"Прощай, Рим!" - читать интересную книгу автора (Абдуллин Ибрагим Ахметович)

7

В конце рабочего дня Леонида вызвал к себе в кабинет председатель райсовета Василий Степанович Корнев.

— Вот что, родной, — заговорил он, усадив Леонида на диван, — ты здесь за три года поднял такие дела, с которыми мы за десять лет не сумели справиться. Хоть родился и вырос в городе, человек ты наш, сельский. А ведь понимать землю — трудное дело. Это как душу живую понимать. Любишь ты землю, чувствуешь ее. Съездишь в Ленинград и давай — принимай райземотдел.

Леонид замялся. Он-то не агроном, а зоотехник. Одно дело — управляться со скотиной, другое дело — земля…

Василий Степанович, догадываясь, почему он смутился, продолжал:

— Ведь не только люди, но и скотина от земли кормится.

— Оно так, конечно…

— Или побаиваешься? Думаешь, что не справишься?

— Нет, не боюсь.

— Так за чем же дело стало? В районе кандидата более подходящего нет. Народ тебя любит.

— Спасибо. Постараюсь оправдать доверие.

Домой Леонид как на крыльях летел. И было от чего радоваться. Василий Степанович сказал: «Народ тебя любит». Услышать такое — разве не самое большое счастье?..

Лежит он на топчане, который сам сколотил и пристроил в саду под молодой яблонькой. Смотрит сквозь листву на ясное небо, считает звезды. А дома на швейной машине жена шьет ему красный камзол. Завтра он поедет в Ленинград. На областные состязания. Будут бега и скачки. Правда, самому ему в скачках участвовать не придется. Слишком тяжел он, чтоб выступать в роли жокея: весной взвешивался на колхозной ферме — сто двадцать килограммов потянул. Но прежде будет парад. И Леонид прогарцует на орловском рысаке, прославившемся своей резвостью на всю округу. Рысак не только горяч, будто огонь, но и удивительно умен. По еле заметному движению узды угадывает любое желание наездника. Лишь бы жокей по молодости чего не напортил, а так Леонид ничуть не сомневается, что их вороной станет чемпионом…

Из открытого окна доносится ритмичное постукивание швейной машины: туки-туки-туки. Нынче весной Маша посадила было грушовку, но почему-то саженец не принялся. Однако у Леонида не достало жестокости выкопать и выбросить. Кто знает, может, приживется еще… А вот другие пять яблонь на следующий год начнут плодоносить. Когда их сажали, посмеивались, решили: урожаем с белого налива будет распоряжаться Маша, с антоновки — Леонид, со славянки — Жора…

— Леня, ты спишь? — тихонько позвала Маша, высунувшись в открытое окно.

— А?.. Нет!

— Надо бы надеть, примерить.

— Уже готово, что ли? — Леонид вскочил с топчана.

— Дело начато — дело кончено!

Влез Леонид в малиновый камзол, напялил на голову белую жокейку с красным козырьком и стал точь-в-точь как клоун в цирке. Маша громко расхохоталась.

— Чего заливаешься?

— Да просто так…

Сунул Леонид руки в брюки и, расправив грудь, пошел вышагивать взад-вперед.

— Однажды отец взял меня с собой на ипподром. Был я тогда от горшка два вершка. И, конечно, разинул рот и смотрел на все вокруг, как на сказку какую. Завидовал пацанам, подбиравшим в совки навоз с дорожек. А видишь, как вымахал теперь тот малец. Завтра он откроет парад на чистокровном орловском рысаке! — Он подошел к Маше и вытянулся по стойке смирно: — Ну как, идет?

— Идет, конечно. Такому красавцу любой наряд к лицу.

— А коли так, чего скалишься?

— Будто мартышку в жилет нарядили…

— Ах, я тебя!.. — Леня подхватил ее на руки и прижал к груди. У Маши косточки хрустнули.

— Потише, медведь! Дочку свою покалечишь.

— А правда, что дочка будет?

— Правда, — подтверждает, счастливо улыбаясь, Маша.

Прикладывает Леонид ухо к заметно округлившемуся животу Маши, слушает.

— Точно! Девчонка будет. Стучится аккуратно, словно вежливый гость пальчиком в дверь. Жора, бывало, так лягнет, что чуть с ног меня не сшибал.

— Мальчику положено бойким быть…

Они заснули, крепко обнявшись. Маше, похоже, снились веселые сны — уголки губ морщились, словно вот-вот заулыбаются. Под сердцем ее трепетала новая, нежная жизнь…

Завтра воскресенье. В ту ночь почему-то звездопад был гуще обычного. И соловьи раньше обычного защелкали в ивняке. Всю ночь жалобно скулил Джульбарс.

Леонид, привыкший вставать ни свет ни заря, в то утро не слышал даже, как звонил будильник. Открыл глаза, лишь когда Маша тихонько ущипнула его за кончик носа. И сразу вскочил с постели:

— Сколько времени?

— До поезда еще три часа. Давай умывайся, я картошки с телятиной поджарила.

Леонид окатил себя из ведра студеной колодезной водой, пофыркал от удовольствия и до красноты растерся жестким полотенцем. Потом легко выжал стойку и, оттолкнувшись от земли руками, стал на ноги.

— Скоро отцом троих детей заделаешься, а сам все кувыркаешься, как пацан, — сказала Маша, наблюдавшая за его выкрутасами.

— Человек всю жизнь должен сохранять хотя бы крупинку золотого детства! — произнес он назидательным тоном и изловчился напустить Маше за шиворот пригоршню холодной воды. — А знаешь, как назовем дочку? Татьяной!.. Любимое имя Пушкина…

На вокзале, когда был куплен билет в Ленинград, Леонид услышал о бандитском нападении гитлеровской Германии на нашу страну. Он бросил билет в урну с окурками и прямиком побежал в военкомат.

За несколько минут городок стал неузнаваемым. Только что то тут, то там раздавался громкий смех, люди издалека окликали друг друга, перебрасывались беспечной шуткой, — и вдруг все затихло, словно кто-то дунул и погасил все звуки. Война. Даже синь неба — прозрачная и светлая — вдруг стала казаться темной, тяжелой. Война! Война!..

Услышав о войне, люди забыли о личных горестях, неурядицах, о взаимных ссорах и обидах. Вдруг стали заботливыми, внимательными друг к другу, чувство родства взяло верх над всеми остальными помыслами.

Добежав до крыльца военкомата, Леонид на миг остановился, шумно перевел дух. Прошел в распахнутую настежь дверь. А там народу — яблоку негде упасть. И стар и млад столпились у стола, и каждый настоятельно требует, чтоб немедля — сегодня же — отправили его на фронт.

— Я снайпер. Грамоту имею за меткую стрельбу.

— А я кавалерист!

— Товарищи, разрешите мне сказать. Я орден за Халхин-Гол получил.

— Почему без очереди суешься? Молод еще! Я Зимний дворец штурмовал!

Немало тут девчат и женщин.

— Товарищ военком, возьмите меня санитаркой! Нынче весной кончила трехмесячные курсы.

— А я в аэроклубе занималась.

Леониду кажется, что во всех этих людях разного возраста, разного положения бьется одно сердце. Нет, никогда Гитлеру не победить такой народ!.. Однако весть о том, что враг уже бомбил Львов, Севастополь, Киев, что его остервенелые полчища прорвались на советскую землю, невольно наводила на тяжелые мысли. Как же это получилось? Где же наши летчики? Наши зенитчики? Почему они пропустили этих стервятников?..

Тем временем подошла его очередь.

— А-а, товарищ Колесников! — сказал военком. — И вы явились?

— Да, явился.

— Хорошо. Ждите повестки.

— Заявление нужно?

— Напишите. На всякий случай.

Домой Леонид шел сам не свей от возбуждения. «И чего тянут? Война, пожалуй, кончится, пока я до фронта доберусь…»

Маша была вся в слезах.

— Леня…

— Маша, я еду.

— Как едешь?

— На фронт.

— Прямо сейчас?

— Нет. Военком сказал, что повестку пришлет.

— Леня!.. — Маша бросилась в его объятия, приникла всем телом к широкой груди. Леонид услышал, как стучит ножками дочка, набирающая силы под материнским сердцем. — А мы?.. А мы-то как будем без тебя, Леня?

— В беде не оставят, кругом наши, советские люди. Мы с братишками вон в какое время не пропали. Горе-то общее.

Спустя несколько дней военком вызвал Леонида и вернул его заявление, на котором наискось черными чернилами было написано единственное слово: «Бронь».

Давно еще, когда пришел срок призываться в армию, его тоже не взяли. Специалист, дескать. Теперь опять бронь. Ладно, тогда, положим, время было мирное, а теперь, когда враг топчет нашу землю, когда вся граница наша, от Черного до Белого моря, объята пламенем… Нет, нет, не то что бронь, а даже кандалы не удержат его в тылу. Он молод, здоров… Правда, ему даже одного дня не пришлось проходить строевую подготовку, но стреляет он без промаха, гранату бросает на пятьдесят с лишним метров. Имеет значки «Ворошиловский стрелок» и «ГТО» второй ступени. Нет, он все равно добьется своего, все равно уйдет на фронт.

Вдруг в его памяти встает, как живой, отец. Он в серой шинели, в папахе, перетянутой алой лентой. В ушах гремит первый собственный выстрел и последний наказ отца: «Впредь, сынок, не в потолок стреляй, а по врагу целься!..» Нет, все равно он добьется своего, во что бы то ни стало добьется! Идет Леонид в РИК, в райком, волнуется, горячится. Но и тут, и там ему заявляют наотрез: «А как думаешь, товарищ Колесников, в тылу люди нужны или нет?..»

Леонид шлет телеграмму на имя наркома обороны.

Он дни и ночи отправляет на фронт лошадей, смотрит, как туда, на запад, уходят битком набитые солдатами эшелоны, и с нетерпением ждет ответа из Москвы. А враг уже в Пскове, враг подбирается к Новгороду, бомбит родной Ленинград.

И снова — в который уже раз — он прибегает в военкомат… И наконец слышит заветное слово. Два долгих месяца ждал он этого мига. Без памяти летит домой.

— Маша, сбылось!

— А мы?.. — Маша понимает, что Леонид прав, что он не может по-другому, но остаться одной с двумя малыми детишками?.. Да вот-вот появится на свет и Таня. — А если немец придет?

— Как так придет?

По правде говоря, Леониду до этой минуты даже в голову не приходило, что враг может добраться до Оринска. В самом деле, что будет с Машей и детьми, если город возьмут немцы?.. Круглые сутки хлопоча насчет лошадей, он не успел даже эвакуировать свою семью. Эх…

— Маша, так и знай, мы их обратно прогоним!

Маша без сил опустилась на стул. С какой-то глубокой тоской вымолвила:

— Леня! Чувствует сердце, не свидеться нам снова с тобой…

— Глупенькая моя, или думаешь, всякий, кто идет на фронт, обязательно умирает?

— Нет, не увидимся мы больше с тобой, Леонид. Кому-то из нас не дожить до встречи. Помнишь, в первый день, как приехали в Ленинград, мы пробродили до самого утра, белой ночью любовались? Тогда я сказала тебе, что слишком уж я счастлива, как бы, мол, не оказалось коротким оно, мое счастье. Так и вышло.

Поднял Леонид по очереди на руки своих сыновей, расцеловал и наказал:

— Будьте умненькими, слушайтесь матери…

А со старшим, с восьмилетним Жорой, побеседовал, как с равным:

— Ты теперь остаешься в доме за хозяина. Смотри, береги маму.

Напоследок Леня попрощался с приунывшим, словно бы понимающим, какие здесь творятся события, Джульбарсом.

— Ну, Джульбарс, давай лапу…

Пес подал лапу, лизнул хозяина в щеку, протяжно завыл.

Маша вместе с ребятишками проводила его на вокзал.

Лязг, дым, тревожные гудки. Неимоверно длинный состав, красные вагоны. Поют, пляшут, плачут … Последние слова, последние взгляды, прощальные поцелуи. Одно общее, огромное, как океан, горе и отдельные, свои, особые беды.

Слезы на глазах Маши уже высохли. Она приникла щекой к плечу мужа и еле слышно шепчет:

— Знаю, с войны не все возвращаются … Но ты, Леня, постарайся, вернись к нам живым и здоровым. Чтоб дочку повидать…

Паровоз пронзительно гудит, Леня вспрыгивает в теплушку.

— Будем ждать, Леня, все — вчетвером — будем ждать…