"Торговка" - читать интересную книгу автора (Истомина Дарья)

Глава 10 «АХ, МАМА, МАМА, МАМОЧКА…»

По пути на Сущевку я купила бутылочку натуральной хванчкары, набрала в коробку штучных пирожных, не с пустыми же руками в чужой дом заявляться… Дом оказался спрятанной в глубине строений, поодаль от улицы пятиэтажкой, правда построенной еще при Сталине, из крепкого красного кирпича, с нестандартно большими окнами и явно пристроенными уже гораздо позже наружными лифтами в остекленных шахтах.

Катькина квартира была на последнем этаже. Открыла мне мать, Нина Васильевна.

Она была в домашней уютной пижаме, тапочках на босу ногу, почему-то в темных сатиновых нарукавниках, с надкусанным яблоком. На высокий лоб она вздернула сильные очки, и ее темно-карие, узковатые, вовсе не похожие на Катькины оловяшки глаза были красноваты от усталости.

Выяснилось, что дочери нету дома. Меня несколько удивило, но Рагозина-старшая сказала, что Катька вот-вот придет. Держалась она со сдержанной приветливостью и даже, мне показалось, несколько смущенно, потому что с ходу спросила:

— Я вашего папу не очень напугала своими скандальными воплями, Машенька? Не бойтесь, я не всегда такая…

Я думала, она начнет выспрашивать подробности великой битвы Русских с Кабардинцами при Черной Икре, которая произошла в моей лавке, но вовремя поняла, что Рагозина-старшая ничего об этом не знает. Катерина ей сообщила, что ночью мы устраивали капитальную приборку и учет товаров. Потому я ее и задержала. Получалось, что Катька с матерью почему-то вовсе не всем делится, а может быть, просто не хотела ее пугать. Во всяком случае, мне надо прикусить язык. В каждой избушке свои погремушки.

Мы прошли в уютную кухню, с белым, модным лет тридцать назад финским гарнитуром, громоздким холодильником ЗИЛ и коллекцией гжели на полке. Пирожные Нина Васильевна одобрила, винцо тоже, но предложила, покуда дочь не вернется, начать чайную церемонию с крыжовенного, малинового и иного варенья. Правда, оно еще прошлогодней варки, потому что в деревню Журчиху, где у них есть фамильная изба с огородом, в этом году на ягоды она не ездила, только весной они с Катькой посадили картошку. За избой, огородом и садом в отсутствие москвичей присматривает некий престарелый ветеран дед Миша, большой любитель поддать, но, тем не менее, трудяга. Ему, конечно, приходится тащить из Москвы напитки кристалловского разлива и соевые конфеты, до которых он большой охотник.

Мы болтали вроде бы ни о чем, словно обнюхивая друг дружку. Рагозина-старшая была крепенькая, очень живая, ладненькая и какая-то уютная. Катька говорила, что мать уже пенсионерит, но для стандартной пенсионерки Нина Васильевна была, на мой взгляд, несколько молода, сумела сохранить довольно аппетитную фигуру и, главное, почти безупречную кожу. Конечно, кое-что уже подвисало, я заметила небольшие излишки в районе ягодиц и предательски дряблеющее горлышко, которое она даже дома прикрывала кокетливой маскировочной бархоткой. В общем, ее нельзя было бы отнести к винограду полной сочности, но и до усушенного изюма ей было еще далеко.

Катька на нее была абсолютно не похожа. Ни в чем.

Нина Васильевна вдруг засуетилась, сказала, что нужно приготовить тосты к чаю, нарезала батон и затолкала ломтики в тостер. Тостер был старый, с облупленной эмалью, в нем что-то треснуло, повалил дым, и хлеб мгновенно превратился в угольки. Мне стало ясно, что мужчины в этом доме нету. У нас с Полиной без бати тоже все постоянно замыкало и перегорало, и мы чинились сами.

Рагозина сконфузилась и решила показать мне их квартиру. Некогда это был ведомственный дом для работников автобазы Совмина, и квартира была мощная — хотя и двухкомнатная, но рассчитанная явно не на двоих, с дверями из натурального дерева, а не из ДСП, с настоящими паркетными полами из бука или даже дуба.

Хозяйка провела меня в свою комнату, где у окна стоял рабочий столик с навесной лампой на кронштейне, громоздкой старой пишущей машинкой конторского типа, стопками бумаги и какими-то папками. Сказала, что подрабатывает к пенсии, печатая на дому, но дело это теперь, с появлением компьютеров, принтеров и ксероксов, тухлое.

Комната была здоровенная, метров двадцать пять, и казалась пустоватой. Но когда я восхитилась огромным креслом из янтарного цвета карельской березы, с обивкой из выцветшей, почти белой замши, Рагозина, вздохнув, призналась, что некогда тут стоял Целый антикварный гарнитур, оставшийся от ее родителя, главного механика той же автобазы, который они с Катькой вынуждены были продать. Похоже, просто проели. В те самые достопамятные годы, когда я девчонкой шустрила на лубянской барахолке. Тогда многие чуть ноги не протягивали и всеми средствами старались выжить…

За высокой ширмой из бамбука и китайского черно-зеленого шелка с потрясными рисованными желто-розовыми журавлями у Рагозиной был спальный отсек, но туда я из деликатности нос совать не стала.

Бросалось в глаза обилие книжных полок, забитых не столько популярными в моем детстве макулатурными изданиями вроде «Анжелики», сколько странными на вид пухлыми фолиантами из спецкартона, истыканного дырочками алфавита Брайля для незрячих. Оказалось, что Нина Васильевна прекрасно читает этот специальный шрифт и даже очень быстро пишет, то есть натыкивает шильцем буквы. Так сложилось, что в молодости ей пришлось работать во Всероссийском обществе слепых чтицей и секретарем у очень значительного лица в номенклатуре общества, с которым Рагозина даже выезжала за границу на международные симпозиумы слепых, и не только к демократам, но и в капстраны. В Китае у дружественных слепцов она тоже бывала и привезла из поездки эту очень редкую и ценную ширму с птицами. И тот дракоша, что стоит у меня на подзеркальнике, тоже, конечно, оттуда. Я тут же решила, что надо узнать, когда у нее день рождения. Чтобы вернуть вазу назад как подарок. С меня не убудет, в конце концов, а для нее, кажется, эти штучки дороги…

В ВОСе было мощное издательство, куда позже перешла Рагозина и где издавали не только книги по Брайлю, но и обычные книги для зрячих. Нина Васильевна рассказала, что рядом с каждым слепым и слабовидящим работали не меньше десятка вполне нормальных тружеников и тружениц. Там она и служила до пенсии. Как сотрудница она умудрилась, правда, не совсем законно, оформить ее досрочно. Так что недаром она мне показалась слишком уж моложавой.

Рагозина была словоохотлива и мила, так и лучилась приязнью, но я уже видела, какой она может быть отчаянно-резкой и беспощадно-грубой, и ее приветливость отнесла на счет того, что я для ее Катеньки — начальница и работодательница. Поэтому со мной необходимо дружить, хотя бы для того, чтобы я не пилила ее чадо.

Перед дверью в комнату Рагозиной-младшей она неуверенно потопталась:

— Вообще-то Катюша не очень любит, когда я на ее территорию без нее вторгаюсь… Сердится, когда я что-нибудь трогаю!

Я удивилась, что Катерина может на кого-то сердиться, но Нина Васильевна уже толкнула дверь и отвела плотную занавеску.

Ощущение было такое, что я попала в какой-то совершенно другой мир, абсолютно не совпадающий с тем, что за стенкой. Всему остальному соответствовало здесь только небольшое кабинетное фортепиано Красного дерева, даже по виду старинное; громадное, под потолок, зеркало в черной источенной жучком раме и платяной шкаф типа стоячего бабушкиного сундука. Все прочее было до опупения необычным — просто потому, что я никак не ожидала увидеть такое здесь, у этих затюканных и не очень удачливых особ. Низкая модерново-плоская и дорогая кровать татами. Классные циновки под ногами и мохнатые макраме на стенах разного плетения и цвета — явно иностранные. В кресло брошено настоящее полосатое мексиканское пончо, над постелью — здоровенная «под пергамент» сувенирная карта Карибского моря с изображениями палящих из бомбард пиратских галионов и фрегатов, якорей, черепов и тесаков. Выше — несколько украшенных бисером и перламутровыми раковинами масок каких-то не то африканских, не то азиатских божков. А на стеклянных полках аккуратно расставлено вообще черт знает что: от чучела омара, головы Нефертити в натуральную величину из коричневой керамики и немецких пивных кружек с валькириями до совершенно страховидной вырезанной из сандалового дерева зверюги со свиноподобным рылом, орлиными крыльями, львиным туловом и пастью крокодила. Эта страшила величиной с цыпленка вцепилась когтями в панцирь какой-то демонической черепахи и пыталась отломать ей башку с рогом.

— Это такая священная птица Гаруда, — пояснила Рагозина. — Катенька с острова Бали привезла… Туземцы на этот ужас с клыками молятся, ну как наши на икону…

— А что она там делала, ваша Катенька? — наконец, придя в себя от полного обалдения, тупо спросила я.

— Как что? Отдыхала!.. Наши туристы живут там в таких пальмовых бунгало, золотые пески, аквапарк, катание на дутиках, экскурсия на коралловые рифы с аквалангом…

Только теперь я увидела на шкафу пару вишневого цвета кожаных чемоданов в авианаклейках и саквояж из той же коллекции, видеокамеру на телевизоре и гантели на полу. И все это барахлишко не какого-нибудь нехилого нового русского, а именно ее, этой стеснительной полушкольницы. Так и не сумевшей выкарабкаться в студентки.

— Понимаете, Маша, — не без гордости и удовольствия наблюдая за мной, сказала Рагозина. — У нас с дочерью с восьмого класса так повелось: год мы вкалываем… («Ну, положим, вкалывает не она, а ты!» — подумала я), экономим на всем, откладываем. Потом выбираем, куда поедет Катя, договариваемся с турфирмой… Если заранее заказ на поездку делать, то обычно дается скидка. Ну а когда туго было, я продавала кое-что из обстановки… («Так вот на что карельскую березу ухнули!» — догадалась я.) Но зато у Кати теперь настоящий кругозор… Целый мир открывает! Что она со мной тут видела? Стены эти? Я-то в командировках по службе хоть где-то побывала, теперь ее очередь. Логично?

— А она мне говорила, что ей и пальтишко справить не на что… Потому и вазу на продажу приволокла…

— Вообще-то мы не очень афишируем наш образ жизни, — усмехнулась Нина Васильевна не без иронии. — Соседи вообще меня полоумной считают. На картошке и капусте из Журчихи зимуем, зато Катька как лето — то в Испанию, то в Египет… А вазу эту я ее заставила продавать. У самой не получилось, я в переходе с нею стояла… Нам именно в эту неделю задаток внести надо было. Так поездка обойдется почти в два раза дешевле, если сейчас авансировать Катьку на декабрь. Спасибо, что вы нас выручили, Маша! Катя еще в Италии не бывала. Мы решили, что она в Рим поедет на католическое Рождество. Представляете, папа римский, молебны, елки со свечами возле собора Святого Петра, Дева Мария… и все такое прочее… Думаете, Катька где сейчас? Я в объявлении прочла, что по дешевке продается краткий курс итальянского языка на пластинках. Ну, она и поехала по адресу… Что ей, безъязыкой, по Риму блуждать? Пусть хоть немного разговорный подучит…

Я промолчала. Все еще никак не могла представить, что Катерина Рагозина — та, которая в лавке, и владетельница всего этого добра, живущая какой-то совершенно другой жизнью и не обмолвившаяся о ней ни словом, — одна и та же серенько-скромная пугливая тихоня. Так кто из нас актриса и темнила? А может, она попросту развлекается тем, что я ей снисходительно покровительствую и благодетельствую и в глубине души даже посмеивается надо мной? Или нет? И я злобствую оттого, что все это — не мое и не со мной? А она элементарно воспитанная, замкнутая, серьезная девчушка, которая бережет свое, заветное, и не распахивает душу нараспашку перед каждой любопытствующей, потому что по-другому не может?

Рагозина-старшая уже открыла стенной шкаф и показывала мне две полки, где сидели куклы, от замусоленного тряпичного урода с оторванной головой до вполне сохранившихся пупсов, космонавтов и мальвин. Это были Катькины игрушки, которые сохранила мать. Тут же лежали несколько толстенных альбомов с фотолетописью жизни Катерины Рагозиной — от момента выноса из роддома смешного свертка в кружевах, откуда смотрело бессмысленное личико величиной с кулачок, до тощей, как спичка, первоклашки с горбом ранца за спиной и бантами величиной с лопасти вертолета.

Слава богу, разглядывание снимков прервал звонок в наружную дверь, и мать впустила Рагозину. Та вошла в переднюю с пакетом грампластинок и какой-то книжкой в руках. Это была совершенно другая Катя, со вкусом приодетая, строгая, повелительная и небрежная, истинная хозяйка этих чертогов и всего, что в них. Мать заученно подносила ей домашние тапочки и помогала снять тонкий пыльник, когда она увидела, что я стою в дверях ее комнаты. Лицо ее почти не изменилось, дрогнуло лишь на мгновение, но я поняла, что она неприятно поражена тем, что видит меня здесь, и не просто поражена, а с трудом сдерживает всплеск досадливой злости и на меня, и на мать. Но она немедленно взяла себя в руки, и в глубине ее глаз будто опустилась непроницаемая, тускловато-безразличная, серая завеса.

— Ага, так вот кто у нас! Машенька! Какая радость! — вежливо воскликнула она.

— Купила?

— Конечно. Учебник «итальяно», пластинки почти что новые…

Я изобразила улыбочку.

Мы пили чай с пирожными, болтали о прошедшем дожде и видах на урожай яблок в деревне Журчихе, пригубили винца, и в этот раз Рагозина при мне не изображала недотрогу, а с пониманием посмаковала и даже сказала, что почти такое же пьют и в Малаге. Но мне уже стало так не по себе, так тоскливо и тошно, что я быстренько собралась и унесла ноги.

Сидя в вечернем троллейбусе, я обругала себя последними словами. Не надо было мне входить в этот дом.

Я все вспоминала, как поглядывает на свою дочечку Рагозина, — исподтишка и очень быстро, будто горло этой женщины постоянно перехватывает петля отчаянной, почти безумной любви, которую она вынуждена прятать, чтобы ее девочка, поняв свое всемогущество, не стала вытворять с матерью все, что вздумается. Наверное, эта мышка была, есть и останется тем единственным, ради чего Нина Васильевна все терпит, ради кого она существует. А Катька, по-моему, это поняла уже давным-давно и использует мать на всю катушку.

У меня так не было и уже никогда не будет. Конечно, я в любую минуту могу снять телефонную трубку, и мой отчаянный вопль о помощи пролетит через пол-Москвы, достигнет громадного высотного здания на площади Восстания, вознесется на двадцать этажей и достигнет Долорес Федоровны, моей Долли. Но только я этого никогда не сделаю, что бы со мной ни случилось.

Она меня не пожалела. Нет нас — батю тоже. Он проморгал момент, когда его жена, преподавательница с кафедры основ марксизма-ленинизма института связи, обаяла лауреата, конструктора какого-то сверхмощного КБ, очень головастого и очень засекреченного Ванюшина. В свободное от твердо— и жидкотопливного ракетостроения время в виде хобби Ванюшин конструировал какие-то особенные планирующие аэродинамические спортивные копья для «Буревестника». А мать как раз была кандидатом в мастера спорта по метанию копья. Где-то на спартакиаде студентов и преподавателей они и пересеклись. Загорелая, уже не юная, но еще прекрасная Долли и ее вдовеющий лысик.

Мне было шесть лет. И батя меня ей не отдал.

Она не настаивала.

— Мы же цивилизованные люди, Тоша, — передразнивала ее Полина. — Обойдемся без этих пошлых обывательских скандалов…

Скандалов и не было, если не считать тех, которые, по словам тетки, устраивала я. Я наотрез отказалась ее видеть, орала как резаная, когда мать пыталась меня забирать на выходные, расшибала головы всем дареным куклам и как-то укусила ее за руку и под коленкой, как злобный волчок.

Может быть, именно так я выражала свое несогласие по поводу того, что папа-мама разбежались?

Из-за этого Долли быстро потеряла ко мне всякий интерес и только звонила на дни рождения. У нее было кем заниматься, поскольку от первой жены у Ванюшина остался сын, которого звали Велор. Это сокращение от «Великая Октябрьская революция». В этом Долорес, видимо, особенно была близка конструктору. Вера в светлое будущее и непогрешимость Учения из них обоих так и перла.

Конструктор Ванюшин волей божией помре лет десять назад от прободной язвы желудка. Язва достала его неожиданно в отпуске, на рыбалке в Карелии, в какой-то совершенно безлюдной тмутаракани с водопадами и лососями. Чтобы доставить Ванюшина до ближайшей больницы, подняли вертолет, но он не мог лететь из-за грозы. Его повезли на лошадях, но не довезли.

В последний раз я видела мать года три назад. Она позвонила мне совершенно неожиданно, сказала, что перебирала старые фотографии, нашла много снимков меня в младенчестве и хотела бы передать их мне. Я обозлилась, заявила, что мемуаров пока писать не собираюсь — еще не мумия, а на свое полусиротское младенчество у меня есть собственная точка зрения, и дорогая Долли Федоровна может катиться ко всем чертям. Она почему-то даже не обиделась, рассмеялась беззлобно:

— А ты злючка… Это полезно! — И повесила трубку.

Что-то меня встревожило, и вскоре после этого звонка я подкатила к высотке, расположилась у стоянки автомашин для жильцов и дождалась ее. Но подходить не стала. Покуривала в сторонке под зонтиком и делала вид, что газеточку почитываю.

Долли возилась, подняв капот, в закопченных потрохах древней «Волги», оставшейся от покойного Ванюшина, и было ясно, что это для нее дело привычное.

Она была очень сухая и длинная, ссутулившаяся от постоянного сидения за книгами, как вопросительный знак. Больше всего она походила на отощавшую птицу ворону: волосы были сильно крашенные, с синевой на угольной черноте, жиденькая причесочка венчала большую лобастую голову почти птичьим хохолком. Я ее и так почти не помнила, а тут она мне показалась абсолютно чужой и почти незнакомой.

В тот день Долорес Федоровна была затянута в линялую джинсу, надела разбитые кроссовки и модненькую кепочку, и даже мне стало ясно, что она отчаянно балансирует на невидимой грани между пожилой, но допускающей еще некоторые вольности в нарядах интеллигентной дамой и уже окончательно усохшей старухой.

Выцветшие до желтизны карие глаза ее были остры и холодновато-внимательны, несколько раз она вскидывала голову и недоуменно озиралась, словно чуяла мой взгляд.

Но я к ней так и не подошла.

…Какая-то тетка трогала меня за плечо и шептала, протягивая чистый носовой платок:

— Девушка, что же вы плачете и плачете… У вас ресницы текут!

Я встряхнулась. Это был все тот же троллейбус, что вез меня от Рагозиных домой.

Я выпрыгнула из троллейбуса и пошла пешком.

Мне просто выть хотелось от какой-то совершенно безысходной пустоты вокруг, оттого что даже радостью поделиться и то не с кем… Не отцу же рассказывать, что его единственная дочь врезалась, втюрилась, въехала — словом, влюбилась в первый раз в жизни, отчаянно, чумово и бесповоротно!

На следующее утро, когда мы готовили лавку к открытию, я не выдержала и сказала Катерине:

— Значит, к папе римскому собираешься, девушка?

Она отложила в сторону тряпку, которой протирала витрину, очень внимательно посмотрела на меня своими непроницаемыми оловяшками:

— Куда я собираюсь — это к делу не относится… Вот ответь: первый день я хорошо отработала?

— Замечаний не имею, — подумав, согласилась я.

— И дальше так будет… Когда надо, я все могу, — серьезно сообщила она. — Сколько ты мне платить собираешься? Только точно! Если в долларах?

— Ну сотни три… Больше не вытяну.

— В неделю?

— Еще чего! В месяц.

Она нахмурилась, что-то подсчитывая в уме. Потом кивнула.

— Ну что ж… Это меня устраивает. До декабря, если поджаться, свободных сотен пять на поездку я наберу… На итальяшек посмотреть хватит. Только учти, пожалуйста, я работаю до пятнадцатого декабря. До начала рождественских каникул у католиков. Так что подыскивай мне замену заранее. Хотя, конечно, еще только август, но лучше все точки ставить сразу. Так проще.

— Могу зимой отпуск дать… Недельки на две, — прикинула я. — Если ко мне вернешься… Я перекручусь. Не впервой.

— Спасибо. Я подумаю, Корноухова.

— Была бы честь предложена, Рагозина.

С этого дня мы почти никогда друг друга по именам не называли. Только по фамилиям, и не шутейно, а всерьез. Она меня — Корноухова. Я ее — Рагозина. Наверное, это было смешно. Как две пацанки, которые играют в классики, расчертили асфальт, провели границы — сюда не наступать, это только мое. А в ответ: «А это — мое».

Но пацанками мы все-таки уже не были. Да и на игру это тоже было похоже мало.

Потом я никогда не могла понять, почему не избавилась от нее сразу же. Наверное, просто пожалела. Конечно, не Катьку. Ее мать.

Впрочем, был и элементарный расчет: искать еще кого-то на подмену хлопотно. А кто будет в лавке, когда пойдет торговля, мне уже становилось почти все одно. Мне предстояло заниматься совершенно другими делами.