"Красная лошадь на зеленых холмах" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман Харисович)

11

Беда подходила — все видели.

Но так уж человек устроен, что не тогда вздрогнет, когда молния блеснет, а когда гром грянет, не тогда напугается, когда ружье выстрелит, а когда ветер принесет запах дыма…

Прошли сладкие дни бабьего лета, перецвет почернел в лесу, где Алмаз и Нина еще дважды скрывались в молоденьком упругом соснячке. Фиолетовые цветочки «грабелек» под ногами увяли, исчезли, в городе засвистели голые прутья тополей, ни одного желтого листа на березах и кленах не осталось, если и сохранился где — прилип к стене дома, покрылся прозрачным ледком и засветился, как музейное золото. Все, пора и зиме! Перед рассветом начались снегопады, и такие мощные, что только к вечеру снег вытаивал… А потом и вовсе завьюжило, посадило дома в белые подушки, порвало провода на северо-восточной окраине, забило трансформатор возле БСИ — вспыхнул, железный, как куча хвороста! И с каждым днем все раньше темнело, позже светало, теперь в общежитии круглые сутки горело электричество: кто со смены, кому на смену, скоро конец года, и приходится торопиться, особенно тем, кто во всеуслышание идет на рекорды…

На РИЗе начали поговаривать, что знаменитые сибгатуллинцы не вытянут свои обязательства, триста процентов до конца квартала продержать — не помогут ни молоко, ни гитара. Кое-где посмеивались, кое-где жалели.

Руслан и Кирамов бегали бегом, каждый час советовались. Видно, и в самом деле что-то не получалось. Девушки замучились — их бросали с места на место, не давая закончить работу. Никто уж ничего не понимал, что запишут и как запишут. Со всех сторон в зимних сумерках блестели, как золотисто-чешуйчатые бронтозавры, облицованные плитками стены… Всякое понятие о времени утерялось. Неожиданно звали обедать, неожиданно в темноте ехали домой. Среди ночи, казалось, вставали и ехали обратно… Алмаз держался хорошо, но тоже уставал — кровь из носу шла утром, все платочки стали буро-красные, валялись скомканные, жесткие под кроватью…

— Ничего, все хорошо, — негромко говорил Руслан и кусал пергаментные губы. — Нам просто завидуют.

Но Алмаз чувствовал по отрешенному лицу Руслана, по выражению желтых глаз Кирамова — надвигалось что-то неприятное.

Сам он работал по-прежнему изо всех сил. Девушки перестали подтрунивать над его отношением к Нине — тут любовь, дело серьезное… Только Алмазу не нравилось, как иногда малышки из ГПТУ смотрели на его подругу с неприязнью, наверное от зависти.

Однажды во время обеда он оказался за дощатой временной стенкой, недалеко от девушек. И вдруг услышал за стенкой такой разговор:

— Ну а твой муж… он за тобой из Челябинска не поехал?

Нина ответила:

— А зачем?..

Ее о чем-то более глухо спросили, а потом они заговорили шепотом.

Побледневший Алмаз вышел на середину пролома, чтобы его было видно. Он не хотел подслушивать и поэтому растерянно показался перед ними. Девушки враз замолчали. Лицо Нины перекосилось — она поняла: он что-то слышал, и крикнула:

— Я тебе все сама расскажу! Я тебе сама…

Алмаз скрипнул зубами и пошел прочь. Он пробежал по лестницам, по черным и синим, кругами вправо, влево, окунулся в грохот и лязг цеха и выскочил на снег. Казалось, что идешь во сне, так нереально проминалась под ногами белая сверкающая земля, словно там, под снегом, тюлени или еще какие-то живые существа…

Ему было больно, и он не хотел видеть Нину, ее крупные губы, серые наивные глазки, слышать ее лживый детский голос. «Зачем она лгала? Зачем она меня отталкивала? «Не пугай маленькую девочку!..» А сама была замужем и, конечно, прошла всю эту взрослую жизнь… не могла же она ему отказать? Зачем она так со мной себя вела?..» Он ей цветы носил, боялся обидеть ее словом, жестом, а она лгала… Зачем? Алмаз ее все равно бы любил, он ее любит, любит, но зачем она лгала?..

— Алмаз! — кричала Нина, она бежала за ним по двору завода. — Алмаз, я тебе все расскажу… я не хотела тебя огорчать. Мы с ним даже не жили… жили, конечно, но я его не люблю… Алмаз!

Алмаз остановился, его длинное лицо было искажено мучительной гримасой. Он молчал.

Нина испуганно посмотрела на него, повела плечом и усмехнулась:

— Конечно. Теперь ты меня будешь презирать. Руки мне целовал, а мог требовать большего… замужняя… ну и не нужно…

Он весь день не находил себе места. Он чувствовал себя униженным, убитым, опустошенным ложью Нины. Он вспоминал все, что у них было, — и все это оказалось неправдой. Вечером Алмаз лежал, уткнувшись лицом в подушку, на замятия не пошел. На работе на следующий день, неловко разворачивая помост, разрушил кусок стены, только что законченной девушками. Странно ощерился, отогнал их. Чуть ли не со слезами сам принялся восстанавливать. Как мог, заменил треснувшие двенадцать плиток, плюнул и ушел к себе красить. Вымазал себе левую руку, вцепившуюся в трубу. Долго отмывал. Потом перепутал краски, пришлось ждать, пока балка подсохнет, мазал поверху другой краской… Он чувствовал себя больным.

…В последних числах декабря на РИЗе появилась комиссия, проверявшая работу соревнующихся бригад. Люди долго ходили по залам и коридорам, смотрели стены, потолки, пол, уходили и снова возвращались… У одного из них на пальто сзади был хлястик в виде бантика. Алмаз со страшной ненавистью глядел на этот бантик.

Снова поползли слухи, что сибгатуллинцы не вытягивают — не то что триста, но и двухсот пятидесяти процентов, что многое делалось в спешке, не доведено до нормы. Руслан молчал, Кирамов ходил вместе с членами комиссии, громко смеялся и, обгоняя их, показывал жестом хозяина свои владения.

Но скоро всем стало ясно: бригада с позором провалилась.

В этот день с утра комиссия снова обошла фронт работ сибгатуллинцев. Кирамов был бледен, страшен, губы у него дрожали, он уже не смеялся.

Бригада работала вяло, прислушиваясь к тому, что говорят члены комиссии. Для непосвященного в их словах не было ничего неприятного. Люди переговаривались негромко, уважительно.

— Здесь что — горела гидроизоляция? Ну-ну. А здесь стена горбится. А посмотрите. Не чуть-чуть, а на добрый сантиметр… А колонна — со щекой? Со щекой! Надо бы переделать…

— Облицовка душевых хорошая… а зеркало неудачное, и по цвету плиток… хотя, конечно, это не ваша вина… А за батареей отопления лень хорошо заделать? Торопились, торопились.

— Конечно, товарищи.

— А здесь, Сафа Кирамович… швы на полу кривые… Уширенный шов, разве трудно держать по линии? Линейкой отбивали? Или на глазок?

— Вы же видите, какие нестандартные плиты? Разница до сантиметра. Как же швы вилять не будут? Где стандартные плиты?

— Это не наша компетенция, вы же понимаете, Сафа Кирамович. На других предприятиях вы задавали прекрасные вопросы, а здесь позвольте уж товарищам… Мы смотрим с точки зрения нормы и расценок.

— Что вы смеетесь?

— Я не смеюсь.

— Смеетесь, я же вижу. Что же вы, промстроевцы, сами-то РИЗ не взяли, отказались от РИЗа? Здесь требования качества выше, да?

— Это к нашему разговору не относится… У нас другие объекты, не менее важные. Мы подходим с точки зрения…

— Ясно, ясно.

— Ну, коли ясно, идем дальше…

Кончилось это тем, что на следующий день Кирамов в бригаду не зашел. И все поняли: проиграла бригада! Он бегал по РИЗу, кричал на всех, прятал дрожащие руки в карманы, и от него отворачивались. Никто не огрызался, понимали: человек за дело болеет, переживает провал… Во дворе повесили плакат, огромные синие буквы, как проруби, гласили:

РЕЗУЛЬТАТЫ СОЦСОРЕВНОВАНИЯ. БРИГАДА СИБГАТУЛЛИНА ВЫПОЛНИЛА КВАРТАЛЬНЫЙ ПЛАН НА 250 (перечеркнуто — 210. Перечеркнуто. 178!) ПРОЦЕНТОВ! ПЕРВОЕ МЕСТО СРЕДИ СМУ НАШЕГО ОС!

И ниже, буквами помельче, шло:

БРИГАДА СОКОЛОВА ИЗ ПРОМСТРОЯ — 270 ПРОЦЕНТОВ. БРИГАДА ЮРЧЕНКО — 258 ПРОЦЕНТОВ. МОЛОДЦЫ, ТОВАРИЩИ! С НАСТУПАЮЩИМ ВАС НОВЫМ ГОДОМ!..

Плакат с фотографией бригады Сибгатуллина сорвали. Девушки плакали. Руслан исчез, на работу не выходил. В столовой у Алмаза на раздаче спросили:

— Вы из какой бригады? Нам нужно для удобства… рассаживать по номерам.

Алмаз смутился, нахмурился, выставил острый подбородок. Было стыдно, бесконечно стыдно.

— Я не знаю… я из новой…

Девушки с удивлением на него посмотрели.

В общежитии уже знали. Илья Борисович подмигнул:

— Ничего! Это все антимония!.. Ты работал? Это главное.

Плиточник Вася, усмехаясь, пожал ему руку:

— Помнишь, о чем мы говорили? Ну, ладно, ладно. Передовик!

Алмаз лег спать, накрывшись с головой. Стихи Нине он вернул, и читать под простыней теперь было нечего… Лицо горело.

— Чихай с колокольни, идем к нам работать! — говорили Алмазу электрики, понимая, что вряд ли он спит. — Слышь?

Илья Борисович тоже звал в свою бригаду. Звал и шофер Петя…

Алмаз подумал: «Может, в самом деле? Уйти к черту с этой женской работы… сесть за баранку, любительские права у меня есть… надо будет — курсы еще пройду…» И ему нестерпимо захотелось заняться какой-нибудь очень тяжелой мужской работой. Прощай, СМУ-6! Прощайте, девочки!.. Он сильный! Он хочет трудной работы!

Вечером Алмаз надел костюм и пошел искать контору ОМ (Объединение механизаторов), куда он полгода назад забежал в поисках сварщиков, приваривших к железу лошадь… Жаль, что не знал ни имени, ни фамилии хорошего человека, который приглашал его к себе на работу, но помнил: тот, кажется, был парторгом. Алмаз с трудом отыскал длинное деревянное строение без золотых букв на дверях, но Энвера Горяева не оказалось на месте, а вот завтра утром он будет в горкоме, в девять часов.

Наутро Алмаз пошел в горком (на работу не поехал). Его остановил на первом этаже молоденький милиционер, такого же, как и он, возраста:

— Вам к кому?

Алмаз пытался объяснить, но милиционер слушал плохо — он смотрел, как мимо него проходили люди, одних останавливал, других нет. Алмаз заметил, что постовой почти не останавливает людей в белой рубашке с галстуком. А он был в свитерке под пиджаком.

Сам не понимая комичности положения, понесся в магазин, купил белую рубашку, галстук, дома переоделся. Пальто решил не застегивать…

Так и получилось: прошел мимо милиционера — тот совершенно не обратил на него внимания. «Белая рубашка — как пропуск…» — понял Алмаз.

Он поднялся на второй этаж, услышал гул голосов. Подошел к дверям из лакированного рыжего дерева. Прильнул к щелочке. Сразу узнал Горяева — парторг сидел за столом и хмуро смотрел перед собой. Кто-то громко говорил:

— Что же теперь нам делать с глубокоуважаемым Сафой Кирамовичем? Позорная история… Трудно придумать что-либо более авантюристическое, чем эта идея! Зачем? Зачем такие вещи? Я не думаю, что там имели место неточные записи. Нет. Девушки работали до упаду! Но вы-то, уважаемый человек, человек с белой головой… Мне стыдно говорить вам жестокие слова, но я обязан это делать как коммунист, как ваш товарищ… Перед сединами мы всегда склоняемся, хотя крепко подозреваю, что за эти три-четыре года мы все поседеем… (Смех в зале.) Как вы-то, Сафа Кирамович, могли толкнуть их на эту авантюру? Как им теперь смотреть на белый свет? На своих друзей? Ведь оказались-то хвастунами! Хоть посоветовались с ними? Ведь есть вещи физически невозможные! Рекордные цифры должны быть тщательно взвешены! Вы разговаривали с ними?

— Ипташляр… товарищи…

У Алмаза от обиды и гнева словно ватой заткнули уши. Он больше не мог слушать. И здесь то же самое. Забыв, где он, постучался в дверь. Несколько человек взглянули в его сторону. Горяев тоже посмотрел, Алмаз приоткрыл дверь, чтобы тот его узнал, но парторг в ту же секунду отвернулся.

Алмаз тяжело вздохнул, сорвал с горла галстук и поплелся по пустым красным коридорам вниз. Когда очутился на улице, он вспомнил, что не пошел на работу, усмехнулся, сел в автобус.

На РИЗ приехал уже к обеду, что-то делал до вечера, упорно не отвечая на вопросы Наташи и на молчаливые взгляды Нины, он изнывал от желания закричать или заплакать.

Вечером он поплелся к своему общежитию. В комнате были гостьи — две женщины в красных пальто-джерси. А возле них электрики — бритые, розовые, нарядные — в костюмах, в белых рубашках с блестящими запонками. Наверное, поэтому Алмаз их не узнал — привык, что они все время черные, мохнатые, угрюмые.

— Что, парень? — тихо спросил Серега, носатый, в очках. — Забуриваешься помаленьку? Не стоит. Это, Анна Ивановна, наш строитель. Валентина Петровна, раздевайтесь, посидите.

— Да нет же, Сергей Васильевич… ждут нас. Идемте!

Алмаз молча сел на свою кровать. Электрик Иван положил ему на плечо желтую руку, подумал и вытащил из кармана маленького верблюда, сплетенного из толстеньких изолированных проводков — белых, красных, черных. Чуть больше спичечного коробка.

— Вот, — сказал он. — С Новым годом, парень. Держись — не падай.

Электрики и их гостьи ушли. Следом за ними исчез Илья Борисович. Шофер Петя курил, подмигивая Алмазу.

— Переходи к нам, айда-ка! Шоферов не хватает. Вал не тот. Но четыре куска иметь будешь!..

Алмаз, чуть не плача, разглядывал смешного верблюжонка. «Спасибо, Иван. Спасибо, Сергей. Не понял вас Шагидуллин совершенно. А вы вон какие добрые люди…»

Вернулся Илья Борисович. Из карманов пальто оттопыривались бутылки. Догадавшись, о чем говорит шофер Петя, закричал с порога:

— Сделаем! Все это антимония, мой мальчик! Тебе давно бы понюхать пороху! Я поговорю с нашими… пойдешь в шофера или к скреперистам. А это… не расстраивайся. Судьба играет человеком. Сегодня ты, а завтра мы, как сказано в опере Чайковского… И все равно жизнь прекрасна! Я оптимист! Жиз-знь — самое ж изумительное на земле! Ну я еще не готов для речи… Вот выпьем, и я тебе объясню!

Алмаз выпил и сразу опьянел. Одеревенели ноги, побежали по ним искорки, губы перестали слушаться, словно пришитые. Потом это ощущение прошло. Почувствовав себя смелым и бывалым, сказал решительно:

— Я перейду, хочу перейти; работать буду.

Появился облепленный снегом рыжий Вася, принес письмо.

— От Белокурова.

— Дай!.. — Алмаз вырвал конверт. Стал читать. В дрожащем кулаке он стиснул проволочного верблюжонка.

Белокуров писал: «С Новым годом, дорогой Алмаз! Вот так жизнь устроена — спишь и вдруг: труба! Или только на курок нажал и вдруг — отбой. Нервы горят, как проволока при КЗ. Век такой. Я учусь, Алмаз. Что делать? Учиться тоже надо. Мать хочет. Отца жалко… у него тогда случился третий инфаркт, обширный, на задней стенке сердца… самый опасный… Да что говорить?! Он две войны прошел, ранен был, контужен… откуда быть здоровью? А ему ведь было только пятьдесят шесть. Сейчас живут больше… Хорошее у них поколение. А я, Алмаз, тоскую по нашему Кавазу, по РИЗу, по его синим и красным закоулкам, где такие девушки работают — малинник, а не РИЗ! (Куда красивее наших студенток…) Хотел бы снова туда, но не бригадиром. Собачья должность… Хотя можно и бригадиром. Должен же кто-то и этот гуж тянуть?! Ты их не обижай, они нежные. Наверное, уже половина разбежалась? Замуж, конечно, выходят? Ты не видишь ли случайно Женю? Привет от меня… перестала писать… но очень хорошая девушка. Эх, брат, сколько там чудных людей! Ни одного негодяя не помню. Все — «годяи», работают как лошади… Привет сердечный Наташе-большой, и Тане, и Азе, и Оле, и Наташе-маленькой, и Светке… и — не помню — которая нос морщит, и Няне (как она? Все в желтых сапожках?..), и Маше, и в общежитии всем привет: вахтерше тете Лиде, и шоферу Пете, и Васе, и твоему полузэку Илье Борисовичу… будь другом, всем передай. С Новым годом! Всех во сне вижу, всех люблю… Как там наш город? Растет во все стороны? Как общежитие? Вода горячая идет? Как погода? Нынче дождей было много, наверное, намучились… Пиши мне, Алмаз. Ты, наверное, еще вырос. Смотри, слишком высокий вырастешь — глупым станешь, кровь доходить доверху не будет! А чтобы доходила, придется на четвереньках бегать. Ага!.. Пишу на лекции. Студенты, брат, народ как дети. Я и сам становлюсь дитем… Вот посылаю тебе зарисовки на лекции…» (Дальше шли карикатуры, несколько легкомысленные для бывшего пограничника Белокурова, как показалось Алмазу: бегемоты в очках, мартышки с авторучками, какие-то змеи, звезды, интегралы…) И приписка: «Но лекции очень интересные! Профессура! Ты после армии куда думаешь? А может, учиться?! Может, ко мне? У меня бы и жили. Две теперь пустые комнаты… Пиши. Жду. Твой друг Анатолий Белокуров, сержант-студент».

Алмаз прочитал письмо, шевеля губами, и, как рана, зажглась в груди боль-тоска. Он спрятал письмо под подушку и, ни слова никому не говоря, выпил. Рыжий Вася обнял Алмаза:

— Ты не думай… я сочувствую… Ты же не виноват! Тебя втравили. Ты не сам. Я тоже крестьянин. Ты знаешь, какой я хитрый?! У-у, я хитрый. — От него пахло валерьянкой. — Но знаешь, правду тебе скажу? Глупые мы, которые из деревни. Но ты не горюй! Главное, чтоб не гадостно было… Мы трудяги. С нас мал спрос. Какой с меня спрос? — Он пожал плечами. — Можно, я тебя по-русски — Алик? Не горюй, Алик! Не горюй, Санька!.. Мы с тобой — деревня, и если че, ты на меня опирайся.

Выпили еще. Повело Алмаза, как в кузове на повороте.

— А почему у него коричневые глаза… а синие стали? — спросил Алмаз, вспомнив Кирамова.

— Все. Мальчик устал, — Илья Борисович и шофер Петя переглянулись.

Петя поднял обвисшее, очень тонкое тело Алмаза и отнес его на кровать…

…Он еле доработал до обеда. Его мутило.

Наташа-большая поздравила с чем-то бригаду и всех отпустила…

Когда он уже вышел из автобуса возле своего общежития и остановился, машинально взрыхляя носком ботинка свежий снег, то вдруг сообразил, почему отпустили: сегодня же тридцать первое декабря, ночью, наверное, будет Новый год…

Ему сразу захотелось попасть куда-нибудь в очень теплую, уютную комнату, где печь, где кошка мурлычет, где едой пахнет, где хорошие люди смеются и поют, но не было у Алмаза сегодня таких людей, а Нину он не мог видеть…

Алмаз зашел в столовую, увидел возле кассы красный плакат, до сих пор еще не содранный. Приблизился к нему, оглянулся — никто не смотрит, — медленно, треща бумагой, сорвал его и смял, сунул в карман.

Уже стемнело, хотя было всего лишь часов пять.

На улице падал и падал снег, синий, крупный, на перекрестке вспыхнула зелеными, красными, желтыми лампочками елка, и зазмеилась многоцветная стеклянная иллюминация над домами Красных Кораблей…

Куда идти? В свою комнату? Пить Алмаз не мог больше. Лучше умереть. Снова слушать выкрики Ильи Борисовича, доброго и старого человека?..

Одинокий, он брел по мостовой… Хоть бы чье-то участие, доброе слово. Больше Алмазу ничего не нужно. Только ни капли лжи.

Но как подойдешь к людям? Вот они — идут мимо тебя, едут, сидят в теплых комнатах. Но Алмаз не смог бы напроситься в компанию. Он всегда стеснялся чужих людей. Да и самолюбие не позволяло…

Он вспомнил про Таню Иванову, ту черную высокую девушку, у которой Нина стихи списала.

Может быть, хоть ее увидеть в этом году. Она очень серьезная, чистая девушка…

Алмаз поднял воротник пальтишка, уши замерзали, а опускать наушники у старой чужой шапки он не хотел. В подъездах строящихся домов горели железные печи — «огнеметы», гнали внутрь горячий воздух. Там погреться?

Он зашел в женское общежитие, попросил вахтершу:

— Позовите, пожалуйста, из девятьсот одиннадцатой Таню Иванову.

Вахтерша была уже навеселе, подмигнула:

— Таню? Да ты иди сам, а я как будто тебя не видела. Сегодня до двух часов ночи можно…

Алмаз насупился:

— Нет, я не пойду. Вы позовите. Дело есть.

С удивлением уставившись на странного молодого человека, вахтерша зашла в лифт и, продолжая глядеть на него через стекло лифта и сетку шахты, уплыла вверх. Вернулась одна, сказала, разворачивая и жуя конфету:

— Сейчас, приедет. А шел бы туда, там праздник, и парней мало.

Таня вышла из лифта, недоумевая, кто бы это мог прийти к ней, и вот увидела его, бледного, осунувшегося. Он стоял весь в мокром снегу, опустив глаза.

— Что случилось? — испуганно метнулась Таня к Алмазу.

Она сама не знала, почему так испугалась. Даже потом, вспоминая эту встречу, не могла понять причину своего волнения. Сердце у нее зашлось, в горле перехватило. Она с ним никогда раньше наедине не разговаривала и не сразу сообразила, зачем он пришел именно к ней, в ночь под Новый год.

— Извини… — Алмаз хмурился. К тому же стеснялся вахтерши. — Выйдем на минутку на улицу.

— А там не холодно? — Таня улыбнулась. — Ну пойдем.

Она была в шерстяном темно-синем костюме, в белой блузке с кружевным воротничком, в чулках и в узких лакированных черных туфельках. Вахтерша заворчала:

— На-ка вот, надень, простудишься… Ох, горе с этими мужиками…

Таня накинула длинное, вроде шинели, пальто. Они вышли на голубой освещенный снег. Над головой летели пушинки. У Алмаза губы кривились, он не знал, что и сказать.

— Что с тобой? Ты не заболел? — недоуменно спросила Таня.

Алмаз молчал.

— Может, Нину позвать?

— Нет, нет!! Извини меня… Это удивительно, что я вспомнил тебя?.. Нет, я неправильно говорю. Ты удивилась, что я вспомнил тебя, да? Просто… извини… Я ухожу совсем. Я буду работать у механизаторов.

Он боялся, что Таня усмехнется: «Сбегаешь?», и тогда бы тотчас исчез. Но она внимательно смотрела на него, и все большее волнение охватывало ее: «Какой он странный мальчик… — думала она. — Мой ровесничек… выше меня вымахал… похож на худого жеребенка… Что с тобой, человек? Что с тобой, милый? Нина довела?»

— Я сейчас пойду, — сказал тихо Алмаз. — Я буду у механизаторов работать. Вот пришел тебе сказать… Мы…

Он запнулся, собираясь произнести, что вообще-то мало они разговаривали, но у него всегда к ней какое-то особое доверие, она такая чистая, суровая, но ничего не сказал. Только спросил:

— А где твой товарищ?

— Какой? — удивилась Таня.

— Бутятин или Путятин…

— А-а, здесь. Пьет, наверное. Пойдем к нам?

— Нет. Нет. Я не хочу.

Они замолчали. Девушка недоуменно и с горечью смотрела на Алмаза, ноги ее стыли на снегу, снег падал и падал, парень стоял, опустив глаза, и можно было подумать, что он пришел из метельной степи к теплому очагу и уснул… Но ресницы его чутко вздрогнули — за спиной Тани кто-то появился.

Это был человек в сером костюме, свесив голову на грудь, громко сопел.

— А, вот он, — весело сказала Таня. — Это Путятин, — пояснила она Алмазу. — Обижается. Он вот так обижается. Иди, я сейчас приду.

Путятин вздохнул и ушел.

— Хороший человек, — заметил Алмаз, чтобы сделать ей приятное. — Мне как раз нужно было с ним поговорить. Но это в следующем году.

— Да, очень хороший, — ответила Таня, разглядывая свою туфельку на сочно-синем снегу.

Они помолчали.

— Новый год… — тихо произнесла она, кутаясь в пальто вахтерши. — Сегодня мы из окна старую посуду повыбрасывали… есть такая примета, кажется у итальянцев. Если старую вещь выбросишь, в новом году счастье придет. Тарелки выкинули, а есть не с чего… дурочки!

— Да, да, — кивнул Алмаз. Он снял шапку. — Вот, я тоже хочу выбросить. Слабо?

— Ты что? Простудишься! — воскликнула Таня.

Но Алмаз размахнулся и далеко швырнул свою шапку.

— Может, ты к нам пойдешь? Все ведь рады будут.

— Нет. Я сейчас пойду.

— Господи, стой, я же не гоню тебя…

«Почему я так сказала? Почему я стою здесь с ним, на снегу, в Новый год? Господи, почему он пришел ко мне?.. — думала Таня, и грустно ей было, невыносимо делалось от неясной мысли, что все как-то не так идет в жизни, как должно бы идти. — Почему я не подружилась с ним? Почему мы дружим с какими-то совершенно другими людьми? Это судьба?! Что такое судьба? Неужели ничего нельзя изменить? Как мне тебе помочь? Ему, наверное, очень плохо. Может, поцеловать его? Ну что ты, Иванова? Что он подумает? Путятин ходит за тобой, сопит, как паровоз, а ты ему не разрешаешь, а тут какой-то непонятный мальчишка, и ты уже захотела его поцеловать…»

— Ты замерзла? Я вижу!

— Нет. С Новым годом.

— Я уйду. Буду работать у механизаторов.

— У тебя голова замерзнет.

— Нет. Плохо…

Вдруг Алмазу показалось, что за спиной Тани, на стене, висит красный плакат с их фотографией, он вытянул руку и, брякнув пальцами, оцарапал стену. Нет, показалось.

Его трясло.

— Может, зайдешь, выпьешь немножко?

— Нет, нет, прощай.

Таня долго смотрела, как он шел по каменной заметеленной улице, среди криков и музыки, выливавшихся из окон, среди уличных елок в зеленых лампочках, без шапки, высокий, худой, такой интересный парнишка. Ей хотелось за ним побежать, схватить его за руку, обнять за шею — и чтобы он заплакал на ее груди, и она побежала за ним:

— Алмаз!.. Алмаз!..

Разъезжаясь по скользящему снегу, остановилась — он не услышал. Покрасневшая, с черными печальными глазами вернулась Таня к праздничному столу. И никто не мог понять, почему она вернулась такой. Спросили у Путятина — тот не знал. На Алмаза никто и подумать не мог…

А он в это время бродил по городу в каком-то тревожном оцепенении и становился на год старше.