательности для того, чтобы сделать из этого необходимые практические выводы. По мобилизации Ричи попал в Южную Африку и в чине капитана служил в Кейптауне в английском штабе. Бингхэм недолюбливал племянника за его взгляды, но считал, что на обеде для гостей-большевиков приличие требует «сервировать» и левого англичанина.

Сэр Вильям Драйден – крупный лондонский банкир – приехал в Кейптаун для завершения очень выгодной финансовой сделки, но из-за войны застрял здесь больше чем на полгода. Это был ловкий делец и неглупый человек. Он считал себя знатоком и покровителем искусств и имел прекрасное собрание картин английских и иностранных художников. В Лондоне, в салоне его жены, молодящейся пятидесятилетней дамы, можно было встретить виднейших писателей и артистов столицы. Сын Драйдена окончил Оксфордский университет и работал в банке отца на положении наследника. Сам Драйден, несмотря на свои шестьдесят лет, был еще очень бодр и подтянут. Высокий блондин, с серо-стальными глазами, он не отказывался от земных утех ни в Лондоне, ни в Париже, ни даже здесь, в Кейптауне.

В лондонском Сити Драйден пользовался большим уважением. У него был широкий кругозор, отличный деловой нюх, и поэтому он почти всегда опережал соперников. К тому же он владел секретом, который мало кому доступен: умел наживать деньги и вместе с тем сохранять репутацию благородного и деликатного человека.

Чем это достигалось, трудно сказать. Это получалось как-то само собой: работал предпринимательский инстинкт, дисциплинированный хитрым рассудком. Рассказывали такой случай. Однажды видный текстильный фабрикант запутался в долгах. Положение его было безнадежно; все векселя находились в руках банка Драйдена. Директору банка достаточно было нажать кнопку – и старинная ланкаширская фирма вылетела бы в трубу. В подобных случаях банкиры обычно так и делают: нажимают кнопку… Но сэр Вильям Драйден поступил иначе. Он пригласил текстильного фабриканта на обед и угостил его не только изысканными блюдами, но и дружеской беседой, в которой выразил самую искреннюю симпатию к своей жертве. А в заключение беседы сэр Вильям сказал:

– Я глубоко уважаю древность вашей фирмы. Я питаю большое расположение к вам лично. И я готов помочь: даю шестимесячную отсрочку по вашим векселям.

Произнося эти слова, сэр Вильям прекрасно знал, что полугодовая отсрочка поможет текстильному фабриканту, как вазелин чахоточному. То же самое знал, или, во всяком случае, подозревал, и текстильный фабрикант. Но в тот момент оба были довольны: один – своим великодушием, другой – призраком надежды на спасение.

Прошло шесть месяцев, и случилось то, что и должно было случиться: текстильный фабрикант еще глубже увяз в долгах. На этот раз сэр Вильям уже не кормил его обедом. На этот раз он просто нажал кнопку и… Однако славе сэра Вильяма как благородного человека было положено начало. Он еще несколько раз повторил тот же прием, и в результате репутация чуткого человека прочно укрепилась за сэром Вильямом: она стала традицией, а ведь традиции в Англии – сильнее всего!

Бингхэм знал Драйдена еще по Лондону. Они любили беседовать, даже философствовать… ну, хотя бы о каналах на Марсе. В их душах было что-то родственное. И теперь Бингхэм решил лично заехать к Драйдену, чтобы пригласить его на обед.

Драйден встретил Бингхэма радостным возгласом:

– Привет пропавшему и нашедшемуся другу! – И, вопреки своей обычной сдержанности, он протянул Бингхэму обе руки. Заметив руку гостя в перевязке, хозяин встревожился:– Что с вами?!

Бингхэм рассказал о своих необыкновенных приключениях, и снова Таня играла в его рассказе большую роль.

– Я очень рад, – выслушав друга, сказал Драйден, – что все кончилось благополучно. Эта история могла иметь скверный финал.

И затем, иронически взглянув на Бингхэма, Драйден прибавил:

– Что же касается феи-целительницы из гиперборейских стран, то тут я умолкаю. Она, конечно, седьмое чудо в свете!

– Почему вы так скептически относитесь к моим словам? – обиделся Бингхэм. – Я говорю чистую правду, и вы, сэр Вильям, можете сами в этом убедиться, если согласитесь сегодня вечером приехать ко мне на обед. У меня будут мои русские знакомые. Приедете?

– Охотно! Я никогда не видел живых большевиков. Интересно на них поглядеть.

– Как? – спросил Бингхэм. – Разве в Лондоне вы не встречались с людьми из советского посольства?

– Нет, не приходилось. Вы ведь знаете, что мой банк работает главным образом в Африке и Южной Америке, где Советы имеют мало интересов.

Драйден на мгновение умолк и затем, слегка усмехнувшись, продолжал:

– Я нахожу, что некоторые лица в Англии излишне волнуются из-за большевиков. Мы, англичане, – нация устойчивая, старая, мы пережили и якобинцев, и Наполеона. У нас в истории всякое бывало. И в Европе тоже мы всякое видали… Нам нечему удивляться, не от чего впадать в панику. Стоит ли терять голову из-за того, что где-то там есть большевики? Наши твердолобые своим шумом создают только рекламу большевикам. Надо проявить выдержку. Все в конце концов образуется к нашей выгоде.

– Я не вполне с вами согласен, – возразил Бингхэм. – Большевизм опаснее, чем вы думаете, сэр Вилы ям. Его влияние чувствуется даже здесь, в Африке.

Впрочем, сейчас речь не о том… Так вы приедете сегодня вечером?

– Непременно, – еще раз подтвердил Драйден. – Что ни говорите, а большевизм – любопытное историческое явление, и в коллекции моих жизненных встреч я хочу иметь и большевиков. Без этих редких экспонатов коллекция была бы неполна.

Советские путешественники приехали к Бингхэму ровно в восемь часов вечера. Все приглашенные были уже на месте. Старушка сестра, как хозяйка дома, встречая гостей, очень волновалась: она тоже до сих пор никогда не видела «живых большевиков» и испытывала явное смятение. Однако простота и естественность русских быстро вернули старушке привычное равновесие.

Бингхэм радушно приветствовал советских гостей, как старых знакомых. Доктор Бичем не сумел скрыть повышенного интереса к «очаровательной коллеге» и решил, что для врача она, пожалуй, слишком молода и слишком красива – это вовсе ни к чему. Что касается Ричи, то он пребывал в состоянии радостного возбуждения. Да, он был известен в своем кругу как «левый», однако в Англии ему не доводилось встречаться с русскими коммунистами, и мысль о том, что сегодня он проведет с ними целый вечер, глубоко волновала его.

Когда Степан с Таней и Александр Ильич вошли, сэр Вильям скромно стоял в сторонке, не без интереса наблюдая сцену знакомства своих друзей с русскими. Он чувствовал себя в положении экзаменатора, а советских гостей рассматривал как экзаменующихся. Поздоровавшись со всеми, русские подошли, наконец, к банкиру, и сэр Вильям мысленно должен был сознаться, что ему не к чему придраться.

Стол, за который все уселись, был сервирован строго по-английски. Только здесь, кажется, было еще больше вилок и вилочек, чем в Багдаде и Каире, еще тщательнее продумано место каждого гостя за столом.

Таня как почетная гостья – ибо обед был устроен в честь советских гостей – сидела справа от Бингхэма, а слева от него – Александр Ильич. Петров был усажен справа, а Драйден слева от хозяйки. Доктор Бичем и Ричи заняли «нейтральные» места посредине.

За обедом, как это принято у англичан, говорили мало. Но, когда лакей подал кофе, завязались беседы. Доктор Бичем вступил в оживленную дискуссию с Таней и со смешанным чувством удовольствия и ревности установил, что в области медицины она человек, отлично осведомленный. Разговор увлек обоих; однако, едва допили кофе, как сестра Бингхэма, следуя английскому обычаю, увела Таню в гостиную, оставив мужчин в столовой. Таня с тоской подумала, что ей придется битый час проскучать в обществе старухи, в то время как в столовой будут, вероятно, идти интересные разговоры.

А в столовой действительно развернулась любопытная беседа. Ричи буквально набросился на Степана с расспросами о военном положении Советского Союза. В меру возможности Степан старался удовлетворить его интерес и в заключение сказал:

– Прошло около трех недель с начала нашего контрнаступления под Сталинградом. Теперь уже совершенно ясно, что Сталинград станет поворотным пунктом всей второй мировой войны…

– Но хватит ли у вас сил выбросить немцев за границы своей страны? – спросил Драйден. – Ведь они захватили такую огромную территорию!

– Выбросим! И в Берлин придем! – уверенно ответил Петров.

– На чем вы основываете свои надежды? – снова спросил Драйден голосом, в котором звучали нотки скептицизма.

– Моя уверенность, – отвечал Петров, – основывается на всей истории русского народа и Советского государства. Не впервые нам выбивать из своей страны захватчиков, не впервые отстаивать свою независимость! И мы отстоим ее и сейчас! Вы это увидите.

– Я тоже уверен, что Россия победит, – заметил Ричи. – Но вот что будет с Англией?

– С Англией? – не понял Драйден. – А чего вы, собственно, ждете? Вот уже три года идет война, и мы существуем… Это же огромное достижение!

– Но ведь у нас, в сущности, не было до сих пор ни одной настоящей победы! – возразил Ричи.

– Как – не было? – пожал плечами Драйден. – А победа над итальянцами в Северной Африке?

– Над итальянцами… – протянул Ричи.

– А чем это не победа? – продолжал Драйден. – Впрочем, дело не в этом. Испокон веков англичане во всех войнах проигрывали все битвы, кроме последней. Я уверен, что последнюю битву мы выиграем и в нынешней войне!

Ричи с сомнением покачал головой:

– Если судить по тому, что делается в Южной Африке, можно в этом усомниться…

– Что ты имеешь в виду? – спросил Бингхэм, бросив на племянника беспокойный взгляд.

– Многое… Прежде всего – расовый вопрос.

– Ах, это! – недовольно поморщился Бингхэм.

– Да, это! – твердо повторил Ричи, адресуясь главным образом к советским гостям. – Судите сами: в Южно-Африканском Союзе десять миллионов жителей. Из них только около двух миллионов белых, преимущественно потомков голландских поселенцев – буров и англичан. Весьма скромное меньшинство! А коренного населения страны – черных африканцев – свыше семи миллионов! В основном это племена зулу, бечуана, коса, базуто и другие, принадлежащие к народности банту. Прибавьте к ним свыше миллиона мулатов, индонезийцев, индийцев, и вы получите восемь миллионов бесправных, презираемых законом черных и цветных, угнетаемых белыми «господами». При таком численном соотношении твердолобая политика, отнявшая все права у коренного населения, весьма опасна. А здешнее правительство будто нарочно стремится до крайности обострить вражду между белыми и небелыми.

– В чем же это выражается? – поинтересовался Петров.

– О, в тысяче и одной вещи! – горячо воскликнул Ричи. – Прежде всего африканцы лишены избирательного права в парламент. Целые племена выброшены с земель, которыми владели в течение веков, и загнаны в так называемые резервации, где им нечем прокормиться. Земли там мало, земля плохая, воды нет, климат ужасный… Ведь какое сейчас распределение земли: десять процентов у черных и девяносто процентов у белых, то есть у бурских и английских помещиков. Надо ли удивляться, что черные бегут из резерваций, и за лепешку батрачат у помещиков! Их не допускают ни к какой другой работе, кроме физической. Неграмотность – почти поголовная. Детская смертность – ужасающая. Взрослые болеют и умирают без медицинской помощи. В городах цветные лишены самых элементарных прав: они изолированы в особых нищенских «гетто», им запрещено появляться на улице после девяти часов вечера, запрещено гулять по набережной Кейптауна или ходить в кино, находящееся в «европейской» части города. По закону 1922 года ни одному негру не разрешается доступ в города, кроме тех случаев, когда они хотят служить белым. По окончании срока работы они должны покидать город. Прибавьте сюда погромы, которые частенько устраиваются для устрашения цветных. Вот вам картина местных нравов! Да о чем говорить! Двадцать процентов «белых дикарей», чужеземцев, держат восемьдесят процентов населения страны в полурабстве, бесправии, на грани голодной смерти, за гнусной решеткой расистских законов…

– Но, Ричи, – опять вмешался Бингхэм, – ты же хорошо знаешь, что я не сочувствую ряду мероприятий здешнего правительства. Однако Южно-Африканский Союз как доминион Англии самостоятелен в своей внутренней политике. Правительство его величества не может вмешаться в эти дела, хотя и сожалеет о некоторых действиях здешней администрации, считая их неблагоразумными.

– «Неблагоразумными»! – с раздражением воскликнул Ричи. – Они безобразны и возмутительны! Они стоят в прямом противоречии с принципами христианской цивилизации! Здешние расисты готовят себе страшное будущее… Как можно ждать, что страна, раздираемая такой внутренней враждой, внесет полноценный вклад в победу над гитлеризмом? Да ведь многие буры сочувствуют гитлеризму! Возьмите хотя бы таких людей, как Малан или Пирроу.[14]

– Я тоже нахожу, что местное правительство совершает ошибки, – снисходительно проговорил Драйден. – Однако, оставаясь на строго конституционной почве, правительство его величества лишено возможности изменить господствующие в Южной Африке порядки.

– Так где же выход? – спросил Ричи.

– Выход в постепенном воспитании общественного мнения, – ответил Драйден. – Рано или поздно его влияние – и в Англии и в Южной Африке – приведет к устранению нездоровых крайностей.

Упоминание о «строго конституционной почве» и о «воспитании общественного мнения» произвело заметное впечатление на Ричи. Он как-то сразу смяк и потерял большую часть своего задора. Однако ему не хотелось ронять в глазах советских гостей престиж «левого», и потому он нехотя сказал:

– Конечно… Расовый вопрос – сложный вопрос, но я все-таки не могу согласиться ни с тобой, дядя, ни с вами, сэр Вильям.

Слушая этот спор между двумя поколениями англичан, Петров подумал: «Да, по всему видно, что неграм остается надеяться только на самих себя».

Когда гости, наконец, встали и начали прощаться, Бингхэм спросил:

– Когда вы отплываете?

Потапов ответил с расстановкой, но довольно правильно:

– Мы отплывает через три дня на «Диане» в Ливерпуль.

– Как! На «Диане»? – оживился Драйден. – Я ведь тоже отплываю на «Диане». Значит, будем попутчиками!

– Что ж, будет веселее, любезно заметил Петров, а про себя подумал: «Вероятно, поссоримся в пути…»

– Да-да, будет веселее! – в тон ему откликнулся Драйден, а про себя подумал: «В общем, эти большевики не такие уж дикари».

На другой день утром Ричи приехал в отель, где остановились его новые знакомые, и с дружеской улыбкой предложил:

– Если вам угодно, я готов быть вашим гидом по Кейптауну.

Разумеется, советским гостям это было «угодно», и все четверо сразу же сели в автомобиль.

– Я буду вам показывать город по своей системе, – заявил Ричи. – Начнем со Столовой горы.

Автомобиль быстро доставил всю четверку на станцию фуникулера. Здесь они сели в маленький вагон и понеслись вверх. Два мощных стальных троса были натянуты между городом и макушкой горы, возвышавшейся на тысячу метров над уровнем моря. Вагон плавно скользил вверх по одному из тросов. На полпути к вершине он разминулся с другим таким же вагоном, который по соседнему тросу опускался вниз с вершины в город. Чем выше поднимался вагон, тем шире становился горизонт и вольнее дышала грудь. Быстро уходили вниз уступы скал, пропасти, лесные заросли. Белые дома города словно сжимались, улицы превращались в тонкие ниточки, колокольни церквей и башен становились похожими на легкие игрушки. Делалось холоднее, в ушах слегка покалывало. Наконец вагон остановился, и пассажиры вышли. Перед ними открылись необъятные, широкие дали.

Внизу, у подножия Столовой горы, – а она действительно была плоской, как стол, – широко раскинулся Кейптаун с многочисленными пригородами. Справа его сторожил грозный Пик дьявола, слева – мощная Львиная голова. С высоты город походил на огромное скопление разноцветных ракушек, вытянувшееся вдоль морского берега. Под яркими лучами солнца алмазами горели стекла домов и магазинов. Вдоль берега тянулись желтые пляжи, гряды утесов, дамбы и волнорезы… А еще дальше, за твердыми линиями побережья, в беспредельную даль бежала могучая и необозримая синь океана, сливаясь на горизонте с такой же могучей и необъятной синью неба. Молча стояли путешественники перед этой грандиозной, величественной картиной, как бы растворяясь в ослепительном великолепии природы…

– Перенеситесь мысленно на четыреста пятьдесят лет назад, – заговорил наконец Ричи. – Тогда были те же берега, та же Столовая гора, на вершине которой мы сейчас стоим, тот же могучий и жестокий океан, но не было ни города Кейптауна, ни его трехсот пятидесяти тысяч жителей – тех, кто своей бестолковой возней только нарушает извечный круговорот природы.

– Вы что же, по натуре нелюдим-отшельник? – улыбнулся Петров.

– Немножко, – скромно отозвался Ричи. – Я всегда люблю природу и не всегда люблю человека… Да, так вот, в один из бурных дней 1486 года к этим берегам пристали два маленьких португальских суденышка под командой смелого моряка Бартоломео Диаса. Несомненно, он был очень смел! Подумайте, пройти семь тысяч миль по неизвестным морским путям на утлых каравеллах, с сотней человек команды из отчаянных головорезов… Для этого надо было обладать сверхчеловеческой смелостью!

Ричи на мгновение задумался, как бы вглядываясь в образы далекого прошлого, а затем продолжал:

– Так или иначе, но Бартоломео Диас открыл этот знаменитый мыс, который он не без основания назвал мысом Бурь. Не смотрите, что сейчас кругом все здесь дышит тишиной и спокойствием. Сегодня хороший день. Но здесь бывает много страшных, грозных дней, когда кажется, что океан в бешенстве обрушивается на эту землю, хочет уничтожить ее.

– Но почему же, в таком случае, этот мыс теперь называется мысом Доброй Надежды? – спросила Таня.

– А потому, – ответил Ричи, – что тогдашний король Португалии Иоанн Второй уже давно мечтал о морском пути из Европы в Индию вокруг Африки. Открытие Диаса окрылило португальцев надеждой на возможность исполнения этой мечты, и они переименовали мыс Бурь в мыс Доброй Надежды. Новое название оправдало себя: действительно, в 1497 году другой отважный португальский мореплаватель, Васко да Гама, отправившийся на поиски морской дороги в сказочные страны Азии, обогнул этот мыс – южную оконечность Африки – и после целого ряда приключений в конце концов добрался до Индии.

Ричи увлекся рассказом о судьбе мыса. Он с жаром рисовал яркую историческую картину. Морской путь в Индию, открытый Васко да Гамой, стал в XVI–XVII веках большой дорогой тогдашних мореплавателей. Много португальских, испанских, голландских, английских судов, огибавших Африку, приставали на мысе Доброй Надежды, чтобы запастись пресной водой, получить у туземцев в обмен на европейские товары меха, скот, плоды. Только через сто пятьдесят пять лет, в 1652 году, хирург голландского флота ван Рибек основал здесь первое европейское поселение – Кейптаун. Несколько десятков голландцев, обосновавшись на берегу, начали разводить огороды, чтобы снабжать проходившие корабли свежей зеленью – ведь цинга была тогда страшным бичом дальнего мореходства. После Варфоломеевской ночи 1688 года на мыс Доброй Надежды бежало от преследований много гугенотов из Франции. В XVIII веке усилился приток переселенцев из Голландии. Так постепенно возрастало количество европейских колонистов на диком юге Африканского континента. Город на мысе Доброй Надежды стал оживленной «заправочной станцией» для проходящих кораблей. Моряки всех наций шутливо окрестили его «Таверной у моря».

В годы наполеоновских войн Англия отняла у Голландии этот важный перекресток морских дорог и близлежащую прибрежную область – Кэпленд. Сюда потянулся поток иммигрантов с Британских островов. Англичане стали притеснять и вытеснять голландских колонистов.

В 1836 году десять тысяч голландцев покинули мыс Доброй Надежды и окружающую область и ушли внутрь страны, к северу, в обширные южноафриканские степи, образуя чисто голландские поселения. Так возникли впоследствии Оранжевая республика и республика Трансвааль.

Голландские колонисты и их потомки получили здесь название «буров». Они сгоняли коренных обитателей страны – негров многочисленных племен народности банту – с их исконных земель. Жестокие и грубые помещики-буры насильно заставляли работать в своих огромных поместьях тысячи и тысячи «освобожденных» таким путем негров, превратив их в полурабов. Эта экспансия белых сопровождалась потоками крови, уничтожением целых племен. Но африканцы мужественно отстаивали свою независимость и свободу. Они выдвинули из своей среды крупных вождей и военачальников – Чака, Дингеана, Мошеша, Мозеликатсе и других, – которые с большим искусством руководили героическими войнами своих племен против иностранных поработителей. В период 1779–1877 годов между африканцами и белыми разыгралось девять кровопролитных войн. Однако, несмотря на героизм негров, они вынуждены были постепенно отступать перед силой огнестрельного оружия, перед техническим превосходством «белых дикарей». Последнее большое восстание произошло в 1906 году, когда сопротивление африканских племен было сломлено и они были загнаны колонизаторами в пресловутые резервации. Здесь-то и подстерегали их колючая проволока, голод, вымирание.

В этом кровавом преступлении захватчики – буры и англичане – шли рука об руку.

Но, когда борьба между белыми и черными была закончена и черные превратились в полурабов, обострилась рознь в лагере белых. В 1899 году она привела к трехлетней англо-бурской войне, которая окончилась поражением буров. После этого Кэпленд и другие возникшие в XIX столетии провинции и государства – Трансвааль, Наталь, Оранжевая республика, – завоеванные англичанами, были объединены в Южно-Африканский Союз и превращены в доминион британской короны.

После прорытия Суэцкого канала порт Кейптаун потерял свое значение важнейшей морской стоянки на пути из Европы в Восточную Азию. Казалось бы, южноафриканские колонии должны были захиреть… Но этого не случилось. На почти даровом труде черных батраков выросли огромные скотоводческие хозяйства белых помещиков. А с середины XIX века здесь стали бурно развиваться золотые, платиновые, алмазные прииски. По добыче алмазов и драгоценных металлов Южная Африка вышла на первые места в мире. В глубине рудников трудится сотни тысяч обезземеленных негров. По официальной статистике, рабочему-африканцу платят во много раз меньше, чем белому. Рабочие-африканцы содержатся на рудниках в специальных лагерях, за колючей проволокой, на полутюремном режиме…

– Такова краткая история этой страны, – закончил Ричи свой рассказ. – Внизу, у наших ног, лежит резиденция парламента Южно-Африканского Союза – Кейптаун. Из крошечного голландского поселения, основанного хирургом Рибеком, в течение веков вырос большой капиталистический город.

– Со всеми внутренними противоречиями, свойственными капиталистическому городу? – полувопросительно бросил Петров.

– Вот именно! – подтвердил Ричи. – Даже большими. Над обычными уродливыми противоречиями здесь господствует еще омерзительный дух расовой ненависти и расового неравенства. В этом вы скоро сами убедитесь… А теперь позвольте показать вам самый Кейптаун, который мы обозревали пока только с высоты птичьего полета.

Когда в вагоне фуникулера вся компания спустилась вниз, Ричи усадил гостей в ожидавший их автомобиль и медленно повел машину по городу. Он выехал на нарядную, оживленную улицу с многоэтажными домами, зеркальными витринами, пышными зданиями банков и страховых обществ. По мостовой проносились сотни машин, по тротуарам плыла пестрая толпа пешеходов.

– Аддерлей-стрит – главная улица Кейптауна, – сообщил Ричи.

Через несколько минут машина остановилась на широкой площади, окруженной громадами высоких домов. Заметно выделялись два здания – каменный массив городского муниципалитета и четырнадцатиэтажный небоскреб почтово-телеграфного ведомства. Площадь была щедро обставлена изящными фонарями.

– На этом месте когда-то были разбиты первые огороды Рибека, – сказал Ричи. – От грядок картошки до этого стеклянно-гранитного небоскреба – таков путь, пройденный Кейптауном за три века! Кстати, о небоскребе… Зайдемте-ка внутрь!

Внутри громадного здания Ричи подвел гостей к одной из стен и указал на вделанный в нее большой грубый камень. На поверхности камня сохранилась надпись: «Посмотрите под камень, есть письма». И тут же даты: «1622» и «1629».

– Что это такое? – спросила Таня.

– Это почтовый ящик семнадцатого столетия, – улыбнувшись, ответил Ричи. – В те дни регулярной почты не было. Капитаны судов, шедших из Европы в Индию, клали свои письма, адресованные домой, под обломки скал на берегу океана, а капитаны судов, шедших обратным путем, из Индии в Европу, вынимали эти письма и доставляли их в Европу. И вот в память о далеком прошлом один из таких «почтовых ящиков» семнадцатого века вделан в эту стену.

Ричи почти с нежностью погладил шероховатую поверхность камня. Затем он с гордостью произнес:

– А сейчас через этот четырнадцатиэтажный «почтовый ящик», в котором мы находимся, проходят два с половиной миллиона писем и тридцать тысяч посылок в неделю!

Когда вернулись к автомобилю, Ричи сказал:

– Вы видели лицевую сторону медали. Теперь я покажу вам оборотную…

Через несколько минут машина остановилась возле потемневшего старинного здания, похожего на крытый рынок.

Ричи пояснил:

– Здесь когда-то был невольничий базар… Ведь в семнадцатом, восемнадцатом и даже девятнадцатом веках в Южную Африку привозили немало рабов из Индии, Малайи и других азиатских стран. А кроме того, сюда тысячами гнали местных негров. Под этими потемневшими сводами продавали и покупали людей. Мрачное напоминание о мрачном прошлом!

Ричи резко махнул рукой, точно хотел отбросить призраки минувшего, и голосом, в котором слышалось смущение, прибавил:

– Впрочем, настоящее едва ли лучше… В этом вы сейчас убедитесь.

Двадцать минут спустя автомобиль оказался точно на другой планете. Куда девались блеск и роскошь нарядной Аддерлей-стрит? Куда исчезли широкие улицы, большие красивые дома, потоки машин, толпы хорошо одетых пешеходов? Кругом вились узкие, тесные, вонючие улочки. Ни мостовых, ни тротуаров, ни фонарей, ни даже домов!.. Хижин и тех не было. Просто из старых деревянных ящиков, из обломков жести и глины люди слепили какие-то конуры, землянки, в которые можно было вползать только на четвереньках. Эти конуры составляли целый огромный город – с запутанными ходами, переулками, тупиками. Кругом бегали полуголые, босые ребятишки. Лениво лаяли облезлые собаки. Иногда слышался крик осла, иногда раздавалось кудахтанье курицы… Иссохшие старухи разговаривали, сидя у своих конурок. И всюду – только негры! Ни одного белого! Даже «цветные» встречались редко.

Это были кварталы для африканцев, коренных жителей страны.

Автомобиль с белыми был здесь большой редкостью. Около него сразу же собралась толпа. В глазах негров любопытство смешивалось с недоверием и страхом. Пристальные, вопрошающие взгляды смущали советских гостей. Им стало как-то не по себе. Они вышли из машины. Таня нагнулась к курчавому мальчику лет семи и вдруг с ужасом воскликнула:

– Трахома!

Рядом стояла худенькая девочка. Ее глаза ярко блестели, впалая грудь то и дело сотрясалась сухим кашлем.

– А у этой туберкулез… – как бы про себя заметила Таня.

Степан окинул взглядом толпу и спросил, говорит ли кто-нибудь из местных жителей по-английски. Среднего роста негр с умным изможденным лицом поклонился и на ломаном английском языке тревожно спросил:

– Что нужно господину?

– Можно нам зайти в какую-нибудь хижину?

– Заходите… – нерешительно ответил африканец. Ему, видно, неясно было, хорошего или плохого следует ждать от этих гостей.

Все двинулись за негром. Жилище его находилось в двух шагах. Оно было чуть получше других: маленькая, подслеповатая землянка, в углу которой чернел крошечный очаг. Пожилая женщина возилась около огня. С испугом взглянув на белых, она быстро отвернулась.

– Где ты работаешь? – спросил Ричи хозяина дома.

– Моя работай хорошо, – ответил негр. – Моя работай прачка… Моя получай два шиллинга в день…

– Это значит, – пояснил Ричи, – что он получает в шесть раз меньше, чем получал бы белый на его месте… Впрочем, белые в прачечные не идут.

– Сколько вас здесь живет? – поинтересовалась Таня.

Африканец весело заулыбался и затем, считая по пальцам, сказал:

– Моя живет… Мой хозяйка живет… Четыре детки живет… Моя хорошо живет!..

– Не удивляйтесь! – вставил Ричи. – Здесь в таких лачугах нередко ютятся по десять – двенадцать человек.

Таня зябко передернула плечами и вышла на улицу, на свет.