"На чем держится мир?" - читать интересную книгу автора (Мерас Ицхак)ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯПоздний вечер. Стемнело. Прибежали Виктукас и Таня. Торопились, знали – влетит, что поздно домой вернулись. – Мама… Знаешь, где Винцукас? Где ему быть? Пошел гулять с приятелями. – На вечеринке! Ну и что. Пускай посидит с молодежью парень. – Мама… Не сидит он. Танцует. С такой кудрявой, длинноволосой… Что ж. Все бывает… Может, и потанцевать время пришло, ведь не мальчик уже. – Ма… А они, знаешь, что? Она молча ждет. – Дай на ушко скажем… Наклоняется к детям, а сердце уже так и тукает. – Целовались… – На дворе… – За кустами… – Целовались… Она выпрямляется и кричит на детей. Кричит, как будто это они, выйдя во двор, укрылись за кустами и… – Хорошо это? Красиво? За старшим братом, как хвост, таскаетесь… Кричит на детей, а сердце – тук-тук. Она не поджидает Винцаса. Разве дождешься, когда он вернется? Детей спать погнала и сама ложится. Устала, умаялась за день, поспать бы. Но веки не смыкаются, не закрьшаются. Полный месяц так и льется в окно, а она лежит, смотрит вверх и считает потолочины. Одна, две, три… восемь, девять, десять… Побурели доски, вон паутина блестит, надо будет смахнуть завтра. Одна, две, три… Римукаса увели… шесть, семь… теперь на Винцаса кто-то зарится, лапы тянет… десять, одиннадцать, двенадцать. Кажется, дом в чистоте содержит, и откуда здесь паутине взяться? Встала бы сейчас, смахнула, да так славно лежать. Век бы не вставала. Одна, две, три… Скрип двери. Осторожные шаги. Боится разбудить. Воротился. Уже поздно, а может, рано. Месяц отошел. Паутина не блестит уже, но потолочины хорошо видны. Восемь, девять… Могла бы встать, подсесть к нему на край кровати и спросить. Да что тут спросишь. Уже мужчина, надо полагать. С ружьем ходил, кровь проливал. А может, сам придет… придет, когда понадобится. Одиннадцать, двенадцать. Побурел потолок. А с чего бы? Вроде и дыму не напускает. Давно затихли младшие. Молчит Винцас. И она ни слова. Многое хотела бы узнать – кто, да как, да почему. Но молчит. – Здорово, кума! – еще с дорожки кричит человек, поднимая руку. А-а… Знакомый. Старый знакомый, еще с войны. Бывшего хозяина, того учителя очкастого, двоюродный брат, Лапкаускас. – Дай, думаю, зайду проведаю, – говорит он, шагая по двору, и руку тянет. – Немытые у меня… – говорит она и трет ладони о передник. И молчит. Как-то раз повстречалась с ним, не так давно. Лапкаускас ныне в город перебрался. Дом построил и живет себе. Работа у него приличная, на лесопилке. Чего ж еще? Землю сдал. Сколько там ее было-то – семнадцать гектаров. И свою сдал, и двоюродного брата. Раз для народа – не жалко. Сразу после войны, еще и разделов никаких не было, пришел в волость и заявил – берите. Хватит с него навоз месить. Пускай другие ковыряются, кому охота. И двоюродный брат, будь он жив, не стал бы спорить. Настоящий советский человек был, царство ему небесное, немца живьем сжег и сам от немецкой пули погиб. Вот и он, Лапкаускас, пока шла война, соединил хозяйства, свое и двоюродного брата. Не бросишь ведь на Божью волю. Дом, скотина, деревья. А теперь не нужно. Слава Богу, отмаялся. Жалко, нет больше Катерины. А то бы рассказала, как они с двоюродным братом укрывали семью советского офицера, не допустили угнать в Германию, как пленного содержали, точно родного, и все такое прочее. Да что он ей рассказывает. Будто сама не знает? Разве не ее с двумя детьми приютили, когда податься было некуда? Хвастаться здесь нечем, конечно, он и не хвастает. Просто к слову сказать…Не знал он, что ли, какого мальчонку в пастухи берет. Что ли, в кузнице не бывал до войны. Ведь вылитый отец с лица, не ошибешься. Да. Как-то раз она уже повстречала Лапкаускаса. Но чего он сегодня заявился – не понять. Может, опять что-нибудь не так? Может, в свидетели звать? Не похоже. Веселый из себя. – Ну, как живете-можете? – спрашивает. – Спасибо… Полагалось бы в дом пригласить, как-никак гость… – А мы и тут посидим, потолкуем, да пойду я, – говорит он, видно поняв ее. Сели на лавочке под окном. – Где же Винцас? Где зять-то? – И сам смеется, еще веселее смотрит. А ей все невдомек – в шутку он, смехом или по правде. – На работе. В исполкоме. – Гляди-ка, в большие начальники выбился. А? – Какой он там начальник… – Ну-ну! Думаешь, завидую? На здоровье, пускай. Ведь Бог даст, и породнимся вскоре. Лаймуте наша все уши мне прожужжала: «Винцас, Винцас!» Вот как… Вот оно что… Наконец-то уразумела. – А что, кума? Чем плоха родня? Мы его от оккупантов, можно сказать, уберегли, немца живьем сожгли. Он за нас после войны сражался, кровь проливал. Разве не герой? Ведь прямо в лоб угодила пуля, а, слава Богу, все равно поднялся. Для кого ж, как не для них, и Советская власть? Сидит она, смотрит на гостя и думает: до чего же верно все, до чего правильно говорит, как по писаному шпарит. Вот и «кум» уже объявился. Чем не кум? Можно обняться, поцеловаться. – Всяк по-своему хорош, – говорит она. – Да нам-то что… Оставим это им, детям. Как сами порешат, так и будет. – Ну да, ну да! – на лету схватывает Лапкаускас. – Вот и потолковали. Пойду, пожалуй, а то дел по горло. Веранду пристраиваю, большую, стеклянную. Он вроде бы встает. Только как-то нерешительно, – видно, вертится на языке еще что-то. – А что, кума… Не важно, конечно, не это важно! А все же, как он, крещеный нет ли? – Крещеный, – отвечает она. – А что? – Да нет, ничего! Какая нам разница. Просто взбрело на ум, вот я и… Теперь уж действительно встал, сует руку прощаться. – Вот, заговорились… Так и не вымыла, что ты будешь делать, – говорит она и опять вытирает руки о передник. И опять молчит. Из избы выглядывают дети, она зовет их: – Подите-ка сюда, подите… Одну голову к одному плечу прижала, другую – к другому. И хочет сказать: «Женится наш Винцас, и останемся мы одни…» Но не говорит, потому что не об этом думает. Думает о «куме», который только что был, и о Винцукасе, который все никак не придет, не расскажет, не спросит. Тук-тук-тук. Винцас на дворе косу отбивает. Только что с работы, сейчас пойдет в овраг травы накосить. А сама она – в огороде. Полоть надо. На минутку только привстала, услышав, что кто-то идет. Привстала, увидела девушку с распущенными волосами и сразу поняла, кто это и к кому. Снова присела на корточки, скрылась между гряд и дальше полет. Не ее гость. К кому пришла, пусть тот и принимает. Тук-тук-тук. Чего он там стучит, почему не отложит косу. Не видит, что ли? Тук. Тук. – Винцас… – слышит она. Тук. И снова – тук. Что же он косу не отложит? Не видит, не слышит? – Винцас… – Чего тебе? – Разве не видишь, какая я… – Не вижу. – Посмотри… Посмотри… живот какой… Тук-тук-тук… А потом: – Ну и что? – Винцас, твой ребенок ведь… – Откуда мне знать? – Твой… ты знаешь… – Не знаю. Ты… не девушка была. Сидит она в борозде, нагнув голову, а у самой волосы дыбом. Еще коса эта. Хоть бы косу отложил. Тук. Тук. Тук. Не видит, не слышит. Чертополох застрял в ладони, колется, но она никак не может выбросить. Страшно ей, а кого боится – и сама не знает. Винцаса, «кума», эту, что пришла, или себя, сама себя. Тук. Тук. – Женись на мне… Отец убьет, не пожалеет. – Не убьет. – Винцас… Бренчит отброшенная в сторону коса, гремит, падая на косу, молоток. – Зря пришла. Та, видать, молчит. То ли к нему, то ли к столбу прислонившись. Потом снова: – Убьет. Пожалей меня… А Винцасов бас, злой, надсадный: – Ладно, скажи… Скажи… любишь меня? Скажи! Она подымает голову от земли. Та, что пришла, и впрямь прижалась щекой к столбу, молчит. – А может, Стяпонкаса? Гимназиста того, а? Это Винцас орет, а та отрывается от столба и пятится к дороге. – Скажи! Любишь меня? Та все пятится, пятится. Как бы не грохнулась. Пятится, обхватив живот, и что-то шепчет. Не слыхать, но, должно, все то же: – Женись на мне, Винцас… Женись… И убегает по дорожке на большак. Тук. Снова, падая, бренчит коса, гремит брошенный на косу молоток. – .Мама! – зовет Винцас. – Мама! Вот когда мать понадобилась. Поднялась от грядок, подошла. – Что скажешь? – спросила, глядя в глаза. – Мама… Я… видишь… – Ладно. Молчи, – сказала она. – Сама все слышала. – Мама… Что мне делать? Мужчина ведь. Говорит басом, с ружьем ходил, кровь проливал. А теперь – мама. Может, мама и виновата, а? – А ты – сам, – ответила. – Как ум и… совесть тебе велят. Помолчали. – Не любит она… Разве сама не видишь? Она ничего не ответила. Весь вечер больше не разговаривали. Ночью, лежа с открытыми глазами, смотрела в потолок, освещенный полным месяцем. Много порыжелых досок. Одна, две, три, четыре… Хотела думать о меньших. Только о меньших. Виктукасу штаны залатать надо. И когда он только успевает. Шей не шей, весь зад как решето. Тане ленты выстирать. Эта одна теперь, как котенок. Девять, десять, одиннадцать. Паутина блестит. То ли новая, то ли так и забыла смахнуть тоща. Новая небось. За стеной скрипел кроватью Винцас. Затихнет, и снова. Потом сам пришел. Приоткрыл дверь, остановился. – Спишь? – Нет. Сел на край постели. – Не сердись, мама. – Чего мне сердиться? – Не женюсь я на ней. – Твое дело. – Не женюсь. Меня в кусты тащила, а сама другого любила… Она молчала. Потом сказала: – Ладно, ладно… Ступай. Спать хочется. И снова одна. Смотрела на рыжий потолок, на блестящую паутину. И видела себя, как сама, еще молодая, стоит на коленях перед Антанасом, обнимает его ноги. «Женись на мне, Антанас… Женись…» Смотрела в потолок. Одна, две, три… До двадцати. Кололо в левом боку, в плече, и левая рука замлела, как неживая. |
|
|