"Леди-бомж" - читать интересную книгу автора (Истомина Дарья)

ПЕРВАЯ КРОВЬ

Может быть, главному Небесному Кукольнику надоело слишком тихое течение вечного спектакля, может быть, он решил поставить на место одну из марионеток, которая спутывала ему все веревочки и делала не то, что он ей определил, но он, ухмыляясь в бороду, подергал за свои шпагатики и заставил сплясать одну из деревяшечек какой-то новый, совершенно дикий танец, закрутил в нелепый хоровод куколок и озвучил действо воплями, записанными на вечную Магнитку во время гибели Содома и Гоморры…

Боже мой! Как же он на меня орал, мой единственный и неповторимый! Таким я его увидела в первый раз и поначалу просто не верила глазам и ушам и, тупея, сжалась и закрыла лицо руками, чтобы только не видеть его дергающееся багровое лицо. Даже голый череп пошел красными пятнами.

Он приплясывал, подергивался и метался за письменным столом, пинал поленья, сложенные у горящего камина, и голос его, обычно низкий и рокочущий, взвивался к остекленному потолку до визга.

Самое идиотское, что это происходило при постороннем. Я; в общем-то без дела, заглянула в кабинет Таманского, чтобы просто его увидеть.

Сим-Сим сидел за столом и пролистывал какие-то бумаги, а возле окна пил кофе из фарфоровой чашечки сухой, высоченный человек в безукоризненном вечернем костюме, темный цвет которого подчеркивал голубоватую белизну его совершенно седой головы и снежность крахмалки с бордовой «бабочкой». Старца все называли не по имени — Тимур Хакимович, а по укороченной фамилии — Кенжетаев, то есть просто Кен. Это был тот самый тощий, темнолицый и вежливый «саксаул» (или «аксакал»?), что помогал мне облапошивать викингов. В общем-то, сердечный друг и соратник не столько Туманской, сколько самого Сим-Сима.

Я поняла, что сунулась не к месту и не ко времени, и уже хотела слинять, когда Туманский, вскинув голову, блеснул своими ледяными стеклышками и сказал:

— Войди!

Я вошла, Кен поцеловал мне руку, а Сим-Сим бросил на стол газету и еще тихо спросил:

— Что это такое?

Это была та самая газета, со снимком и заметочкой, которую мне за завтраком подсунула Элга. Доложила уже, значит, верноподданная.

— А что? — весело сказала я. — Приличная фотка… Вот это я, Л. Басаргина, а это молодой лев и две львицы… Такой клуб! Там написано…

— Кто позволил?

— Что именно? — Я начала понимать, что происходит что-то не то.

— Светить свою морду в каком-то бульварном листке! Якшаться с какими-то подозрительными типами! Которые шустрят по закоулкам, чтобы только урвать мелочевку на разнице курса, на продаже сплетен! Это же шакалы! Труха! Шелупонь! «Львы»?! Этих львов на порог приличного банка никто не пустит! Половина из этих гиен уже сидела, а вторая половина сядет! Им же руки никто из нормальных людей не подает! И кто тебе позволил распускать язык? «Стажируюсь в банковской структуре С. Туманского»! Нету у меня никакой структуры, ты это хоть понимаешь, идиотка? Меня вообще нигде нету! Но даже не в этом дело… Тебя, мать твою, сто раз предупреждали: держать планку! Ты же должна на метр выше земли ходить, чтобы только не замараться!

— Да ничего я не должна! — угрюмо огрызнулась я.

— Семен… Семен… — негромко предупредил его Кен. — Ну, сглупила девочка… Это не она, а ваш Вадим прокололся. Должен был проследить…

— Следить? Да что я — на поводке ходить должна? В наморднике? — Я понимала, что срываюсь, но остановиться уже не могла. — В конце концов, у меня своя жизнь есть! Личная!

— Боже! Ты только посмотри на это… млекопитающее, Кен! — заклокотал Туманский. — И она еще смеет извергать какие-то звуки? Валаамова ослица заговорила?! Насчет какой-то там своей жизни? Не было у тебя ничего своего! Никакой такой жизни! И сейчас нет! И не будет! Наглая неблагодарная дрянь! Пустельга! Ты что о себе возомнила?!

Ну, и так далее…

Дело было не в словах, которые он, задыхаясь, пулял. Не в их смысле. Он громоздил одну нелепость на другую, и о многом я бы могла сказать ему, что это не правда. Но ничего говорить ему я как раз и не могла, да, в общем, это и не имело никакого смысла. Видно, все это копилось в нем долго и понемногу, но вдруг отчего-то прорвалось, хлынуло на меня мутной, грязной лавиной, било, вертело и размазывало… Не важно, что он там нес, меня потрясло, как это громыхало. В голосе его раскалилось и обрушилось на меня не просто раздражение — это была откровенная злоба, тяжелая ярость, достигающая совершенно явственной ненависти! Это был абсолютно чужой человек, и мне казалось, что я его вижу впервые, во всяком случае ничего узнаваемого и близкого в нем уже не было, и я понимала только одно: он беспощаден, ядовито злобен и старается не просто язвить, но бить по самому незащищенному и больному…

Я не помню, как меня вынесло из кабинета. В «предбаннике» я столкнулась с Элгой, которая недоуменно прислушивалась к хриплой ругани и сказала мне:

— Вы не точны. Я жду вас в библиотеке уже час и десять минут.

— Да пошли вы все! — крикнула я, глотая слезы, и бросилась бежать прочь.

Когда я начала приходить в себя, обнаружила, что сижу в полной темноте в кабинете Туманской, то есть моем. Во всяком случае, еще полчаса назад я была в этом совершенно уверена. Я сидела в углу, прямо на полу, уткнув голову в коленки, щеки и подбородок щипало от соленой мокроты. В голове была абсолютная космическая пустота, а все тело ныло и подергивалось от боли; оказывается, человека можно изметелить до полусмерти не только кулаками, но и словами. Неизвестно еще, что больнее.

Я прислушалась — в доме стояла абсолютная тишина, хотя отойти ко сну еще никто не мог, было всего около десяти вечера.

Я побрела к столу, уселась в кресло, нашарила в ящике курево и щелкнула зажигалкой. Экран монитора был серым, на нем возникала и пропадала, вильнув хвостиком, дежурная электронная рыбка В сером мареве от экрана неясно проступали голые полки — ни одной куколки Туманской не было, их уволокла к себе Элга, цветочное деревце в японской напольной вазе я тоже выкинула, и той самой иконки тоже уже здесь не было, я отдала ее в реставрацию. Так что Дева Мария ни с какого боку помочь бы мне не смогла.

Извечный женский вопрос: «Мой милый, что тебе я сделала?» — передо мной даже не возникал. Я тупо пыталась вспомнить, что там горело, в его камине, корчась на угольях Кажется, эта самая идиотская газетка. Но мне уже было как-то все равно.

Ровно в двадцать два ноль-ноль сработал таймер, компьютер выбросил на монитор очередную сводку биржевых новостей. Комментатор что-то гнусавил по-английски, голос его скрежетал в моей голове, как тупым ножом по стеклу, и я убрала звук.

И бессмысленно пялилась на плывущие колонки цифр и символов. Индекс Доу-Джонса на нью-йорскской бирже вырос на три пункта, в Гонконге падал доллар, а в Токио был какой-то шухер с котировками «Панасоника»… Что, в теории, должно было бы меня глубоко волновать. Потому что по главному курсу финансового ликбеза мне полагалось улавливать и осмысливать деяния мировых гигантов. Процедура была ежедневная и обязательная, как чистить зубы и пользоваться бидушкой. Мой куратор в Москве на этом настаивал.

Кое-что я уже начинала понимать. Во всяком случае, уже совершенно ясно представляла себе разницу между тем, что такое деньги в кошельке Марь Иванны, которые она тратит в лавочке на молоко и яйца, и главная Всемирная Деньга. Та самая, которая пошла работать еще сотни лет назад, когда флорентийские — или генуэзские? — менялы наваривали проценты, разложив свои цехины, гульдены, пиастры (или как они там назывались?) на скамейках, именовавшихся по-италийски «банками», кредитовали своих морячков и заставляли их двигать на край света за пряностями и шелками.

Как всякая созревшая в условиях «совка» особа, я всегда искренне презирала корысть, Деньгу как в узком, так и широком смысле, и только теперь до меня стало доходить, что ничего удобнее и надежнее Монеты наши предки не придумали, что Большая Деньга — это не пачки зеленоватых бумажек, которые называются доллары, марки, фунты и все такое, не золотые слитки в Форт-Ноксе или в нашем Гохране, а возможности. Возможности отсасывать нефть в каком-нибудь Кувейте или в отпочковавшемся уже чужестранном Баку, клепать автомобили и прочее железо, плавить, передвигать, строить и прочее, прочее, прочее, включая даже возможности рожать в приличных условиях, в окружении аппаратур космической надежности и гуманных по свободно конвертируемой причине врачей.

Во всяком случае, я уже поняла, что то, что для меня становилось открытием, Туманская освоила на заре своей такой же туманной юности, давным-давно перешла от букваря к энциклопедии и свободно плавала в морях, где еще и не колыхалась моя лодочка.

Но что-то уже начинало просвечивать в этой иноземной и отечественной мешанине курсов, котировок и мощных контрактов по слияниям и разделам, какие-то отработанные четкие схемы и системы, и я уже была почти уверена, что великий бандюга, пират и крутой парень, которого звали Гарри Морган и который потрошил галеоны с испанским золотом в средневековье, и нынешний Вася Пупкин из подмосковной Погореловки, который разливает левый спирт в поллитровки с фальшивыми этикетками в своем сарае, — одной крови. Хотя последний наверняка и не подозревает об этом. И возможно, накопив монету, удовлетворив первобытную страсть к «голдам» и «мерсам», евроремонтной хате, фамильному замку из красного кирпича, еще пустит в работу свой капиталец, а может быть, запрыгнет и в олигархи.

И именно эти васи пупкины — опасны, потому что первобытны и голодны и имеют свойство сбиваться в стаи, которые газета «Коммерсанта» скромно называет фирмами, а следователи — бандгруппами….

Не знаю, может быть, именно от них территория так отгораживалась и крепилась, со всей этой сигнализацией, камерами внешнего наблюдения и чичерюкинской охраной, может быть, были еще какие-то силы и персоны, от которых семейство Туманских отгораживали и охраняли в этом бастионе в общем-то пустынном лесу. Но меня в курс насчет этого не вводили, меня это ни с какой стороны не касалось. И похоже, впредь и не коснется.

Я пялилась на безмолвный экран монитора, почти ничего не соображая, и старалась думать о чем угодно, только не о том, что только что произошло со мной…

Неслышно отворилась дверь, я вздрогнула испуганно и сжалась, но это был Кен. Он помаячил в дверях на свету, мягко и бесшумно подошел ко мне, туфли у него были модные, но уже старческие, на войлоке, присел на край стола.

Он всегда был очень деликатен, старомодно вежлив и холодновато ласков по отношению ко мне. Насколько я успела узнать, в команде Туманских он всегда занимался металлом. Что-то такое, связанное с его родиной, городом Темиртау, и металлургическим комбинатом, который когда-то назывался Казахстанская Магнитка. Рельсы, прокат, белая жесть для консервных банок. Чаще всего он мотался в Китай и, наверное, от этого курил приторно-пахучие китайские сигаретки. И носил на лацкане золотого дракончика.

Вот и сейчас он дымил, и струйка дыма расплывалась в сером отсвете от монитора.

Он молчал.

Я молчала.

Мы молчали долго. Глаза его почти не просвечивали в узковатых щелях на узком и темном морщинистом лице.

— У него большие неприятности. Можно сказать — громадные… — наконец сказал он. — Выпутается, конечно. Он это умеет. По крайней мере, умел. Еще недавно.

— Это он вас прислал? — со слабой надеждой спросила я. — Он? Значит, чует, что виноват?

— Он никогда не бывает виноватым, — покачал Кен головой. — Я его понимаю. Хотя, возможно, до конца он боится признаться в этом даже самому себе…

Конечно, это идиотская выходка, то, что он устроил. А все ведь очень просто. От тоскует. И не только… Он запутался в делах. Ему нужна Нина…

— Я не она. Она не я. Я есть я! — Я встала из кресла.

— А вот в этом я не сомневаюсь… — усмехнулся он. — Как-то я его спросил, к чему он вас готовит? То есть что вы будете делать в нашей команде в конечном счете? На чем сосредоточитесь?.. В конце концов, есть центральная бухгалтерия, отдел ревизии и контроля, служба развития, контактная группа по работе с парламентом и правительством… Мне было непонятно, почему он не дает вам сосредоточить усилия на чем-то одном. Он мне сказал: «Но ведь Нина знала все!» Вот тогда я почти ужаснулся: он решил, что и вы — сможете! Если честно, это ведь она всегда вела его, а не он ее… Хотя она была достаточно умна, чтобы не подчеркивать это, и всегда в нужный момент в нужном месте с нужными людьми умела уйти в тень. А в общем-то он всегда был лишь зеркалом, в котором отражалась она.

— Я… не отражусь? Никогда? — нелепо ухмыльнулась я.

Он смотрел на меня с ласковой печалью. Слез со стола, полез в карман:

— У вас деньги есть? Я могу только чеком…

— Зачем?

— Уходите, пока не поздно, Лиза… Уносите ноги. Вы же не лабораторная крыса, которую свихнувшийся шизик пытается превратить в нечто среднее между мудрой змеей и невинной голубкой… Будь вы постарше, неопытнее, вы бы, конечно, вели себя по-другому.

Он оглядел кабинет и поморщился:

— С мертвыми не воюют. Это не имеет смысла. Вы тут все вымели, чтобы не было даже памяти о Нине Викентьевне. Будь вы не так наивны, вы бы поступили с точностью до наоборот. Устроили бы здесь кумирню, алтарь во имя ее! Воскурили бы свечи и постоянно напоминали бы всем, а главное — ему, что вы преклоняетесь перед этой удивительной личностью и никогда, понимаете, никогда не оскверните память о ней хотя бы тем, что сочтете себя ей равной.. Вы когда-нибудь думали о том, что многим людям, а не только ему, видеть вас здесь просто больно?

— Вам тоже?

— Да, — сказал он. — Конечно… Он ведь сегодня взбесился не от того, что вы сделали что-то не так, Он взбесился от того, что что-то не так с самого начала он попытался сделать с вами… Чем-то вы его крепко зацепили, и он поверил в эту химеру!

— Погуляла девочка, и будя?

— Дальше будет хуже… — сказал он. — Чем я могу вам помочь?

— Ничем, — сказала я.

Он вынул чековую книжку, «паркер», поднес ее близко и подслеповато к глазам.

— Этого не надо, — сказала я твердо. — Я — сама!

— Вы — настоящая. Я в вас верю, — улыбнулся он — Если что, моя визитка у вас есть…

— Придется отвыкать. От визиток, — сказала я. — Впрочем, я к ним по-настоящему и не привыкла. Бомжи ими, знаете ли. не обмениваются.

— У вас есть куда идти? К кому? — вскинул он бровь.

— Всего хорошего! — сказала я.

Он потрепал меня сухой рукой по плечу и так же неслышно вышел. Похоже, меня из-под этой крыши выталкивали в три шеи. Во всяком случае, Кен заявился неспроста. Он был мудр, сочувствен и ласков, но за этим стояло только одно: Л — Басаргиной здесь не место.

Может быть, если бы на моем месте была какая-то другая, нормальная деваха, она бы сто раз подумала, стоит ли пороть горячку и смываться из обжитого гнезда неизвестно куда среди ночи, но ничего нормального во мне уже не оставалось. Все рухнуло в секунды, разлетелось вдребезги, ухнуло в пропасть без дна, когда я увидела этот почти звериный оскал Туманского, услышала идиотский визг и, холодея, поняла: чужой…

И не просто так он оговаривался ночами, называя меня ее именем. Я подумала, что, если бы у меня были деньги, я бы теперь непременно заказала ему через московский секс-шоп на знаменитой секс-фабрике в Гамбурге наливную — или надувную? — копию в натуральный рост его несравненной Нины Викентьевны, чтобы — полное портретное сходство, из лучшего латекса, или как там это упругое и телесное называется, озвученную страстными стонами и вскриками, оснащенную термостатами, поддерживающими температуру и делающими груди и все остальное влажно-теплыми и интимно влекущими, упаковала бы в короб с бантиком и отослала бы ему — пусть утешается! И это был бы прямой намек, что Л. Басаргина не согласна более исполнять роль живой куклы и что он, конечно, просто кретин, если не умел оценить и понять, что именно я ему несла и что готова была отдавать до гробовой доски!

Я все это явственно представила и начала тихонько ржать. От удовольствия. И это, конечно, была обыкновенная истерика, которая без всякого перехода швырнула меня в отчаяние, беззвучный вой и слезы.

Но худо-бедно я взнуздала себя и начала собираться. Прежде всего надо было определить, что у меня в активе, а что в пассиве, благо в меня уже успели вдолбить, что всякому деянию предшествует цифирь, то есть самый нелицеприятный расчет. Я включила верхний свет, села к столу, врубила калькулятор и задумалась.

Выходило так, что у меня здесь нет ничего своего. Нага, бесприютна и нища пришла я в этот дом и такой же ухожу. Вообще-то все это выглядело довольно гнусно: я жила не под своей крышей, спала с чужим мужем и даже мой ребенок в действительности моим не был. Что касается прочего, то все покупалось не на мои, начиная от трусиков и кончая бензином для «шестерки». Впрочем, и «жигуль» был не мой. И за эти четыре месяца я не заработала ни копейки.

И конечно же, все это выглядело достаточно нелепо и гнусно. И если отмести стыдливые возражения насчет того, что я будто бы такого не хотела, то это будет самое натуральное вранье: хотела я именно этого — и чужого мужика, и чужого ребенка, и под чужую крышу. И все сто двадцать четыре дня с конца июня я беспечно прокувыркалась по новой жизни, отсеченная напрочь от всех забот, и, в отличие от населения за пределами территории, даже не задумывалась над тем, что мучило мое многострадальное Отечество: где заработать, что надеть, что лопать, в самом лучшем случае — чем закусывать. И хотя меня грузили новыми познаниями и к чему-то там готовили, это ни в коем разе нельзя было считать работой.

Так что я прежде всего прикинула, сколько я должна Туманскому. За ежедневное содержание, включая еду, жилье (по средним расценкам самой дешевой гостиницы), включая и Гришуньку. Добавила расходы на свою и детскую одежду, оплату Арины, стоимость косметики, парикмахерских услуг, включая маникюршу, абонемент в московский американо-валютный медицинский центр, где меня заставили пройти полную диспансеризацию. Злорадно ухмыльнувшись, я даже приплюсовала сено и овес, кои стрескала моя любимая Аллилуйя. Пусть знает, скотина волосатая, что про чужое я ничего не забыла! Перегнала по курсу рубли в доллары и охнула — должна я была много…

Но не могу же я уходить такой, как пришла, фактически нагишом. Моя гуманитарная кофта, юбка, Ефимовы кеды давным-давно сгорели в котельной, чтобы не инфицировать благородных господ. Так что мне надо будет прихватить кое-что из бельишка, пару свитеров и брюк, халатик, меховую полупердушку и шапку из песца, еще кое-какую одежонку и, самое главное, всю Гришунькину амуницию. Ну и, конечно, колеса. Не коляску же с ребеночком мне пихать перед собой и топать в морозной ночи пехом? «Жигуль» был немолодой, родной мотор уже барахлил, но я к нему привыкла, как к собственной заднице, и представить себя без него ухе не могла. Я долго просчитывала и пришла к выводу, что больше трех кусков в валюте за этот сиротский приют на хоженых колесах никто не даст. Я и это приплюсовала к долгу.

Сумма получалась — ого-го!

Я пришла в некоторое замешательство, почесала нос и поняла, что нужно срочно тяпнуть для прочистки мозгов и успокоения. Чуть-чуть, чтобы безбоязненно сесть за баранку. Полезла в поставец и отхлебнула глоточек джинчику. Потом подбрела к окну.

Территория была совершенно безлюдна и темна. Только по черному льду пруда, подсвеченному дальними фонарями от гаража, струями змеилась поземка, это был уже не первый снег, который выпадал и стаивал, а что-то сухое и твердое, как белый песок. И это значило, что зима все-таки пришла.

Мне стало холодно от одного вида этого пустынного пространства, в которое нормальный хозяин и собаку не выгонит и куда предстояло уйти мне, и я, вдруг озлев, решила: «А пусть платит! Если я содержанка, то он содержан! Сам же талдычил, что всему на свете есть цена…»

Я присела к столу, прикинула, получалось так, что я прекрасно помню каждую ночь. И, в общем, их набиралось немало. Я начала считать, сколько это получается, если исходить из расценок нормальной московской проститутки, о чем мы как-то перетрепались с Вадимом. Не уличной, конечно, не привокзальной.

Из тех, что при саунах, массажных кабинетах и по вызову. Конечно, ни одна из моих безвестных подруг не стала бы шептать в ухо клиенту те нежные и нелепые словечки, которые нашептывала я (он как-то сказал: «Да ты у меня прямо Омар Хайям!»), не стала бы беззвучно и счастливо плакать от одного ощущения, что он, вот такой, есть на свете и мой до донышка…

Но я отмела все это, стиснув зубы, назначила сама себе цену — двести баксов за сеанс, перемножила и удовлетворенно хмыкнула. Долг явственно уменьшился.

Я вынула из сумки кредитную карточку, сколько на ней оставалось, я точно не знала, но решила, что верну ее прежде всего. Пересчитала мелочевку и оставила ее себе, в заначку. Потом вспомнила еще об одном, отыскала коробочку с подаренными им сережками и задумалась, разглядывая их. Белая платина была благородна, брюлечки посверкивали, и плоские изумрудики были как майская трава, еще не затемневшая под солнцем, пронизанная росой.

Должна я их вернуть или не должна?

С одной стороны, их можно было рассматривать как подарок от него, первый и единственный. С другой стороны, я эти штучки заработала. Как ни верти, а это мой гонорар за безусловно успешное участие в облапошивании варягов. И в общем — я была не обязана. К тому же, в крайнем случае, толкну их в какой-нибудь ювелирке, тем более, что этот случай, кажется, уже наступил.

Вот тут-то я и поймала себя на том, что вся эта волынка с расчетами и долгами — сплошная ерунда. И я просто тяну время. И все время жду, что вот-вот откроется дверь, Сим-Сим, виновато сопя, переступит порог, положит мне на плечи свои тяжеленные, теплые лапы, прижмет к себе и скажет что-нибудь вроде: «Ну, прости… Чего не бывает? Считай, что ничего не было! И мы это все — вычеркиваем!» И я, конечно, пофордыбачу, и, конечно же, прощу…

Потому что, похоже, ничем не отличаюсь от тысяч других баб, которые тоже вот так решаются все рвать и уходить, конечно же навеки, содрогаются от ненависти и негодования, поскольку «как он мог» — и все перебирают и перепаковывают барахлишко, и так же тоскливо и нелепо ждут — он поймет, он не сможет, он придет и снова — будет!

Ну уж нетушки! Я не такая! Хоть какие-то признаки достоинства во мне еще остаются? Что-то свое, собственное, незаемное? Мы не рабы — рабы не мы!

Я ускорилась и понеслась…

Из кабинета — в светелку, чемоданишко со шкафа на пол, барахлишко внутрь, из светелки — к Гришке, сонная Арина захлопала ресницами перепуганно, но покорно пошла собирать его имущество, вплоть до бархатного тигра величиной с телка, дареного Элгой на его трехлетие, от Гришки — в ванные апартаменты, за мылами, мочалами, подмазками, чтобы отмыть от слез опухшую физию и быстро переодеться в теплую спортяшку из байки с начесом…

Перед зеркалами я на мгновение тормознулась. Стояла голенькая, ревизовала свое отражение, не без злого удовольствия. Вот это все — только мое, незаемное, и если придется выставлять на торги — уже есть чем торгануть!

Эти сто двадцать четыре дня не прошли бесследно. Усилиями заботливого Цоя я подкормилась, тренаж и пробежки тоже не прошли даром, ну и, конечно, все во мне проснулось, включилось и отозвалось — в общем, то, что я из полудевиц шагнула в нормальные женщины. Чего стесняться? Я расцвела… И уже мало чем напоминала ту селедочного типа шкидлу, которая впервые глянула в эти зеркала четыре месяца назад. Костлявые плечи плавно округлились, ребра пропали, под смугло-розоватой, безупречно чистой выхоленной кожей переливались выпуклости и струились впадинки, крепкие грудки налились и торчали врастопыр, увенчанные твердыми и алыми, как — губки младенчика, сосками. Пожалуй, чуть-чуть великоватыми были поплотневшие бедра, литые и мощные, но попочка подтянулась, и талию я могла свободно обхватить пальцами. И кажется, впервые я поняла, что прежняя дрынообразность, то есть высокий рост, — не помеха, а, наоборот, преимущество. Было на что лепиться плоти, соразмерно обтекающей мои мослы, и мои длиннющие ходули нынче смотрятся — ого-го!

На Афродиту, выходящую из пены морской, я, конечно, не вытягивала. Хотя любила устраивать себе в джакузи нечто мореподобное, соленое и с пеной. Но тем не менее как-то незаметно шагнула в какие-то новые измерения.

Правда, афродиты не скалятся в зеркало злобно, как собаки, увидевшие палку, у них не бывает красных и опухших от слез носов, и они не пялятся на свои отражения бешеными, потерявшими от ярости естественную зелень, темными и горькими глазами…

Я вступила в кабинет величественно и невозмутимо, упакованная уже по-дорожному, в шубейке и шапке, небрежно набросив шарф на плечи. Это чтобы он сразу понял — возврата не будет!

Туманский сидел перед камином, спиной к двери, полусъехав из кресла так, что я видела только его голую плешь. Ноги он задрал на решетку, грел, значит, над темнеющими угольями. Возле кресла валялся стакан и стояла полупустая бутылка. На мои шаги он даже не шелохнулся.

Я выложила на стол, помедлив, связку ключей, кредитную карту, мою смету, которую я прогнала на принтере, его золотую зажигалку, которую случайно прихватила вчера из спальни, шлепнула расписку и сказала:

— Это расписка. Я просчитала, во что вам обошелся ваш гуманный акт. Начиная с девятнадцатого июня сего года. С учетом инфляционных процессов… Он молчал.

— Я обязуюсь вернуть вам долг в течение шести месяцев.

Он даже головы не повернул.

— Под шесть процентов годовых. Он молчал.

— Вашу доброту я никогда не забуду! Век буду благодарить судьбу… — добавила я истово.

— Вали!.. — наконец хрипло сказал он. Но так и не обернулся.

Я свалила.

Чемодан я уже вынесла в вестибюль, но Арина с Гришкой еще не спустились. Только узел с его барахлишком, включая стеганое одеяльце, лежал на паркете. Наверное, она его одевала в дорогу.

Я хотела закурить, но тут услышала из-под лестницы костяной стук шаров. Внизу у нас, то есть теперь «у них», была роскошная биллиардная с тремя столами.

Мне стало обидно. Вот, я ухожу навсегда, а меня даже никто не провожает. Как будто ничего не происходит. Я решила, что нужно показать себя игрокам — пусть хоть кому-нибудь станет стыдно.

Игроков не было, свет под колпаком горел только над одним столом. Оказывается, это всего лишь Кен, сняв пиджак и оставшись в рубашке, с бордовыми подтяжками поверх, сам с собой гоняет шарики.

В биллиардной было приторно от его китайских сигарет, дымно. На зеленом сукне стояла бутылка коньяку и хрустальная пепельница. Я здорово удивилась. Кен никогда не оставался ночевать на территории. Всегда уезжал в свое жилище в Москве, ссылаясь на то, что старики плохо спят в посторонних постелях. Но впервые на моей памяти он застрял.

— А… это вы, — сказала я разочарованно.

— А вы-то с чего еще здесь курсируете? — Он смотрел на меня холодно, с какой-то внезапно прорвавшейся неприязнью. — Передумали?

— Нет!

— Тогда — всех благ!

Он отвернулся и сердито всадил кий в шар так, что тот с сухим треском вошел в лузу. Кен был непривычно груб, и было такое ощущение, что он будто выталкивает меня из-под этой крыши.

Когда гораздо позже мне пришлось вспомнить все подробности этого позднего вечера, я никак не могла понять, как я не разглядела главного — этот старец был не просто груб, он был напряжен, чего-то ждал и уже просто вычеркнул меня из окружения Туманского.

Во всяком случае, он ясно дал понять, что мне здесь делать больше нечего, так что я и сама невольно заторопилась.

Когда уходила из биллиардной, сработал сотовик Кена, и он сказал кому-то:

— Вы опаздываете!

«Шестерка» моя стояла в теплом гараже, так что греть мотор не приходилось. Дежурный механик и гаражный охранник дулись в дежурке в шашки, и охранник сказал мне:

— Далеко собрались, Лизавета?

— Отсюда не видно… — огрызнулась я. Но они привыкли особо не любопытствовать, открыли с пульта мне воротца, и я выехала.

Когда рулила к парадному входу, сквозь мглу и мелькание снежинок было видно, что дом темен, светились только пара окон внизу, остекленный пузырь крыши над кабинетом Туманского и оба его громадных окна.

Счастливый, что не надо спать, Гришунька, в теплом комбинезоне с капюшоном, похожий на гномика, гонял на трехколесном велосипеде по вестибюлю, а растерянная Арина в халате поверх ночной рубахи топталась и ничего не понимала.

— А как же я? Я как же? — испуганно спросила она меня. — Я же к Гришке привыкла!

— Я тебе позвоню… — многообещающе заявила я, хотя чего обещать-то? — Не боись, у тебя же контракт? Значит — заплатят…

В последнем я уже уверена не была. Но ведь расходы и на няньку числятся в долговой смете? Вот пусть Туманский и решает.

— Мама, мы слонов смотреть? — заорал Гришка. Букву quot;лquot; он еще не выговаривал, получалось «свонов», но лепетал он уже почти внятно, две недели назад я его возила в цирк на Цветном, на дрессированных слонов, и он теперь ими бредил и постоянно теребил и меня и Арину.

— «Своны» отменяются, парень… Придется нам теперь обходиться без слонов. Привыкай…

Он ничего не помял, я его взяла за шкирку и потащила в машину. Загрузилась, расцеловалась с Ариной и потихонечку двинулась на выезд.

И только теперь, когда дальний свет выхватил из поземки стальные ворота, до меня дошло — я не знаю, куда ехать…

Я машинально даванула на тормоза, «шестерка» взвизгнула покрышками по льду и стала.

Гришка полулежал позади, среди вещичек, закутанный поверху комбинезона в мохнатый шотландский плед, и глаза его становились сонными. В автомобиле он всегда отключался мгновенно, тем более что печка у меня работала мощно, и в салоне в минуту становилось тепло.

Я уткнулась лбом в баранку, бессильно свесив руки, и задумалась. Хотя именно с этого и надо было бы начинать. С «куда». Город был для меня закрыт. Если не считать прочего, хотя бы потому, что Зюнька может увидеть меня с Гришкой и — чем черт не шутит — заявить на него свои права. Вообще, видно, стоит все это забыть — наш с дедом дом, Щеколдиных, честную работу Чичерюкина и даже сегодняшнее рандеву с Нефедовым. Все мои хитромудрости рухнули в одночасье.

Обратиться к Клецову? После того, как я устроила ему такую подлянку, это будет просто мерзко. Хотя и теперь я была уверена, что Петюня лоб бы расшиб, но нашел какой-нибудь разумный и приемлемый выход. Но что-то во мне яростно восставало против такого варианта.

Осесть на зиму у Гаши в Плетенихе? Она-то, конечно, нас с Гришкой примет. Но что мне там делать в глухомани всю зиму? Корову доить, печку топить, играть по вечерам в дурачка с домочадцами и дрыхнуть от света до света на печи? Еще день-два, долбанут настоящие метели, проселок на Плетениху и лесные дороги завалит, снегами, и меня с моим «жигулем» напрочь отсечет даже от намека на цивилизацию. От возможности найти хоть какую-нибудь приличную работу. Я же не Ленин в Шушенском или Пушкин в Болдине, чтобы планировать всеобщее переустройство мира или сочинять сказки о попе и балде…

От одной тоски сдохну..

В Москву? К Козину? Но турфирмы, как утверждает Чичерюкин, больше нету, и он сам там кувыркается на подхвате…

И вообще, Москва меня пугала — там офис и службы Туманских, а вдруг, если прижмет, я не выдержу и поплетусь, как побитая, к тем, кого уже знаю и кто знает меня, и скажу «Спасайте меня, мужики!»

Но, главное, в Москве будет постоянно возникать Сим-Сим, и даже одна мысль о том, что он где-то рядом и я могу его увидеть, может поколебать мою несокрушимую решимость — его не было, нет и больше не будет!

Я будто гадальные карты раскидывала, прикидывая поэтапно «что было», «что будет» и «на чем успокоится сердце», и вдруг разглядела некую даму треф, у которой была физия незабвенной экспедиторши по торговле пиломатериалами из Калуги, той самой Софьи Макаровны, от которой я драпанула весной. Она сулила мне златые горы и реки, полные вина. Но прежде всего — работу!

О Калуге я знала только то, что там родился глухой космический пророк и ракетчик Циолковский, но решила, что лесных складов или фирм по торговле лесом там вряд ли слишком много и Софу я сыскать могу.

Выходит — в Калугу?

В боковик стоявшего «жигуля» кто-то поскребся. Это была овчарка. Собаки на территории меня прекрасно знали, и она не лаяла, а просто любопытствовала, куда это я собралась?

«Дворники» уже забило снегом, и они двигались плохо, я вылезла из машины. Охранник в романовском полушубке, ушанке и валенках, недоумевая, сказал мне:

— Ничего не понимаю…Ты уезжаешь или уже приехала?

Укороченный «калаш» висел у него под мышкой.

— Смываюсь! «Прощайте, скалистые горы, на подвиг отчизна зовет»…

Он ничего не понял, но попросил:

— Сигареткой сподобишь?

Я выудила пачку «Ротманса» с суперфильтром, угостила его и тщательно пересчитала сигареты, их оставалось девять штук, последний крик валютной роскоши, завтра придется переходить на моршанскую «Приму». И машинально глянула на часики, было ровно двадцать три ноль-ноль. Я уже двадцать раз могла вырулить с территории и заниматься своими размышлениями где-нибудь подальше отсюда, может быть, даже на своротке на трассу, но что-то непонятное удерживало меня здесь.

Может быть, это было предчувствие? Странное ожидание какой-то новой пакости. Или срабатывала в какой уже раз полная луна? Хотя ночное небо покрывала мутная пелена белесого снега, она висела над лесом призрачным серым кругом, и ее мертвенная харя будто прищурилась и помаргивала от снежной взвеси, которую крутил ветер. А может быть, это Главный Кукольник, развлекаясь и злорадно хихикая, решил, что все готово к новой гадости, непременным участником которой должна быть именно я, и все переиграл по новой, подергав за свои веревочки и еще раз показав, что все решения безмозглой куколки совершенно ничего не стоят и не имеют значения, когда решает Он…

Но смутная, неясная тревога, которая жила во мне весь этот день, начиная еще с безмятежного утра, ощущение какой-то сгущающейся и накатывавшей мглы, которая не имела никакого отношения к тому, что выкинул Туманский и что делала я, вдруг получило разрешение.

Первой это учуяла овчарка, взвизгнув и уставившись в сторону леса. Мы обернулись и успели увидеть, что со стороны чащобы летит багровая точка. Она летела не очень быстро, во всяком случае, мне так казалось, каким-то странным повиливающим рыскающим полетом, будто принюхивалась, прижимаясь к земле. Потом взметнулась и пропала из виду. Что-то скрежетнуло и сухо прошелестело над нашими головами, ушло в сторону дома и вдруг долбануло в дом.

Наверное, это продолжалось всего лишь какие-то секунды, может быть, даже доли секунды, но я успела не то чтобы понять — просто почувствовать, что это блеснувшее багровым и прошелестевшее нечто нацелено именно в Туманского, на освещенные окна его кабинета на третьем этаже, желтовато-теплые и громадные. Но попало оно не в окна, а чуть повыше, в подсвеченное снизу остекление фонаря на крыше, и в самую крышу.

Рвануло так, что я оглохла, охранник успел сбить меня с ног подсечкой и, раскинув руки, навалился сверху, накрывая меня Но еще до того, как над нами пронеслась раскаленная волна твердого воздуха, сдвинув машину и заставив кувыркаться собаку, я успела увидеть, как в крошеве металла и стекла вздыбилась нелепо крыша, выхлестнулись струи и рваные полотнища багрово-оранжевого и синего пламени, взлетела и стала расползаться шапка красного дыма, а свет в окнах мигнул и погас.

Почти сразу охранник вскочил, передернул затвор своего «калаша» и, матерясь, стал стрелять в сторону леса, хотя над оградой видны были только отдаленные кроны голых деревьев, тут же взвыла сирена на крыше сторожки (я и не знала, что она есть), включился и развернулся мощный прожектор на дальней вышке, и его синий луч уперся в дом, на который оседала, скрывая его, целая туча черного дыма, потом метнулся на чащобы, и вдруг туда, в ту сторону, с вышки почти беззвучно понеслись цепочки красивых разноцветных трасс.

Я поднялась с карачек и бросилась к дому. Последнее, что я успела увидеть снаружи: черный джип охраны уносился в открывшиеся ворота, на его подножке висел и орал что-то яростное Чичерюкин, в кальсонах, тельняшке на голое тело, валенках и каске на башке.

В вестибюле было темно, метались, сталкивались и что-то орали полуголые люди, воняло омерзительно горелым металлом и химией, на лестнице стояла и кашляла Элга в ночной пижамке, в руках у нее была свеча.

Я рванула наверх, в кабинет Туманского. Дверь была высажена и сорвана с петель, под ногами захрустело битое стекло, сильный ветер уже выдувал отсюда едкий дым сквозь провалы выезженных наружу окон, крыши тоже не было, сверху свисали какие-то ошметки и лохмотья и, как металлические кости, остро торчали остатки какой-то арматуры. Сильно искрили, раскачиваясь, оборванные провода, стеллажи с книгами были завалены, и я спотыкалась о книги, которые, как скользкие рыбины, покрывали паркет. Горело в трех местах: лениво вздуваясь, потрескивала штора на выбитом окне, огонь лизал бумаги на письменном столе и стену за ним, и безмятежно, будто ничего не случилось, потрескивали березовые поленья в камине.

Я приостановилась в замешательстве — помещение было загромождено битым стеклом: видно, крышу приподняло и обрушило вниз почти целиком. Толстые битые пластины его торчали остриями и лезвиями со всех сторон, льдисто отсвечивая, мелкие тонкие осколки утыкивали даже стены, и я сильно порезала руку.

Здесь все было покрыто потеками какой-то странной маслянистой копоти. И в горле першило не только от дыма, но и от мелкой, как пудра, известковой и кирпичной пыли.

Сим-Сим скорчился под опрокинутым на него креслом у камина У кресла была разворочена вся спинка, нелепо торчали какие-то щепки, ошметки обивки и щетина горелого конского волоса. Потом-то оказалось, что именно это старинное массивное кресло из мореного дуба, как щитом, прикрыло Туманского.

Когда я, поскуливая, кряхтя и напрягаясь, опрокинула его на ножки — сердце отчаянно и безнадежно стиснуло: он лежал, как-то странно и безжизненно подвернувшись, вниз лицом, и голая голова его была уже не голой, ее облепляло какое-то грязное месиво из крови и копоти, на макушке и сбоку скальпа вздувались пузыри ожогов, но он был живой, он дышал, булькая горлом и хрипя.

Я опустилась на колени и осторожно повернула его.

Лицо его было темным и серым, как глина, веки сомкнуты. Но самое дикое — из правого плеча нелепо и остро торчал, как лезвие кинжала, тонкий обломок стекла длиной почти в полметра, чистенький и прозрачный, прошпиливший материю костюма и плоть с какой-то сатанинской аккуратностью. На губах пузырилась черная кровь.

Все отлетело куда-то, унеслось, растворилось… И было уже неважным.

Важным было одно: его кровь и ему — больно!

И где они все — соратники, подельники, друзья и слуги?!

Я заорала.

Он открыл глаза, долго разглядывал меня, морщась.

— Достали они меня, Лизонька… — прохрипел он. — Видишь, все-таки достали! Такие пирожки с котятками… Ты знаешь что? Ты прости меня.

— Заткнись! — сказала я.

За спиной захрустело. Кен стоял в дверях, лощеный, изысканный, безупречный — на пиджаке ни пятнышка, крахмалка сияла белизной, он покуривал, невозмутимо разглядывая дымящееся пепелище. Ну, конечно, в биллиардной — как в бомбоубежище, туда ничего не добралось.

— Похоже, из гранатомета, а? — задумчиво сказал он. — «Муха» или «Шмель»? Да нет, полагаю, кое-что серьезнее… Может быть, даже «Фагот»? А я ведь предупреждал тебя, что-то готовится…

— Вы бы, Кен, сначала поинтересовались, жив человек или нет?! — зябко ежась, крикнула я.

— А я и так вижу. Он ведь у нас… бессмертный…

Может быть, мне показалось, но что-то мелькнуло в его голосе. Какое-то неясное, дружеское сожаление.

— Больно… О, черт! Как больно… — скрипнул Сим-Сим зубами.

И потерял сознание.

— Господи! «Скорую» давайте!

— Уже едут. Я вызвал Только не «скорую». У нас свои врачи… Специфика, таете ли… — сказал Кен. — И вообще, Лизавета Юрьевна, я бы вас очень попросил Здесь ничего особенного не произошло. Нормальный бытовой пожар в загородной резиденции. Ликвидированный собственными усилиями — Всего лишь элементарный несчастный случай! Это в его интересах. В ваших тоже.

— В моих? — не поняла я.

— Полагаю, теперь вы не собираетесь нас сызнова покидать? Это ведь так трогательно и полезно — прекрасная дева у постели почти павшего воина!

Кен уже почти не скрывал досады.

— Вы — против?

— Я умываю руки.. — усмехнулся он. — И надеюсь, когда-нибудь вы сами поймете, что именно сегодня вы могли избавиться от многих грядущих бед. Быть рядом с ним становится слишком опасно.

— Но вы же — рядом?

— Я друг, — пожал он плечами. — А что навечно. Во всяком случае, для меня.

Это был совершенно идиотский разговор — потрескивая, догорала штора на окне, ветер разносил со стола пепел от сгоревших бумаг, густо дымилось зеленое сукно столешницы, ледяной ветер заносил сквозь пробоины снежинки, на стенах проступала густая рябь от осколков, капала из моей порезанной руки на голову Туманского и смешивалась с ею кровью моя кровь, меня запоздало начинало трясти от ужаса, а Кен задумчиво курил свою китайскую сигаретку, и свет луны, смотревшей сквозь исчезнувшую крышу, делал синеватой его седую голову.

— Не шевелите его, — сказал он. — Вы же ни черта не соображаете. Могут быть переломы, внутренние повреждения, кровотечения… Я принесу коньячку…

Он ушел, и почти тотчас же возник Чичерюкин, уже в полушубке внаброс на плечах, тащил в руках автомобильный огнетушитель, спросил: «Не кокнули?», вздохнул облегченно и начал поливать пеной догоравшее.

— Кто это был? — спросила я.

— А хрен его знает… Не достали мы их! Ушли! — сплюнул он. — Похоже, знаешь, что каша варится по новой, вкрутую! При Викентьевне такого не бывало! Учуяли слабину, падлы…

— По слабым не палят!

— Много ты понимаешь, барышня! — фыркнул он. — Слабый, сильный, главное — не свой.. А чужих всех мести положено! Или хотя бы страху нагнать! Чтобы не колыхались… Я прокололся, мои мужики, чего уж тут. Но ничего, ничего… Еще не вечер! Вот увидишь!

А я и так видела — получил поддых наш безопасник, и оказалось, все его старания, вся его служба — тьфу, да и только!