Прошло четверть часа. Остап, насвистывая себе под нос «Синий платочек», шагал в расположение второй эскадрильи. Возле одной из машин он заметил расплывшийся в темноте силуэт человека.

– Это ты, Аверин? – спросил он.

– Я, – нехотя отозвался летчик.

– Соловья дожидаешься, что ли?

– Бессонница…

– А-а… Ну, считай верблюдов – лучшее, испытанное средство от бессонницы, – пошутил Остап и пошел дальше.

После того памятного крымского вечера, когда Таня так решительно отвергла его легкомысленные ухаживания, Аверин провел не одну бессонную ночь. Обида и ревность не давали ему покоя. Он старался избегать встреч с девушкой, внушал себе, что она ничего особенного собой не представляет, выискивал в ней недостатки, но через несколько минут забывал о них. Все надуманное им отлетало как шелуха, и Таня представала перед ним прежняя – прекрасная и чистая. Безделье на отдыхе тяготило. Аверин метался. Чтобы убить время, отвлечься от горьких мыслей, он пристрастился ходить на охоту. Вместе с Поповым они целыми днями бродили по полям. Но чем больше он избегал встреч с девушкой, тем сильнее его тянуло к ней. Не в силах бороться с собой, он решил уйти из полка. Наскоро набросав рапорт с просьбой о переводе в другой полк, Аверин хотел отдать его по команде, но заколебался. Ему, привыкшему к товарищам по оружию, было трудно оставить их. Подумав, он спрятал рапорт и решил посоветоваться. Но с кем? Перебрав в памяти всех товарищей, он с горечью убедился, что не с кем.

«Не поймут они меня, а если поймут, то в лучшем случае посочувствуют, если не посмеются, – подумал он. – Попов – человек сердечный, но из него слова не вытянешь. Черенок – чересчур праведник. Для него существует лишь белое и черное. Об Оленине и речи не может быть. Тот одно и знает: воздушные турниры да еще „козла“ в свободный час».

И вдруг его осенила догадка: замполит!

«Как это я раньше не подумал?» – упрекнул он себя и, выбрав вечер, когда Грабов рано ушел к себе, отправился вслед за ним. Слушая сбивчивое повествование Аверина, Грабов молчал, потирая временами лоб с таким видом, будто все, что он слышал от летчика, было ему давно известно.

«Наверное, кто-то уже рассказал обо мне», – подумал Аверин. Молчание замполита сбива о его с толку. Наконец, совершенно потерявшись, он замолк. Грабов повернул к нему голову, посмотрел и медленно произнес:

– Вот что, дорогой мой, скажу прямо: мне кажется, вы преувеличиваете свое чувство.

Аверин хотел возразить, но Грабов остановил его.

– Скорее всего, – продолжал замполит, – это одна из форм проявления самолюбия, вашего «я». Разберитеська в своем чувстве серьезно, и вы сами придете к правильному решению.

Аверин слушал, но упрямое выражение не сходило с его лица…

– Я хотел… пытался. Не помогает. Единственный выход – вот, – сказал он и протянул Грабову рапорт.

Грабов пробежал глазами рапорт, положил его на стол и прижал твердой ладонью.

– Неправильно! – сказал он строго. – Беспорядок в личной жизни не может являться достаточной причиной для ухода из полка, в котором вы выросли как человек и как летчик. Рапорт ваш беру, но предупреждаю, что ответ будет неблагоприятный. Война идет. Вой-на! – Сделав паузу, добавил: – С такими рапортами прошу ко мне больше не приходить.

Стук в дверь прервал их разговор. Вошли командиры эскадрилий, которых вызвал к себе замполит. Аверин вышел. Как он жалел, как ругал себя за этот злосчастный рапорт, написанный так необдуманно. Но сделанного не воротишь.

Самолеты шли на запад. Дымчато-зеленые просторы степей были похожи на застывшее озеро, поросшее густым камышом, кое-где усеянное белыми стаями плавающих гусей. Так казалось с высоты. Но когда машины опускались к земле, степь переставала казаться застывшей. Она жила большой, напряженной жизнью. По желтым сплетениям дорог пылили подводы и автомашины, в полях чернели точки копошащихся людей. Вместо стай белых гусей, плавающих в зарослях камыша, глазам летчиков открывались села с белыми хатами, вкрапленными в оправу вишневых садов. На улицах было пустынно. Люди с рассветом уезжали в поля. Только стаи суетливых кур бродили по дорогам, купаясь в теплой пыли, – да собаки скучали под плетнями. Все вокруг дышало миром и тишиной, и ничто не говорило о том, что здесь недавно прошла война. Неожиданно где-то высоко в небе, сначала чуть слышно, затем все усиливаясь и нарастая, возник рокот моторов. В хатах захлопали окна и двери. Юркие и быстроногие ребятишки первыми выбежали на улицу. Щурясь и протирая слезящиеся от солнца глаза, они закидывали вверх головы и пристально разглядывали безоблачную голубизну. Длинная вереница «илов» подлетала к селу. Внезапно, перекрывая стройное гудение десятков моторов, возник другой, знакомый воющий звук. Один из самолетов, быстро снижаясь, пикировал в центр села. На борту его зеленой веткой выросла ракета, а еще через мгновение самолет пронесся над крышами хат и взмыл в небо, покачивая крыльями. Война из этих мест ушла далеко на запад, но ее голоса остались надолго не только в памяти людей, но и животных. Поджав хвосты, собаки убегали в степь, куры, кудахча, кинулись врассыпную. Самолет круто развернулся и вторично зашел на центр села. Люди, выскочившие из хат, увидели, как от него отделилось что-то продолговатое, с белым вихляющим в воздухе хвостом и упало в конце улицы. Самолет снова покачал крыльями и скрылся в вышине. Жители села модна смотрели вслед, пока он не исчез из глаз, и только после этого сразу заговорили, замахали руками, показывая в конец улицы. Мальчишки сорвались с места и гурьбой во весь дух пустились бежать туда, сверкая голыми пятками. Через минуту их голосистая стайка уже неслась обратно. Мальчишка крепко сжимал в руке снарядную гильзу. К ней привязан бинт. Концы его свободно развевались на ветру. Из ближайшего к площади двора вышел худощавый человек с глубоко запавшими темными глазами. Он был на костылях. На побелевшей, много раз стиранной гимнастерке сиял красной эмалью орден и желтели две полоски нашивок за тяжелые ранения.

– Подай сюда вымпел, – сказал он властно подбежавшему к нему курносому мальчишке.

Вынув пробку, забитую в шейку гильзы, бывший фронтовик извлек из гильзы конверт и, прочитав на нем адрес, удивленно взглянул на запад, куда улетели самолеты.

– Письмо Анастасии Савельевне Бороде, – строго сказал он собравшейся толпе стариков и женщин, – товарищи Георгия бросили. Ну-ка, я сам отнесу ей.

Плотно сжав тонкие, бледные губы, он заковылял в зеленый переулок, провожаемый любопытствующими сельчанами. Впереди него, перешептываясь, толкаясь и наступая один другому на ноги, вприпрыжку бежали мальчишки.

У ворот домика, закрытого пышными кронами вишневых деревьев, инвалид остановился, предупредительно постучал костылем в калитку и тут же вошел. За ним хлынули сопровождающие. На пороге домика показалась маленькая старушка в черном платке. Небыло в ее внешности ничего такого, что напоминало бы ее сына. Казалась невероятной и в то же время глубоко трогательной мысль о том, что эта маленькая женщина смогла родить такого богатыря, каким был Георгий. Узнав, что письмо ей бросили с самолета товарищи сына, она от неожиданности растерялась, заплакала и торопливо зашарила по карманам фартука, отыскивая очки. Но очков не оказалось.

– Да куда же, куда они делись? Где я их положила? – суетясь, взволнованно спрашивала она себя.

Курносый мальчуган, очевидно, не впервые бывавший в этом домике, бочком проскользнул в дверь и тут же появился обратно, осторожно держа в руках пропавшие очки. Лицо старушки, круглое, еще хранящее под мелкими морщинками следы былой пригожести, выражало горе. То, что товарищи ее сына не забыли о ней, помнят, глубоко взволновало материнское сердце. Она глядела на письмо сквозь очки и ничего не видела. Туман застилал глаза. Буквы расплывались. Анастасия Савельевна сняла очки, снова надела их и кое-как вполголоса прочитала короткие строчки:

«Дорогая мама! Мы летим на запад. Летим освобождать нашу землю, наш народ от фашистских зверей. Мы помним и будем всегда помнить нашего боевого товарища и друга – вашего сына Георгия Ивановича, отдавшего жизнь за Родину. Много фашистов поплатилось и поплатится жизнью за его смерть. Не горюйте, мама. Пишите нам, если в чем нуждаетесь, мы вам поможем, все для вас сделаем, а кончится война, приедем навестить вас, как родные сыновья».

– Как родные сыновья… – тихо, вполголоса повторил инвалид.

Анастасия Савельевна бессильно опустилась на порожек, дети притихли, испуганно прижавшись к матерям. Женщины, подперев руками щеки, плакали.

Пятые сутки были на исходе, когда полк в полном составе подлетал к Сеще. Под крыльями самолетов – зеленое море лесов. Сквозь синеватую дымку утра, нависшую над землей, в зеленых просторах изредка проглядывали серые крыши деревенских домов, смутно желтели песчаные прогалины, сверкающими островками проплывали озера. Невиданный на юге пейзаж.

«Вот он какой, знаменитый партизанский край!» – думал Черенок, оглядываясь по сторонам, и, удостоверившись, что его ведомые следуют за ним, снова смотрел на леса, облитые золотыми потоками солнечного света. Ощущение, что приближается что-то особенное, не покидало летчика с тех пор, как он появился над Полесьем. Такое ощущение, должно быть, бывает у бегуна, когда он, заканчивая трудную дистанцию, приближается к финишу.

Штурмовики подходили к аэродрому.

Окаймленный со всех сторон капонирами, похожими на подковы, аэродром представлял ровную площадь, ограниченную с западной стороны редким сосновым бором. Из центра ноля расходились под углом два луча взлетных бетонированных дорожек. Дорожки были в частых рыжих воронках. Немцы, отступая, взорвали дорожки.

Эскадрильи одна за другой приземлялись, и бомбовые люки освобождались от своего необычного груза Технический состав оставался здесь. Дальше, на фронтовой аэродром, летчики должны были перелетать только со стрелками.

Передовая линия фронта проходила по речушке Проне, поросшей осокой и жестким камышом. Спустя два дня Черенок со своей восьмеркой подлетал к городу Кричеву. На северо-запад от города тянулись бесконечные леса, а в них, где-то возле затерянного в лесу хуторка, на поляне должен был находиться аэродром, который летчики нанесли на свои карты еще в Крыму.

Если лететь от Кричева на запад вдоль железной дороги на Могилев, то через шесть минут полета, с левой стороны железнодорожного полотна должна быть будка путевого обходчика, а возле нее – большой меловой круг на земле. В середине круга выложены крест и стрела, направленная строго на юг. Круг с крестом и стрелой служили навигационным знаком для самолетов.

Черенок, развернув группу точно над указателем, выждал три минуты полета и посмотрел вниз. По расчетам, на этом месте находился аэродром. Но, к великому удивлению летчика, вместо аэродрома на отмеченной точке блестело овальное лесное озеро. Летчик забегал глазами по окрестностям, но нигде не обнаружил хоть что-нибудь мало-мальски похожее на посадочную площадку.

«Что за чертовщина? Видно, придется повторить заход. В чем-то я, должно быть, ошибся», – подумал он и неожиданно для себя услышал в наушниках недовольный голос Хазарова:

– Черенков! Я – Малина-восемь! Немедленно садитесь, аэродром под вами!..

Летчик накренил самолет и снова заглянул вниз. «Какая же здесь точка? Ведь это же озеро, самое настоящее озеро!» – недоумевал он.

Он протер глаза и включил передатчик.

– Зандаров! Ты видишь перед собой аэродром? – с тревогой спросил он ведущего второго звена.

Последовало сравнительно долгое молчание. И, наконец, неуверенный ответ:

– Кроме этой лужи, хоть убей, ничего не вижу!..

Черенок пожал плечами, хотел еще связаться с Хазаровым, но в этот момент из середины молочно-белого озера мигнула зеленым глазом ракета. Летчик распустил группу, снизился до самых верхушек деревьев и только тут с трудом разглядел микроскопический островок и на нем фигуры людей и белое полотнище посадочного знака.

– Эге! Вот это маскировка! Ей богу, молодчина, – промолвил он, и было непонятно, к кому относится эта похвала, к хитрому ли служаке БАО, выискавшему такой аэродром, или к бесконечному дождю, хлеставшему две недели подряд и затопившему землю. С высоты никакому немецкому разведчику и в голову не пришло бы принять эту затопленную поляну за действующий аэродром.

«Как бы не увязнуть в этой маскировке…» – тут же озабоченно подумал Черенок, выпуская шасси на посадку. Но его опасения оказались напрасными. Дно под водой было твердое, как бетон. Приземляясь, самолеты, словно глиссеры, скользили по воде, оставляя за собой длинные пушистые хвосты пены. К стоянкам, расположенным вдоль опушки леса, самолеты двигались между. рядов сосенок, воткнутых в землю, как вехи.

Самолет Оленина, любившего рулить на больших скоростях напрямую, стоял далеко в стороне, накренившись на правое крыло. Он так завяз в глинистой хляби, что колес не было видно. Остап, прилетевший с Олениным как пассажир, вылез на крыло, засунул в карманы руки и с совершенно невозмутимым видом смотрел на опушку леса, где, сливаясь с зелено-серыми стволами деревьев, виднелось несколько домов хутора Дорогая, а за ними, продолжая деревенскую улицу, выстроились самолеты, забросанные еловыми ветками.

– Н-да-а! – протянул Остап. – Аэродромчик сыроват… А? Как ты думаешь, Леня, – повернулся он к Оленину, – пришлет Хазаров за нами тягач?

Обозленный неудачей, Оленин пожал плечами, вздохнул и уверенно ответил:

– Не пришлет.

– Чует и мое сердце, Леня, что придется нам с тобой снимать штаны да форсировать сей водный рубеж вброд. Другого выхода нет. Иначе не видать нам обеда, как свинье неба. Представь себе, заходишь ты в столовую, а тебя встречает пылающая гневом официантка да холодная болтушка от щей. А из-за чего все? Из-за короткой нашей памяти. Забыли мудрость народную. А она всегда глаголет: «Не спросясь броду, не суйся в воду…» – подтрунивал над товарищем Остап.

– А ты не сыпь перцу в чужую кашу, если тебя не просят… Мог бы и не лететь со мной, если не нравится, – взорвался Оленин.

– Ну, а ты уж и в амбицию… Потеха с тобой, Леня… И Остап, улыбаясь, затянул во всю глотку:

Несколько дней подряд лили дожди. Лесные дороги окончательно расползлись. Пешком уже никак нельзя было пройти, а проехать на машине нечего и думать. Хорошо еще, что саперы на одной просеке успели устелить разбухшие колеи дороги бревнами и набросали поперек их жерди. Дорога получилась умопомрачительная. Проедешь километр, проверяй, на месте ли мозги. Но километр это еще куда ни шло. А вот сделать три двадцатикилометровых рейса в сутки по этой скрипучей, вытряхивающей душу, дрожащей мостовой было подвигом. Но водители автомашин умудрялись, даже не ломая рессор, подвозить с армейских складов тяжелые ящики с бомбами, горючее, да еще шутили.

Среди залитого водой леса, в шалашах, выстроенных для жилья летчиков, было мокро и неуютно. Под нарами хлюпала жидкая грязь, в лужах плавали окурки, а ночами у самого изголовья звучали дикие лягушечьи какофонии. Больше всего одолевали комары. Нигде еще не приходилось встречать таких огромных полчищ этих тварей. Весь воздух буквально кишел ими. Все испробованные средства защиты оказались перед ними бессильны. Не помогали ни нашатырный спирт, ни махорка, ни дикий чеснок, которым люди натирали себе тело. Достаточно было минуту-другую остаться неподвижным, а затем провести платком по незащищенной одеждой коже, как платок делался красным от крови. На рассвете, когда летчиков поднимали, со всех сторон неслись проклятия по адресу этого гнуса. Искусанные за ночь уши Зандарова приняли ежевичный оттенок и неестественно топырились по сторонам, напоминая два огромных вареника. Доведенный до отчаяния, Зандаров восклицал, ощупывая лицо:

– «Мессершмитт», ей богу, это невинный барашек по сравнению с этими кровожадными драконами!

– Подумаешь, какое дело! Не обращайте внимания… – бодро советовал Грабов, хотя у самого глаза заплыли, а нос стал такого необыкновенного сизого цвета, какой изредка лишь можно встретить у старых броварников, глотнувших за свою жизнь не одно ведро горячащих напитков. Вечерами, перед тем как лечь спать, летчики хлопотливо развешивали свои сырые портянки для просушки. Но ночью снова припускал дождь, и портянки оставались мокрыми.

Как-то на рассвете Аверин долго шарил под нарами, разыскивая в темноте свой чемодан.

– Куда он запропастился – ума не приложу… – ворчал он.

– Кто запропастился? – спрашивали товарищи.

– Да чемодан… Ночью исчез мой чемодан…

– Не волнуйся, найдется, – успокаивали его летчики.

Чемодан был обнаружен в противоположном конце шалаша, плавающим в луже под нарами первой эскадрильи. Подступившая за ночь вода пронесла его туда через все помещение. Обрадованный Аверин выудил его из воды, заглянул внутрь и, выругавшись, злобно стукнул крышкой.

– Все промокло.

– А ты, Аверин, к следующему плаванию проконопать и просмоли свое судно… Иначе весь груз махорки и портянок пойдет на дно… – подтрунивал Остап, встряхивая собственные сапоги и выливая из них воду.

Аверин только пыхтел.

Спустя час после завтрака экипажи второй эскадрильи лежали на мокрой траве вокруг тлеющего костра. Ежась, они усердно попыхивали цигарками и обмахивались ветками. До первого вылета оставалось немногим больше часа. На свежеумытом, розовом, как щеки ребенка, небе всходило солнце. Под косыми лучами его на глянцевых крыльях самолетов вспыхивали и играли дрожащие капли. Воздух был напоен ароматом цветов, смешанным с кислым запахом мокрых бревен. В густой листве развесистых дубов весело пировали птицы. Стрелок Черенка – сержант Горянин, прикрыв голову воротником, преспокойно досыпал у костра. Чуть заметный ветерок прошел по земле. Дым потянул в сторону сержанта, и он неожиданно начал выводить носом такие рулады, что дремавший тут же Остап с удивлением приоткрыл глаза.

– Эка его забрало! Гм… И как это он умудряется штопоры такие закручивать!

Однако дым мешал спать. Горянин чихнул, надсадно закашлялся и, переворачиваясь на другой бок, задел каблуком сапога по лежащему у его ног шлемофону. Стекла очков брызнули осколками. Остап с неудовольствием покосился на стрелка и хотел было призвать его к порядку, но зазуммерил телефон, проведенный с командного пункта. Летчики приподняли головы. Черенок взял трубку, послушал и, вдруг обернувшись ко всем, быстро завертел перед собой рукой.

– Мо-о-то-ры к запуску! – пронеслось тут же по стоянке. В небе ярким разноцветным букетом вспыхнула ракета. Группы штурмовиков улетали на Днепр.

21 июня 1944 года войска Второго Белорусского фронта прорвали немецкие укрепленные позиции на реке Проне.

Мокрые от беспрерывных дождей, утопающие в грязи советские части, оседлав стратегические шоссейные магистрали, двинулись к Днепру. По черному асфальту дорог, покрытых выбоинами, расплескивая колесами жидкую грязь, мчались грузовики, лязгали гусеницами танки и тягачи. Земля дрожала под тяжестью многотонных пушек, обвешанных гроздьями бойцов. Сброшенные с дорог, разметанные, загнанные в леса, немцы пытались организовать оборону, остановить наступающих. Катастрофа нарастала. Увязшая артиллерия, брошенные на лесных просеках грузовики стояли, похожие на серых промокших волков, пойманных в капкан смелым и умным охотником. В небе сутками не смолкал рокот моторов.

Эскадрильи полка Хазарова, прилетая на базу, еле успевали заправиться бомбами и горючим, как их снова и снова поднимали в воздух. Сплошной линии фронта не существовало, а те сомнительные обрывки извилистой черты, которые появлялись на карте начальника штаба Гудова, так быстро изменяли свое положение, что летчики, опасаясь, как бы не ударить по своим, вынуждены были летать очень низко над землей и чуть ли не высматривать, какие отличительные знаки на головных уборах солдат: красные звездочки или фашистские эмблемы.

Наконец погода установилась.

25 июня группа из эскадрильи Черенка – восемь «илов» в сопровождении четырех «лавочкиных» – подлетала к деревне с весьма замысловатым названием Бординичи-Болдиничи. Позади ведущего Черенка впервые после ранения летел Остап со своим звеном. День кончался. Солнце приближалось к закату. Тонкая струйка облаков, разлитая высоко в зените, с каждой минутой меняла свою окраску: из золотистой превращалась в ярко-оранжевую, затем постепенно краснела, багровела, делалась все гуще и темнее. Солнечные лучи, резавшие глаза, заставляли пилотов опускать очки со светофильтрами. Слегка побалтывало. Вокруг, насколько хватало глаз, синели леса. Река с ее береговыми склонами, поросшими старыми березами, стальной лентой уходила на север, все. больше суживалась, терялась в вечерней дымке. Перелетев речку, где по предположениям должен был находиться передний край, эскадрилья изменила строй. Взгляды летчиков заскользили по земле, выискивая цели. В это время навстречу им показалась другая, более многочисленная группа самолетов. Стрелок Черенка – Горянин, провожая ее взглядом, с удовлетворением заметил:

– Посмотрите, товарищ старший лейтенант, какая армада возвращается с задания… После них нам и делать будет нечего.

В телефонах последовала непродолжительная пауза. Черенок пригляделся и возбужденно воскликнул:

– Это немцы идут!

– Как немцы? – удивился Горянин. – Похоже, наши «илы».

– Немцы, – подтвердил Черенок. – Ты что, транспортных от своих не отличаешь? ч Заслонившись от солнца рукой, он продолжал наблюдать.

«Что-то здесь неладно… Куда они направляются? с беспокойством думал он. – Зачем транспортным „юнкерсам“ понадобилось лететь на нашу территорию?»

Взгляд его остановился на полетной карте, в том месте, где было нанесено красное кольцо, обозначающее окруженную группировку врага. Этого было достаточно. Он понял, что немецкие транспорты летят к окруженным.

Страстное желание не пропустить врага превысило все. Черенок оглянулся: штурмовики шли по-прежнему за ним, спокойно маневрируя, а сверху, описывая полукружья, летели истребители прикрытия.

– Эй, «золотники», маленькие, слышите? Оставьте меня. Перехватывайте пятьдесят вторых, – приказал Черенок «лавочкиным».

– Давно бы так… – строго сказал ведущий истребителей Лысенко и громко крикнул напарнику: – Николай, внимание!

Круто развернувшись, «лавочкины» бросились к «юнкерсам».

«Много ли вы сможете?» – провожая их взглядом, с сомнением подумал Черенок. Численный перевес противника был не в пользу «лавочкиных».

«Надо помочь маленьким. Надо! – настойчиво сверлила голову одна и та же мысль. – Но как? В „илах“ полный груз бомб. Летчики все молодые, могут в штопор посрываться».

Черенок колебался. Секунды бежали, и расстояние между штурмовиками и «юнкерсами» все увеличивалось.

От напряжения Черенка бросило в пот. Огромная ответственность за жизнь доверенных ему людей не позволяла рискнуть напасть на врага груженными бомбами машинами.

Он оглянулся. От «лавочкиных» уже протянулись к немцам невероятно длинные огненные струи трасс, но «юнкерсы», отстреливаясь, продолжали упорно ползти на восток. И тут же Черенок ясно представил себе, как отчаявшаяся спастись голодная орда окруженных гитлеровцев мечется по лесу, ловит сброшенные транспортами парашюты, наскоро вскрывает мешки с продуктами, набивает карманы патронами, гранатами и опять идет в бой, и опять гибнут советские люди. Не раздумывая дальше, он круто повернул самолет назад.

– Вася, пощекочем желтобрюхих? – поняв его маневр, крикнул возбужденный Остап.

– Выходи по фронту! – коротко приказал Черенок. Штурмовики, подтягиваясь в одну линию, помчались вдогонку. Прошло несколько минут, и восьмерка «илов» врезалась в строй немцев. «Юнкерсы» завертелись, зарыскали. Один из них стал разворачиваться назад, увлекая за собой остальных.

Из-под их центропланов посыпались сигароподобные мешки грузовых парашютов. Белые купола распахивались, и грузы, не долетев до места назначения, спускались в руки советских бойцов. «Илы» смешались с «юнкерсами». Началось то, что летчики называют боем на истребление, а люди на земле – неразберихой, «кашей»… «Лавочкины», как беркуты, бросались сверху на врагов, клевали, прижимали к земле, где штурмовики встречали их своим огнем. Остап увидел, как из крыльев самолета Черенка вырвались малиновые язычки пушечных выстрелов, и подвернувшийся фашистский самолет, судорожно вздрагивая, пошел к земле.

– Ага! Закувыркались! – злорадствовал Остап, следя глазами за «юнкерсом», исчезавшим в лесной чаще. Через секунду оттуда взметнулся синевато-желтый столб огня.

– Аминь! – возвестил Остап, и почти тут же в его самолет едва не врезался другой подбитый «юнкерс», потерявший управление. Остап в мгновение ока скользнул в сторону и поймал его в прицел. Пропоротый очередью самолет вспыхнул.

– Быстрей, быстрей штопори, старое корыто! – грохотал Остап.

В горячке боя он забыл выключить передатчик, и его возгласы, запальчивые выкрики и даже прерывистое учащенное дыхание, искаженные радиопомехами, слышны были всем, кто настроился на волну штурмовиков.

Бой был в разгаре, когда Оленин, вылетевший на задание девятью минутами позже Черенка, появился со своей группой на горизонте. Обладая редкой дальнозоркостью, он раньше других увидел вертящийся в небе клубок машин.

– Послушай, Попов, что это там впереди творится? – спросил он своего друга.

Попов спокойно ответил:

– Кажется, дерутся…

В приемниках с каждой секундой все ясней Прорывались отголоски боя. Оленинская группа подошла ближе. Стало возможно различить силуэты Дерущихся.

– Ты смотри, фашистские транспортники над нашей территорией! Гм… на ловца и зверь бежит… Ин-те-ресно… – раздельно произнес Оленин, чувствуя, как по всему телу прошла нервная дрожь.

Стараясь подавить в себе это неприятное чувство, которое расценивалось им как бессознательный страх, он небрежно-ленивым голосом сказал:

– Попов, давай-ка атакнем «юнкерсов»…

Его решение не было для Попова неожиданным. Он понимал, что в душе Оленина-штурмовика все еще живет истребитель – человек воздушных поединков и высоких скоростей. Оленин никогда не упускал ни малейшей возможности сбить врага в воздушном бою. Поступать иначе он не мог.

Немцы были рядом. Уже можно было различить опознавательные знаки на бортах их машин, уже над самой головой Оленина сверкнула дрожащая трасса, в крутом вираже промчался какой-то «ил» с белой чайкой на борту.

«Наши, севастопольцы…» – мелькнула мысль.

И тут же прямо перед ним вырос раздутый, как брюхо акулы, фюзеляж вражеского самолета. Крутым поворотом Оленин вскинул тяжелую машину и поймал в кольцо прицела кабину «юнкерса». Очередь прошила фашистского транспортника. Враг рухнул.

– Есть! – прозвучал в эфире радостный голос Оленина.

В кабине резко запахло гарью пороховых газов – это позади свирепствовал стрелок, давая из пулемета очередь за очередью.

– Прекрати, черт подери, прекрати огонь немедленно! С чем на задание пойдешь? – осадил его Оленин.

Стрелок замолк. Бой закончился. Внизу, на ветвях деревьев, словно ромашки в траве, белели разбросанные купола парашютов. В окрестностях догорали семь сбитых «юнкерсов». Группы штурмовиков, построившись четверками, как ни в чем не бывало полетели на запад выполнять главное задание – штурмовку эшелонов врага.

Возвратившись на аэродром, летчики из группы Оленина гурьбой двинулись на командный пункт, оживленно разговаривая о только что проведенном вылете. Черенок, прилетевший пятью минутами раньше, уже докладывал Хазарову о выполнении задания:

– По маршруту к цели встретил группу самолетов, летевшую курсом на восток, в район окруженной группировки, – говорил он. – Вступил с ними в бой. Сбито семь самолетов. Четверых сбили «лавочкины», одного – лейтенант Пуля, другого – я в паре с Зандаровым, а третьего – лейтенант Оленин, подлетевший к нам уже в конце боя. С наземными радиостанциями держал двустороннюю связь. На сбитые самолеты подтверждения будут присланы. Обещали наземники…

– Хорошо, старший лейтенант, – поглаживая щеточкой усы, сказал Хазаров. – Сообщите капитану Рогозину разведданные, а сами идите, собирайтесь. Завтра в дорогу. Полетите в Орел. Генерал пришлет за вами самолет. Вернется с задания подполковник Грабов, он вас вызовет и введет в курс дела, – многозначительно пообещал Хазаров и повернулся к двери, в которую входил Оленин.

– Разрешите доложить, товарищ подполковник? – щелкнул каблуками Оленин.

– Докладывайте.

Оленин кратко сообщил результаты штурмовки автоколонны, на которую был послан. Затем, сделав оговорку, рассказал, как на маршруте наткнулся на группу «илов», дравшихся с транспортными «юнкерсами», и с целью оказания помощи вступил с ними в бой и сбил одну машину.

– Вот, пожалуйста, полюбуйтесь на него! И этот туда же, – с шутливым негодованием воскликнул Хазаров. – Вас-то кто заставлял вступать в свалку с полным грузом бомб? Людей мне угробить хотите? Вы забыли, в чем ваша главная задача?..

– Никак нет, товарищ подполковник. Главная наша задача – уничтожать врага на земле, на воде и… – Оленин, помедлив, с едва уловимой улыбкой в глазах добавил: – и в воздухе.

Ярый ревнитель уставных порядков, пунктуального, безусловного выполнения воинских приказов, Хазаров был придирчив и скуп на похвалы до чрезвычайности, даже в тех случаях, когда люди явно того заслуживали. Ответ Оленина, краткий, по-военному точный, ему понравился. Понравился потому, что он вообще был доволен началом боевых действий полка на Белорусском фронте, доволен растущим боевым мастерством своих летчиков, но по старой, укоренившейся привычке продолжал ворчать, с трудом сдерживая улыбку, разутюживая свои строптивые усы.

– Ассы… Ввязываются туда, куда им не следует, – говорил он, взмахивая щеткой.

– Я только хотел помочь, товарищ подполковник, – оправдывался Оленин, хотя твердо знал, что поступил правильно и командир полка доволен им.

– Не все ли равно… – притворно вспылил Хазаров. – «Не вмер Гаврила, так галушка задавила…» И кем я только командую? – комично развел он руками. – Тут, оказывается, не штурмовики, а истребители сплошные…

– Товарищ подполковник, – подал голос Рогозин, – они за это дело заслуживают награды.

– Не лезьте поперед батьки в пекло… Знаю сам, – вскинулся на него Хазаров. – Готовьте лучше наградные листы. Пошлем. – И после небольшой паузы повторил: – Пошлем, если будут подтверждения… А вы идите отдыхайте. Ассы… – усмехнулся он, отпуская летчиков.

Летчики, четко повернувшись, вышли.

– Видал? Орлы! – с отеческой гордостью сказал Хазаров Рогозину, кивая головой им вслед.

Из окна гостиницы видны серые полуразрушенные дома с черными глазницами окон, застывший в последнем броске танк посредине городского сквера, белые перила нового моста… Но прошло полчаса, и густая теплая темень постепенно окутала город. Над крышами домов одна за другой зажигались звезды. От пологих берегов Оки поднимался прозрачный пар. В этой небольшой гостинице вместе с другими пилотами поселили и Черенка, прилетевшего с фронта под вечер.

Умывшись и почистив гимнастерку, Черенок намеревался было пройтись по улицам, но потом раздумал, решив осмотреть город завтра, засветло. Орел, хотя и стал глубоко тыловым городом, но светомаскировка официально не была снята, и с наступлением. темноты улицы погружались во мрак. Цель, с которой Черенок прибыл в Орел, была необычной. Такое задание он выполнял впервые. Вчера, по окончании летного дня, как и предупреждал Хазаров, его вызвал к себе подполковник Грабов. Дружески усадив летчика за стол, он полушутя, полусерьезно сказал:

– Ну, богач, рад за вас от души, хотя, между нами будь сказано, завидую все-таки…

– Мне?! – искренне удивился Черенок.

– Да, да. Вам. Вы теперь владеете таким богатством, О котором мечтает каждый военный летчик. Вот, читайте, – и Грабов протянул ему два листка бумаги, сколотые булавкой.

Черенок развернул листки. В одном он прочел, что колхозники колхоза «Луч Октября», Черкесского района, хутора Николаевского, собрав средства в фонд обороны страны, ходатайствуют о том, чтобы приобретенный на их сбережения самолет «ильюшин» был вручен летчику, старшему лейтенанту Василию Черенкову, который в боях за освобождение Кубани был тяжело ранен, но после излечения снова вернулся на фронт и продолжает воевать в гвардейском полку. Второй листок, пестревший неразборчивыми подписями, помеченный вкось и вкривь резолюциями, являлся нарядом на получение самолета с базы.

Черенок читал эти документы, и лицо его заливалось краской. Ему стало вдруг жарко, и он провел рукой по горевшей щеке.

– Благодарю вас за сообщение, товарищ подполковник, – с чувством произнес Черенок, сжимая руку замполита.

– Не меня благодарить надо, а их. За внимание и заботу. Стремитесь с честью оправдать их доверие и будьте достойным этой высокой любви.

Черенок, сдерживая волнение, молчал. Он чувствовал, что в такую минуту его слова покажутся слишком громкими, красивыми, но не выразят того большого и сложного, что происходило в его душе. Грабов понял его состояние и неожиданно спросил:

– Ну, а как письма из Москвы? Поступают?

Не зная причины столь живого интереса к его корреспонденции, летчик утвердительно кивнул головой.

– Поступают.

– Ну, а с женитьбой как?

Глаза Черенка растерянно замигали. Замполит лукаво улыбнулся:

– Ну-ну… Это вопрос не служебного порядка. Вижу сам, что попал на уязвимый участок.

– Нет, товарищ подполковник, русские люди в страдную пору свадьбы не играют… – промолвил Черенок, удивляясь, каким неведомым путем Грабов узнал о его отношениях с Галиной. «Не иначе, Остап сболтнул», – подумал он про себя и сказал задумчиво:

– Мы надеемся на свою совесть, товарищ подполковник, – договоров и сделок не заключали… Я думаю так…

– Вы думаете правильно. Нет ничего печальней, как полюбить человека в светлый день праздника и разочароваться в нем в трудный день несчастья… – ответил Грабов. – Ну, передавайте шефам привет от всех нас, – сказал в заключение замполит. – Расскажите им, как воюем. Пусть знают, что машина, врученная ими, попала в надежные руки.

Утром в штабе авиачасти Черенка предупредили, что вручение самолета состоится на аэродроме в двенадцать часов. Покончив с оформлением документов, он приехал на аэродром и не торопясь пошел на командный пункт, покуривая и насвистывая что-то. В обширной светлой землянке он представился дежурному офицеру и предъявил документы. Но тот лишь мельком взглянул на них и тут же вернул обратно, с уважением посмотрев на грудь летчика, расцвеченную золотом орденов.

– О вас уже несколько раз справлялся председатель колхоза, подарившего вам самолет. Вы что, знакомы с ним? – спросил он.

– А кто он такой?

– О! Замечательный дядька! Энергичный такой – куда! Вот кому начальником снабжения быть! Вчера, представьте себе, он нам здесь целую лекцию прочел о разведении хлопка на Кубани, а сегодня с утра ходит по стоянкам да механиков агитирует, чтоб после войны ехали к нему в колхоз механизаторами.

– Как его фамилия? – улыбнувшись спросил Черенок.

– Фамилия? Сейчас… – дежурный заглянул в раскрытый перед ним журнал. – Прохоров фамилия.

– Неужели? – радостно воскликнул Черенок. – А с ним больше никого нет?

– Есть. Девчина одна. Секретарь колхозной комсомольской организации. Вы знаете их? – спросил еще раз дежурный.

– Еще бы не знать! Где можно их найти?

– Должно быть, у самолета хлопочут, на третьей стоянке. Машина, товарищ старший лейтенант, уже облетана испытателем, проверена и ждет вас. На ней маляр сейчас покраской занимается. Если хотите посмотреть идите вдоль стоянки до конца.

Черенку не терпелось увидеть знакомых, а также машину. Поблагодарив дежурного офицера, он заспешил.

У новенького, блестевшего лаком «ила» стояла группа людей в комбинезонах, когда-то синих, но теперь уже утративших свой первоначальный цвет из-за частого соприкосновения с бензином и маслом. По одним этим признакам можно было определить, что здесь собрались авиамеханики. Слышен был оживленный разговор и смех. В центре, выделяясь из всех, стоял довольно располневший, но все еще молодцеватый на вид председатель правления колхоза «Луч Октября» – Прохоров. На нем был добротный синий пиджак, такие же брюки, рубашка с расстегнутым воротником, вышитая крестиком, и сапоги с голенищами чуть выше колен. Загоревшее до цвета красной меди лицо представляло резкий контраст с густыми седыми волосами на голове. Маляр, занимавшийся подкраской машины, сразу обратил на это внимание и, толкнув локтем моториста, пошутил:

– Негатив… Чистый негатив. Ты видел? Дядя Негатив появился…

Прохоров, критически оглядывавший его работу, сказал:

– И краски целое ведро возле тебя стоит. Казалось бы, чего жалеть ее? А поди-ка, надпись ты сделал такую, что и с двух шагов не видать…

– Наставляйте подзорную трубу, товарищ, – съязвил обиженный маляр.

– Только что в трубу… А нужно, чтоб все без трубы видели, чей есть этот боевой самолет и от кого поступил он на вооружение Красной Армии. Понимать надо, товарищ живописец… – подмигнул председатель механикам.

Маляр возмутился:

– Какой вы, оказывается, знаток живописи… Нет бы самому взять да написать… Поучать каждый умеет…

Не обращая внимания на его тон, председатель добродушно улыбнулся. Причин сердиться у него не было. Дела в колхозе шли хорошо, иначе он не мог бы уехать в такую даль. Дела на фронте и того лучше – что ни день, то новые победы, а скоро и войне конец. А тут еще утро такое! Вёдро стоит, степью душистой пахнет, как на Кубани. А поручение, которое он выполняет! Ведь не каждый месяц и не каждому председателю колхоза приходится вручать боевые самолеты летчикам, пусть даже колхоз и миллионер.

– Поторапливайся, товарищ художник, – тормошил он маляра, – дежурный говорил, скоро сам летчик придет. Постарайся, чтоб к тому времени все было в полном порядке…

В это время подошел Черенок.

– Здравствуйте, товарищи! – приветливо поздоровался он.

– Здравствуй, Василий! – воскликнул председатель, поворачиваясь к Черенку. Радостное лицо его расплылось в улыбке, руки распахнулись для объятий.

– Э-ва! Какой ты стал молодец! – говорил он, обнимая и целуя его. – Любо-дорого смотреть. Ну, рад, рад видеть тебя. Здравствуй. Смотри-ка, какой самолет мы тебе справили! Это твой самолет, Вася, твой! – хлопнул он рукой по крылу машины. – По молодцу, как говорится, и шапка…

Черенок обошел вокруг «ила», привычно, по-пилотски, взялся за скобу на борту кабины и рывком очутился на крыле. Изучающий взгляд его скользнул по многочисленным кранам, кнопкам, стрелкам приборов и остановился на середине приборной доски. Обернувшись, он поискал глазами Прохорова. Председатель стоял около машины и улыбаясь что-то записывал в блокнот.

– Николай Харитонович! – позвал Черенок. Прохоров повернул голову. Черенок спрыгнул с крыла, крепко сжал ему руку.

– Спасибо, Николай Харитонович! Всем колхозникам спасибо, – взволнованно говорил он. – Не подведу… Буду драться. Так драться… Стыдно не будет вам за меня… Вам, Николай Харитонович, и всем колхозникам.

– Мы, Василий, верим тебе… – отозвался Прохоров. – Верим. – И, помолчав, добавил: – Ну, а теперь отойдём немножко да поговорим, потолкуем в сторонке. Я тебе целый мешок приветов привез.

– Спасибо, Николай Харитонович! Но почему же вы один? Почему мама Паша не приехала?

– Эге, чего захотел! – засмеялся Прохоров. – Маму Пашу теперь не оторвешь! Быть бригадиром полеводческой бригады имени Советской гвардии – это не шутка!..

Оглянувшись на мотористов, он с таинственным видом, по секрету, сообщил:

– Видал? Озорники… Перекрестили меня здесь… Дядя Негатив, говорят…

Черенок усмехнулся:

– Авиаторы – народ веселый – И сразу сделавшись серьезным, сказал: – А дежурный передал мне, что с вами еще кто-то приехал.

– Он не соврал. Мы приехали вдвоем с Марусей. Она от комсомолии нашей… Сейчас только с девушками в рощу побежала… цветы ей понадобились зачем-то. Известно, девчата… – промолвил Прохоров и тут же принялся перечислять приветы от колхозников хутора Николаевского.

– Особый привет тебе наказан из Черкесска, от секретаря нашего райкома партии Александры Петровны Пучковой. Обижается, что редко пишешь, – добавил он в конце и покосился на лицо летчика, покрывшееся легким румянцем.

«С чего бы это он, как красная девица?» – мимолетно подумал председатель и тут же заговорил о другом.

Через час комсорг колхоза «Луч Октября» Маруся Ковалева и ее новые знакомые из аэродромной службы обвили винт и кабину самолета огромной гирляндой полевых цветов.

«Ил» был торжественно вручен старшему лейтенанту Черенкову. После окончания официальной части Прохоров поцеловал летчика и сказал с чувством:

– Желаю тебе, дорогой Вася, на крыльях этих берлоги фашистов достичь, а после победы к нам в гости на Кубань-матушку прилететь. Мы тебе и аэродром на толоке приготовим…

Маруся, следуя примеру председателя, также хотела было пожелать летчику удачи в бою и побед, но после поцелуя Черенка залилась румянцем и, потупившись, опустила глаза.

– Эге! Вот это по-гвардейски! – весело воскликнул Прохоров.

Черенок, смеясь, развел руками.

– Это, Николай Харитонович, в порядке подшефной благодарности от гвардейцев… А теперь, дорогие шефы, по неписаному закону авиации мне надлежит прокатить вас – с ветерком или без ветерка, это уж по желанию… Прошу в кабину, – пригласил он председателя.

– Ну тебя с твоим ветерком! Думаешь, так я с тобой и полетел! – ответил Прохоров под общий смех.

– А что, дядя, на арбе с кукурузой лежать спокойнее? – съехидничал маляр и тут же исчез за спинами техников.

– Садитесь в кабину, товарищ. Не беспокойтесь. Все будет в порядке, – посоветовали Прохорову окружавшие его летчики других самолетов.

– Эге! Он, шальной, еще мертвую петлю завернет или посадит так, что без печенок останусь… А у меня еще делов в колхозе недоделано сколько! – шутил председатель.

– Николай Харитонович, – нарочито спокойным тоном отвечал Черенок, – такую посадку, как вы видели тогда зимой, я сделал единственный раз в жизни. Теперь не смущайтесь. Надевайте парашют да залезайте в кабину.

– Ого! И парашют? Мне, что ж, и прыгать придется?

– Нет. Так полагается по нашим правилам. Без парашюта в воздух нельзя.

– Ну, была не была… поехали! – сказал Прохоров тоном человека, решившегося на отчаянное дело, и шагнул к машине.

Окружающие захлопали в ладоши. Глаза авиаторов с одобрением следили за председателем, грузное тело которого еле вмещалось в кабине стрелка.

Через четверть часа вспотевший от напряжения, но довольный, Николай Харитонович выбрался из самолета, уступая место комсоргу Марусе. Девушка как ни в чем не бывало, словно она полжизни провела в кабине боевого самолета, надела на кудрявую головку шлемофон и, по-хозяйски осмотревшись, устроилась на сиденье. Черенок взлетел, включил переговорный аппарат и начал с ней разговаривать.

– Легко как здесь… наверху! Как будто у сердца крылья выросли… – вздохнула девушка и, помолчав немного, неожиданно запела.

Черенку было понятно состояние девушки, впервые поднявшейся в небо. Он и сам в небе часто пел. А теперь они пели вместе. И как, должно быть, удивлялись радисты, когда на короткой волне штурмовиков вместо привычных позывных и лаконичных команд зазвучала разудалая кубанская песня.

На другой день утром Черенок собрался улетать обратно. Время не ждало. Полк напряженно работал. Начало белорусской кампании было удачным. Эскадрилья Черенка действовала сработанно. До последнего времени потерь в людях и в машинах не было, и Черенок стремился организовать боевую работу так, чтобы и в будущем подразделение его не теряло боеспособности. Недавно Хазаров на партийном собрание полка отметил вторую эскадрилью как образцовую, поставив всему летному составу в пример ее организованность, дисциплину в воздухе, взаимную выручку, правильные действия ведущих групп. Находясь в Орле, Черенок не переставал думать о своих летчиках. Как только с делами было покончено, он тотчас же заспешил. Пока механики готовили машину, Прохоров с Марусей втащили в кабину самолета увесистый ящик. Из щелей его вылезала солома.

– Что это вы грузите? – поинтересовался летчик.

– Да так… Ничего особенного… Небольшой подарок твоим товарищам. Продукция нашей птицефермы, – кряхтел председатель, привязывая ящик.

Отдав Прохорову письма для колхозников «Луч Октября» и отдельно для «мамы Паши» и секретаря райкома партии Александры Петровны Пучковой, Черенок пожал всем руки и поднялся в воздух. Набирая высоту, самолет становился все меньше и меньше. Шефы, подняв головы в небо, следили за ним не спуская глаз. Неожиданно штурмовик повернулся через крыло и в крутом пике понесся вниз. С каждой секундой увеличиваясь, он со страшной скоростью приближался к земле. Нарастающий вой мотора привел 8 трепет Марусю, в глазах Прохорова мелькнул страх, но у самой земли самолет резко выровнялся, и покачиваясь с крыла на крыло, промчался над самыми головами провожающих и исчез на западе.

– Фу-у! Озорник… До смерти перепугал старика… – улыбаясь погрозил ему вслед председатель.

Маруся задумчиво молчала…

Восточнее Минска, в обширных лесах Полесья застряла большая войсковая группа противника, насчитывающая более пятидесяти тысяч человек с артиллерией, танками и автотранспортом. Окруженные гитлеровцы предпринимали яростные попытки прорваться на соединение со своими, но безуспешно. Зажатые в огненное кольцо, засыпаемые бомбами и снарядами, они вынуждены были капитулировать. Одних только знамен фашистских полков было взято до полусотни.

Штурмовые удары по минской группировке противника летчики Хазарова наносили с новой оперативной точки. Черенок догнал свой полк в небольшой деревне, на правом берегу Днепра. Уже в густых сумерках, когда на аэродроме наступила тишина, жителей потревожил раскатистый рев одинокого «ила», проскочившего над самыми крышами.

– Кто это так поздно? Наши, кажется, уже все дома… – произнес майор Гудов, выглянув из-под зеленого полотняного навеса, под которым в это время ужинали летчики. Минуту спустя самолет уже планировал, выпустив шасси на посадку. Из его крыла вырвался яркий луч прожектора. Прорезав темноту, он осветил впереди себя землю, где должен был лежать белый посадочный знак, который за поздним временем уже свернули.

Летчики словно по команде отложили ложки в сторону и поднялись с мест. Все с напряженным вниманием наблюдали, чем кончится эта ночная посадка. Она очень редко случается в практике штурмовиков. Посадить ночью «ил» не так-то просто! Но прилетевший, видимо, не особенно, смущался. Он уверенно подвел машину и коснулся земли строго тремя точками.

– Мастерски посадил! Как притер! Отличная посадка! – раздались голоса летчиков.

Хазаров, продолжая усердно натирать чесноком горбушку хлеба, позвал Рогозина:

– Капитан! Оторвитесь на минуту и пошлите мой «пикап» за старшим лейтенантом Черенковым. Пусть везут его прямо сюда.

– Товарищ подполковник, разрешите спросить? – задал ему вопрос Рогозин, поднимаясь из-за стола.

– Спрашивайте.

– Почему вы считаете, что это именно старший лейтенант Черенков.

– Потому что у каждого летчика, как и у каждого музыканта, есть свой собственный стиль исполнения, присущий только ему одному. По посадке я узнал почерк Черенкова. Если вы этого никогда не замечали, вам трудно будет понять. Выполняйте приказание.

Рогозин пошел к выходу, но его опередил стрелок Горянин. Надевая на ходу пилотку, он попросил разрешения съездить за своим командиром. Капитан разрешил, и Горянин, хлопнув дребезжащей дверкой «пикапа, умчался на стоянку.

Через пять минут «пикап» остановился у столовой. Из него действительно вылез Черенок в сопровождении Горянина, тащившего на плече ящик.

Выслушав доклад Черенка о перелете из Орла, Хазаров отпустил его ужинать. Первое, что поразило летчика, когда он присел к столу Остапа, это небывалое изобилие нарезанных копченых колбас на столах ужинавших.

– Остап, где это начпрод мясокомбинат реквизировал?

– Это, видишь ли, немецкий бог нам вместо манной каши колбасу посыпал с неба… – сочинил быстрый на выдумки Остап.

– А все-таки, откуда ее столько? – переспросил Черенок.

– Без шуток говорю – с неба… – подтвердил Остап.

– Помнишь нашу последнюю драку с транспортными «юнкерсами»? – вступил в разговор Оленин. – Так вот это, представь, та самая колбаса, которую они везли своим отощавшим окруженцам и которая по нашей вине не дошла до адресата. Приезжал позавчера к нам товарищ один. Привез подтверждения на сбитых «юнкерсов», выписку из приказа командующего сорок восьмой ударной армии, где нам объявлена благодарность, а вместе с этим три мешка трофейной колбасы на нашу долю. Вот мы и пируем два дня уже.

– А ведь я тоже привез вам подарок. От кубанских колхозников… – вспомнил Черенок и крикнул Горянину: – Неси, Петя, ящик сюда!

Под любопытствующими взглядами летчиков ящик был вскрыт. Он оказался полным яиц, уложенных ровными рядами вперемешку с соломой.

– Эге, товарищи! Да здесь, я вижу, опять кубанская глазунья намечается… Зовите повара, даю рецепт полковой глазуньи: сто яиц, плюс десять килограммов колбасы, плюс пять минут терпенья, и вы отведаете нечто такое, что совершенно не будет похоже на омлет из американского яичного порошка! – провозгласил Остап.

Спустя четверть часа официантки торжественно внесли шипящие салом сковороды.

Утром в полк пришел новый приказ. За прошедшую ночь обстановка на фронте настолько изменилась, что полку немедленно пришлось менять свою базу на новую, расположенную значительно западнее Минска. Войска фронта вышли на линию Гродно – Белосток.

Последние самолеты, приземлившись, разруливали по намеченным стоянкам. Остап выключил мотор, отстегнул парашют и прыгнул с крыла на землю. В течение короткого времени, пока он стоял у машины, лицо его и одежда покрылись серым слоем пыли. От струй воздуха, идущих от винтов, поверхность пересохшей почвы пришла в движение. Слабое дыхание ветра едва двигало клубящуюся мутную массу пыли, висевшую над аэродромом. Сквозь нее чуть проглядывали контуры машин, суетливые фигуры людей. Блеклые листья маскировочной зелени приобрели свинцовый оттенок.

Время от времени из пыльной мглы выныривал грузный «ил» и, подскакивая на ухабах, стремительно несся на отведенное ему место. Слева от машины Остапа заруливал на свободную стоянку прибывший в полк молодой летчик лейтенант Долидзе. Немного не рассчитав, он вынужден был добавить обороты винта, чтобы поставить самолет на место. Мотор рявкнул, и пыль тучей взлетела над машиной, закрыв всю стоянку. Замешкавшийся Остап враз стал похож на мукомола – так занесло его пылью. Рассерженный неуклюжестью Долидзе, он повернулся к нему и повертел пальцем у своего лба, что, по его мнению, должно было выражать высшее порицание мастерству молодого летчика.

Долидзе моментально выключил мотор и виновато взглянул на Остапа, ожидая от него нагоняя. Но внимание Остапа было уже отвлечено другим – что-то хрустнуло под каблуком его сапога. Он нагнулся, поднял с земли какой-то темный комочек и, выпрямившись, хмыкнул:

– Хо! Картошка?! Лаптенко, смотри, куда мы сели, – показал он клубни своему бортстрелку. – По правилу этот аэродром надо называть не просто Сток, а Бульбосток. Вот еще новая штука. В горах приземлялись, в лесу, на воду садились, на жнивье, пахоту, но чтоб на огород – такого еще не случалось…

Лаптенко молча зачехлял пулемет. Ему было не до разговоров. Забитые пылью глаза резало, по щекам ручьем текли слезы. Он торопился разделаться с завязками чехла да бежать в хутор, к колодцу, промыть глаза.

По западной окраине поля тянулись высокие заборы скрывавшие за собой дворы. В хуторе была всего одна улица. Привычных глазам телеграфных столбов или радиомачт не было. Зато по обоим концам улицы маячили огромные черные кресты, потрескавшиеся от непогоды. Вокруг них такие же ветхие ограды из штакетника. На одном из крестов висел грубо вырезанный из дерева Иисус с отломанной ногой, обвешанный старыми, растрепанными веночками из блеклых бессмертников. Он уныло глядел с креста на стоявшую здесь же рядом часовенку без окон.

Такова была первая база летчиков в Польше. У себя на родине, в Советской России, им никогда, даже в годы военных скитаний, не приходилось видеть такого глухого селения. За хутором начинался большой лесной массив, разрезанный просеками на правильные прямоугольники. Он тянулся до самых берегов реки Супрасли, за которой начинались городские предместья Белостока. На востоке, уходя вдаль, виднелись разбросанные клочки полей, перегороженных длинными деревянными изгородями, – давно забытая на родине чересполосица… Из лесу в поля забегали деревья. Скопляясь, они образовывали зеленые островки, темневшие над желтой травой, или стояли вдали друг от друга, как угрюмые отшельники.

Рядом со стоянкой " второй эскадрильи находилась такая же рощица. Ее Черенок облюбовал для своего командного пункта. Вернувшись от Хазарова, он позвал летчиков и вместе с ними направился к ней, чтобы выбрать место. Сзади них тащился связной с катушкой телефонного провода за плечами и с аппаратом в руках.

– Как же можно работать да к тому же еще оперативно на этой проклятой авиаточке? Пыль валит столбом, – недовольно говорил Зандаров.

– Давайте подумаем, как лучше организовать ее, чтобы никакая пыль не мешала взлету групп.

– Проще всего вызвать пожарников, пусть поливают огород и все тут… – бросил с иронией Зандаров.

– Остроты потом, – заметил Черенок – Помнит ли кто-нибудь из вас наш перелет из Крыма через Запорожье?

– Помним.

– А как взлетали в Запорожье сталинградские летчики, видели?

– Еще бы! Взлетали красиво, четверками сразу!..

– Там поле, а не огород. Есть где развернуться! – раздались со всех сторон голоса.

Черенок остановился.

– Не красоты ради они взлетали так, товарищи. Очевидно, в свое время нужда заставила их применить такой порядок. Почему нам не использовать этот прием? Я уверен, что после тренировки и мы сумеем так взлетать. Завтра же попробуем парами, а потом и четверками. Должно получиться.

Они уже подходили к рощице, как вдруг издали до их слуха донесся чей-то испуганный крик. По полю наперерез им бежал какой-то человек. Размахивая руками, он кричал одно и то же:

– Панове… стрелять… минен!

– Что он там кричит? – спросил Черенок, глядя на подбегавшего человека.

– Стрелять грозит минами… – недоуменно ответил Долидзе.

– С ума спятил! В кого стрелять? – удивился Остап.

– Возможно, туда ходить нельзя. Может быть, он хозяин этой рощи! Ведь они все здесь индивидуалы, – высказал предположение Долидзе.

– Пошли, – хмуро сказал Зандаров и решительно шагнул вперед. Но бежавший человек закричал еще испуганнее и громче. Вспыльчивый Зандаров, насупив брови, остановился, поднял кулак с добрый футбольный мяч и вопросительно взглянул на Черенка.

– Подожди, разберемся, – остановил его тот.

Бедно одетый, босой поляк подбежал к ним, отчаянно жестикулируя и испуганно вращая глазами. Он что-то быстро выкрикивал, но из всей его речи можно было разобрать только одно: – «Стрелять, минен».

– Послушай, приятель, – остановил его Остап, – давай пореже… Ничего у тебя не поймешь. Мины?.. Стреляют… Это и без тебя доказано…

– Так, так, правда цо пан каже… Минен, стрелять! – обрадованно говорил человек, тыча пальцем в рощу. – Корова – пуф! Вепш – пуф! Коза – пуф! – размахивал он руками.

– Ясно, – сказал Черенок, – спасибо, что предупредили, – поблагодарил он крестьянина. – Роща, оказывается, минирована. Придется искать другое место, – повернулся он к летчикам.

– А не кулак ли он будет, владелец рощи этой? Бывают такие, – проворчал с сомнением Зандаров.

– Не похоже, – ответил Остап, оценивая взглядом крестьянина, но для убедительности все-таки спросил: – Пан, а ты случаем не куркуль? Не господарь рощи?

– О-о! Господар! – печально улыбнулся поляк. – У мене ниц нема, туварищ. Я… – подумал он минуту, – я – пролетариат!

– Вот это по-нашему! – улыбаясь похвалили его летчики.

Группа, разговаривая, вернулась на стоянку.

С тех пор как наша армия переступила границу, летчики все чаще говорили о мире. О чем бы речь ни шла, мысль о Родине, о доме не покидала их.

Иногда приходили такие минуты, когда Черенку начинало казаться, что войны больше нет, что наступил уже мир, иначе почему он так ясно видит будущее, видит себя в обстановке совершенно мирной? То он испытывает новый, невиданный самолет. Вокруг него синева неба, а позади, за самолетом, белые кудрявые следы. То вдруг он представляет себя едущим почему-то на троллейбусе среди цветущих акаций, точно по белому коридору, то сидящим ночью у распахнутого окна за новой, нечитаной книгой, и за окном цветет акация.

Вот и сейчас, растроганный поступком польского крестьянина, Черенок задумался о будущем. И не беда, что мирные, заветные мысли рождались под скрип солдатских ремней.

На следующее утро штурмовики приступили к своей обычной работе. Вторая эскадрилья, вооруженная противотанковыми бомбами, находилась на аэродроме в готовности «номер два» на тот случай, если командование потребует срочного вылета для удара по танкам. Но вызова не поступало. Летчики лежали под крыльями машин, спали, курили, играли в неизменного «козла», глотали пыль. Под тенью крыльев было душно. Гимнастерки промокли. За воротники заползали муравьи.

Летчики других эскадрилий за это время уже успели вдоволь налетаться Оленин с Поповым вторично повели свои группы на Ломжу. Аверин, как передал приехавший на стоянку капитан Рогозин, час назад вдребезги разнес вражескую автоколонну, а сейчас пошел на штурмовку эшелона на станции Остроленка.

– А еще к нам в полк приехал оператор кинохроники. Завтра собирается с нашими лететь в Ломжу… – передал он последние новости.

– Спасибо, товарищ капитан, за информацию. Все это очень интересно, но для нас сейчас, поверьте, нет ничего более утомительного, чем оставаться в бездействии и слушать о делах других, – с досадой сказал Остап.

Свинцово-желтая пелена пыли продолжала качаться в воздухе, путалась в ветвях деревьев и, медленно сползая, покрывала крыши домов.

– Ох, съесть бы сейчас арбузика… красного да холодного… Такого, чтоб на нем иней проступал… – мечтательно проговорил Горянин.

– Поесть – счастье непрочное… – заметил кто-то.

– Пить хочется. Принес бы ты, Горянин, воды свежей… – попросил Остап стрелка, – все равно за нашу сегодняшнюю работу другого питья нам не полагается…

– И то правда… Сходи, Петя, разомни кости… – попросили остальные.

Техник Ляховский бросил на время сооружение шалаша и вручил ему пустую канистру, наказав строго нести назад только полную. Вскоре задребезжал телефон. Черенок взял трубку, послушал и вздохнул с облегчением.

– Фу!.. Наконец-то…

– Что? – вскочили летчики.

– Вызывает Хазаров. Есть срочное задание. Заводи, – приказал он водителю, забираясь в кабину автостартера[15].

Через четверть часа группа Черенка стартовала. Ей поручалось разрушить переправу через реку Нарев возле города Новогрудека.

Соскучившись за день от бездействия, экипажи самолетов старались наверстать упущенное. В полете группа работала исключительно слаженно. На высоте тысячи метров она подошла к цели – еле заметной черточке понтонного моста.

Черенок перестроил группу для бомбометания и, настороженно вглядываясь в небо и землю, ожидал первых разрывов зенитных снарядов. Но зенитки почему-то молчали. Летчику было не по себе от этого молчания. Кто-кто, а он-то знал, как немцы прикрывают свои переправы. Чем ближе подлетал он к мосту, тем больше начинало беспокоить его то чувство неизвестности, которое обычно возникает и живет в груди летчика до первого залпа. Ноги и руки механически двигали рулями, придавая машине горизонтальное скольжение, почти незаметное в дальномерах зенитчиков. Черенок ждал залпа. Залп ему был нужен, как воздух. Дальше он уже знал, что делать. Но зенитки у переправы по-прежнему безмолвствовали. Это казалось невероятным, и он все больше хмурил брови. «Готовят какой-то подвох…» – неотступно преследовала мысль. На минуту в памяти возникла картина боя над «Голубой линией»: синее небо и свободное от разрывов зенитных снарядов пространство воздуха, два больших рыжих шара дыма по бокам. Самолет штурмана полка Омельченко первым входит в этот коридор, и вдруг весь коридор блеснул пламенем. Самолет Омельченко взорвался.

Посматривая то в одну, то в другую сторону, Черенок искал и здесь такие же шары, но шаров не было. Минута, пока самолеты шли на боевом курсе, показалась ему вечностью. Стиснув зубы, он бросил самолет в пикирование. Навстречу понеслась земля. Черточка моста, ширясь с каждой секундой, начала закрывать прицел. Напряжение достигло предела.

– Пора! – сказал он себе.

Сверкали бомбы. Прицел был взят верный. На месте, где чернели переправы, взбудораженная вода крутила обломки, щепки, бревна. Секция связанных понтонов, накренившись набок, плыла по течению вниз. А зенитки все молчали.

– Дикий, небывалый случай! Немцы не прикрыли переправу! – удивлялись, переговариваясь по радио, летчики и с недоверием оглядывались назад, где охранявшие их «лавочкины» фотографировали результаты налета.

После ужина, идя из столовой в общежитие летчиков, Черенок столкнулся с сержантом – писарем из штаба полка.

– Ну что? – спросил Черенок, выжидающе глядя ему в лицо.

– Должно быть, еще пишут, товарищ старший лейтенант, – ответил сержант.

Реплики, которыми они обменялись, не совсем ясные для постороннего человека, для них были совершенно понятны. К сержанту Черенок испытывал особое расположение, потому что он приносил ему письма Галины. Сегодня день оказался неудачным – письма не было Сержант развел руками и, пожелав спокойной ночи, удалился.

Оставшись один, летчик задумался. Вспоминая содержание ее прежних писем, он повторял воскресающие в памяти слова, те всем известные слова, новизна которых никогда не утрачивается для влюбленных. Галина всегда делилась с ним своими успехами и неудачами, писала о своей жизни, учебе, о подругах, и эти письма напоминали летчику памятные вечера его студенческих лет, его юности.

«Василек, сейчас я занимаюсь „штурмовкой“… Да, „штурмую“ Байрона, притом в оригинале».

«Моя бригада держит на факультете первенство по заготовке дров».

«Но все же я хвастунья. Слово свое не сдержала, поэтому в наказание себе сообщаю, что на сессии получила одну четверку. Я зла и поставила себе целью иметь пятерки по всем предметам. Я хочу, чтобы ты никогда не пожалел о той минуте, когда я вошла к тебе в палату. Скоро мы должны встретиться. Очень скоро. Я это чувствую постоянно. Ведь может быть на свете такое чудо?».

Черенок стоял, вспоминая отрывки из ее писем, и чувствовал, как ему в эту минуту не хватает Галинки. Тут взгляд его скользнул по забросанному ветками штабелю бомб, за которым послышались шаги.

Вместо Галинки показался долговязый, неугомонный старший техник Ляховский. Не очень обрадованный Черенок буркнул:

– Ну, что ходишь, не ужинаешь?

– Задержался. На семнадцатом тряску устраняли.

Они прошли вместе некоторое время молча. Когда Черенку надо было поворачивать в общежитие. Ляховский неожиданно остановил его.

– Товарищ старший лейтенант, я давно хочу посоветоваться с вами об одном деле, – нерешительно сказал он.

– Ну? – спросил летчик.

– Вот уже скоро четвертое лето кончается, как мы с вами воюем…

– Да. Четвертое.

– Я и говорю. Покуда стоит лето, брату нашему, технарю, еще куда ни шло… Условия для эксплуатации винтомоторной группы, можно сказать, сносные, божеские. Но как вспомнишь про зиму, вот тут держись! Хлебнешь горя до отвала… Подумайте сами, сколько раз в ночь, в стужу, в пургу приходится вставать нам и бежать по стоянкам прогревать моторы. Не прогреешь – застынут. Вы, конечно, скажете, что воду и масло можно на ночь слить. Хорошо. Пробовали и так. Только утром тогда мучений не оберешься, пока согреешь да запустишь мотор. А мало ли бывало так, когда целые дни убивали, а добиться так ничего и не могли? От нас требуют: скорей давай машины на вылет, а тут хоть плачь. Десятки тонн горючего сожгли, а толку ноль… – развел руками техник. – Это у нас, а если, к примеру, взять Заполярье…

– Что ты мне лекцию читаешь! Все это давно известно. Но что я могу сделать? Пока еще нет ничего такого совершенного для запуска мотора зимой, – сказал Черенок.

– Я над этим вопросом много думал, и мне в голову пришла одна штука…

– Выкладывай, какая она из себя, – оживился Черенок.

– Моторы запускать зимой можно так же быстро, как и летом. Только, видите, дело в чем…

Техник замялся, замолчал и принялся по привычке накручивать на палец лацкан кармана, который от постоянного кручения превратился в тряпку, пропитанную отработанным маслом.

– Ну, чего ты? Говори, в чем дело? – подбодрил Черенок.

– Аппарат получился такой, вроде просто, как-то… Самому даже неудобно. На примус смахивает. Засмеют ребята. Скажут, спятил старший техник. Примуса конструирует…

– Ну вот еще… – улыбнулся Черенок. – Давай показывай. Коль на пользу, то черт с ним, на что он похож.

Они отправились к близстоящему шалашу. Оттуда через минуту Ляховский вытащил целое сооружение, состоящее из трубок, кранов и бачков, зажег фонарь.

– Объясняй, – приказал Черенок.

– Объяснить недолго. В бачок, вот сюда, наливается бензин, кран закрывается, а снизу бачка делается подогрев. Пары бензина по этой трубе поступают во всасывающую трубу мотора. Одновременно автостартер проворачивает винт. Пары бензина направляются в цилиндры. В мотор предварительно заливаем горячую воду. Включаем вибратор – искра, вспышка и…

Ляховский издал губами звук, сопровождая его весьма выразительным движением руки, изображающим вращение винта.

– Понятно, – сказал заинтересованный Черенок. – Зря только ты хранишь свое изобретение в тайне, как алхимик какой-то. Идею надо развивать, совершенствовать. Тут большая экономия подготовительного времени, а отсюда и большее количество самолетовылетов. Оперативность и еще многое, что сразу охватить трудно. Считаю, что о твоей работе надо немедленно доложить командованию.

– А может быть, рано еще шум поднимать? – заколебался техник. – Возьмем быка за рога по-настоящему, а тогда уже поставим всех, как говорят юристы, «де факто»…

Ляховский прищурился, покрутил лацкан кармана и, достав из кармана коробку с табаком, стал сворачивать папиросу.

– Я хочу, чтобы приоритет в этом деле принадлежал нашей передовой эскадрилье, – сказал он серьезно.

Черенок внимательней, чем обычно, посмотрел ему в глаза, покачал головой и улыбнулся.

– Ладно, после ужина приходи ко мне, поговорим поподробнее.

В этот вечер Черенок и Ляховский были у Грабова. Засиделись допоздна. Поговорив об изобретении старшего техника, Грабов рассказал, как сам он до войны. занимался изобретательством. Потом пили чай, слушали радио, после чего возник новый разговор. Черенок почувствовал усталость, извинился и ушел, а Ляховский и Грабов остались продолжать беседу.

На рассвете летчиков подняли. Наскоро выпив по кружке горячего кофе, Черенок с Олениным и Поповым отправились на командный пункт.

Все летные экипажи были в сборе. Капитан Рогозин диктовал изменения в линии фронта, происшедшие за ночь, летчики наносили их на полетные карты. Синоптик дал прогноз: погода – без изменений. Осадков не будет, ветер слабый.

– Опять без осадков… – с деланной серьезностью заметил Остап. – Если дожди не смоют пыль, то хутору Бульбостоку не миновать злосчастной судьбы Помпеи… Представляю себе удивление будущих археологов! Раскопают они сей засыпанный прахом пункт и наткнутся вдруг на кирзовый сапог невиданных размеров. Сколько вокруг него разгорится споров! Одни, далекие от истины, будут утверждать, что сапог принадлежал Геркулесу, другие – Илье Муромцу, третьи – еще какому-нибудь мифологическому великану, но никому и в голову не придет, что сапог сей числился когда-то в вещаттестате лейтенанта Зандарова.

Летчики захохотали. Весь полк знал, сколько хлопот претерпевал Зандаров из-за сапог. Его необыкновенный сорок шестой размер в готовом виде еще никогда не попадался. В номенклатуре интендантства такого номера не существовало, и Хазаров вынужден был распорядиться шить Зандарову сапоги непосредственно в полку, что и выполнял сапожник-любитель, он же и моторист, у которого Зандаров пребывал вечным должником, хотя и расплачивался с ним щедро.

В землянку вошел сержант Гринберг – фотолаборант полка. Неловко козырнув коричневой от химикатов рукой, он подал майору Гудову дешифрованные фотоснимки переправы, разбитой вчера, группой Черенка. Присутствующие с любопытством обступили стол майора.

Нагроможденные на глянцевой бумаге черные, белые, серые пятна и линии при взгляде на них сквозь двадцатипятикратную лупу принимали определенные и ясные очертания поверхности земли, рек и строений. На белой полоске реки отчетливо запечатлелся удачно схваченный на пленку момент взрыва понтонного моста.

– Хороша картина!.. Три прямых попадания!.. Чисто сработано! – раздавались поощрительные голоса.

– Да, картинка хороша… – с завистью произнес Аверин.

Однако не прошло и часа, как стало известно, что в «картинке» появились значительные изменения. Прилетевшие с разведки истребители доложили, что разбитая вчера переправа работает как ни в чем не бывало. Вслед за сообщением разведчиков из дивизии пришел приказ, и Хазаров вызвал Черенка.

– Ставлю вам вчерашнюю задачу – взорванный мост немцы за ночь сумели восстановить. Темпы такие с их стороны проявляются неспроста. Да и понятно. Наши части подходят к Ломже, и эта единственная артерия, которая связывает их плацдарм с тылами, сейчас для них все. Тем больше оснований у нашего командования перерезать эту артерию. В общем, задача вчерашняя, вылет по готовности. Но учтите: рассчитывать на вчерашний вариант не следует. Сегодня немцы встретят вас по-другому. Будьте внимательны.

– Понятно. Надеюсь, с открытыми глазами в западню не попадем…

– И еще одно, – сказал Хазаров, – с вами вместо стрелка на задание полетит кинооператор Двояновский. Он снимает хронику, и ему нужны хорошие кадры штурмовки. Вот вы и предоставьте ему возможность заснять такие кадры, – многозначительно подчеркнул он.

Черенок издал неопределенный звук и посмотрел в потолок.

– Вы о чем-то раздумываете? Сомневаться не следует. Двояновский – летун бывалый. Он не только на Северный полюс, но и в глубокий тыл к немцам летал не раз на бомбардировщиках. У него был и бой с «мессершмиттами», – сообщил Хазаров, отпуская летчика.

Но Черенок все еще продолжал стоять перед ним, что-то прикидывая в уме.

– Я просил бы вас, товарищ подполковник, позвонить к истребителям. Пусть назначат мне для сопровождения пару старшего лейтенанта Лысенко, – попросил Черенок.

– Позвонить можно. Но почему именно Лысенко? Кем он вам приходится? – спросил Хазаров.

– Товарищ, – коротко ответил Черенок и вышел.

У входа в землянку его ожидала группа, наблюдавшая за взлетом Оленина. Поднятая четверкой «илов» пыль медленно оседала. Доктор Лис расхаживал с коробкой в руке, щедро наделяя желающих пилюлями «Кола». Остап, покончив с чтением армейской многотиражки, стряхнул с нее пыль и положил в карман.

Чуть подальше на пеньке сидел незнакомый человек в новом комбинезоне. Склонившись вперед, он что-то перебирал в продолговатом кожаном футляре. Лица его видно не было.

– Пошли, товарищи! – сказал летчикам Черенок. – Задачу поставлю по пути. А ты, Горянин, оставайся пока на командном пункте. Со мной летит кинооператор, – объявил Черенок.

При последних словах незнакомец поднял голову от футляра, быстро схватил сумку и подошел к Черенку.

– Будем знакомы. Оператор Двояновский, – представился он. – Имею восемнадцать боевых вылетов, – добавил улыбаясь.

Оценивающие взгляды летчиков скользнули по фигуре этого необычного «кинострелка».

Остап испытующе посмотрел на кинооператора, затем перевел взгляд на долговязого стрелка Лаптенко, и глаза его вдруг изумленно округлились.

– Лаптенко! – воскликнул он. – Когда же ты, подлец, успел так нализаться? Пьян, как сапожник! На ногах не стоишь!..

– Товарищ командир, напрасно це вы говорите, бо я ж не пьяный. Це мэнэ после «Колы» трошки покачуе… – с трудом сказал он.

– После «Колы»? Тьфу! Чтоб тебя… – со злостью проворчал Остап. – Сколько же ты проглотил ее, что очумел так?

– Да не дуже богато… С половину пилотки, не бильше… Бо нихто не любыт ее, та отдают…

– Ну и ну… – покачал головой Остап. – До чего же ты, друг, на сладости жадный! – И пригрозил ему кулаком: – Попробуй только мне еще когда-нибудь перед вылетом…

Через пять минут группа покинула базу, а спустя два часа Черенок, хмурый и злой, вошел на командный пункт.

Вылет оказался неудачным. Как и говорил Хазаров, переправа встретила их далеко не по-вчерашнему. Зенитки открыли невероятный огонь. Мало того, на высоте трех тысяч метров группу подкарауливали шесть патрульных «фокке-вульфов». Хорошо еще, что Лысенко со своим напарником сумели на время связать боем «фоккеров». Но все же Черенку не удалось сбросить бомбы прицельно – слишком интенсивный был огонь. На фотопленке остались запечатленными разрывы и на берегу и на воде вокруг переправы, но сам мост остался невредимым. Переправа продолжала работать, пропуская за Нарев отходящего противника.

Черенок был недоволен собой до крайности. Причины, помешавшие ему сбросить бомбы прицельно, усугублялись мелочами. В воздухе неожиданно обнаружилось, что жестяная коробка с аварийным бортпайком оказалась незакрепленной и при каждом движении рулями начинала кататься по кабине. Над целью она совсем развалилась, запасы рассыпались по всему самолету и запорхали перед его носом, а банка тушонки к тому же набила на лбу шишку. Кинооператору тоже досталось. Выбравшись из кабины на землю, он расстегнул пояс и некоторое время деловито извлекал из-за пазухи куски галет и сухарей На вопрос Черенка, как дела со съемкой, он с воодушевлением ответил:

– Прекрасно! Замечательные, знаете, кадры! Только жаль, на пленку ничего поймать не удалось… Земля дыбом, небо кувырком…

– Может, слетаете еще раз? – с иронией спросил летчик.

– Что за вопрос?! Обязательно даже!

– Та-ак… – Выслушав рапорт Черенка, рассеянно произнес Хазаров. – Значит, плотный зенитный огонь?.. А над «Голубой линией» или Керчью, что же, был реже? – спросил он, прищурив глаза, и щетка быстро пробежала по его усам.

Черенок не ответил. Хазаров заговорил снова:

– Ну что же, товарищи летчики второй эскадрильи, видно, придется мне самому вести другую группу, раз вы неспособны разбить какую-то переправу… – закончил он с насмешливой ноткой в голосе. Летчики, стоявшие перед ним по команде «смирно», молчали.

– Товарищ подполковник, разрешите моей группе выполнить задание. Группа разобьет переправу через Нарев, – сказал Аверин.

Черенок вспыхнул и резко повернулся к нему.

– А вы, лейтенант Аверин, не лезьте поперед батьки в пекло. Очередь соблюдайте… – строго оборвал Хазаров.

– Товарищ полковник, разрешите повторить вылет. Задание будет выполнено! – проговорил Черенок твердо.

Хазаров махнул рукой:

– Опять бензин попусту сожжете, да вдобавок еще рыбы наглушите немцам на ужин… – с усмешкой сказал он.

– Выполним обязательно, товарищ подполковник.

– Как вы думаете обеспечить выполнение операции? – спросил Хазаров.

Черенок расстегнул планшет, вынул листок чистой бумаги, быстро начертил схему операции и тут же принялся объяснять по карте свой замысел.

Подполковник выслушал, подумал и, подняв голову, резко сказал:

– Неправильно. «Чисто вписано в бумаги, да забыли про овраги… А по ним ходить!» Не кажется ли вам, старший лейтенант, что гитлеровцы хорошо раскусили тактику, которую вы применяете при бомбежке переправы? Тут нужен другой, более сложный маневр. Надо перехитрить их… – Хазаров мельком посмотрел на часы. – Пока готовят машины, подумайте сообща. Я не хочу навязывать вам свое решение. Идите. Через полчаса доложите, что придумали.

Летчики отошли в сторону, присели на траву. На «военный совет» были приглашены также воздушные стрелки, присутствовал и Двояновский. Начиная с младших, каждый выкладывал свои соображения, но все они оказывались неприемлемыми. Время, отпущенное командиром полка, истекало, когда к группе подошел старший техник по вооружению и, спросив разрешения, обратился к Черенку.

– Товарищ старший лейтенант, – начал он. – Разрешите сдать обратно на склад боепитания бомбовые взрыватели замедленного действия. Не к чему им коррозироваться на стоянках. Погода ясная, применять придется не скоро.

– Замед-лен-ного действия? – повторил, раздумывая о чем-то, Черенок и вдруг хлопнул себя ладонью по колену. – Погоди, погоди. А ведь это идея!

Он переглянулся с Остапом и по выражению его лица убедился, что тот все понял.

– Есть, товарищи! Не сдавать взрыватели, – приказал он старшему технику по вооружению и подозвал летчиков ближе к своей карте. – Смотрите сюда, – начал он объяснять им свой внезапно возникший план. – Я захожу вот так и так на бреющем полете. В это время лейтенант Пуля и вы отвлекаете внимание противника на себя, в высоту. Я бомблю и…

Минут через пять повеселевшие летчики бойко чертили на своих картах маршруты, размеряли линейками, перешучивались.

Представленный Черенком план операции на этот раз понравился Хазарову, и он его одобрил.

– Только уж точность удара должна быть безукоризненной, – заметил он, быстро расчесывая щеткой усы.

– Вы… не верите в мое умение бомбить с малых высот? – спросил, расправляя плечи, Черенок.

Хазаров усмехнулся:

– Все. Тацемус[16] – как говорили римляне, – сказал он и подумал про себя: – «Молодец».

Вскоре на стоянке второй эскадрильи был получен приказ заменить на самолете Черенка мгновенные взрыватели бомб замедленными. Кинооператор Двояновскнй, наблюдавший за подготовкой к штурмовке, подошел к Черенку в момент, когда экипажи садились в самолеты.

– Захватил сто метров запасной пленки, – сообщил он.

Черенок в нерешительности задумался. Ему не хотелось подвергать риску жизнь бравого представителя киноискусства Что-то нравилось ему в этом подвижном, энергичном человеке: он угадывал в нем такого же энтузиаста, неугомонного в своем деле, каким был и он. Черенок, в своем. В надежде, что Двояновский откажется от полета сам, летчик предупредил его, что штурмовка предстоит не совсем обычная.

– Значит, полет обещает быть интересным? – спросил Двояновский.

– Надеюсь, да, – скупо улыбнулся Черенок.

– В таком случае, я лечу, – решительно заявил кинооператор, закидывая за плечи футляр с киносъемочным аппаратом.

Как только штурмовики показались на горизонте, с соседнего аэродрома поднялась пара «лавочкиных», которым надлежало сопровождать их до цели. Черенок передал командиру истребителей Лысенко по радио:

– Петр! Подойди поближе! Покажись!