"АЛМАЗ ЧИНГИЗ-ХАНА" - читать интересную книгу автора (Сергей ГОРОДНИКОВ)

2. Освобождение заложницы

Настроившись на опасное предприятие, казаки жаждали действия, и несколько послеполуденных часов до наступления вечера они рыскали по укрытиям и зарослям близлежащих окрестностей. Но всё напрасно. Никаких следов исчезнувших спутников не обнаружили.

Атаман и Мещерин дожидались их возле лошадей. Атаман мало стоял на месте, время убивал на ногах, не скрывал нарастающего беспокойства. Необъяснимое одновременное и долгое отсутствие казачка и Бориса не могло быть случайным совпадением, должно было означать, что они что-то делают вместе, – мысль об этом только и примиряла его с необходимостью подчиняться мучительному бездеятельному ожиданию.

Мещерин вёл себя иначе, лежал в траве, наблюдал лениво застывшие облака. Он и не пытался отвлечься от неотвязного, утомляющего душу предчувствия всесилия судьбы, от которой ни спрятаться, ни убежать. Судьба готовила ему непреодолимое испытание, и он не в силах был противиться этому. Смутные образы, как будто туман в глубинах пропасти, возникали и перемещались в его голове, тревожили намёками на страшные тайны, которые надо обязательно разгадать, и словно обещали приобрести отчётливые очертания лишь тогда, когда он приблизится к уготованному ему Предназначению. И он уже знал, если повернет обратно, эти смутные образы будут, как гончие собаки, преследовать везде и повсюду и сведут его с ума...

В горах вечер наступает рано и тянется долго. Едва солнце скрывается за вершинами, яркий день сразу теряет его поддержку и не может противостоять медленному наступлению выползающих из всяких расщелин и оврагов сумерек. Лишь редкие облака, да восточные склоны, щедро раскрашенные лучами в яркие тёплые цвета, от насыщенно красного до оранжевого, пытаются мешать этому и как бы с грустью расстаются с уходящим на отдых светилом.

Тонкий свист двух летящих стрел, затем почти одновременный стук наконечников о ствол дерева заставили Мещерина сесть, вставая на ноги, осмотреться. Из ствола большой сосны, около которой словно наткнулся на невидимую стену и замер атаман, торчали две стрелы. От южного холма приближались беспечной ватагой казаки, они возбужденно схватились за оружие, изготовились к нападению скрытого зарослями неприятеля, который будто поджидал сбора всех членов отряда. Стреноженные лошади встревожено, но тихо заржали, попятились от восточной опушки с густыми рядами деревьев. Там послышался шорох убегающих низкорослых людей, мелькнули черноволосые головы и вскинутые над головами луки.

– Что это? – спросил Мещерин. Он отвёл собачку пистолета и неторопливым шагом подошёл к атаману.

– Предупреждение... – ответил атаман, крайне обеспокоенный, но не из-за того, что стрелы едва не попали ему в грудь.

– Показывают, что здесь начинается граница владений рода или племени, – на ходу громко пояснил Мещерину убирающий саблю в ножны Федька Ворон. – Ехать дальше без согласия их вождя нельзя.

Казалось, Ворона это происшествие ничуть не удивило. Он приблизился к сосне, выдернул одну из стрел, деловито осмотрел ее, как если бы надеялся обнаружить какие-нибудь знаки, выдернул и другую.

На лице атамана отразилась внутренняя борьба разных тревожных предположений. Под влиянием наихудших из них он решился. Развязал верёвку с ног чалой кобылы, вскочил в седло. Он ясно давал всем понять, что сейчас же отправляется на поиски казачка. Мещерин схватил поводья его лошади, удержал её на месте.

– Не делай глупостей, – постарался вразумить он необходимого ему спутника.

Внезапно злобясь, тот сверху вниз с угрозой в голосе предупредил:

– Меня там ждет... сын.

Где его мог ждать казачок, было непонятно.

– Перебьют нас так, – не одобряя атамана, нахмурился, вмешался Вырви Хвост.

– Почем зря, – поддержал его Ворон. – Подумать надо...

Ворон не закончил мысль, вместе с остальными посмотрел на восточные заросли, где послышался шум ветвей. Кто бы не вызывал этот шум, он не желал пробираться скрытно. Вскоре в сумраке просветов за деревьями показался Борис. В каждой руке у него было по ружью. Пока он подходил, атаман сверлил взглядом расщеплённый клыками приклад ружья дочери. Бледные пятна проступили на загорелом лице казацкого старшины, который не смел задать мучающий его вопрос.

– Ее захватили в заложницы, – произнес Борис, отдавая ему повреждённое ружьё.

– В заложницы? – выговорил атаман с облегчением и стал успокаиваться от сдержанной уверенности Бориса в том, что пока ей ничто не угрожает. – Кто её схватил? Что им нужно? – спросил он грубо и резче.

Борис не удосужился ответить, словно ответ был очевиден. И направился к своему скакуну, который встряхнул гривой, так приветствовал возвращение хозяина.

– Это?

Вынутая из кармана золотая плашка тускло блеснула в ладони атамана. Борис вскользь глянул на кусок золота с таинственными знаками и рисунком. Но от прямого ответа уклонился.

– Не только, – сказал он туманно.

Он не собирался разъяснять, что значили такие слова, и под недовольными взорами казаков пристегнул к поясу ножны сабли, принялся тщательно осматривать своё оружие. Мещерин сухо сглотнул. Непослушными губами не то спросил, не то объяснил за него.

– Я? – И не узнал собственного голоса. – Что... Я им нужен?

Казаки удивленно посмотрели на Мещерина, затем вопросительно на Бориса. Тот утвердительно кивнул, после чего вкратце, не позволяя сбивать себя расспросами, рассказал о похищении казачка, который охотился на горных козлов, о том, как по следам коней похитителей вышел к стойбищу монголов и там узнал от их старого главы рода условия освобождения заложника. Однако умолчал о стычке с тигром-людоедом и о том, что казачок оказался девушкой.

Выслушав Бориса, Мещерин осторожно, как будто опасаясь укуса скорпиона, забрал с ладони атамана плашку, прикинул ее вес в руке и печально усмехнулся. Никто не возразил, когда он спрятал её на груди под кафтаном, она уже всем хорошо запомнилась, а потому была не очень-то и нужной. Под сочувственными взглядами казаков Мещерин по привычке собрал все свои вещи в походную сумку, тяжело поднялся на притихшего из-за общего настроения коня. Федька Ворон вдруг тоже, одним махом, очутился в седле.

– Я заберу твою дочь, – прежде чьих-либо возражений, объявил он атаману свое намерение ехать с Мещериным. Однако в зрачках его вспыхнул задор игрока, который рассчитывает попытаться найти способ перехитрить судьбу.

Выстрел прозвучал громко, неожиданно и прежде, чем они успели тронуться с места. Из дула ружья невозмутимого Бориса поднималось облачко белесого дыма.

– Такое оружие не понадобится. – Он с сожалением прикрепил ружье к седлу, будто выстрел был сделан только для того, чтобы разрядить его, затем обернулся к удивлённым спутникам. – Кто вам сказал, что они выполнят обещание? – Он окинул всех прищуренным и проницательным взглядом. – Я за это поручиться не могу.

Те, кого он имел в виду, расположившись стойбищем, были от них в полутора часах пути, если идти скорым пешим шагом по склонам и расщелинами в направлении северо-восточных гребней невысоких гор, как пушистым мехом, покрытых зелёной растительностью.

Как раз в это самое время в стойбище за теми гребнями сутулый безликий раб откинул полог большой юрты главы рода и вождя небольшого племени и молча шагнул внутрь полумрака. Полумрак в юрте словно ожил, распался на беспокойные пляшущие тени и отступил от красного света раскалённых углей к самым стенам и под верх шатрового свода. Стряхнув угли из обожженной глиняной миски на пепел в углублении в земляном полу, раб бессловесно покинул юрту. Старик монгол забылся, с жадным удовлетворением вытянул иссохшие пальцы к щедрому жару, который дарил ему последние радости жизни. Огромные тени скрюченных пальцев сплелись под сводом юрты, напоминая когти хищной птицы, которая цепко схватила добычу; они словно подтверждали, что старик еще способен удерживать власть над своим родом. По-восточному поджав под себя ноги, он сидел у края выцветшего толстого ковра, а слева и справа от него почтительно устроились средний и старший, давно взрослые сыновья. Старший уже выходил из счастливого возраста расцвета мужских сил, но был еще крепок и жизнелюбив, и одного вида игры красного света углей оказалось достаточно, чтобы губы его тронула улыбка удовольствия. В отличие от него средний, познающий зрелость сын был сухощавым, с подвижным лицом, на котором отразилась досада, что появление раба прервало рассказ отца.

Старик вспомнил, о чем рассказывал, сначала нехотя, затем постепенно увлекаясь, продолжил.

– ...Великий Хан многих предал и казнил. Так что постоянно боялся переворота судьбы, заговоров и чужой мести. В разных местах на пути Великих Завоеваний он устраивал тайные клады сокровищ. С их помощью он надеялся в чёрный для себя день скрыться от врагов или одолеть их. Кто бы ни узнавал об этих тайнах, все погибали. Только однажды ничтожный десятник из не монголов узнал про тайну Хана и избежал заслуженной кары. Случилось это как раз в этих местах. На него охотились. Но он скрылся. Никто так и не узнал бы, что ему это удалось. Но в пяти днях конного пути отсюда, пьяный, он проболтался в кишлаке. – Голос старика окреп, в глазах блеснули угли. – И никто из кишлака не увидел следующего восхода солнца. Наш предок, тысячник личной тысячи Чингисхана позаботился об этом... – Вновь его голос стал тихим, усталым. – Однако сам десятник хитрой лисицей ускользнул и там. – Старик задумался, перебирая в памяти, все ли знания передал сыновьям. Вспомнив об очень важном упущении в рассказе, оживился. – У десятника была золотая плашка, ее видели в том кишлаке. На плашке кто-то знающий изобразил тайный проход к сокровищнице в этих горах! И она вскоре будет у меня в руках!

Он приподнял голову к входу в юрту, от которого потянуло вечерним, прохладным сквозняком.

– Отец! – упрямо повторил свою просьбу вошедший младший и любимый сын Бату, не скрывая, что подслушал уже хорошо известный ему рассказ за пологом. – Дай воинов. Я перебью их, и сам принесу тебе эту плашку.

Старик ответил не сразу, как будто ему нужно было время, чтобы возвратиться из мира образов прошлого в настоящее.

– Когда я был моложе тебя, в Индии мне было предсказано. Несчастья, которые постоянно обрушиваются на наш род, закончатся, если я загляну в глубину зрачков потомку ТОГО, – он не старчески твердо смотрел в глаза младшему сыну, – кто узнал о тайне сокровищ Великого Хана. – Старик опять опустил угасающий взор в темнеющие уголья. – Я был молод, не спросил, живые зрачки или мертвые. – Потом мягче объяснил. – Ты можешь его случайно убить. Пусть сначала он окажется у нас в обмен на заложницу.

– Он не придёт, – мрачно возразил Бату.

– Я должен глянуть в его живые зрачки, – сказал старик, давая понять, что это его последнее слово.

– А я хочу увидеть сокровища Чингисхана! – под впечатлениями от только что услышанного, воскликнул средний сын главы рода.

– И не только увидеть! – рассмеялся его старший брат.

Бату презрительно сощурился от таких замечаний братьев, вышел из юрты.

– Если он не придёт до появления луны, я сам разберусь с заложницей, – внутри себя продолжая спор с отцом, надменно пробормотал Бату.

Постепенно темнело. Все юрты семей большого, но явно бедного рода расположились возле живописной цепи невысоких скал. Цепь эта ограждала пространную межгорную долину и, похожая на хвост окаменевшего дракона, была западным началом огромного горного хребта. В долине слышались гиканье всадников и лай собак, которые сгоняли разбредшихся на выпасе немногочисленных овец, лошадей, верблюдов. Женщины близ юрт разжигали костры, готовили ужин, безропотные рабы помогали им. Там и тут шумно бегали грязные дети.

Бату посмотрел в сторону ближней к нему скалы. В естественном укрытии от непогоды, под скальным навесом в полутора десятках шагов от овального входа в пещеру, присевший на корточки охранник лениво точил о крупный камень охотничий нож с широким лезвием. Заметив, что на него обратился пристальный взор Бату, он поднялся, подобрал с травы длинный бич и неторопливо, вразвалку направился к темноте пещерного входа.

Тёмной пещера виделась и представлялась лишь снаружи. Бледный свет вечерних сумерек проникал в неё через вход, рассеивался по всему помещению, и глаза быстро приспосабливались к царящему полумраку. Легко делался вывод, что она была темницей для пленников и наказанных за провинности. В углу различался настил из старой высушенной травы, а вдоль стен торчали столбы из толстых сосен, каждый выше человеческого роста. Отрубленные стволы прочно закопали в глиняный пол, старая кора на них шелушилась, отчего они казались усыпанными коготками. Спиной к тому, что выступал из земли рядом с входом, стояла Настя. Кожаный ремешок стягивал только запястья свободно отведенных за столб рук. При желании она могла осторожно подвигаться вокруг него, но предпочитала стоять на месте, смотреть на бледные отсветы угасающего дня. Кроме нее в пещере содержался только грязный и преждевременно состарившийся раб. Его тоже привязали, но к столбу напротив. Опустившись на пол, в который были втоптаны разбросанные мелкие камни, обвиснув на вывернутых за спину и похожих на иссохшие корявые ветки руках, он беззвучно спал. Настю пугало, что он возможно уже мертв: она прислушивалась, но дыхания его не слышала.

Отбрасывая впереди себя неясную, размытую в очертаниях тень, в пещеру лениво вошел охранник. Приглядевшись, он длинным бичом ловко стегнул безжизненно скрюченное тело раба. Тот очнулся от тяжелого сна, пошевелился, затем вяло поднялся. Охранник развязал ему руки, беззлобным пинком помог распрямиться.

– Довольно с тебя и суток. Отдохнул, – насмешливо сказал он, подталкивая невольника к выходу.

Тот заохал, с трудом переступил раз, другой и неуверенно заковылял на худых затекших ногах. Они вышли, и Настя осталась совсем одна. До вечера она не теряла надежды, не могла поверить, чтобы сильные мужчины – отец, Борис, другие, – ничего не смогли сделать, чтобы вызволить ее. Она надеялась и терпеливо ждала. Но оставшись наедине со своим воображением в мрачной пещере, где наверное совершались ужасные преступления, насилия, она с нарастающим страхом подумала о скорой предстоящей ночи. Ей даже стало казаться, что раба увели нарочно. Часы, пока снаружи и внутри пещеры сгущалась темнота, для неё потянулись так медленно и долго, что представились изнурительной вечностью.

Наконец лунная ночь полновластной хозяйкой спустилась с неба на землю и обнажила звёздное покрывало небосвода. Стало безветренно, не слышалось ни шороха травы, ни шелеста листвы, одни сверчки дерзили пронзительной тишине.

Стойбище давно угомонилось, погрузилось в сон, когда Бату вышедшим на ночную охоту хищником осторожно покинул большую юрту. Он ждал, пока собака у полога опять опустит морду на лапы, и осмотрелся. Ночь вычистила небо от облаков, и круглая луна предстала яркой, как будто заново отлитой из чистого светящегося серебра. Видимость была такой, что без труда различались очертания самых дальних гор. Постояв в нескольких шагах от юрты, Бату по кошачьи бесшумно, но не прячась от возможных посторонних взглядов, направился к пятну костра, который горел возле темницы в скале.

Коренастый охранник сидел на камне и казался уснувшим. Свесив голову на грудь, он привалился к скале, так ни разу и не шевельнулся при приближении младшего сына главы рода. Языки пламени ещё продолжали плясать на самых толстых сухих ветках, из которых он развёл костёр. Они заставляли ветки потрескивать и одарили Бату второй сопровождающей тенью, которая, в отличие от лунной, была неверной, беспокойно скачущей по земле, похожей на безумного призрака с неопределёнными очертаниями. В двух шагах от охранника Бату остановился, застыл на месте и напряжённо прислушался. Отражение лунного сияния блеснуло на стальном клинке, когда он и обе тени вынули длинные ножи из ножен. Охранник, наверное, видел безмятежные сны, а ему не спалось. Разбуженные полнолунием демоны овладевали всеми его помыслами. Наконец ему вновь почудилось легкое, едва заметное движение в воздухе, и он поискал взором Бессмертного, не теряя надежды увидеть его однажды. В этот раз опять не увидел, но привычно ощутил его присутствие. Бессмертный проник к нему в голову и что-то внушал.

– Ты прав, Великий Хан, – тихо согласился Бату, когда понял, чего тот хотел от него. – Если я не держу свои клятвы, как я выполню клятву рода? – Выслушал еще одно внушение, потом чуть слышно ответил. – Я знаю. Я клялся, они все умрут, а этим днем не умер никто.

С немым укором Бессмертный прервал общение, вышел из него и невидимый стал удаляться. В глазах Бату снова заиграл отражённый от лезвия ножа холод лунного света. До боли в пальцах сжав костяную рукоять, он выхватил из костра ветку, которая разгорелась уверенным пламенем, и решительно пошел к тьме пещеры, вошёл в неё. Яростный рык обманутого ожидания наполнил пещеру, и он стремительно выскочил из ее мрачного зева. Как ястреб, налетев на охранника, он злобно ударил его по щеке, затем вцепился в плечи и принялся безжалостно встряхивать. В ответ сильный охранник застонал, тяжело приподнял узкие веки. Из его невнятного бормотания Бату понял, что тот получил удар палкой по голове и потерял сознание. Оттолкнув его, словно бесполезный мешок с травой, Бату помчался к юртам поднимать погоню за бежавшей заложницей. Рука плохо слушалась охранника, когда он потянулся ладонью к затылку, куда, как он чувствовал, пришелся удар толстой палкой. Он плохо соображал, но его удивило, что на опухшем затылке нет ни раны, ни крови.

Борис ударил его не палкой, рубанул жёстким ребром кулака. После чего освободил девушку, увёл её вдоль скал так тихо, что этого не заметили даже сторожащие юрты собаки. Когда со стороны пещеры донёсся озлобленный рёв обнаружившего побег Бату, он взбирался по склону распадка к верху расколотой землетрясением и временем скалы позади Ворона, Мещерина и Насти.

Шум всполошившегося стойбища застал беглецов уже возле ребра горы, которая вздымалась за цепью скал. Они поднялись на широкий покатый уступ, и стойбище открылось им как на ладони. Там мерцали и беспорядочно метались хвостатые огоньки факелов, слышался лай озлобленных псов, встревожено ржали лошади. Затем крошечные отряды всадников степняков поскакали в разных направлениях в обход цепи скал.

– Рано заметили, – проговорил Мещерин и перевёл дыхание. – Не уйдем.

– Надо предупредить остальных, – не обращая внимания на это замечание, почти весело сказал Федька Ворон.

Он ободряюще подмигнул Насте, блеснул на нее своими черными, себе на уме, глазами. Девушка была притихшей, еще не нашла себя в новом положении, когда уже больше не могла быть для других просто казачком, и смутилась под его выразительным взглядом. Федька протянул ей ружье.

– Держи. – И объяснил, похлопав по рукояти пистолета за кожаным ремнём. – Мне сейчас игрушка твоего отца больше подойдет. Обрадовать его надо. Один и налегке успею проскочить. – Уже свернув на запад, на ходу напомнил Борису и Мещерину. – Встречаемся у речки, где условились.

Он скрылся за кустарниковыми деревьями, там хрустнула сухая ветка, и все стихло. Не прошло и минуты, как внизу, у подножия горы, злобно и часто залаяли нескольких псов. Собаки достигли распадка кратчайшим путём, явно обнаружили следы беглецов и повели за собой всю погоню. Передохнув, сколько позволила минутная остановка, трое преследуемых спутников побежали дальше. Теперь впереди был Мещерин; приостанавливался, когда оказывался перед труднопреодолимыми зарослями или обвалами камней, быстро выбирал путь, который представлялся удобнее других, главным образом в обход препятствий, и опять бежал поперек склона, намереваясь перебраться за гору через узкую седловину. Настя и Борис не отставали от него ни на шаг, их всех подгонял остервенелый лай, который неумолимо приближался. Стало похоже на то, что собак отпустили с поводков.

На седловине, у нагромождения обветренных валунов, псы их и настигли. Отрываясь от других, первым несся огромный зверь с тёмной окраской и злобно оскаленной пастью. Он с ходу прыгнул к горлу обернувшегося Бориса, но обагрил своей кровью рассёкшую воздух саблю, после чего упал с разрубленной шеей. Второй хотел приостановиться, но на него налетели обе отставших собаки, и Борису удалось выпадом сабли пропороть его мускулистую грудь до середины живота. Собаки из породы овчарок были сильными, привыкли гонять волков и других хищников, и двоих псов, которые остались в живых, казалось, ничуть не испугала участь товарищей. Они теперь держались на расстоянии, с угрозой рычали и остервенело лаяли, всем видом показывали готовность броситься в удобный для себя момент, не позволяли ни на мгновение повернуться к ним спиной. Бежать от них было невозможно.

Мещерин вскинул к плечу ружье, но Борис вовремя перехватил ствол ладонью, резко опустил дулом к земле.

– Лай поймут немногие, – пояснил он, не ослабляя бдительности. – А на выстрел повернут все преследователи. Ночью звук разнесется далеко...

И он внезапно, неожиданно метнул в одну из собак свой тяжелый охотничий нож и тут же бросился к ней с саблей.

Позади и внизу склона, где скоро продвигался отряд воинов преследователей, услышали, как лай овчарки сорвался в жалобный визг, и под полное ненависти рычание другого пса этот визг затих. Потом завизжал и смолк последний пес. Отрядом воинов предводительствовали старшие сыновья главы рода, и, когда собачий лай прекратился, они приостановились и остановили своих людей.

Беглецы тоже понимали, что теперь ночная погоня за ними стала бесполезной. Борис тщательно вытер окровавленные клинки о густой мех самого близкого мёртвого пса, вернул нож и саблю в ножны. Настя успела отдышаться и тихо спросила:

– А если и за Вороном гонятся собаки?

Но лая преследования оттуда, где мог быть Ворон, не доносилось; если такой лай вообще можно было расслышать. И её вопрос повис в воздухе.

– Ему без собак не сладко приходится, – высказался Мещерин. Он тоже вслушивался в ночные звуки и тоже напрасно. Затем глянул на полную луну в безоблачном небе. – Добежит ли?

В голосе Мещерина прозвучало сомнение. Никто не возразил, – в отличие от них, Ворону предстояло возвращаться к казакам, и его наверняка поджидали рассредоточенные во всех проходимых местах всадники, которые на их глазах покинули стойбище.

А Федька между тем бежал по пологому горному склону в обход предательской тьмы протяжённого оврага, усложняя себе путь к ожидающим товарищам. Он обнаружил тропу, которая пересекала встречный перелесок, и утроил бдительность, сменил бег на скорый шаг, так как густое переплетение теней деревьев и кустарников растворило бы, сделало незаметной любую засаду. Но и при таком поведении он ее прозевал. У глаз мелькнула и зашуршала в кустах стрела, за спиной – другая, третья. Визг, свист, треск многих веток подсказывали, что позади из засады выбираются уверенные в своём знании местности всадники, и их много. Не раздумывая, есть ли впереди другая засада, Ворон припустил наутек.

Тропа свернула наверх, где перелесок редел и заканчивался. Там, в густой тени низкого утёса, ему увиделся великан, который будто удерживал поперёк груди неподъёмное для человека толстое дерево. Ворон выхватил из-за поясного ремня единственный пистолет, завертелся на месте, готовый пальнуть в нападающих, откуда бы они ни появились.

– Ворон я! – закричал он на всякий случай.

На повороте тропы показались верховые преследователи и погнали его к великану.

– Ворон я! – заорал он в другой раз, едва ли ни громче свиста и визга наездников.

– А я смотрю, вроде ты, – шагнул вниз из тени выступа его рыжеусый одноглазый приятель и перестал казаться великаном.

Он пропустил подбежавшего Федьку под крону поваленного бурей дерева, которое подтащил к тропе, чтобы перекрыть её, с помощью Федьки быстро опрокинул ствол поперёк тропы, и они помчались через открытое пространство к низине, где была полоса лесной чащи. Первый всадник в горячке погони рубанул саблей по перекрывшей тропу шапке веток, другие накатили на него, смешались, и один повалился с седла под лошадиные копыта. Вслед Федьке Ворону и рыжеусому здоровяку полетели стрелы. Но лишь змеями зашуршали в траве и в кустарниках, дятлами застучали по деревьям, за которыми оба беглеца скрылись из виду. В укрытии чащи их встретили атаман и двое товарищей.

– Как дочь? – сразу потребовал ответа атаман.

Измученный беспокойством, он не мог ждать, когда Ворон отдышится.

– Выкрали, – весело блеснул черными глазами Федька. – А она хороша. Недолго ей гулять в девках...

Его прервал звучный пистолетный выстрел. Преследователь, который с саблей в замахе первым ворвался в лес, свалился к ногам атамана. Тут же пальнул и Федька. У других огнестрельного оружия не было, и вскоре, превосходя числом, спешившиеся монголы теснили казаков вглубь чащи, где постепенно окружали. Звон сабель, яростные выкрики, треск ломаемых и разрубаемых веток распугали птиц и зверей, которые стали суматошно покидать место сражения... Но как оказалось, пугались не все из зверей. За скрывающимися в чаще леса казаками продолжительное время следил охотник на людей, который выжидал удобного случая для нападения на самого беспечного из них. На этого охотника и наткнулся один из заходивших к ним с тыла степняков. Внезапный рык тигра, пронзительный вопль боли и ужаса человека, терзаемого страшными клыками, были неожиданнее грома для всех участников схватки. Лязг оружия в течение мгновений прекратился, будто всех разом поражало оцепенение.

– Людоед!!! – пронзительно завопил молодой узкоплечий монгол, увидев направленный на него блеск глаз большого хищника.

И вдруг общее оцепенение сменились безрассудной паникой. Только что рубившиеся яростно, насмерть, мужчины шарахаясь от собственных теней, бежали кто куда, до безумия пугаясь треска веток под своими ногами.

Только голодный зверь, который тащил окровавленную жертву, казалось, не боялся никого. Разбитый прикладом ружья нос, раздробленные зубы заставляли его злее, чем обычно, стискивать клыками ещё передёргиваемую предсмертными судорогами добычу.