3

Чтобы освежить воздух, время от времени тяжелые занавеси из синего бархата раздвигали, приоткрывали распахнутые наружу окна; потом занавеси вновь плотно задергивали. И табачный дым тут же густел, сизыми полосами начинал плавать в помещении, которое казалось большим оттого, что стены, полы, потолки слабо различались в полутьме. Только под четырьмя конусами света, которые падали на накрытые зеленым сукном картёжные столы, дым был отчётливым и отчётливо клубился, он способствовал привлечению внимания к тому, что происходило в кругах света на этих столах: к движениям рук игроков, картам и всему сопутствующему игре. Там играли серьезно, по крупному, разговаривали мало, вполголоса, в основном при торговле. На всех столах играли в бридж, мало обращая внимания на приглушенный шум и пение исполнителей романсов в смежном зале дорогого ресторана.

Шуйцев играл давно и выигрывал. Его офицерский китель, и китель сидящего слева поручика, который заметно нервничал, висели на спинках стульев. Верхняя пуговица его рубашки была расстегнута, а слева, возле руки, в серебряном, заполненном окурками блюдце дымилась непотушенная папироса. Но папироса была не его, её отложил поручик. Сам Шуйцев к курению так и не пристрастился.

По своим женским причинам Анна просила его подождать еще три дня; искала место предстоящим свиданиям сама, а он, не зная, чем отвлечь себя, гнал часы за часами за зеленым столом. Уверенность в предстоящей близости с Анной расслабила его, частью сняла то нервное и душевное напряжение, с каким он жил последний год, после того, как увидел ее в ложе Мариинского театра. Тогда она только что вышла замуж и, не отвергнув его вспыхнувшую с первого взгляда любовь, не могла переступить через своё воспитание, свои представления о верности мужу и общественному положению. Она измучила его, порой доводя до исступления мыслей и чувств. Но теперь это должно было остаться в прошлом, и он рисковал в игре спокойно, с легким сердцем; и выигрывал – карта шла к нему.

Дверь распахнулась. Из шумного смежного зала ресторана ворвались яркий свет и звучание гитар. Покачивая под юбкой крутыми бедрами, оттуда вплыла все еще красиво разбитная цыганка; за нею вошли двое средних лет цыган, продолжая громко и уверенно перебирать струны русских гитар. Однако картежники не отвлекались на вошедших. Цыганка остановилась возле одного из наблюдающих за игрой офицеров, тот курил, держа до половины наполненную рюмку с белым вином; но офицер жестом показал, что в ее услугах гадалки не нуждается, и она направилась дальше, неспешно обходя присутствующих. Она проходила возле стола, где сидел Шуйцев, когда тот в безотчетном порыве отложил на зелень сукна только что полученные в раздаче карты, остановил ее за руку.

– Тебе? – неотрывно глядя в его тронутое насмешливой улыбкой лицо, вопросительно сказала она.

– Скажи… Долго можно быть счастливым? – не скрывая в голосе несерьёзного отношения к гаданию, спросил её Шуйцев.

Его трое партнёров по игре не выказали ни удивления, ни досады тем, что он отвлёкся: прикидки расклада карт поглощали их мысли.

– Ты хочешь знать, как долго будешь любить? – Гитары цыган затихли от щелчка пальцев гадалки.

Она взяла его кисть, перевернула ладонью кверху, тёмным мизинцем мягко провела по линии судьбы, лишь затем вдруг заглянула ему в глаза. Точно испугавшись чего-то, она свела в кулак мужские пальцы, отпустила, отстранила руку.

– Не верь мне, – сказала она. И тише объяснила своё поведение. – Ты мне нравишься.

Оба цыгана тронули было струны, но женщина не желала больше их слышать, направилась к двери, и они без возражений пошли за нею.

Улыбка Шуйцева таяла, начиная от углов губ, он развел кулак, посмотрел в ладонь. Рисунок складок кожи был обычным, ничего ему не говорил, однако смутное беспокойство стало менять настроение. Он глянул вслед цыганке и неприятно удивился секретарю Арбенина: худощавому и длинноволосому, в черном фраке, который делал этого бледного тридцатилетнего мужчину похожим на зловещую тень. Секретарь Арбенина бесшумно опередил цыганку, перед нею проскользнул в дверной проём.

– Капитан! Ваше слово! – Поручик слева, который крупно проигрывал Шуйцеву, нервным восклицанием вернул его к игре, невольно заглянул при этом в карман его кителя на спинке стула. – Что… Что у вас в кармане? Карты?.. Да Вы… Да вы шулер!

С этим поручиком следующим утром они стрелялись.

Утро было ранним, бодряще прохладным. Трава и обступающие протяжённую поляну деревья были удивительно свежи своей яркой, молодой зеленью. Их только-только начали золотить лучи восходящего солнца. Вдалеке прошумел поезд, и, когда стал удаляться, близкий звук судейского свистка неприятно резко разорвал тишину поляны, пронесся над росистым луговым разнотравьем. Повинуясь свистку, оба всадника в белых рубашках, с карабинами в руках и с черными повязками на глазах, пришпорили коней, помчались навстречу. Раздался еще раз пронзительный короткий свист, и они сорвали с глаз повязки, с расстояния в полсотни шагов выстрелили и пронеслись один мимо другого.

Шуйцев лихо поднял коня на дыбы, остановил его напротив своего секунданта и друга капитана Охлопина, с которым был партнёром в карточной игре накануне.

– Слава Богу, промахнулся! – воскликнул Шуйцев весело. – Стреляться больше не буду! Пусть!.. Пусть считает меня, кем хочет!

Охлопин слушал его, но невнимательно, смотрел туда, где другой секундант помогал неуклюже сползавшему с красного седла поручику. Встревоженный нехорошим предчувствием, Охлопин направился к тому месту, затем побежал, но его обогнал на лошади сам Шуйцев.

Молодой и красиво бледный поручик неестественно вытянулся на травяном ковре, и ткань его белой рубашки жадно впитывала алую кровь из смертельной раны.

– Не может быть! – громко произнес Шуйцев.

Он соскочил с лошади, живо опустился возле поручика на колено. Дотронулся до крови и, отдернув руку, тупо посмотрел на пальцы, точно хотел убедиться, что это действительно кровь.

– Не может быть! – чуть слышно повторил он, поднимаясь с колена.

Он не замечал ни секундантов, ни врача, который запыхался от бега, но сразу же надел пенсне, приступил к обработке раны. Достав из кармана патрон, Шуйцев вставил его в карабин и вдруг, почти не целясь, пальнул в ворону над деревьями, разом оборвав ее довольное карканье и полет. Он отбросил карабин в сторону, вскочил на коня. Провернул животное на месте и направил его прочь, затем стегнул, погнал вон с поляны.

Только к вечеру, пропитанный потом и пылью, он вернулся на измученном, неуверенно переступающем коне в Гатчину. Оставив коня во дворе, с воспалёнными обветренными глазами он поднялся в комнаты, которые снимал у дальних родственников (к счастью уехавших в Ялту), и как был, не раздеваясь, завалился на постель у раскрытого окна. Он пролежал так несколько часов, пытался обдумать последствия того, что произошло утром. Одно было ясно вполне определенно: неожиданно перевернулась вся жизнь, рухнули планы, надежды. Он неотрывно думал об Анне, о том, что теперь он ей не нужен и лучше самому удалиться из ее жизни. От этого сжимало сердце. В то же время не переставал мучить вопрос: как же, почему на него вдруг свалилось такое несчастье, и столь неожиданно, жестоко? И если появление крапленых тузов в кармане кителя и в своих картах можно было связать с секретарем Арбенина, то неожиданное убийство на дуэли он приписывал только себе и терзался этим. Он мало думал о поручике – тот виноват сам, свой крупный проигрыш легко приписал его шулерству, безумно вспылил, поставил его в безвыходное положение. Но вынужденный выбирать оружие, он выбрал именно такой вид дуэли, так как был уверен: будет управлять событиями и не допустит ни своей смерти, ни смерти поручика... И вдруг его пот прошиб от мысли, что в его жульничество могли поверить другие – тогда действительно только и осталось бы: пустить себе пулю в лоб. Но ведь не поверили!..