"Торговка" - читать интересную книгу автора (Истомина Дарья)Глава 9 НОВЫЙ ГОД — ПОРЯДКИ НОВЫЕ…До него дошло. Он позвонил на следующее утро, выразил мне благодарность за все хлопоты по устройству поминок и, помолчав, добавил: — Что касается всего остального, Мэри, то я, кажется, сдуру поторопился… Долли меня предупреждала, что мы должны больше узнать друг друга. Притереться… И только тогда… В общем, будем считать, что ничего еще не было… А я… я буду ждать, Маша! Еще он сказал, что улетает в Брюссель на какой-то симпозиум по программе «Геном человека». Вернется — позвонит. Ну, как говорится, скатертью дорожка… На девятый день ко мне пришла Полина, мы сходили к могиле, а потом в церковь. — Ты прости мать, Машка, — вздохнув, сказала тетка. — Она ж между вами на разрыв жила. Одну родила, другого — растила… Я так думаю, это она и свою вину перед тобой искупить решила. Чтоб тебе лучше жилось. По ее понятию… Что ей еще оставалось-то? Я промолчала. У тетки самой рыльце было в пушку. При отце она чихвостила Долли не стесняясь, а сама втихую от нас с Никанорычем бегала к ней все эти годы. За неделю до Нового года вдруг объявилась Клавдия Ивановна. Я ее с трудом узнала. В каких-то обносках, драном платке, вместо сапожек красные шерстяные носки, вдетые в галоши. Тощая, синюшная и несчастная. Пряча голые руки под мышками, она топталась перед лавкой на хрустком снегу. — Батюшки! — воскликнула я. — Прямо картина «Не ждали!». Должок притаранила, что ли, Клавдия? Что-то долго несла… — Виноватая я, Мария Антоновна, — насморочно прогундосила она. — Подожди еще немножко. А пока рыбки не отпустишь? Взаимообразно? У меня ни копья… Хотя бы минтаюшки… А то и Новый год встречать не с чем… — Я твоего Фимку кормить не обязана! — беспощадно отрезала я. Клавдия зарыдала: — Гад проклятый! Ушел он от меня, Машка… Обобрал всю до нитки! Шубу уволок, шапку чернобурую… Ковры снял, даже телевизор вынес, покуда я в бане была! У него, оказывается, жена в Тирасполе и двое детей… Врал, что в разводе. Алкоголик чертов! Все ясно. Клавдия опять осталась с носом. Но в этот раз зимующий под дармовой крышей в Москве временный муж даже не стал дожидаться весны. Ну не гнать же женщину? На любви погорела! На страсти нежной! Сама такая… Я снова ее взяла в лавку. Зарядила авансом, приказала немедленно прибарахлиться, отмыться, сходить в парикмахерскую, в общем, привести себя в более или менее пристойный вид, чтобы не отпугивать людей. Я понимала, что могу оставлять ее на хозяйстве без опаски. Она теперь землю рыть будет. И никаких Фим к себе теперь и близко не подпустит. По крайней мере, до следующей осени. Программа новогодней ночи в «Якорьке» оказалась исключительной по своей дурости. В обычно тихий и уютный ресторанчик декораторы понапихали слишком много иллюминации, включая лазерные световые пушки; освещение то и дело пригасало, и зеленые лучи кинжально метались в полумраке по столикам и лицам, от чего я просто слепла. Вместо обычных официантов гостей обслуживали декорированные под русалок дебелые, сильно перепудренные девы в трусиках и нагрудничках из серебряной чешуи, которые топали, как лошади, спотыкались на высоченных каблучищах и явно не знали, что им делать со сверкающими рыбьими хвостами, свисавшими с их задниц. Подстраховывали дев гарсоны, но делали это крайне неохотно. Было заметно, что они злорадно наблюдают за тем, как девицы путаются с заказами. Русалки явно имели другую профессиональную ориентацию. Украшением празднества должна была служить восходящая звезда эстрады. У нее было очень приличное нестандартное контральто, но работала она мощно и неустанно, как музыкальный автомат, который позабыли вовремя выключить. Но по-настоящему добили меня балетные Дед Мороз и Снегурочка. Отзвонили свое куранты. Все орали, целовались и обливались шампанским. И тут объявились эти сказочные персонажи. Деда Мороза изображала юная писюха в набедренной повязке, с нарисованными вокруг сосков снежинками и в нацепленной бороде и валенках, а Снегурочкой был здоровенный мужик с мускулатурой профессионального культуриста в коротенькой балетной пачке, с привязной косой и сильно набеленным и нарумяненным лицом — этакая новогодняя голубая мечта гомика. Вокруг них заскакали четыре мальчика-зайчика в белых обтяжных трико, и под григовское «Шествие гномов» началась лишь слегка замаскированная под балет групповуха. Я поняла, что больше такого (да еще в навязанном самой себе гордом одиночестве, ибо я была совершенно одна) не выдержу, и поманила гарсона. Через пять минут, загрузив фирменный пакет всем, что я просила, он проводил меня до гардеробной, помог накинуть шубейку и предложил усадить в один из арендованных на ночь для развоза публики экипажей, но я сказала, что хочу пройтись по ночной Москве. Еще не выходя на заснеженную сияющую Тверскую, я точно знала, куда приведут меня ноги. Но все-таки пыталась остановить себя. Если бы кто-нибудь мне сказал, что я пьяна, я бы сильно удивилась. Голова была совершенно ясной, мне было не просто приятно-тепло в шубейке, а даже жарко, и я не застегивала ее. Закинув за плечо ласковый шарфик из натурального кашемира, я мела снег подолом вечернего благородно-черного открытого платья. Увидев какого-то заиндевевшего курсантика, бежавшего по запоздалой увольнительной с букетиком в руках, я отдала честь, дурашливо козырнув. Наконец я решилась. Сошла с тротуара, заложила пальцы в рот и разбойничьим посвистом тормознула левака на задрипанной «Волге». Я ехала в Теплый Стан. К Трофимовым. К Никите я ехала, черт бы его побрал. И ничего не могла с собой поделать. Посередине громадного их двора была поставлена высоченная муниципальная ель в лампочках. Вокруг нее толклась вопящая молодежь в новогодних карнавальных масках, какие-то толстые тетки визжали, съезжая на задницах с детской горки. Кучка поддатых жильцов толпилась вокруг сугроба, в который были понатыканы шутихи. Их поджигал Трофимов-зять, тот самый, что спец по каминам. Ракеты со свистом взлетали в небо, лопались и расцветали разноцветной световой лапшой. С одного из балконов кто-то орал, чтобы прекратили это безобразие: сюда уже успели влепить ракетой. Неожиданно трезвея, я вдруг поняла, что делаю очередную глупость, после которой мне в этот дом уже никогда не будет возврата. Я представила, как обалдеет Никита, как они удивятся мне, все эти Трофимовы, как со значением начнут перемигиваться, похохатывать. И почему я решила, что Никита будет один, а не с какой-нибудь девицей, которую он уже ввел в их семью? Я решительно повернулась, чтобы уходить, но тут закричали: — Маша! Маша! Это ты, что ли? Ко мне уже бежал Трофимов-зять. У него была багровая от мороза и выпивки счастливая рожа, шапка на затылке, в кармане распахнутого пальто бутылка. Он облапил меня, вопя: «С Новым годом!», чмокнул в ухо, поскользнулся, и мы с ним оба сели в снег. — Вот хреновина! — сказал она озабоченно. — А Никитки-то и нету, Маш. У него ездка во Владимир и дальше в Вологду. Валютный заказ! Марками платят! Их целой колонной наняли! По детским домам и больницам гуманитарную помощь, ну, рождественские подарки от немцев развозить! — Да я просто так, — соврала я. — Тут в гостях не очень далеко была. Только что-то компания липучая… Малоинтересная для меня компания… Вот домой двигаю… — Какой там домой? — возмутился он. — Наши еще и до холодца не добрались… И Иван Иваныч еще трезвый! Тетя Аня обрадуется… Пошли! Пошли! Он поднял меня, как пушинку, и ржал от радости. Я с трудом высвободилась из его лапищ и — заплакала. Уткнулась ему в грудь и ревела, как распоследняя дуреха. — Понимаю, — бормотал он. — Ты ж не к деду идешь. И все мы тебе до лампочки… — Ты только не скажи ему. И никому, пожалуйста, не говори… Ну, с новым счастьем тебя! Новых дымоходов и каминов в новом году! С новыми кочережками и топками! Хорошего бизнеса! Я хотела уйти, но он удержал меня за плечо: — А тяпнуть? За все на свете? Удачи же не будет, Маш! У меня с собой есть… Он потянул из кармана початый пузырь, но я сказала: — И у меня с собой: Спрячь. Он посмотрел на наполненный фирменный пакет с яркой эмблемой «Якорька» и усмехнулся: — Значит, говоришь, мимо шла? Случайно? Ты, Машк, почаще мимо ходи… Все этот черт понимал. Мы отошли подальше от остальной публики, смели снег и уселись под детским грибком. Я вытащила из пакета винцо, фляжку коньячку, коробки с фирменными рулетами, тарталетками и сухими пирожными, манго, синие сочные инжирины и несколько кистей заморского свежего черного винограда. Стакан у него был с собой. Видно, добавляли они тут с соседями во дворе. Пили мы по очереди. Из одного стакана. Желая друг другу успехов в труде и счастья в личной жизни. У него с этим делом было все о'кей! Жена ждала второго ребенка, была уже на седьмом месяце, и он страшно радовался тому, что УЗИ показало девочку. Сын у него уже был, и он жутко хотел дочку — Крестить будем, Маш. В крестные пойдешь? — предложил он вдруг. — Без проблем, — согласилась я. Морозец пощипывал, дворовая гульба угасала, становилось безлюдно и как-то очень покойно и очень тихо. Наверное, это снег, как подушкой, глушит звуки. Окна начинали гаснуть. И тут он сказал, вздохнув: — Мы тут толкуем иногда… Тетя Аня жутко жалеет, что ты запропала, дед тоже как-то тебя поминал. Только, если честно, это же не первый случай с нашим Никитой… Прошлым летом, еще до тебя было, в подъезд новые жильцы въехали, по обмену. У них дочка, Тоня, очень даже ничего, без выпендрежа, как говорится, самое то! И трясти дерево не надо, само упадет… В общем, видим, положила она глаз на Никиту, как он дома, по сто раз на дню за солью забегает! Думаю, этой соли у ней скопилось — озеро Баскунчак! А он — ноль внимания… Ну терпели мы, терпели, да и наехали на Никиту. Мать же жалко, понимаешь? Все у нее уже пристроены, а он какой-то неприкаянный… Прижали мы его всерьез. Чего ждешь? В смысле — кого? И знаешь, что я тебе скажу, Маша? Вторую Юльку он ищет! Чтобы точно такая же была, тютелька в тютельку… Других он в упор не видит! Мы-то понимаем, дурость это несусветная, но что с ним поделаешь? Сжег он все свои тормозные колодки, и с места его не сдвинешь! Заклинило парня. Так что ты не злись… Ну, дурак дурацкий… Ничего себе попраздновала, Корноухова! Рыдать я больше не собиралась, но и на территории Трофимовых мне, как выяснилось, делать больше нечего. Во всяком случае, Трофимову-зятю дочку придется крестить без меня. Хренушки меня тут еще увидят! Через несколько дней я случайно посмотрела кусок какой-то передачи. Плешивый дядечка ученого вида утверждал, что каждой самке лишь кажется, что ее привлекает тот или иной самец на сознательном уровне, в то время как на самом деле пламенная страсть рождается на молекулярной основе. И здесь очень важны феромоны, то есть вещества, образующие запахи. Какие-то там бабочки унюхивают друг дружку за десятки километров и стремятся навстречу, чтобы слиться в экстазе для продолжения рода и любовных танцев в небесах. Так вот в чем суть моих несчастий! Все дело, оказывается, в этих самых феромонах. Для Никиты я не так пахла, конечно. Не так феромонила. И тут уж хоть стой, хоть падай, хоть башкой в стенку, а против натуры не попрешь. Если уж и сама мать-природа против Маши Корноуховой, значит, пора сушить весла. От папки не было ни слуху ни духу. Может быть, Нина Васильевна каким-нибудь образом связывалась с дочерью, но звонить этой сучке я бы и под пистолетом не стала. Так что под старый Новый год, тринадцатого января, я загрузила «гансика» под завязку продуктами, куревом и подарками — для бати купила новый транзистор и обалденный бритвенный набор «Жиллет —Mach-3» с суперлезвиями и флаконом парфюма, для Рагозиной оренбургский платок — и порулила в глушь, в журчихинскую резервацию. И — прокололась. Ехала я почти шесть часов, но это бы еще ничего. Проселок вдоль железнодорожного полотна был худо-бедно прочищен тракторами: рубчатый след от гусениц был хорошо виден по обочинам, в твердом и белом, как фарфор, снегу. Но сразу после поворота от платформы на тропу в сторону Журчихи мой «гансик» забуксовал. Для цивилизованного, предназначенного для автобанов «европейца» это было слишком. Дороги просто не было. На просеке между матерыми елями сугробов намело выше пупа. И судя по тому, что по нетронутой поверхности снегов тянулись лишь цепочки чьих-то мелких следов, здесь никто не пробивался с началом снегопадов. Нужен был танк. И желательно самой большой мощности. Я вспомнила, о чем мне рассказывала осенью болтушка Вера, и решила, что пройду до деревни по льду Журчихи. Отобрала самое нужное, переложила в рюкзак и спустилась к речке. Но не тут-то было! Сначала я впахалась в снега, навалившиеся на твердый белый лед, но идти еще как-то можно было, наподобие навьюченной альпинистки, штурмующей Гималаи. Однако через полчаса, когда берега стали повыше, а деревья погуще, я увидела, что на темном голом льду снегу нет, а впереди нет и льда. Он истончился до прозрачной корочки, а в промоинах струилась незамерзшая черная вода, над которой курился парок. Вот уж тонуть я тут не собиралась. На меня заругалась, зацокала бурая белка, молнией носившаяся по стволам. Я ей высказала, в свою очередь, что я лично думаю о сложившейся ситуации, и поплелась назад несолоно хлебавши. Дела шли ни шатко ни валко. Новогодние праздники с Рождеством в придачу выпотрошили у народонаселения карманы. У нас всегда как: если гулять, то до последнего копья, а если зубы на полку класть, то всем вместе. Моя Клавдия жутко простыла, засипела, захрипела, я ее отправила сбивать температуру и отлеживаться и осталась на хозяйстве одна. Гришку брала с собой, чтобы не так скучно было. И тут откуда-то из небытия вынырнул Галилей. Его на ярмарке уже вспоминать перестали, потому что он как исчез в конце осени, так и не появлялся. Роман Львович на себя летнего, элегантно-изысканного, не походил совершенно. На нем был надет линялый, правда, утепленный спортивный костюм неопределенного цвета, солдатские бахилы и солдатский же бушлат без пуговиц. Он весь посинел, скрючился и все время кашлял в драную перчатку. Отросшие седые лохмы торчали из-под беретки, лицо густо заросло седой щетиной, и только очки оставались прежними — в массивной дорогой оправе, с цейсовскими стеклами. В руках Галилей держал емкий и тоже не дешевый саквояжик. — Не забыли еще меня, Мэри? — искательно улыбаясь, настороженно спросил он. Мэри меня называли только два человека на свете. Лор и он. Хотя они никогда друг дружку не видели. — Где вас носит, Роман Львович? — Если честно, я ему обрадовалась. — Да так… — сказал он неопределенно. — Вас обо мне, кстати, никто не расспрашивал? — Вроде нет, — удивилась я. — Это хорошо, — кивнул он. — А то есть ряд персон, которых почему-то интересует мое местопребывание… А у меня случился роман, Мэри. Такая лав стори с одной милой особой. Она на дровяном складе под Домодедовом дрова отпускает… Я помогал! Гришка наконец для приличия рыкнул. — Каков принц! — восхищенно воскликнул Роман Львович. — Ваш? Поздравляю! А как его величают по родословной? Джордж? Ну я же и говорю… Такому только в Голливуде героев-любовников играть! — Вы поосторожнее с Гришкой, он строгий и чужих не любит! — Собаки хорошего человека всегда чуют, — улыбнулся гость нежданный. — Безвредного, по крайней мере… Кстати, Мэри, вы не позволите у вас побриться? С кипяточком, если возможно… Я поставила чайник, и через несколько минут, извлекши из саквояжа бритвенные принадлежности, он брился над раковиной. Я полезла за коньячком, но Клавдия, оказывается, уже вернулась к прежним привычкам, втихую все выцедила. Роман Львович был даже по виду так голоден, что я быстренько приготовила ему пару бутеров. Он помялся, потер ладони и произнес сконфуженно: — Видите ли, Мэри, я, кажется, на грани инфлюэнцы, потек весь… Народная медицина рекомендует по граммулечке микстуры… Не найдется? — Давайте до обеда потерпим, Роман Львович! — сказала я. — Вы подождите, я Гришку выгуляю, а потом мы с вами в шашлычной посидим! Они харчо наладились готовить… А вам горяченького надо! Галилей, торопливо дожевывая бутерброд, внимательно посмотрел на Гришку и вдруг предложил: — А зачем вам покупателей терять? Давайте я с ним пройдусь. — Он с вами не пойдет! — Это вы так думаете. — Он бесстрашно взял Гришку за морду, почесал за ухом, потрепал под горлом и по загривку, и пес лизнул ему руку. — У меня исключительно благожелательная аура в отношении всего живого… Кроме человеков. Впрочем, к вам лично, в порядке исключения, я весьма благорасположен, Мэри. И он это почуял! — засмеялся Галилей. Я пристегнула поводок. И Гришка неожиданно охотно пошел с ним. — Только вы, пожалуйста, не поменяйте его… На народную микстуру! — О чем вы, девушка? Через час к лавке подошел Витька-охранник и, сдерживая смех, сказал: — Маш, мотнись к метро… Там Галилей с Гришкой, как в цирке, гастроль дают… Я добежала до подземного перехода и обалдела. У самого спуска в метро, окруженные толпой, расположились Галилей и Гришка. Дог сидел просто так, на заднице, а Роман Львович рядом с ним на корточках — наверное, для того, чтобы все видели, какой Гришка громадный и красивый. Угловатая башка кобеля оказалась гораздо выше седой гривы человека. Где-то хитроумный Галилей раздобыл фанерную крышку от папиросного ящика и на ней черным фломастером очень крупно написал: «СПАСИТЕ МЕНЯ! НУЖНА ОПЕРАЦИЯ! Я ЧЕМПИОН МИРА ИЗ ДИНАСТИИ КОРОЛЕВСКИХ ДОГОВ — ДЖОРДЖ ЭЗРА ФОН КЛИАТОЛЬ ЦУ ГУГЕНХЕЙМ! ПОСЛЕДНИЙ ИЗ БЫВШИХ В СССР! ЛЮДИ! БУДЬТЕ ЛЮДЬМИ!» Намордник с Гришки был снят, и пес терпеливо держал фанерку в зубах. Казалось, Гришка всерьез стыдится участи, придуманной ему этим типом, и готов разрыдаться и взвыть от унижения, которому подверглась как страна в целом, так и ее лучшие собаки в отдельности. Белая в черных накрапах шкура Гришки подвисала на мощном костяке, ребра выпирали, на здоровенном хвосте можно было сосчитать каждый позвонок, и любой прохожий, не понимающий в собаках, мог подумать, что псу просто нечего есть и он голодает давно и почти безнадежно. В беретку, положенную у лап, то и дело звякали монеты, летели купюры, какой-то ребенок положил на моих глазах шоколадку. У ног Галилея уже стоял пузырь в бумажном пакете, и я поняла, что у него так горели трубы, что, не получив от меня традиционной микродозы, он решил добыть на выпивку вот этаким манером. Физиономия у Романа Львовича была приятно-розового, а не синюшного цвета, он скорбно курил, картинно разделяя унижение пса, и словно не замечал, что там сыплется из гуманитарной помощи в его беретку. Ему все время задавали вопросы, отвечал он вежливо, но глухо и будто бы тоже сдерживал рыдания. Всем видом показывал, что он приличный человек и только невыносимые обстоятельства заставили их с безумно любимой собакой обратиться за подаянием. — А чем он болеет? Какая операция? — Да все как у человека… Кто же такую жизнь выдержит? Шунтировка сердца. Хирурги могут только в Германии… — А по какому виду он чемпион мира? — По породе… Доги из Эльсинора. Раньше он выездной был… На собачьи свадьбы командировали, к зарубежным дамам! Состоял в государственном реестре, как достояние республики… За каждого щенка от него там, на Западе, в Центробанк валюта шла! И сейчас немцы предлагают выкупить… Или обменять. На любую иномарку! Только ведь это там, для них, он — Джордж! А для нас, в России, был и останется — наш Гриша! — А щенки от него будут? — Если выживет… Звоните на телевидение, «В мире животных». Там нас знают… — Послушайте, у меня прекрасные условия… Коттедж на Николиной Горе. Свежий воздух… Усиленное питание. Ну что вы над ним издеваетесь? Он же джентльмен! Ему же стыдно, не видите? Ваша цена? — Не все в России таким, как вы, мадам, продается! Не все, миль пардон, покупается! — Справедливо, братан! А вот если его против буля или стаффордшира выставить? Он их сделает? — Ха! Он один на медведя ходит! Я озверела, растолкала народ и протиснулась к ним. Увидев меня, Гришка выплюнул фанеру. — Домой! Толпа пошла разваливаться. — Теперь можно, — согласился Галилей. — Но какие люди, Мэри! Какие сердца! Он, не поднимаясь с корточек, сунул в карман ворох бумажек, зазвякал в беретке монетами, выгребая их, но тут же застыл, глядя мимо меня куда-то вверх и в сторону. Лицо его не просто закаменело и стало белым, оно словно мгновенно выцвело, потеряв все краски, и так же выцвели до водянистой прозрачности его расширившиеся от ужаса глаза. Я оглянулась и поняла, что он смотрит на длинного и плечистого мужика в очень модном, свободно распахнутом пальто до пят и картузике а-ля Жириновский извозчичьего типа, который с сонным и совершенно безразличным лицом глядел куда-то поверх головы Галилея. В это время совсем близко от нас у тротуара тормозил микроавтобус, из него на ходу выпрыгивали деловые парни, прилично упакованные, но с теми рылами, которые лучше не видеть никому, особенно вечером в собственном подъезде. Я сразу догадалась, что и этот тип в картузе, и эти парни, и сам Галилей как-то связаны между собой. И то, что эти люди возникли беззвучно и неумолимо именно здесь и сейчас, было вовсе не случайным, и, может быть, именно их преследования так опасался Роман Львович. Если у смерти есть запах, то от этих ублюдков несло, как из помойки. Один из парней осклабился, вынимая из кармана никелированные наручники, тип в картузе неожиданно оказался рядом с Галилеем и сказал ему почти беззвучно: — Без базара, Солист… А у Галилея-то есть еще и другая кличка, подумала я. Я не видела, что Роман Львович сделал с ним, выпрямляясь с корточек и касаясь на миг своей штанины внизу, у ботинок, но тот вдруг крякнул изумленно и, хватаясь за низ живота, стал оседать кулем. Галилей выскочил на проезжую часть и, пригибаясь и виляя между автомобилями, побежал на ту сторону, к затопленному народом входу на ярмарку. Двое парней устремились следом. Движение в этот час было совершенно безумное, машины перли к выезду на Окружную почти впритык друг к другу, смрадным от перегазовок дымным стадом. На выходку придурков, решивших пересечь шоссе поверху, водилы откликнулись отчаянным клаксонным воем. Роман Львович уже почти достиг противоположной стороны, но что-то или кого-то разглядел и там и вдруг заметался, повернул назад, пригнулся и исчез из виду. Исчезли за корпусами кативших машин и бежавшие за ним парни. И тут послышался резкий звук, как будто лопнул громадный орех, потом раздался скрежет сминаемой жести, звон битого стекла, и все разом замерло. На тротуарах никто не понимал, что там происходит, на стрежне движения. Тип в картузе все еще сидел на асфальте, закрыв глаза и прижимая обе руки к пробитому чем-то острым животу, сквозь пальцы стекала густая, почти черная кровь. Гришка заскулил, пятясь. — Лежать! — заорала я ему и бросилась туда, на середину улицы, то и дело натыкаясь на остановившиеся автомобили, из которых выбирались обозленные водители. Роман Львович лежал на замасленном скользком от грязной наледи асфальте вниз лицом, выкинув перед собой руки, как стартующий с тумбочки пловец. Они как-то странно серели. И его плешь в ореоле грязных седых волос тоже была мертвенно-серая. Он подплывал в луже крови, какой-то бескостный и вялый, как кукла. Над ним возносился перед грузового троллейбуса, а перепуганная насмерть и трясущаяся водительница его топталась на хрустящих осколках от разбитой фары и кричала: — Это не я! Его же толкнули! Прямо под колесо… Я видела! Все видели! Не я это! — «Скорую» давайте, — посоветовал кто-то, не выходя из машины. Ему тут же ответили: — Какая там «скорая»? Готов… От светофора бежал регулировщик, уже завывал сиреной дежуривший на перекрестке дорожный патруль на белом «форде». Меня затошнило, и я побрела назад. Гришка, умница, дисциплинированно лежал на прежнем месте. Но того типа, что в картузе, уже не было. Микроавтобус тоже куда-то пропал. Оставалась только черная беретка Галилея с мелочью, затоптанная Гришкиными следами фанерка с надписью и раздавленная кем-то шоколадка. Я машинально сунула беретку за пазуху и забросила фанеру за мусорную урну. На середине шоссе уже белела крыша «скорой помощи», ходили и что-то мерили рулеткой гаишники, регулировщики махали жезлами, направляя обтекавший это место поток машин. Витька, который стерег мою лавочку, испугался: — На тебе лица нету, Маш! Я ему сказала, что стряслось. — Вот черт, — расстроился он. — Жалко! Он хоть и клоун был, а все живая душа… И вежливый… Без возражений… — Рано хоронишь, Витька! — обозлилась я. Он ушел, а я начала закрывать лавочку. И только тут поняла, что не знаю фамилии Галилея. Роман Львович, а дальше как? Да, может, и не Роман, и не Львович… У таких, как он, сто имен и тыща фамилий. И ни одной настоящей! Я вздохнула и полезла в его саквояж. И вот тут-то он меня удивил по-настоящему. В саквояже оказались новый, явно дорогой, костюм из тонкой несминаемой темно-серой ткани, отличные итальянские башмаки, пара шелковых рубашек жемчужного цвета, галстуки. Несессер из кожи. Шведский мужской парфюм. Носовые платки. Паспорт там тоже был. На имя Яна Карловича Лещинского, 1934 года рождения, место рождения Ростов-на-Дону. На фотографии в паспорте Роман Львович (или уже нет?) был моложе и без очков, с совершенно пижонскими темными усиками и походил на какого-то киноактера. Я только не могла вспомнить на какого. Но в том, что это именно он, сомнений не было. В штампе прописки стоял подмосковный Подольск. Я задумчиво повертела паспорт. Вроде не фальшак: здорово затаскан, печати на месте, да и фотография подлинная. Внутрь был вложен использованный железнодорожный билет. Я посмотрела на дырчатый компостер: всего два дня назад Галилей ехал в СВ поездом Туапсе — Москва. Так что лав стори с Дульцинеей с дровяного склада была, кажется, полной туфтой. Но больше всего меня поразила банковская сберкнижка в роскошных черных корочках, выданная на имя Лещинского Яна Карловича московским коммерческим банком «Пеликан». Мне было трудно представить, что этот человек, только что выставивший на обозрение Гришуню и сшибавший мелочь на народный напиток, имел на счету почти шесть тысяч баксов, но, тем не менее, это было так. Гришка устроился на заднем сиденье «гансика» (спереди рядом со мной он мешал), я села за баранку, и мы покатили. Искать в больницах (а возможно, и в моргах) не то Романа Львовича, не то Яна Карловича. В Склиф «скорая» после ДТП возле ярмарки никого не привозила, но там был центр, откуда можно было связаться со всеми станциями «скорой» и больницами. Похожий на Галилея человек поступил в травматологию ближней к нашей ярмарке райбольницы: до Склифа его боялись не довезти. Я погнала «гансика» в больницу. В хирургию меня не впустили, но я так натурально изображала (вру, просто ревела без дураков!) единственную родную племянницу своего дяди, что надо мной сжалились. Оказалось, что идет операция. Гришка будто понял, что делишки кислые, и не возникал — заснул в «гансике». Время от времени я выходила за ворота, прогревала на стоянке мотор, включала печку, чтобы пес не промерз. Часа в два ночи мне сказали, что операция закончилась, пациент переведен в другой корпус, в реанимацию, состояние тяжелое, а про все остальное я узнаю утром. В общем, не мешай занятым людям и сваливай. Больничных корпусов тут было до черта, но я реанимацию вынюхала. Конечно, меня пробовали не пустить, но у меня были спецпропуска зеленого цвета, перед которыми открываются все двери и смягчаются сердца. Дежурил симпатичный молодой анестезиолог, которого все называли почтительно Алексей Иванович, хотя он был еще нормальным Лешкой. Выяснилось, что он тоже только что спасал в операционной Галилея. Он страшно рассвирепел, но я его умолила показать мне хотя бы на секунду то, что считалось еще Яном Карловичем или Романом Львовичем. — Ему же черепок из осколков собирали, так что готовься ко всему. Пока твой дядя даже еще из комы не вышел, — предупредил меня доктор. В пригашенном свете реанимационной мне все казалось страшным. Какая-то маленькая, укрытая теплым одеялом забинтованная фигурка лежала на металлическом столе. Лица я толком и не разглядела, потому что изо рта торчала какая-то трубка, над головой свисала прозрачная маска, а вокруг мокро чавкали, булькали и вздыхали, мигая разноцветными датчиками, громоздкие стеклянно-никелевые аппараты. От них и от капельниц к неподвижному телу тянулись какие-то прозрачные кишочки и провода, нечто похожее я видела недавно по телику в фантастическом ужастике про то, как пришельцы крадут людей и отсасывают все, что им нужно, из их организмов. Я совсем пала духом. Этот парень сообщил, что позже моего родича переведут в палату интенсивной терапии и тогда я смогу навестить его. Но я уже совершенно не верила в такой исход. Хотя и записала номер телефона на посту. Утром Галилей был еще жив. Я позвонила на следующий день, и мне сказали, что он пришел в сознание, но еще в реанимации. Дня через два его перевели в палату интенсивной терапии, и в воскресенье мне разрешили его навестить. Я спросила, что тащить. Соки и фрукты. Плюс бульон покрепче. К этому визиту я готовилась, как на первую свиданку. Даже в парикмахерскую сходила. Прихватила тортище для медсестер, коньячку для Леши-анестезиолога, корзину прочей вкуснятины и двинула. Меня встретили брезгливым и враждебным молчанием. Роман Львович (или Ян Карлович?) сбежал, исчез в неизвестном направлении. Прихватив больничное одеяло, он, прошел, как человек-невидимка, сквозь все посты дежурных и больничной охраны. — Ну и урод! — злобно прошипел доктор Леша. — Такого еще никто не видел… Чтобы на одиннадцатый день после такой операции! Прямо с капельницей… Да его в Книгу рекордов Гиннесса заносить можно! И в зоопарке за деньги показывать! Куда он делся? — Не знаю, — честно призналась я. — Ну так узнай! И можешь для этого придурка уже гроб заказывать! А тетя уже сейчас рыдать может. Безутешно! — Какая тетя? — Ну раз он тебе дядя, так должна быть и тетя, верно? — сказал он, разглядывая меня. — Только он почему-то никакой племянницы, ни родной, ни троюродной, вспомнить не мог! Что-то ты темнишь… Да и когда он поступил, одежонка была с год не стиранная. Бомжовое барахлишко. А ты вон какая — вся в фирме! Так, может быть, уточним степень родства? И с чего это он, как заяц, отсюда дернул? Охрана говорит, подруливали какие-то крутые, спрашивали сильно похожего. Может, именно им ты родственница, а не ему? Я ушла молча. Все принесенное оставила на площадке перед дверью в отделение. Такое собакам не выкидывают. Слопают все, как миленькие. И выпьют, само собой. Первую неделю я еще ждала, что он появится на ярмарке — сам зайдет или пришлет кого за своим барахлишком. Ясно было одно: он опять где-то залег, чтобы его эти самые дружки не достали. Но он так и не дал о себе знать. И я почти перестала о нем думать. Тем более что других забот было — по горло. |
||
|