ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Постоянное острое беспокойство Энгельса о здоровье Маркса сменилось теперь новой тревогой — успеет ли он, в свои 63 года, подготовить и издать завещанные ему и Элеоноре рукописи.

Выбитый из привычной размеренной колеи, оглушенный смертью самого дорогого на земле человека, Энгельс в первые недели одиночества старался как можно больше действовать, двигаться. Его поглотила переписка с друзьями, он зорко следил за прессой, чтобы в ней чего-нибудь не сочинили об усопшем. Когда одна из нью-йоркских газеток перепечатала ложное сообщение об обстоятельствах смерти Маркса, он немедленно направил ей короткий грозный протест.

Со смертью Маркса пролетарское движение лишилось притягательного маяка, на свет которого шли в решающие моменты революционеры всех направлений и национальностей. И каждый раз они получали ясный, исчерпывающий совет, который мог быть дан только гением во всеоружии знаний. У любителей сговора, у тех, кто желал уступок буржуазии, кто был всегда готов пожертвовать ядром ради скорлупы, ради сегодняшнего частичного успеха, но в ущерб главной цели, — у этих отныне были развязаны руки. И хотя конечная победа пролетариата неизбежна, окольных путей к ней, временных и частичных блужданий становилось все больше. Все это тревожило Энгельса.

Но он не позволял себе отчаиваться. Это могло бы ослабить его силы, которых так много было нужно сейчас, когда он остался один на высоте, куда взошел вместе с Марксом.

Еще целый год дом, где долго жил и умер Мавр, оставался арендованным Энгельсам. Ни одна бумага усопшего не пропала, рукописи и архив были вывезены без спешки. Елена Демут переселилась к Энгельсу в его просторную квартиру на Риджентс-парк-род и взяла все хозяйство и заботы о его быте в свои неутомимые руки.

Не прошло и трех недель со дня похорон друга, как Энгельс, освободившись немного от всех других неотложных дел, занялся просмотром его рукописей. Он сразу же обнаружил тетрадь с надписью «Обращение капитала» и еще около 1000 страниц текста, сложенных отдельной стопкой и перевязанных обыкновенной серой бечевкой. Энгельс решил, что прежде всего придется переписать все набело, так как ни один другой человек в мире не мог бы разобрать сложный, витой, как арабская вязь, как рисунок, воспроизводящий ток крови в артериях сердца, почерк Маркса.

Энгельс отложил в сторону найденное и продолжал разбор рукописей. Особенно интересовал его очерк о диалектике. Маркс говорил ему, что хочет написать такую книгу.

«Быть может, она уже написана, — думал Энгельс. — Мавр ведь всегда скрывал от нас, в каком состоянии его работы. Он боялся, что его жена, я или дочери, проведавши о том, что у него что-нибудь готово, потребуем, чтобы он отдал это в печать».

Осторожно открыл Энгельс объемистую рукопись и будто прикоснулся рукой к плечу своего старого друга — это были страницы второго тома «Капитала».

— Главное есть! — воскликнул Энгельс вслух. Казалось, он желал оповестить весь мир об открытии великого клада. — Главное есть! Эврика!

Энгельсу было известно, что Маркс работал над продолжением «Капитала», и он надеялся найти эту рукопись, но в глубине души тревожился, зная, как требователен был к себе Мавр. Не уничтожил ли он свою рукопись в порыве недовольства собой, не решил ли он все начать заново, как это бывало много раз в годы работы над первым томом?

Но вот они, дорогие страницы, в его руках, вот та книга, которую ждут миллионы рабочих во всех странах. Главное есть! «Капитал», том второй, найден.

Так впервые после кончины друга испытал Энгельс чувство подлинной радости. Благоговейно листал он страницы, вчитывался в отдельные строчки, рассматривал в лупу неразборчивые слова. Он удивился тому, Что рукопись написана готическими буквами. Следовательно, она создавалась более 10 лег тому назад, до 1873 года, впрочем, нет, до 1870 года, так как с тех пор Маркс писал только латинскими буквами.

Но как бы то ни было, главное есть! Второй том, пусть не полный, не завершенный, лежал перед ним. Настало время разделаться с клеветником Лориа из Мантуи, который напечатал недавно злобную статью о Карле Марксе.

Энгельс достал итальянский журнал с пасквилем Лориа и гневно написал на большом листе бумаги:

«Л. Лориа

Лондон, апрель 1883 г.

Милостивый государь!

Я получил Вашу статью о Карле Марксе. Вы вольны подвергать его учение самой суровой критике и даже толковать его превратно; Вы вольны написать биографию Маркса, представляющую плод чистейшей фантазии. Но чего Вы не смеете делать и чего я никогда никому не позволю, — это возводить клевету на моего покойного друга…

…Какую нужно иметь мелкую душонку, чтобы вообразить, будто такой человек, как Маркс, «постоянно угрожал своим противникам» вторым томом, написать который «ему и в голову не приходило»; будто этот второй том — не что иное, как «хитрая увертка Маркса, посредством которой он уклонялся от научных аргументов» Этот второй том существует и вскоре будет опубликован..

Имею честь выразить Вам все те чувства, каких Вы заслуживаете.

Ф. Э.»

Чем бы ни занимался Энгельс, его ни на одну минуту не оставляла мысль: как распределить время так, чтобы все успеть доделать, чтобы все оставленные Марксом теоретические работы были опубликованы?

Теперь, когда во всех европейских странах появились свои национальные социалистические партии с достойными руководителями, нередко из рабочих, Энгельс надеялся целиком посвятить себя теоретической работе. Он считал долгом своего сердца передать людям все богатства, оставленные Марксом, мозг которого всегда казался ему неисчерпаемой шахтой, полной ценнейших алмазов — мыслей. Когда Бебель спросил его в письме, не хочет ли он переселиться в Германию, Энгельс ответил в шутку: «…я не поеду ни в одну из стран, откуда меня могут выслать…»

Но не это было главным, почему Энгельс решил навсегда остаться в Англии. Только здесь мог он безраздельно отдаться работе над рукописями Маркса.

«Конечно, — писал он Бебелю в ответ на приглашение уехать навсегда в Германию, — если бы опять наступили такие времена, как в 1848 или в 1849 г., то и я снова сел бы на коня, раз это нужно. Но теперь — строгое разделение труда». И добавлял далее: «Подумай только об огромной корреспонденции, которую раньше делили мы с Марксом, а теперь уже больше года я вынужден вести один. Мы ведь должны, насколько это в моих силах, сохранить те многочисленные нити из всех стран, которые добровольно сходились в кабинете Маркса».

Энгельс много размышлял о памятнике Марксу. Он представлялся ему сперва в виде колонны из мрамора, потом он стал склоняться больше к тому, чтобы заказать бронзовый бюст. Энгельс опасался, однако, что скульптор не передаст в металле все величие и теплоту души его старого друга.

В семье Маркса категорически воспротивились предложению Энгельса. Элеоноре и Ленхен казалось кощунством заменить чем-либо иным простое каменное надгробие, сделанное Мавром для своей жены, на котором позднее высечены были также имена самого Маркса и его маленького внука. Лондонское кладбище Хай Гейт перенаселено. Памятники, колонны, стелы как бы воюют за каждую пядь земли. Монумент на могиле Маркса решено было не ставить.

Соратники из разных стран просили Энгельса прислать фотографии Маркса. Как-то вечером Энгельс зажег свечи на камине и долго вглядывался в запечатленные на портрете черты Маркса. Он достал альбом и принялся медленно перелистывать страницы, отыскивая фотографии друга. Каждая из них воскрешала в памяти Фридриха картины их трудной общей судьбы. Самые лучшие были засняты в замечательнейшие годы и совпадали с памятными вехами их жизни.

Мавр в 1867 году. Его глаза отражают внутреннюю силу и убежденность. Прекрасный лоб, точно купол совершеннейшего по форме храма Петра в Риме. Густые седые волосы как нимб. Прометей-провидец бросает вызов Зевсу. В этом году был закончен первый том «Капитала».

1872 год. Спокойное величавое лицо с удивительной треугольной линией бровей, крепким носом с подвижными ноздрями, раздувающимися в минуты гнева. И снова человек пронзает взором века. В то время мир, озаренный на миг светом Парижской коммуны, вновь был погружен во тьму, но ничто уже не могло остановить движения истории.

На снимке 1875 года Карл Маркс похож и на Саваофа в Сикстинской капелле и на шейха бедуинского племени. Похудевшее смуглое лицо так же неповторимо красиво и одухотворенно. Горестно-саркастические линии, пролегшие от крыльев носа до подбородка, углубились, стали резче, и заметно состарились руки.

Последний раз Маркс фотографировался после смерти жены. Фридрих не мог без боли смотреть на старика в окладе белоснежных волос, на чужое, растерянное выражение в прищуренных глазах. Горе сломило колосса.

«Лучше небытие, нежели бессилие, медленное умирание, невозможность трудиться. Поверженный недугами гений. Это было бы трагедией», — думал Энгельс.

На следующее утро Фридрих, выбрав лучшую из фотографий друга, вышел в холл. Взяв цилиндр, трость и перчатки, предупредив Ленхен, что уходит, он направился по Риджентс-парк-род до стоянки омнибуса. Энгельс казался совсем еще молодым человеком — широкоплечий, стройный, изящный и легкий в движениях Никто не давал ему его лет. Лицо, почти без морщин, сохраняло ту упругость и четкость овала, которые обычно рано портит равнодушное время. К густой русой шевелюре, к большим спускающимся усам, к бороде, пышной, холеной, с более бронзовым отливом, чем волосы на висках, не прикоснулась седина. Годы придали Энгельсу еще более величия и красоты. Серые глаза его не теряли блеска и легко загорались от смеха либо гнева. Весьма респектабельный, всегда тщательно одетый, педантично чистоплотный, он вовсе не был чопорным, недоступным. Никто не располагал так к откровенности, не воодушевлял, не привлекал к себе, как этот человек с выправкой военного и лицом ученого.

Фридрих Энгельс торопился к Мейолу, одному из самых лучших фотографов Лондона. В его ателье некогда многократно снимался Маркс.

Мастер Мейол, сухопарый, совершенно лысый, тщательно выбритый англичанин с пышными, свисающими вниз рыжими усами, с карими, быстро бегающими глазками, обходился с клиентами если не надменно, то, во всяком случае, весьма пренебрежительно. Но Фридриха Энгельса он уважал, считая его высокообразованным человеком. Он категорически отказывался брать с него деньги за снимки, так как твердо держался правила, которое сообщил Энгельсу с первого же дня знакомства: со знаменитых людей он денег не берет. В былое время приходилось расплачиваться с оригинальным фотографом на другой манер — Энгельс присылал ему рейнландское вино.

На этот раз заказ был необычайно большим: на 20 фунтов стерлингов, или 400 немецких марок. Энгельс просил изготовить по негативу 1000 фотокарточек с изображением Маркса и несколько сот кабинетных портретов в три четверти фигуры. Это был последний, самый лучший снимок, на котором Марке был изображен во всем своем олимпийском спокойствии. Чтобы разом покончить с пререканиями об оплате, Энгельс заявил Мейолу, что заказ делается для одного немецкого книготорговца.

Почти сорок лет Энгельс и Маркс фактически не расставались. Переписка побеждала разлуку, уничтожала для них расстояние. Они знали все друг о друге и достигли той высоты понимания, доверия, духовной близости, когда совершается чудо, человек как бы сбрасывает оболочку одиночества и становится частью другого. Два мозга творят тогда согласно. Это уже не только дружба, но и духовное побратимство — редчайший дар жизни.

Энгельс не перенес бы потери друга, если бы воспринял его кончину как полное исчезновение. Но Карл продолжал для него оставаться живым. Он ощущал его присутствие в себе самом. Мысли Маркса, его творения, общность их дел, открытий, воспоминаний уничтожали в сознании Энгельса боль утраты.

Такая дружба не могла оборваться смертью одного из двоих. Она продолжалась. Сила ее, испытанная во времени и борьбе, и ее суть были в бессмертии.

Энгельс не чувствовал себя одиноким. Маркс был рядом и требовал действий.

Многие годы Фридрих Энгельс служил ненавистному божку коммерции Меркурию, чтобы гений Маркса мог обрести крылья и взлететь, создать такие нетленные в веках творения, как «Капитал», и возглавить Интернационал. Теперь Энгельс обязан был завершить и обработать прерванный труд друга, возглавить борьбу пролетариев за свое освобождение. Энгельсу надо было также отдать людям много своих открытий в естествознании и истории. Когда есть цель, находят силы, чтобы ее достичь.

Для Энгельса часы свиданий с другом были едва ли не самые воодушевляющие. Он победил ими разлуку, разорвал одиночество, радовался жизни, которую всю подчинил одной цели. Перед ним в многочисленных тетрадях, на листах бумаги запечатлелись душа Маркса, его мысли, искания, труд.

Маркс был не только гениальный ученый и воин, он нес в сердце пламя поэта, художника, всегда неудовлетворенного достигнутым, стремящегося к недосягаемым высотам. Как и Энгельс, он поднялся над тщеславием и славолюбием, зная, как мелки такие чувства Оба эти человека принадлежали не только своим современникам, но и будущим поколениям и ощущали ответственность перед теми, кто еще должен был родиться, чтобы сражаться за идею и победить.

Ежедневно до поздней ночи Фридрих работал в архивах друга, и каждый день приносил ему что-нибудь новое. Марксу удалось сохранить почти всю корреспонденцию и материалы, написанные даже до 1848 года. Уцелели полностью не только рукописи их совместных с Марксом трудов, но и переписка. Некоторые бумаги 40-х годов оказались изъеденными мышами, зато все относящееся к пребыванию в Англии осталось в целости и относительном порядке.

В большой плетеной корзине Энгельс обнаружил обширный, написанный от руки архив, относящийся к Интернационалу. Внимание его привлекли также связанные бечевкой тетради. Энгельс стер с них пыль фланелевой тряпкой, развязал шнурок и перелистал одну, другую, третью, четвертую. Это были математические работы Маркса, и среди них рукопись Мавра с новым обоснованием дифференциального исчисления.

Чем больше сундуков, корзин, ящиков открывал Энгельс, тем яснее ему становилось, что Мавр, работая зачастую по 16–18 часов в сутки, лишь незначительную часть написанного отдавал в печать. Энгельс знал, что литературное наследство Маркса велико, но не представлял, сколь оно огромно. Он обнаружил пять различных вариантов рукописей второго тома «Капитала». Наряду с совершенно готовыми к печати частями многие состояли из набросков, кое- что было написано лишь в черновиках. Цитаты из русских, американских, английских источников были выписаны в тетради либо на отдельных нумерованных листах с обязательными пометками, для каких именно глав они предназначаются. Не будь такой массы до конца щ проработанного американского и русского материала, второй том был бы давно издан! Книг и таблиц по одной только русской статистике Энгельс собрал «более двух кубических метров». Маркс не успокаивался, пока не изучал все имеющиеся данные по вопросу, которым занимался. Часть выписок он по своему обыкновению сопровождал многочисленными критическими замечаниями. Они-то и представляли для Энгельса наибольшую ценность, так как помогали воскресить ход мыслей покойного.

Изучение подробностей, подчас мельчайших, которые так любил изыскивать Мавр, задержало на многие годы выход второго тома. Кончина жены подкосила его.

Маркс незадолго до смерти сказал Тусси, что Энгельс должен из этой рукописи что-нибудь сделать.

Энгельсу хотелось поделиться всем, что он думал и делал, с товарищами, которые так же, как он, любили Мавра. Поздно вечером он обычно принимался за письма. Он клал перед собой лист веленевой бумаги, брал из стопки плотный желтый конверт и, обмакнув в чернила стальное перо, аккуратно выводил адрес то Беккера — в Женеву, то Зорге — в Нью- Йорк, то Бебеля — в Германию или Лафаргов — в Париж.

Кабинет Энгельса состоял из двух комнат, при- бранных и чистых, как операционная, где для каждой вещи было навсегда определено место. Годами в шкафах и на письменном столе в проверенном строе стояли те же предметы и книги.

Точно так же выглядели и другие комнаты Энгельса. Уклад дома был строго выверен. В его спальне с постоянно открытыми окнами господствовал порядок, которому могла бы позавидовать самая аккуратная и придирчивая хозяйка. Кресло у камина казалось привинченным к полу, в комоде, пропахшем лавандой и мятой, белье было сложено стопками, перевязанными белыми шнурами. Чистота дома была столь разительной, что казалась наивысшей роскошью.

Любовью к порядку Фридрих отличался с малолетства. Тетради, книги, перья, которыми он пользовался, лежали строго на одном и том же месте, точно так же, как и промокательный пресс, ножницы и перочинные ножи. С закрытыми глазами, в темноте Энгельс мог бы найти все, что ему было нужно. Он считал, что время, потраченное на приведение вещей в определенный порядок, так же как и систематизация, окупается позже с лихвой и сберегает нервную энергию, растрачиваемую на поиски. Нарушение привычной колеи в работе могло не на шутку рассердить по природе негневливого Фридриха

«Старый дружище! — писал как-то Беккеру своим четким, ровным почерком Энгельс, энергично нажимая на перо, которое почти не отрывал от бумаги до конца строки, делая лишь едва заметные пробелы между словами. — С домом Маркса нам придется повозиться еще до марта будущего года, так что с выездом оттуда и с планами на будущее особенно спешить нечего. Чтобы привести это наследство в порядок, тоже придется много потрудиться. Я удивляюсь, как Марксу удалось спасти почти все бумаги, письма и рукописи, написанные даже до 1848 г., — великолепный материал для биографии, которую я, конечно, напишу и которая, кроме всего прочего, будет также и историей «Neue Rheinische Zeitung» и движения 1848— 1849 гг. на Нижнем Рейне, историей паршивой лондонской эмиграции 1849–1852 гг. и историей Интернационала. Прежде всего необходимо издать II том «Капитала», а это не шутка. Рукопись второй книги существует в 4 или 5 редакциях, из которых только первая закончена, а позднейшие только начаты Понадобится немало труда, так как у такого человека, как Маркс, каждое слово на вес золота. Но мне этот труд приятен — ведь я снова вместе со своим старым другом.

В последние дни я разбирал письма с 1842 по 1862 год. Перед моими глазами еще раз воочию прошло старое время и те многочисленные веселые минуты, которые доставляли нам наши противники. Я часто до слез смеялся над этими старыми историями. Юмора наши враги никогда не могли у нас отнять. Но среди этого много и очень серьезного».

Энгельс запечатал конверт и положил его на маленький столик поверх других пакетов и писем, которые он сам утром намеревался отнести на почту. Многие дела отвлекали его в течение дня от основной работы. Некому было поручить переговоры с редакциями и издательствами, никто не мог освободить его от отправки и получения почты и посылок. Лаура Лафарг уже год как жила в Париже. Элеонора-Тусси сняла две комнаты неподалеку от Британского музея, в получасе ходьбы от Риджентс-парк-род, но из- за своей перегруженности литературной работой не могла помогать ни в разборке рукописей, ни в различных делах, отнимавших очень много времени. Вскоре она вышла замуж за Эдуарда Эвелинга, ирландца, активного деятеля социалистического движения, публициста и драматурга.

Энгельс написал несколько писем в редакции газет и друзьям в разные страны, подготовил пакеты с фотографиями Маркса в Цюрих для «Народного издательства», которые он отправлял через «Континентальное посылочное агентство»; упаковал фотографии Маркса для Иоганна Дица, немецкого книгоиздателя. Предстояло все это доставить в почтовую контору, находившуюся в двух с половиной милях от его дома.

Энгельс подумывал о том, что хорошо бы иметь секретаря, предпочтительно англичанина, хорошо знающего Лондон и местные условия, который мог бы избавить его от утомительного хождения, но тотчас же отринул эту мысль.

Мои дела все особого рода, рассуждал он, и я должен выполнять их лично. Как объяснить, например, непроверенному английскому помощнику, что в разные страны я отправляю корреспонденцию в целях конспирации под разными фамилиями. Пожалуй, еще донесет в полицию, что я занимаюсь контрабандой.

В эти напряженные месяцы Энгельсу становилось трудно работать по вечерам. Как-то, чтобы отдохнуть, он достал с книжной полки найденную среди писем Маркса пожелтевшую четвертушку бумаги, на которой чьей-то знакомой рукой было написано стихотворение. Чернила выцвели, Энгельс с трудом разбирал бурые от времени строки. Какова же была его радость, когда он нашел на обороте подпись «Твой Георг Веерт. 1846». Это были неизвестные прежде Энгельсу стихи Веерта, который имел обыкновение не хранить у себя написанных произведений.

— Вот это встреча, черт возьми — воскликнул Энгельс и взял лупу.

ПЕСНЯ ПОДМАСТЕРЬЯ

Нахлынули воспоминания. Веерт, колкий фельетонист, боевой товарищ по «Новой Рейнской газете», был другом Энгельса с юности. Вскоре после смерти Веерта, в 1856 году, Маркс, собирался и а писать о нем биографический очерк, но так и не успел. Энгельс решил сделать это теперь.

Не любя откладывать намеченное, он сразу же принялся за дело. У Энгельса было быстрое перо. Стиль его отличался энергичной стремительностью, прозрачной ясностью. Он любил шутку, то добродушную, то уничтожающую. Как и Маркс, Энгельс считал Георга Веерта одним из самых талантливых и значительных поэтов-коммунистов.

Свой очерк Энгельс начал с только что обнаруженных стихов умершего совсем молодым революционного бойца и поэта. Энгельс писал всю ночь. В пять часов утра он перечел написанный очерк, в котором напоминал рабочим славную биографию Веерта и бурные поучительные годы революции, прозванной ныне «забытой», 1848 и 1849 годы. Огненная купель, где получили крещение многие революционеры.

Энгельс назвал свою статью «Георг Веерт» и направил ее в Цюрих, в газету «Социал-демократ» — центральный орган Социал-демократической партии Германии.

Прошло уже более трех десятков лет с тех пор, как Энгельс поселился на Британских островах, однако, при всей интернациональной широте своих связей он никогда не переставал чувствовать себя немцем, революционером-изгнанником, и именно поэтому дела и рабочее движение на родине вызывали в нем наибольший интерес. В Германии завершался промышленный переворот. На десятки тысяч километров растянулись новые железные дороги. Несказанно обогащались капиталисты. Над страной после победы над Францией пролился золотой дождь. Жирели спекулянты. Германия создавала, правда с большим опозданием по сравнению с Англией, свою крупную промышленность, при этом использовался опыт передовых стран. Небывалому росту металлургии способствовали рурский каменный уголь и железные руды Верхней Силезии и Лотарингии. Наибольшие успехи Германия имела в развитии новых отраслей промышленности — электротехнической и химической.

В 1881 году фирма Сименс и Гальске построила первую-трамвайную линию Берлин — Лихтенфёльд, и следом за этим знаменательным событием трамвай получил повсеместное распространение. Электрический мотор постепенно начал вытеснять паровую машину и в дальнейшем стал одной из главнейших движущих сил в промышленности. На Лауфенском водопаде была построена первая в Германии гидроэлектростанция.

Широкое применение нашла себе германская оптика; еще при жизни Энгельса появились киносъемочные аппараты, и сам он был одним из первых героев кинорепортажа. Запечатленные объективом кинокадры о Фридрихе Энгельсе дошли до нас.

Электрическая лампа вытеснила в 80-х и 90-х годах керосиновое освещение в городах. Германская электротехническая промышленность по размаху производства и техническому уровню постепенно вышла на первое место в Европе, а Германия стала одним из крупнейших в мире экспортеров электромоторов. Так же бурно развивалась и химическая промышленность — на мировом рынке завоевали себе наибольшую славу немецкие анилиновые краски, искусственные удобрения, взрывчатые вещества.

Рост промышленности способствовал градостроительству, и весь облик страны постепенно изменился. Ранее покрытая десятками тысяч мелких кустарных фабрик, Германия теперь стала обладательницей также и крупных предприятий, таких, как завод Круппа.

В последние десять лет жизни Энгельса рабочие в Германии составляли примерно одну пятую всего населения страны. Но положение немецких трудящихся было хуже, чем в других развитых странах: рабочий день длился 12 и больше часов, оплата труда была ниже, чем в Англии и Франции.

В противоположность бурному развитию промышленности в сельском хозяйстве продолжали господствовать феодальные отношения, в стране насчитывалось более трех миллионов карликовых крестьянских хозяйств. Германия продолжала оставаться государством крупного юнкерского землевладения.

Обеспокоенный ростом в Германии рабочего и социалистического движения, Бисмарк давно уж отказался от своих сравнительно либеральных методов давления и продолжал крайне реакционную политику.

Он всегда преследовал социалистов, но со времени введения исключительного закона, по, которому запрещались собрания и союзы, имеющие целью вести социалистическую агитацию, власти свирепствовали особенно рьяно. Они широко пользовались данным им правом объявлять так называемое малое осадное положение в тех местах, где социалистическая агитация принимала «угрожающий характер», и высылать без суда и следствия всех лиц, заподозренных в социалистической агитации.

Однако исключительный закон не запрещал выдвижения социалистов на выборах в рейхстаг и не отменял право голосования за этих кандидатов.

Хотя Бисмарк неоднократно заявлял, что при помощи исключительного закона он «уничтожит социализм» в Германии, но оказалось, что преследования и гонения, подобно тому, как огонь закаляет сталь, укрепили немецких социал-демократов. Годы исключительного закона стали героическим периодом в жизни Германской социалистической партии, которой руководили Маркс и Энгельс и их соратники Вильгельм Либкнехт и Август Бебель. Репрессии Бисмарка привели к дальнейшему революционизированию немецкого рабочего класса, что, в свою очередь, заставило реакционное германское правительство идти на уступки.

«Если бы у нас не было социал-демократии и если бы многие не страшились ее, — вынужден был признать Бисмарк, — то мы не могли бы похвалиться и теми умеренными успехами в социальных реформах, которых мы теперь достигли».

Энгельс, оставшись один после смерти друга, сперва надеялся, что займется целиком теорией. Он считал, что в практической агитации ему удалось бы сделать не больше, чем всякому другому, в области же теории предстояло потрудиться за двоих.

Однако надежде Энгельса, что благодаря строгому разделению труда он полностью отстранится от внутрипартийных дел, не суждено было осуществиться. Да и сам он вскоре пришел к мысли, что чисто теоретическая работа невозможна и неинтересна без участия в практической деятельности партии.

«Внутренними делами Вы мне отнюдь не докучаете, — писал Энгельс редактору газеты «Социал- демократ» Э. Бернштейну в Цюрих в июне 1883 года. — Живя за границей, никогда нельзя быть достаточно осведомленным о подробностях… внутренней борьбы в рабочей партии, которая, несмотря ни на что, является ведущей европейской рабочей партией…

К годовщине июньского сражения 1848 г. посылаю Вам статью Маркса из «Neue Rheinische Zeitung». Он один во всей европейской печати стал на сторону повстанцев, когда они потерпели поражение».

Энгельс не только продолжил переписку со многими деятелями социалистического движения Европы и Америки, которую он прежде вел совместно с Марксом, но расширил круг адресатов. Отныне дом Энгельса на Риджентс-парк-род стал местом паломничества социалистов и революционеров всех стран. Среди его корреспондентов появились новые имена: Г. Шлютер — Германия, Д. Магон — Англия, П. Мартиньетти — Италия, Ф. Келли-Вишневецкая — США и другие.

Письма Энгельса, помимо их теоретической ценности, всегда будут интересны также и тем, как незримо в каждой строке чувствуется мысль двух умов, и часто в его посланиях мелькают слова «мы», «нам», «наши взгляды». Он не забывает подчеркнуть, что «это Маркс знал лучше, чем кто бы то ни было»; или «Маркс никогда не стал бы так писать»… Вступая в отношения с новыми людьми, он оценивает их прежде всего меркой своего друга: «Маркс свернул бы мне шею, если бы я разрешил переводить его этому крикливому обожателю Гогенцоллернов»…

Маркс и Энгельс все еще как бы творили слитно. После смерти великого творца «Капитала» его сердце продолжало пульсировать, покуда жив был Энгельс, который нес их общие идеи, хранил дорогие воспоминания.

Высмеивая автора какой-то статьи, в которой Маркс изображался чем-то вроде горемыки, Энгельс писал:

«Быть может, как-нибудь, когда я буду в особенно веселом настроении, я его взгрею. Если бы этим болванам довелось прочесть переписку между Мавром и мной, они бы просто остолбенели. Поэзия Гейне — детская игрушка по сравнению с нашей дерзкой, веселой прозой. Мавр мог приходить в ярость, но унывать — никогда! Я хохотал до упаду, когда перечитывал старые рукописи. Эта переписка, имеющая также и историческое значение, попадет, насколько это будет зависеть от меня, в надлежащие руки».

Энгельс смело вступил в спор с теми деятелями социал-демократического движения, которые надеялись, что пролетарская революция произойдет немедленно и стихийно.

Энгельс придерживался того обширного плана воспитания и обучения пролетарских масс и социалистических партий, который был разработан им совместно с Марксом. В условиях сравнительно «мирного» развития капитализма рабочему классу надо было подумать об организации и собирании своих сил. Энгельс учил социалистов медленно идти навстречу неминуемым социальным революциям, используя время для теоретического и организационного укрепления партий рабочего класса в разных странах. Его послания к руководителям социал-демократии поражают простотой языка, ясностью ума, мудростью и опытностью старого революционера. Страницы его писем искрятся остротами, пропитаны юмором, иная походя брошенная мысль заключает в себе силу всего учения.

«…массы гораздо лучше почти всех вождей, — говорит он в одном из писем старому своему другу И.Ф. Беккеру, — и теперь, когда закон против социалистов принуждает массы действовать собственными силами, а влияние вождей сведено к минимуму, — теперь движение лучше, чем когда-либо». Вот мысль, которая вечна и которая найдет свое Окончательное завершение и торжество в коммунистическом обществе, когда массы сами будут управлять собой.

«Среди так называемых вождей много гнилья, но в наши массы я верю безусловно», — писал он.

Энгельс подчеркивает постоянно, что социальная революция есть дело широких масс. Он заботится в первую очередь о том, чтобы на стороне социалистов было большинство трудящихся.

«И у нас тоже первым, непосредственным результатом революции может и должно быть, по форме, не что иное, как буржуазная республика»… которая «послужит нам прежде всего для привлечения широких масс рабочих на сторону революционного социализма…

Грубая ошибка немцев заключается в том, что они представляют себе, будто революцию можно сделать в один день. На самом же деле она представляет собою многолетний процесс развития масс…»

Энгельс обнаружил в материалах Маркса экземпляр с изменениями и добавлениями, которые необходимо было сделать к французскому изданию первого тома «Капитала», и решил переработать теоретическую часть некоторых глав, как это было задумано автором.

Он работал без устали. «Третье издание I тома «Капитала» требует от меня каторжной работы», — говорил он часто.

В середине августа 1883 года Энгельс отправился на отдых в Истборн, но и здесь он не расставался с корректурными листами третьего немецкого издания. Выбор жилья оказался не совсем удачным, рядом в одной комнате жили трое взрослых и двое маленьких детей, и Энгельс в письмах жаловался на помехи в работе. И однако не терял времени, мечтая лишь об одном: сделать все возможное, чтобы новое издание первого тома «Капитала» появилось как можно скорее. Книга вышла в свет в феврале 1884 года в Германии.

«Марксу не суждено было самому подготовить к печати это третье издание, — писал Энгельс в предисловии, — могучий мыслитель, перед величием которого в настоящее время склоняются даже его противники, умер 14 марта 1883 года.

На меня, потерявшего в лице Маркса человека, с которым я был связан сорокалетней теснейшей дружбой, друга, которому я обязан больше, чем это может быть выражено словами, — на меня падает теперь долг выпустить в свет как это третье издание пёрвого тома, так и второй том, оставленный Марксом в виде рукописи. О выполнении мною первой части этого долга я и даю здесь отчет читателю».

Энгельс не только подготовил к печати третье, а затем и четвертое издание первого тома «Капитала» на языке оригинала, но и редактировал перевод его на английский язык. Кроме того, при жизни Энгельса, при его участии и с его помощью первый том «Капитала» выходил еще три раза в Лондоне, три издания было предпринято в Нью-Йорке и еще по одному изданию на французском, датском, испанском, итальянском, польском, голландском языках, не считая целого ряда других неполных изданий.

Сознание, что время проходит и надо работать эй двоих, вызывало новый прилив энергии. Ни один исследователь никогда не объяснит, каким образом Энгельс смог за короткий срок проделать столь большую работу, если не примет во внимание главное — любовь к усопшему другу, вдохновенье и решимость доказать врагам, что, хотя прах Маркса уже покоится на Хайгейтском кладбище, марксизм продолжает свое победное шествие по планете.

Энгельс отредактировал и отчасти дописал второй и третий тома «Капитала», подготовил к печати тысячи страниц неопубликованных Марксовых рукописей, помогал своему другу, английскому юристу С. Муру переводить «Капитал» на английский язык, редактировал переводы трудов Маркса и своих работ на многие европейские языки.

«К сожалению, мне все время мешает то, что приходится просматривать множество переводов на французский, английский, итальянский и датский языки, — писал Энгельс Беккеру, — причем в большинстве случаев они в этом весьма нуждаются. К счастью, я не настолько знаю русский и польский, чтобы редактировать на этих языках, а не то этому вообще не было бы конца. Но это может служить тебе доказательством того, какое широкое международное распространение получил теперь наш коммунизм, и поэтому всегда радуешься, если можешь содействовать его дальнейшему распространению».

Основной литературной работе Энгельс по раз и навсегда заведенному порядку посвящал целиком утренние и дневные часы. Вечернее время уходило на чтение газет, переписку с друзьями и соратниками, редактирование, партийные дела. Внимательно следил он за развитием социалистического движения в Германии, США, России, Франции, Англии, развивал выработанные совместно с Марксом новые методы пролетарской тактики и политики. Он считал, что коммунистическое движение будет повсюду развиваться по- разному «в зависимости от места и народа», и поэтому так отличались во всем советы и указания, которые он давал своим соратникам.

«Нельзя предписывать французам, чтобы они развивались на немецкий лад», — писал Энгельс в редакцию газеты «Социал-демократ».

В эти насыщенные работой дни в Лондон приехал Герман Лопатин. Как родному, ему обрадовались в доме на Риджентс-парк-род, № 122.

Минувшие годы прошли для Лопатина бурно, значительно и тяжко, но он был в том возрасте, когда испытания еще не сгибают, не грозят сломать волю и здоровье, а, наоборот, закаляют и облагораживают истинно сильного человека. Герман возмужал, окреп в схватках.

Фридрих крепко обнял его, как желанного сына.

— Ты молодец, Герман, и знаю, как всегда смел до безумия. Надеюсь все-таки, что смелость ты привез с собой, но оставил безумие на родине, — сказал он ему по-русски.

От радостного волнения, которое не хотелось скрывать, Лопатин молчал, не выпуская руки того, кого считал вторым из величайших умов века.

— Увы, ты опоздал, — продолжал уже тише Энгельс, — Мавра нет с нами. Как он высоко ценил тебя, дружище. «Не многих людей я так люблю и уважаю, как его», — сказал о тебе Маркс. Ты можешь этим гордиться.

Могучее хладнокровие и выдержка, присущие в любых случаях Лопатину, на миг покинули его. Он отвернулся к стене и снял очки. Глаза его увлажнились.

— Какое несчастье, что я прибыл из России слишком поздно. Четырнадцатого марта, в день смерти Мавра, я перешел границу и мысленно уже видел себя в Лондоне на Мэйтленд-парк-род. Когда в Женеве мне сказали, что мир опустел и не стало Маркса, я крикнул: не может быть! И сейчас я готов повторить: не может быть. Не должно быть!

В кабинет вошла Ленхен. Ее появление рассеяло гнетущую атмосферу.

— Как хорошо, что вы снова с нами. Я всегда тревожусь о наших друзьях-русских. Царь не очень-то церемонится со своими подданными. Для него виселицы то же, что качели. Мавр и Генерал предсказывали не раз, что русские банкиры и деспоты полетит- таки вверх тормашками.

— Если бы это было не так, я считал бы себя и своих товарищей окончательными банкротами и ослами, — оживился Лопатин.

— Ты прав, — начал Энгельс и протянул Герману сигару и спички. — В России сочетаются все условия, необходимые, чтобы произошел революционный взрыв. Возможно, революцию у тебя на родине, Герман, начнут высшие классы Петербурга, может быть, даже правительственные сферы, но народ этим не удовольствуется, пойдет дальше и выведет ее за грань первой конституционной фазы. А может случиться так, что царя вынудят созвать Земский собор, а это неизбежно приведет к радикальному, не только политическому, но и социальному переустройству.

Энгельс прошелся по комнате. Он курил, медленно затягиваясь, и с заметным удовольствием выпускал голубой дым замысловатыми кольцами. Ленхен шире распахнула окно. Был ясный день, и небо казалось зеленовато-голубым, как морская гладь.

— Карл и я верили всегда в громадное значение выборов. Это школа для народа. Открытая избирательная борьба — наилучшая пропаганда, более успешная, нежели любые книжки, тайные листовки и разъяснения, — продолжал Энгельс громко. В последнее время, особенно после смерти Маркса, он стал туг на левое ухо и, слыша недостаточно хорошо, когда говорили другие, сам часто повышал голос в разговоре.

— Мы с Карлом считали и не ошиблись, что Россия похожа на минированное поле и к бикфордову шнуру остается только поднести огонь, чтобы деспотизм взлетел на воздух. Царизм вступает во все более вопиющее противоречие со взглядами просвещенных классов, в особенности с быстро растущей буржуазией. Самодержавие то делает уступки либерализму, то с испугу берет их обратно и тем самым запутывается все сильнее и подрывает к себе всякое доверие в народе. Но я еще не слышал, как удалось тебе вырваться тайно из России, где, надо думать, по тебе плачут жандармы. А вот и Тусси, твой старый, верный друг.

Элеонора радостно протянула Герману руку.

— Вы живы, здоровы, это главное. Как были бы рады вам Мавр и Мэмэ!

— За всю свою жизнь я не встречал более гостеприимных и любезных людей, нежели доктор Маркс и его супруга. А как я страшился холодного приема! Ведь знаменитости и великие люди бывают иногда несносно чопорны, надменны, равнодушны. Подобных Марксу и вам, Энгельс, нет больше людей на свете. Истинно гениальное всегда…

— Та-та-та, замолчи, дружище, — с нарочитой резкостью прервал Германа Энгельс. — О Марксе мы рады слышать все, что вырывается из твоего сердца, но обо мне прошу никогда не декламировать в столь патетическом тоне, иначе это испортит наши добрые отношения. Маркс и я, как ты помнишь, терпеть не могли славословья и гипербол. Мы всегда жестоко высмеивали, а то и ругали за попытки создания чьего-либо культика. Все это, друг, остатки варварства и времен рабства в сознании. Мерзость! Ну, а! теперь, покуда наступит блаженное время обеда, чревоугодия, воспетого Рабле, мы с тобой продолжим разговор о России. Это, несомненно, страна великой судьбы. Я часто думаю о том, сколько крови свободолюбцев уже пролилось ради ее будущей революционной славы. Твоя родина, Герман, сегодня — это Франция 1789 года. Она законно и правомерно явится первооткрывателем совершенно нового социального устройства. Так-то, мой молодой друг, часто я думаю о ближайших судьбах революции и жду взрыва в России. Более того, ты, несомненно, увидишь великое преобразование своей страны. Если б я был моложе! Но ты принадлежишь к счастливому поколению. Не могу не завидовать тебе.

— Верно ли полагать, что в фактических условиях народной жизни России революция назрела?

— Чем черт не шутит! В русском народе накоплено уже много взрывчатых сил. Негодование растет вместе с эксплуатацией и жестокостью режима. Если даже правящая клика решилась бы спасаться с помощью либеральной конституции, это ей не удастся сделать без экономических перестроек. Факты, статистика, опыт учат нас, что в России вообще, равно как и среди трудящихся, есть уже все, чтобы перестроить общество по-новому.

— Как вы думаете, возможно ли моментальное осуществление коммунизма в моей отчизне? — спросил Лопатин, который слушал Энгельса с пылающим лицом. Он то и дело снимал очки, которые в этот раз не помогали ему, а мешали видеть сидевшего за столом Энгельса.

— Я не верю в мгновенные чудеса, даже если они осуществление мечты всей нашей жизни. Коммунизм неизбежно победит повсюду, и ваша страна будет, надеюсь, и в этом первой. Ясно, что царизм себя изжил, народ начал понимать это. Нет сомнения, что русский пролетариат сумеет безошибочно найти красноречивых и дельных выразителей своих нужд и чаяний. Твоя родина, Герман, необозримый клад талантливых людей и бесстрашных революционных бойцов.

Энгельс и Лопатин говорили о грядущей русской революции, о путях политического и социального возрождения замечательного северного государства, и ученик с полуслова понимал того, кого с любовью называл про себя учителем. Нередко и Энгельс договаривал и углублял мысли своего собеседника,

Лопатин мучительно выбирал, с кем идти ему дальше по революционной стезе. Отчаянно храбрый, упорный, он нередко действовал как одиночка, то сближаясь с различными группами, то отходя от них и не вступая формально ни в какую революционную организацию. Оставаться за рубежом Лопатин не хотел и твердо решил вернуться на родину, чтобы бороться лицом к лицу с врагами. Группа «Освобождение труда», только что возникшая, представлялась неистовому революционеру беспомощной, оторванной от трудящихся.

«Когда еще оно проникнет в толщу русского на рода?» — думал Герман. Ждать он не хотел, да и не умел Он решил, что сможет возглавить и привести к победе преследуемых последователей разбитой «Народной воли». Россия казалась ему все еще погруженной в спячку. Всколыхнуть ее надо было, по мнению Лопатина, любыми, пусть самыми опасными средствами.

Продолжая разбирать и систематизировать экономические рукописи Маркса последних 20 лет, Энгельс в феврале 1884 года неожиданно для себя наткнулся на обширный конспект книги прогрессивного американского ученого Л. Г. Моргана «Древнее общество», составленный Марксом в 1880–1881 годах. В конспекте Энгельс нашел множество критических замечаний автора «Капитала», а также сформулированные им в процессе чтения выводы, дополнения, обобщения. В свои тетради Маркс вписал многое из других книг о первобытном обществе, сделал наброски, в которых изложил взгляды, мысли об истории человеческой культуры.

Конспект вызвал у Энгельса живейший интерес. Много вечеров провели они некогда с Марксом в беседах об истории человечества на ранних этапах его развития, стремясь уяснить себе, как шел процесс разложения первобытного строя, когда и как появились частная собственность и классовое общество, каковы были семейные отношения во времена дикости и варварства, когда появилось государство и какова его сущность?

Энгельс еще при жизни Маркса опубликовал много собственных исследований по истории Греции, Рима, древней Ирландии, о жизни древних германцев. Все его работы высоко ценил Маркс.

Обнаружив конспект книги Моргана, Энгельс не сразу пришел к мысли написать книгу о семье и государстве. В письме к Каутскому он выразил пожелание, чтобы кто-нибудь взял на себя труд написать разоблачительную книгу о том, как голландские колонизаторы беспощадно эксплуатируют народы Явы, находящиеся еще на ступени первобытного коммунизма.

Далее Энгельс рассказывал:

«Относительно первобытного состояния общества существует книга, имеющая решающее значение, такое же решающее, как Дарвин в биологии; открыл ее, конечно, опять-таки Маркс: это — Морган, «Древнее общество», 1877 год. Маркс говорил об этой книге, но я тогда был занят другим, а он к этому больше не возвращался; он, очевидно, был доволен таким оборотом дела, потому что, судя по очень подробным выпискам из этой книги, сам хотел познакомить с ней немцев, Морган в границах своего предмета самостоятельно вновь открыл марксово материалистическое понимание истории и приходит к непосредственно коммунистическим выводам в отношении современного общества. Впервые римский и греческий gens получил полное объяснение на примере родовой организации дикарей, в особенности американских индейцев; таким образом, найдена прочная база для первобытной истории. Будь у меня время, я обработал бы этот материал, использовав замечания Маркса, для статьи в «Sozialdemokrat» или в «Neue Zeit», но об этом и думать нечего».

Листая по вечерам страницы конспекта Маркса, вчитываясь в его выводы, выписывая марксовы формулировки, Энгельс постепенно приходит к выводу, что при всей его занятости стоит взяться за книгу об истории первобытной культуры. Тем самым он дополнит научную картину развития буржуазного общества, данную Марксом в «Капитале», очерком о первобытно-общинной и рабовладельческой формациях, а в известной мере и о феодальном строе.

«…на мне, собственно, лежит эта обязанность по отношению к Марксу, и я могу использовать его заметки», — писал Энгельс Каутскому в конце марта 1884 года и со свойственными ему порывистостью, страстностью и быстротой принялся писать главу за главой в столь стремительном темпе, что уже через несколько месяцев книга, которой суждено было стать одним из основных сочинений современного социализма, была готова и отправлена в набор в Цюрих. Писалось легко, мысли нетерпеливо рвались на бумагу, ибо это был итог критического осмысления всего, что уже успели открыть историки, этнографы, палеонтологи, это было суммирование взглядов, сложившихся на протяжении многих лет совместных размышлений с Марксом.

«Нижеследующие главы представляют собой в известной мере выполнение завещания, — писал Энгельс в предисловии к своей книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Впервые в науке Энгельс исследовал эволюцию появления и развития семьи с позиций исторического материализма, проследил изменение ее форм в зависимости от способа производства и производительных сил. Он рассказывает сперва о «детстве человеческого рода» — дикости, возникновении членораздельной речи.

Овладение гончарным искусством, разведение домашних животных и возделывание растений, появление кирпича-сырца, плавка железной руды, изобретение буквенного письма, плуга с железным лемехом, превращение домашних животных в тягловую силу, богатое скотоводчество — вот ступени, по которым человечество поднималось к цивилизации.

Длившаяся десятки тысяч лет дикость человечества была периодом присвоения готовых продуктов природы. Варварство характерно появлением и развитием скотоводства и земледелия, когда человек овладел способом увеличения того, что дает природа с помощью производства, с помощью человеческой деятельности. Цивилизация — период промышленности и искусств.

Семья — деятельное начало, она постоянно видоизменялась, переходя от низшей формы к высшей.

Первобытное коммунистическое общее домашнее хозяйство, которое без всяких исключений господствовало вплоть до самого расцвета средней ступени варварства, определяло размеры семейной общины.

Во времена господства коммунистического домашнего хозяйства дом возглавляла женщина.

Бурное развитие скотоводства привело к возникновению частной собственности на стада и одновременно на рабов.

Рабство и частная собственность нанесли жестокий удар парному браку и материнскому роду.

«Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения».

Резкой критике подверг Энгельс современную буржуазную семью. Он вскрыл экономическую основу неравноправия женщин в условиях господства частной собственности и показал, что подлинное освобождение женщины может быть достигнуто только в результате уничтожения капиталистического способа производства. Лишь в социалистическом обществе, указывает Энгельс, благодаря широкому вовлечению женщин в общественное производство, установлению полного равенства их с мужчинами во всех отраслях общественной жизни, избавлению женщины от бремени домашнего хозяйства, заботу о котором общество во все возрастающей степени будет брать на себя, утвердится новый, высший тип семьи, основанный на полном равенстве полов, взаимном уважении и подлинной любви!

Происхождение и сущность государства — главная тема произведения Энгельса, его основной стержень.

Значительная часть труда Энгельса посвящена исследованию появления и развития различных форм собственности и зависимости от них различных форм общественного строя. В противовес буржуазным историкам, экономистам и социологам Энгельс неопровержимо доказывает, что институт частной собственности не извечен, что в течение длительного периода первобытной истории средства производства представляли собой общую собственность. Тогдашнее общество, основными ячейками которого были род и племя, сменившие на определенной ступени первобытное стадо, не знало ни разделения на классы, ни связанных с этим разделением отношений господства и подчинения, ни отделенной от народа публичной власти, то есть государства. Энгельс подробно показывает, как с развитием производительных сил и повышением производительности труда появляется возможность присвоения продуктов труда других людей, а следовательно, частная собственность и эксплуатация человека человеком, и как общество раскалывается, таким образом, на антагонистические классы. Прямым следствием этого явилось возникновение государства.

Всестороннее исследование этой проблемы Энгельсом — важный этап в разработке марксистского учения о государстве, и в этом отношении его книга примыкает к таким классическим трудам Маркса, как «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» и «Гражданская война во Франции», а также к работе самого Энгельса «Анти-Дюринг».

Книга Энгельса направлена против буржуазных ученых, пытающихся изобразить государство как некую надклассовую силу, призванную якобы в равной степени защищать интересы всех граждан. На примере возникновения государства в древних Афинах, в древнем Риме и у германцев Энгельс ясно и убедительно показывает, что государство начиная с момента своего возникновения всегда было орудием господства тех классов, которые обладают средствами производства. Государство, пишет Энгельс, — это орган «самого могущественного, экономически господствующего класса, который при помощи государства становится также политически господствующим классом и приобретает таким образом новые средства для подавления и эксплуатации угнетенного класса».

В своей работе Энгельс рассматривает различные конкретные формы государства, в частности буржуаз- но-демократическую республику, которую защитники капитализма изображают как высшую форму демократии. Энгельс раскрывает классовую природу этой республики, как скрытой за внешним демократическим фасадом формы господства буржуазии. С исключительной прозорливостью указывает Энгельс на намечавшиеся в его время тенденции дальнейшей эволюции буржуазного государства, получившие свое развитие на более поздней, империалистической стадии капитализма, для которой характерен процесс сращивания государственного аппарата с монополиями, превращения государства в орудие финансовой олигархии. Подметив уже тогда некоторые стороны этого процесса, Энгельс указывал, что в демократической республике «богатство пользуется своей властью косвенно, но зато тем вернее: с одной стороны в форме прямого подкупа чиновников. с другой стороны, в форме союза между правительством и биржей, который осуществляется тем легче, чем больше возрастают государственные долги и чем больше акционерные общества сосредоточивают в своих руках не только транспорт, но и самое производство и делают своим средоточием ту же биржу».

Предостерегая от парламентских иллюзий, получивших к концу XIX века распространение среди некоторой части деятелей рабочего движения, особенно среди оппортунистических элементов германской социал-демократии, Энгельс указывает, что, пока сохраняется власть капитала, никакие демократические свободы сами по себе не могут привести к освобождению трудящихся. В то же время Энгельс подчеркивает заинтересованность пролетариата в сохранении и расширении демократических свобод, создающих максимально благоприятные условия для развертывания его освободительной борьбы за революционное преобразование общества.

Рассматривая, как по мере развития производительных сил изменяется и способ производства материальных благ, как на определенном этапе становится неизбежным и закономерным появление частной собственности и раскол общества на противоположные классы, Энгельс развивает в своей книге сформулированный основоположниками марксизма вывод о том, что дальнейший рост производительных сил в капиталистическом обществе с той же необходимостью приводит к превращению частной собственности и эксплуататорских классов в прямую помеху развитию производства. Это делает неизбежной пролетарскую революцию, осуществить которую, как неоднократно указывали Маркс и Энгельс, можно только путем слома старой эксплуататорской государственной машины буржуазии и замены ее государством нового типа — диктатурой пролетариата, представляющей собой высшую форму демократии. Лишь на основе ликвидации частной собственности на орудия и средства производства и антагонистических классов возникнут предпосылки для исчезновения и отмирания государства вообще. «Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором».

Создавая свое произведение, Энгельс опирался на огромный фактический материал по археологии, истории и этнографии. В наибольшей степени он использовал книгу стихийного материалиста Моргана «Древнее общество». Энгельс сохранил и предложенное Морганом деление первобытной истории на эпохи дикости и варварства с подразделением каждой из них еще на три ступени в зависимости от развития орудий труда и уровня материального производства. Давая понять, что этот принцип периодизации истории имеет лишь ограниченное значение, поскольку в основе его лежит не смена различных типов производственных отношений, а различные ступени в эволюции материальной культуры первобытного общества, Энгельс указывал, что по мере дальнейшего развития науки и накопления нового фактического материала в эту периодизацию Моргана неизбежно будут внесены уточнения.

Как и предвидел Энгельс, данные современной науки позволяют создать более совершенную периодизацию истории первобытно-общинного строя, а также внести ряд изменений в отдельные положения Моргана, касающиеся некоторых форм первобытной семьи, что частично было сделано уже самим Энгельсом при подготовке им четвертого издания своей книги в 1891 году. Однако эти неизбежные изменения и уточнения, вносимые в конкретную картину зарождения, развития и гибели первобытной общественно-экономической формации, нарисованную Энгельсом более 75 лет назад, касаются лишь отдельных частностей и ни в малейшей степени не затрагивают основных выводов, которые находили и находят в новых научных данных лишь подтверждение своей правильности. Книга Энгельса относится к числу тех произведений, в которых «можно с доверием относиться к каждой фразе».

Книга «Происхождение семьи, частной собственности и государства» вышла в свет в Цюрихе в октябре 1884 года, в Петербурге — в 1894 году. Это было первое произведение Энгельса, изданное в России легально.

Проникновение идей научного коммунизма в рабочую среду происходило неравномерно: в одних странах очень медленно, в других условия были более благоприятными.

Естественно, что передовые пролетарии тех стран, где население говорило по-немецки, первыми имели возможность познакомиться с трудами Маркса и Энгельса. Распространению социалистических идей Энгельс уделял наибольшее внимание, он считал, что идейное завоевание народа требует продолжительного времени и революционные выступления возможны лишь тогда, когда складывается соответствующая ситуация. В Англии восприятие рабочим классом идей научного коммунизма по многим причинам протекало заторможенно. В письме к Либкнехту, рассказывая о лондонских социалистах, их неудачах, их склонности к анархизму, Энгельс говорит о «буре в социалистическом стакане воды». Энгельс умел трезво судить о расстановке сил и перспективах рабочего движения.

Энгельс всесторонне и скрупулезно изучает каждую данную страну, ее прессу, учитывает ее исторические особенности, пишет статьи для ее социалистических газет, ведет переписку с ее вождями, принимает у себя в Лондоне многочисленных посетителей, выезжает в некоторые страны. Он не обманывается относительно слабости социалистических организаций на острове, на котором жил, но возлагает огромные надежды на русский пролетариат, хотя Англия в то время была самой развитой в промышленном отношении страной, а Россия самой отсталой. Он говорит, что преимущественное положение Англии как колониальной державы дает возможность буржуазии подкупать верхушку рабочего класса, разобщать его, и в то же время указывает всем на Россию, где после освобождения крестьян в 1861 году создались условия, при которых лавина может сдвинуться от малейшего толчка.

Энгельс заболел какой-то не понятной для врачей болезнью. Движения его были скованны, и многие месяцы подряд он лишь с трудом мог сидеть за столом. Полгода он пролежал в постели.

Врачи снабдили Энгельса различными механическими приспособлениями, благодаря которым он начал с трудом передвигаться.

Немного оправившись, Энгельс сел за рукописи второго тома «Капитала». Вопреки запрету врачей он снова просиживал за письменным столом по 8—10 часов кряду.

Чрезмерно напряженные занятия привели к тому, что тяжелая болезнь возобновилась. Энгельс не мог писать. Шли дни и недели, а работа над «Капиталом» не подвигалась. Тревога о судьбе не расшифрованных еще рукописей Маркса мучила его не меньше самого недуга.

«…абсолютно необходимо переписать разборчивым почерком рукопись заключительных томов «Капитала» и подготовить текст, годный для печати, — писал Энгельс в Женеву своему задушевному старому другу И. Ф. Беккеру. — Ни того, ни другого никто больше сделать не может. Если бы мне пришлось до этого протянуть ноги, то никто другой, кроме меня, не смог бы расшифровать рукописи, которые сам Маркс часто не мог после прочесть, а пожалуй, только его жена да я».

Посоветовавшись с Ленхен, Энгельс решился пригласить переписчика, чтобы диктовать ему лежа. Сверх ожидания дело двинулось быстро вперед. С 10 часов утра до 5 вечера, не отрываясь, он, устроившись поудобнее на диване, читал вслух, страницу за страницей, никому не доступные марксовские строки, а писец быстро заносил на бумагу текст. Так день за днем росла стопка аккуратно исписанных, драгоценных листов второго тома. Работать над рукописями по вечерам не представлялось никакой возможности, так как долго разбирать почерк Маркса при искусственном освещении было нельзя без риска ослепнуть. Но и в эти часы Энгельс не расставался с главами «Капитала»: он редактировал переписанное за день.

— За «Капиталом» первое место, — отвечал Энгельс К. Каутскому на его запросы о других рукописях, которых нетерпеливо ждали в Цюрихе немецкие социал-демократы.

Четыре месяца Энгельс не мог писать, редко вставал с постели, работал лежа. Ленхен взяла на себя все дела Фридриха, она не только стряпала, убирала квартиру, но и отправляла и приносила почту, ведала денежными делами, принимала посетителей. Ежедневно утром являлся переписчик и немедленно приступал к делу.

Чем больше времени проходило со дня смерти Маркса, тем яснее становилось, как неизмеримо много потеряло человечество 14 марта 1883 года, когда остановилось сердце гения. Время, как вода, схлынувшая с айсберга, открывало все его величие и мощь, ранее не видимые в пучине С каждым месяцем Энгельс тосковал сильнее. Когда умирает дорогой человек, лишь постепенно раскрывается подлинный масштаб и значимость того, кого больше нет.

Часто Энгельс делился думами со своим однополчанином дней Баденского восстания 1849 года И. Ф. Беккером. Он писал ему в Женеву:

«О моем здоровье не беспокойся. У меня местное, — правда, временами докучливое, — заболевание, но оно нисколько не влияет на общее состояние здоровья, и его даже нельзя считать безусловно неизлечимым, в худшем случае оно делает меня негодным к военной службе, но возможно, что через несколько лет я все же смогу опять ездить верхом. В течение четырех месяцев я не мог писать, но диктую и почти закончил перевод первой книги… Кроме того, я нашел теперь средство, которое помогло мне отчасти стать на ноги, и надеюсь вскоре добиться дальнейшего улучшения. Беда в том, что с тех пор, как мы потеряли Маркса, я должен его заменять. Всю свою жизнь я делал то, к чему я был предназначен, — я играл вторую скрипку, — и думаю, что делал свое дело довольно сносно. Я рад был, что у меня такая великолепная первая скрипка, как Маркс. Когда же мне теперь в вопросах теории вдруг приходится занимать место Маркса и играть первую скрипку, то дело не может обходиться без промахов, и никто этого не чувствует сильнее, чем я сам. Но только тогда, когда настанут более бурные времена, мы по-настоящему почувствуем, что мы потеряли в лице Маркса. Никто из нас не обладает той широтой кругозора, с которой он в нужный момент, когда надо было действовать быстро, всегда умел найти правильное решение и тотчас же направить удар в решающее место. В спокойные времена, правда, иной раз случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные моменты его суждение было почти безошибочно».

Есть люди, которые, давая благие советы и читая нравоучения другим, сами предпочитают делать противоположное.

Постоянным наставлением Энгельса своим молодым немецким друзьям было: кто взялся за дело, должен довести его до конца. Никто так свято не следовал этому девизу, как сам Энгельс. Уже в пожилом возрасте, больной, он никогда не отступал от своих выработанных на протяжении всей жизни строгих правил. И теперь, поставив себе целью во что бы то ни стало вручить пролетариату непобедимое оружие — все тома «Капитала», он отдался этому с юношеским вдохновением. Однако он не терял из виду ни на один день ширившуюся борьбу молодых, только что народившихся социал-демократических партий с буржуазией.

В письмах к руководителям Германской социалистической партии Энгельс постоянно выражал уверенность в победе пролетариата. Он говорил о том, что благодаря Марксу, разъяснившему рабочему классу экономические и политические причины предстоящей революции, можно уже сейчас с математической точностью не только вычислить уравнение возрастающей скорости ее приближения, но и срок ее неизбежной победы.

«Мы и обязаны победить!» — восклицает он в письме к Бебелю.

В посланиях к немецкой колонии, издававшей в Цюрихе газету «Социал-демократ», анализируя итоги выборов в рейхстаг, Энгельс сравнивает победную силу нового класса с лавиной христианства, затопившей погибавший древний Рим.

Впервые в истории крепко сплоченная немецкая рабочая партия выступила как несокрушимая политическая сила. Выросшая в условиях жесточайших преследований, она неудержимо завоевывала одну позицию за другой.

Обширные письма Энгельса о классовой борьбе, о тактике я стратегии пролетарских партий в их сражениях с буржуазией в США, Франции, Германии, Англии, России оказали неоценимую помощь марксистам обоих континентов в становлении их самосознания, в оценке их роли и их будущего. В гигантской схватке, не прекращавшейся ни на один день, ни на один час, между вновь народившимся классом и могущественной тогда повсюду буржуазией имело огромное значение теоретическое воспитание трудящихся, и оттого, как клич победы, звучат сообщения Энгельса соратникам и друзьям во все страны о ходе работы над рукописным наследством Маркса.

«Второй том «Капитала» печатается, — сообщал он не без торжественности Лаврову в Париж, — вчера я правил четвертый лист… Самым важным будет третий том; я примусь за него, как только полностью закончу второй».

«Из II книги «Капитала» отпечатано 25 листов. Работаю над III книгой, — писал он Бебелю. — Она превосходна, блестяща. Это действительно неслыханный переворот во всей старой политической экономии. Только благодаря этому наша теория приобретает несокрушимый фундамент, и мы сможем победоносно выступать на всех фронтах».

Для перевода в России Энгельс без промедления слал Даниельсону корректурные листы второго тома «Капитала». Он делился с переводчиком «Капитала» своим счастьем трудиться над страницами марксовских книг.

«…сейчас эти неоценимые рукописи служат для меня источником высшего научного наслаждения; без сомнения, и Вы испытаете то же чувство при чтении корректурных листов.

…я занят теперь III томом, представляющим собой заключительную часть, которая венчает всю работу… Я диктую с оригинала, который решительно никто не способен прочесть, кроме меня, и не успокоюсь до тех пор, пока весь текст не будет переписан так, чтобы его во всяком случае смогли прочесть другие. После этого я смогу заняться окончательной редакцией, что будет нелегкой задачей, поскольку оригинал находится в незавершенном состоянии. Но как бы то ни было, если даже мне не суждено закончить эту работу, рукопись будет спасена от полной гибели и в случае необходимости может быть издана в том виде, в каком она есть. Этот III — самая поразительная вещь из всего, что я когда-либо читал, и бесконечно жаль, что автор не смог при жизни довести работу над ним до конца, сам издать его и увидеть то впечатление, которое этой книге суждено произвести. После такого ясного изложения никакие прямые возражения уже невозможны. Самые трудные вопросы разъяснены и распутаны с такой легкостью, будто это просто детская игра, и вся система приобретает новый и простой вид».

В июле 1885 года II том «Капитала» вышел из печати в Германии в Гамбурге в издательстве Отто Мейснера, а в конце того же года на русском языке в Петербурге, в переводе Н.Ф. Даниельсона.

Среди друзей Энгельса был один, обществом которого он особенно дорожил. Маркс в свое время тоже радовался встречам с этим очень жизнерадостным человеком, одним из основоположников современной органической химии, немцем, коммунистом Карлом Шорлеммером. Его специальностью стали парафины, содержащиеся в нефти. Из них производятся спирты, жирные кислоты, эфиры и многое другое, нужное промышленности и людям.

Опыты, которые он ставил, были очень трудны и часто опасны. В 60-х годах, когда 30-летний химик познакомился с Энгельсом и Марксом в Манчестере, он являлся к ним нередко прямо из лаборатории с обожженным лицом и кровоподтеками на руках.

— С парафином шутки плохи, — говорил ему Энгельс.

— Да, опять небольшой взрыв, природа, как вражеская крепость, не хочет сдаваться. Только в боях можно овладеть ее сокровищами, — отшучивался Шорлеммер.

Шорлеммер был широко образованным в еврей области человеком. Это сказывалось и на предмете, которому он главным образом посвящал свою жизнь. Шорлеммер основательно занимался также и теоретической химией — стволом многоветвистой науки. Энгельс, сам страстно увлеченный естествознанием, изучающий до самых глубин многочисленные его разветвления, с особым наслаждением слушал Шорлеммера. Они обсуждали спорные, неразрешенные вопросы, и часто химик находил в Энгельсе необыкновенно проницательного и знающего учителя.

— А помнишь ли, Фред, как ты заставил меня броситься в пучину гегелевских размышлений? — не раз в шутку укорял Шорлеммер своего друга.

— Зато ты теперь единственный естествоиспытатель, знающий кита диалектики, презираемого невеждами и филистерами.

— Да, я высоко ценю этого сумбурного гения.

— Справедливо. Нельзя достичь ничего значительного в сфере общего естествознания, если рассматривать явления природы как нечто неизменное, раз и навсегда установившееся. А так, увы, считает большинство исследователей.

Убежденный коммунист, Шорлеммер, делясь с Энгельсом и Марксом тем, что приобрел в естествознании, черпал у них большим ковшом знания в экономике и науке революционной и партийной борьбы. Шорлеммер с годами сильнее ощущал в себе борца. Ему было чуждо равнодушие к социальным битвам, хотя жизнь его замыкалась кругом научных задач в лаборатории. Из года в год он становился все более известным. В тридцать семь лет Шорлеммера избрали в члены Лондонского королевского ученого общества. Он возглавил новую кафедру органической химии. Но почести и личное благосостояние нисколько не изменили ученого, достаточно умного и бывалого, чтобы искренне вышучивать всякую чопорность и зазнайство. Шорлеммер гнушался льстецов и, правильно оценивая себя, оставался очень скромным, доступным, умеющим радоваться жизни, природе и людям.

После смерти Маркса дружба с Шорлеммером стадо еще дороже Энгельсу. Знаменитый ученый не жил В Лондоне, но зато, приезжая в столицу, неизменно поселялся на Риджентс-парк-род.

Все близкие друзья Энгельса обычно становились также друзьями Ленхен Демут. Профессор Шорлеммер не был исключением. В этот раз он явился к Энгельсу не из Манчестера, а из Германии, где отдыхал у матери, но запоздал из-за шторма на Ла-Манше, задержавшего прибытие парохода и вынудившего его переночевать в гостинице Дувра. Домоправительница в нескрываемой тревоге встретила его на крыльце и разразилась упреками.

— Дорогая мисс Демут, посудину, в которой я переплывал взбесившийся Ла-Манш, трепало так, что я вообще не рассчитывал вас более видеть. Но все равно я прошу прощения за то, что наука еще не подчинила себе водную стихию. Потерпите, и я стану аккуратнее самого Энгельса. Кстати, дома ли он?

— Конечно, ведь это часы его работы, но даже и наш великий оптимист начал беспокоиться, не настигло ли вас в пути несчастье.

На пороге холла появился Энгельс и, широко улыбаясь, приветствовал друга.

— Шорлеммер, дружище, ты, как я и был, впрочем, уверен, жив и невредим. Женщины, как некогда Кассандра, склонны всегда вещать о худшем. Но если тебя не коснулся на нашей благословенной родине драконов закон против социалистов, ты огнеупорен и не можешь потонуть в бурных водах пролива.

— Не торопись с выводами, Фридрих. Представь, я едва не был судим как контрабандист.

Оба друга, взявшись под руки, вошли в кабинет.

Шорлеммер с комическими подробностями принялся повествовать о своем путешествии из Швейцарии в Дармштадт. Он пересек границу в то самое время, когда в руки германской полиции попал ящик с несколькими пудами запрещенной газеты «Социал-демократ», издававшейся в Цюрихе. И подозрение пало на странствовавшего по Европе профессора.

— Еще бы, — прервал Энгельс рассказ друга, — по полицейским понятиям, химик — конечно же, научно вымуштрованный контрабандист. И даже твоя внешность добропорядочного ученого не способна разубедить ищеек Бисмарка. А действительно, Карлхен, кто, кроме профессора Шорлеммера, мог провезти столь взрывную контрабанду? Ну, признайся же!

— Не пойман, не вор. На Востоке говорят, что из ста подозрений невозможно создать одной улики, как из ста ослов не сделать и одной лошади. Скандал, однако же, назревал большущий. Покуда я, ничего не зная о возникшем обвинении, следовал в Хехст, к моей матушке и брату явились с обыском. Вообрази, какой переполох в почтенном семействе! Едва я сам прибыл на место, как был тщательно освидетельствован, так сказать, просмотрен со всех сторон, и как описать тебе пренеприятное удивление борзых, когда они обнаружили при мне английский паспорт с всесильным львом на гербе. Как ты знаешь, я принял английское подданство после введения узаконенного зверства, называемого законом против социалистов. Я не пожелал довольствоваться приторными гримасами и извинениями местных сатрапов и расшумелся. Получилось все как нельзя более кстати для наших товарищей. И в итоге происшедшего в Дармштадте на подоспевших выборах социалисты получили по меньшей мере лишних пятьсот голосов. Не плохо, дружище?

В сумерки Энгельс и Шорлеммер отправились пешком по широкому Стрэнду к Пикадилли-серкус, где расположились театры. Дождь прекратился, но город остался как бы погруженным в густой серый кисель. В маленьком сквере ярко зеленела трава.

— Я нигде не встречал таких газонов, — заметил профессор химии. — Хрестоматийный рассказ сообщает о разговоре садовника с иностранцем, спросившим его, как достичь такой густоты зеленого ковра. «Нужно подстригать его ежедневно», — последовал ответ. «И долго ли?» — «Двести лет».

Энгельс выслушал Шорлеммера и ответил живо:

— Вот как. В этом я усматриваю немалый смысл. Так же вот коса английской буржуазии подстригает бедные слои населения, а в этом веке с особенным старанием пролетариат. Двести лет капитализма — это трагедия и это же величайшая школа для здешнего народа. Англичан теперь не подвигнешь одними проповедями. Колонии приносят огромные доходы, сверхприбыли небывалые, верхушка рабочего класса подкуплена подачками и высокой заработной платой. В социалистическое движение на острове рабочие массы по-настоящему еще не вступили. Раздробленные группы социалистов похожи на секты. — Помолчав, он закончил: — Иное дело Россия, только что высвободившаяся из кандалов крепостничества. Как это ни парадоксально, ей, самой отсталой стране, суждено открыть новую революционную эру человечества. Достаточно легкого толчка, чтобы лавина сдвинулась.

Энгельс с детства любил музыку. Романсы Шуберта и Шумана, арии из опер Моцарта он знал наизусть и часто напевал их один или с друзьями. Он не только читал музыкальные пьесы с листа, но и мог дирижировать хором. Оправившись после длительной болезни, если изредка выпадало свободное время, он посещал концерты и театры, что и называлось у не- го «покутить» с Шорлеммером.

Сидя в небольшой таверне за кружкой пива, Энгельс заметил:

— Не правда ли, Карлхен, кроме великих артистов, как обе сестры Терри, Ирвинг и кое-кто еще, игра английских актеров обычно старательна и посредственна, редко вовсе плоха, еще реже хороша. Если бы не было Шекспира, Шеридана и двух-трех звезд, значительно меньших по размеру, бриттам нечем было бы гордиться. А сейчас один Шекспир поднимает их театр в поднебесье.

Ради Шорлеммера Энгельс отложил вечернюю работу. Прежде чем разойтись по своим спальням, друзья уселись перед камином в кабинете Фридриха. Ленхен, вязавшая кофточку одному из маленьких Лонге, примостилась на диване. Она заметно одряхлела и часто погружалась в тягостные раздумья.

Елена Демут достигла уже 60 лет. Совсем недавно Ленхен была еще моложава и здорова, но после кончины двух Женни, Карла и маленького Гарри Лонге голова ее поседела, на сухом лице пролегли глубокие морщины горя, спина сгорбилась, но голос, взгляд, жесты были по-прежнему бодрыми, повелительными.

Ленхен, глубоко задумавшись, не сразу отозвалась, когда Энгельс, повысив голос, вызвал ее из мира мыслей.

— Ты устала, дорогая Елена. Весь день не щадила себя в чрезмерной работе. Я, право, чувствую себя жестоким эксплуататором, когда вижу, как ты не присаживаешься ни на минуту до самого вечера. Вот уж действительно проклятый труд домохозяйки. Хотелось бы мне дожить до того дня, когда вся кропотливая и неблагодарная, суетная и тяжелая Возня с домашним хозяйством, которая выполняется теперь индивидуально, превратится в мощную отрасль общественного производства.

— Чего только Фридрих не придумает! — сказала Ленхен с доброй улыбкой. — Сомневаюсь, чтобы кто- либо, пусть даже сложнейшая машина, угодил тебе и вычистил твой письменный стол так, как тебе нравится.

— Да, в бытовом педантизме наш Энгельс превзошел даже Канта, — пошутил Шорлеммер.

До полуночи не замолкал оживленный разговор в рабочей комнате Энгельса. Спустя несколько дней Шорлеммер уехал. Жизнь в доме на Риджентс-парк-род продолжала идти в напряженном труде.

Немало перемен произошло во внешнем облике Лондона в 80-е годы. Чище стали центральные улицы, отстроились нарядные жилые районы вокруг Хемстеда и Примроз-хилл. Появился первый трамвай, объявленный чудом наступающего электрического века. Его с явным недоброжелательством и опаской встретили многочисленные столичные извозчики и владельцы омнибусов.

Лондон не похож ни на одну столицу Европейского континента. Несмотря на то, что в его пределах, как и в любом другом главном городе государства, расположены биржи, парламент, рынки, молельни, немногие заводы, винные лавки и кварталы бедняков, он сохраняет свою неповторимость. Одна из особенностей Лондона — его чудовищное однообразие. Вест-Энд — фешенебельный район, включающий парки, Дворец королевы, нарядные магазины, театры, напоминает города Европейского континента, но эта небольшая часть столицы совершенно затеряна среди бескрайнего однообразия.

Жилища английских миллионеров внешним видом почти не разнятся от домов всех тех, у кого есть средства на приобретение собственного дома. Два лишних этажа не меняют скромный фасад с большей частью занавешенными окнами.

Трудно представить себе, глядя на обыкновенную оправу этих домов-сундуков, действительную стоимость собранных в них сокровищ.

Чужеземцу нелегко свыкнуться с хмурым небом и необщительными, суровыми обитателями острова. Особенно трудно попервоначалу приходилось рейнландцам, привыкшим к безоблачной лазури, избытку солнца, веселым, легко вспыхивающим людям.

И все-таки Энгельс привык к Лондону и полюбил его, хотя, как сам говорил, был вынужден обуздать принесенную с континента жизненную энергию и понизил барометр жизнерадостности с 760 до 750 миллиметров, прежде чем сжился с местным укладом. Он убедился, что британцы прямодушнее, чем многие другие, а существование без полицейских придирок искупает некоторые неудобства быта.

В часы досуга он совершал долгие прогулки по городу с кем-нибудь из знакомых. Когда в Лондон летом 1885 года приехала писательница социал-демократка Минна Каутская, Энгельс нашел в ней интересного собеседника и выносливого попутчика в странствиях по столичным окраинам. Минне Каутской было 50 лет. Несмотря на возраст и хроническую болезнь, вынудившую ее некогда оставить театр, на сцене которого она достигла уже известности, писательница сохранила и стройную фигуру и моложавое лицо. Особенностью творчества Каутской была отвага, с которой она, вторгаясь в жизнь рабочего класса, ставила и пыталась разрешить больные вопросы социальных отношений. Именно это редкое свойство и привлекло к произведениям немецкой социалистки внимание Маркса и Энгельса и внушило им уважение к ее дарованию. Они считали книги Каутской не только талантливыми, но и весьма полезными для развивающегося социал-демократического движения.

Минна была умная, образованная женщина. Она могла бы показаться чересчур обыкновенной, так как чуждалась жеманства, оставаясь скромной и простой в обращении. Эти свойства по достоинству оценил Энгельс, который ненавидел всякое кривляние и заносчивость, считая, что они обязательно прикрывают пошлость, невежество и бездарность.

Писательница поделилась с Энгельсом тяготами своей профессии.

Путь женщины в литературе всегда тернист. Ей приходится преодолевать предубеждение, связанное с тысячелетиями неравенства, в мужчине она встречает жестокого и сильного конкурента.

Минна Каутская писала в своих романах о рабочих и крестьянах. Героями Минны оказались живые, деятельные люди, взывающие не к состраданию, а к борьбе. Обо всем этом шел разговор между писательницей и Энгельсом во время одной прогулки по окраинам столицы. День был умиротворяюще светел, и дымка, нежная, как Млечный Путь, затянула небо.

Спустившись с Хайгейтских холмов, Энгельс и Каутская пришли на Мейтленд-парк-род, к дому, где жил и умер Маркс, и в молчании постояли перед серыми стенами. Всю обратную дорогу Минна настойчиво расспрашивала Энгельса о его друге. А Фридрих, как всегда, когда речь шла о Марксе, охотно вспоминал их общее прошлое.

Вскоре Каутская вернулась в Вену, откуда прислала Энгельсу свой новый роман «Старые и новые».

Отвечая Каутской, Энгельс писал:

«Я ни в коем случае не противник тенденциозной поэзии как таковой. Отец трагедии Эсхил и отец комедии Аристофан были оба ярко выраженными тенденциозными поэтами, точно так же и Данте и Сервантес, а главное достоинство «Коварства и любви» Шиллера состоит в том, что это — первая немецкая политически тенденциозная драма. Современные русские и норвежские писатели, которые пишут превосходные романы, все тенденциозны. Но я думаю, что тенденция должна сама по себе вытекать из обстановки и действия, ее не следует особо подчеркивать, и писатель не обязан преподносить читателю в готовом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов… Вы доказали, что умеете относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая свидетельствует о власти писателя над своим творением».

Настали святки 1885 года. Вечером за большим праздничным столом у Энгельса собрались друзья. Среди них был и химик Шорлеммер. Настроение у всех было вначале невеселым из-за смерти одного из друзей Маркса и Энгельса, старого коммуниста Боркхейма.

— Пули падают в наш квадрат. Валятся старые ветераны, могучие дубы, — посасывая сигару, негромко заметил Энгельс, помолчал и, распрямив плечи, поднял бокал, предлагая тост за густую молодую поросль социалистов во всем мире.

Ужин был превосходный. Об этом особо постаралась Ленхен, которой в стряпне помогала Тусси. Не обошлось без традиционного пудинга с коринкой, украшенного ярко-зелеными колючими ветками остролистника с пунцовыми ягодками, растущими прямо из листа. Маленькая елочка, освещенная разноцветными свечками, выглядела красиво. Глядя на деревцо, Энгельс вспомнил большой чопорный дом в Бармене, отца в черном сюртуке, читавшего нараспев библию и евангелие в рождественский вечер всему многочисленному семейству, мать, жизнерадостную, остроумную.

Речь зашла о Германии и ближайших ее перспективах. Энгельс, несмотря на свои 65 лет, казался нисколько не старше всех собравшихся. Лицо его, когда он говорил о том, что его особенно живо интересовало, еще более молодело. Считая себя не особенно умелым оратором из-за легкого заиканья, он не особенно любил произносить длинных речей прилюдно с трибуны, но, легко увлекаясь в застольном разговоре, был замечательным всепокоряющим собеседником. Стремительность его мысли, образность и богатство словесных красок в сочетании с моложавостью, прекрасной осанкой совершенно уничтожали ощущение преграды, которая невольно возникает между разными поколениями. Молодежь тянулась к Энгельсу, и он не только не препятствовал такому отношению к себе, как к равному, а поддерживал его и легко переходил на ты с людьми совсем еще юными, если они сумели внушить ему уважение к себе. Он вел себя с ними не по-отцовски, а скорее по-братски.

В этот вечер среди любящих его, преданных людей Энгельс говорил с особым воодушевлением.

— Я верю, друзья, все движется к намеченной нами цели. Опыт подтверждает, что настоящему искусству воевать мы обучаемся в боях, на войне. Что ж, история, думается, не лишит молодых революционеров и дальше этой школы. Но умелое маневрирование подчас стоит сражения. Тактика в военном деле иногда важнее бессмысленной отваги. Право же, можно дать почувствовать железную руку сквозь бархатную перчатку, но необходимо, чтобы враг при этом ощутил твою силу.

— Наши немецкие соратники напоминают мне иногда канатоходцев. Гонения на социалистов, как и положено по законам диалектики, принесли партии не только жестокий вред, но и кое-какую пользу, — вставил Шорлеммер.

— Правильно, Карлхен, — Энгельс протянул химику бокал своего любимого рейнлаидского красного вина, — лишь благодаря упорному и умному сопротивлению мы стали силой и заставили филистеров уважать себя. Того, кто идет на уступки, филистер всегда презирает. Выпьем же за нашу победу! Она неизбежна!

Идеи Маркса и Энгельса, как реки в половодье, разливаясь вширь, становились доступными новым тысячам и тысячам трудящихся. Социалистические газеты просвещали рабочих, учили их тактике революционной борьбы. Но, по мнению Энгельса, необходимо было рассказать пролетариям, недавно втянутым в политическое движение, не только о социальных битвах, но и о философских основах и источниках марксизма.

Карл Маркс с дочерьми и Фридрих Энгельс (фото 60-х годов XIX века)

Карл Маркс, 1872 г.

В 1886 году Энгельс написал ряд статей по поводу работы датского философа К.Н. Штарке о Людвиге Фейербахе и объединил их в одну книгу, которую назвал «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Прежде всего бросается в глаза предельная простота изложения самых сложных философских вопросов: Энгельс писал свою книгу для рабочего человека. Он не только рассказывает в ней о предшественниках марксизма в философии — Гегеле и Фейербахе, но и разъясняет, каковы отличительные черты диалектического и исторического материализма. Книга «Людвиг Фейербах» Энгельса вошла в историю человеческой культуры как один из важнейших классических трудов марксизма.

Энгельс говорит о философской революции в Германии, которая предшествовала политической революции 1848 года. Самой яркой личностью, вызвавшей этот философский переворот, был Гегель. Монархия и буржуа-либералы ошнбочно видели в его идеях спасение от революционных стихий, и потому гегелевская философия была официально возведена на царский престол всех наук. Правители Германии прочли у Гегеля первую часть его вывода о том, что все существующее разумно, но они не поняли диалектически противоположного вывода: достойно гибели все то, что существует. В этом была революционная сторона философии Гегеля, но это постигли поначалу немногие. К ним относились Гейне, Маркс, Энгельс. Всем, кто хотел внять ему, Гегель говорил, пусть в весьма туманной и совершенно неудобоваримой по языку и стилю форме, что для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного. Это был в высшей степени революционный метод мышления, если отбросить идеализм Гегеля и взять из его философии, как это сделал Маркс, рациональное зерно, если глубже проникнуть в грандиозное здание его философии, чтобы найти там бесчисленные сокровища. Энгельс говорит о противоречии между диалектическим методом и догматизмом, некритичностью и консерватизмом его системы. Однако гегелевская философия в целом — величественный итог всего предыдущего развития философии, вся она лишь идеалистически на голову поставленный материализм.

Фейербах не сумел понять философию Гегеля, он попросту отбросил ее прочь, выплеснув вместе с водой и ребенка. Фейербах не только остался идеалистом в понимании общества, он оказался во всем гораздо беднее Гегеля. Политика и историческая наука для него terra incognita — неведомая земля.

Столь же плоско мыслит он по сравнению с Гегелем и там, где рассматривает противоположность между добром и злом.

«Некоторые думают, — замечает Гегель, — что они высказывают чрезвычайно глубокую мысль, говоря: человек по своей природе добр; но они забывают, что гораздо больше глубокомыслия в словах: человек по своей природе зол».

У Гегеля зло выступает как движущая сила исторического развития. У Фейербаха же из его философии улетучиваются последние остатки ее революционности, когда он в обществе, разделенном на классы, призывает: любите друг друга без различия пола и звания; всеобщее примирительное опьянение!

Старая побасенка!

Еще один шаг, последний шаг к научному материализму, который не сделал Фейербах, надо было кому-нибудь сделать. Культ абстрактного человека, это ядро новой религии Фейербаха, надо было заменить наукой о действительных людях и их историческом и общественном развитии.

Это сделал Карл Маркс.

Научное понятие материализма Энгельс формулирует как ответ на основной высший вопрос всей философии: об отношении мышления к бытию, духа к природе. Создан ли мир богом или существует сам по себе, от века? В состоянии ли наше мышление познать действительный мир?

«Философы, — пишет Энгельс, — разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно, в конечном счете, так или иначе признавали сотворение мира… — составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма.

Ничего другого первоначально и не означают выражения: идеализм и материализм…

Но вопрос об отношении мышления к бытию имеет еще и другую сторону: как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру? В состоянии ли наше мышление познавать действительный мир, можем ли мы в наших представлениях и понятиях о действительном мире составлять верное отражение действительности? На философском языке этот вопрос называется вопросом о тождестве мышления и бытия. Громадное большинство философов утвердительно решает этот вопрос».

С точки зрения марксизма, мышление способно составлять верное отражение действительности. Мы не только можем всеми нашими пятью чувствами познавать мир, предметы, вещи, но обладаем также умением создавать их сами по нашему замыслу, повторять явления природы и обогащать ее новыми творениями.

Великие открытия XIX и XX веков, огромные достижения современной физики, химии, биологии, астрономии и астронавтики позволяют материалистам говорить о несомненном тождестве мышления и бытия.

Энгельс дает характеристику революционного переворота в философии, совершенного Марксом и его соратниками. Гегелевскую диалектику они освободили от идеологического извращения. Энгельс видит пользу марксистской диалектики не в признании ее на словах, а в том, чтобы применять ее в каждом отдельном случае и в каждой данной области исследования. Он утверждает даже, что три великих открытия — открытие клетки, закона сохранения и превращения энергии и теория Дарвина — свидетельствуют о начале усвоения диалектического мышления положительными науками. Если прежде философия присвоила себе монополию на создание общей картины природы как связного целого, то теперь все науки становятся полноправными созидателями системы мира. Философия из науки «о мире в целом» превращается в науку о законах самого мышления.

«Но это понимание, — пишет Энгельс, — наносит философии смертельный удар в области истории точно так же, как диалектическое понимание природы делает ненужной и невозможной всякую натурфилософию. Теперь задача в той и в другой области заключается не в том, чтобы придумывать связи из головы, а в том, чтобы открывать их в самих фактах. За философией, изгнанной из природы и из истории, остается, таким образом, еще только царство чистой мысли, поскольку оно еще остается: учение о законах самого процесса мышления, логика и диалектика».

Заключительные строки книги Энгельса звучат как гимн науке будущего, когда она перестанет быть средством карьеры и наживы:

«И только в среде рабочего класса продолжает теперь жить, не зачаднув… интерес к теории. Здесь уже его ничем не вытравишь. Здесь нет никаких соображений о карьере, о наживе и о милостивом покровительстве сверху. Напротив, чем смелее и решительнее выступает наука, тем более приходит она в соответствие с интересами и стремлениями рабочих. Найдя в истории развития труда ключ к пониманию всей истории общества, новое направление с самого начала обращалось преимущественно к рабочему классу и встретило с его стороны такое сочувствие, какого оно не искало и не ожидало со стороны официальной науки».

Работа Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» была напечатана первоначально в теоретическом журнале германской социал-демократии «Новое время» в 1886 году, а затем вышла отдельной книгой. Петербургский журнал «Северный вестник» поместил перевод этой книги на русский язык в 1889 году, побоявшись, однако, указать фамилию автора.

Ни Маркс, ни Энгельс никогда не были одиноки. Истинно большие люди не внушают маленьких чувств. Оба они, вызывая ярость врагов, познали великую преданность и приязнь единомышленников.

Вокруг Карла и Фридриха густой цепью строились борцы.

Накануне революции 1848 года вокруг Маркса и Энгельса собрались верные сторонники научного коммунизма: Вильгельм Вольф, Роланд Даниельс, Иосиф Вейдемейер. Бывшие руководители «Союза справедливых», «настоящие люди» Карл Шаппер, Иосиф Молль, Генрих Бауэр, рабочий-живописец Карл Пфендер стали выдающимися борцами Союза коммунистов; Фридрих Лесснер прошел с Марксом и Энгельсом весь их революционный путь, ему выпало счастье приветствовать русскую революцию 1905 года.

Творчество известного революционного фельетониста, поэта и сатирика Георга Веерта и поэта Фердинанда Фрейлиграта навсегда вошло не только в золотой фонд немецкой поэзии, но и в историю Германии. Находясь в Кёльне, Маркс и Энгельс поддерживали деловую связь со своими единомышленниками и партийными друзьями, действовавшими в других городах, — Имандтом, братьями Штумпф, Шили. Под воздействием Маркса, Энгельса и его соратников участниками коммунистического движения стали рабочие Нотьюнг, Резер. Энгельс с полным правом писал о Союзе коммунистов, что он «был превосходной школой революционной деятельности». На Рейне в Нассау, в Рейнском Гессене и т. д. — повсюду во главе крайнего демократического движения стояли члены Союза. Конрад Шрамм, Генрих Бауэр, Эрнст Дронке, Вильгельм Либкнехт, Георг Эккариус помогали Марксу и Энгельсу налаживать связи с Германией после поражения революции и пропагандировать идеи марксизма. Революционные деятели Бельгии Жиго и Тедеско, вожди революционного крыла чартистов Гарни и Джонс, поляки, русские, шведы, норвежцы, голландцы — защитники и проповедники идей «Коммунистического манифеста» входили в Союз коммунистов.

Годы Интернационала, появления «Капитала», дни Парижской коммуны сделали имена Маркса и Энгельса всемирно известными. В Европе и Америке о них писали реже правду, чаще небылицы, за ними следили. Но их сторонники, последователи и воины исчислялись уже не единицами, а сотнями. На смену периоду бурь и революций 1848–1871 годов пришло время, когда преобладали легальные методы просветительской и организационной работы (1872–1904 гг.), социализм разрастался вширь, разнообразные организации рабочего класса — партии, профсоюзы, кооперативы, просветительные союзы, — находясь под воздействием идей Маркса, способствовали проникновению марксизма в самые широкие толщи трудящихся. Рабочий-агитатор, рабочий-парламентарий, рабочий — руководитель партии — таков новый тип революционера-марксиста.

Идеи марксизма проникали постепенно в широкие массы, чтобы в XX веке стать необоримой силой, знаменем миллионов. Имя Энгельса всегда стояло рядом с именем Маркса.

После кончины друга Энгельс один возглавил международное социалистическое рабочее движение. Он никогда не оставлял в беде тех, кому доверял, с кем сражался рядом. В числе близких ему людей был Иоганн Филипп Беккер, уроженец баварского Пфальца, с отрочества участвовавший в политическом движении Германии. Он боролся в начале века на стороне защитников демократии и свободы кантонов Швейцарии, позднее пытался прийти на помощь отрядам Гарибальди в их схватках с Австрией и Францией. Отправившись в Марсель, он набрал там добровольцев и зафрахтовал корабль, чтобы идти спасать Римскую республику. Но Беккера предупредили, что судно затопят, если он рискнет выйти из гавани. В это время началась революция в Германии, и он повернул на север.

Летопись подвигов Беккера пространна. Особенно прославился он в баденско-пфальдской военной кампании. Огромного роста, богатырского телосложения, с длинной фиолетово-черной бородой и обжигающими глазами, верхом на могучем коне, Беккер напоминал легендарного Ричарда Львиное Сердце.

В Бадене, по мнению Энгельса, Беккер сделал неизмеримо больше других командиров. Он умел проникнуть в родную ему душу солдата. Люди, подчиненные ему, чувствовали это.

Он знал, как развеселить их соленой шуткой, уговорить и воодушевить. Народная, случайно собранная армия не представляла для него ничего неприятного, трудного. Там, где офицеры, воспитанные в школе регулярных дисциплинированных войск, терялись и ярились от бессилия, Беккер оказывался в своей стихии. Рекруты из его частей не только не дезертировали, но успешно воевали с отлично вымуштрованными прусскими частями, храбро переходя в наступление в открытом поле. Беккер был истинным самородком в науке воевать. И сила его слагалась не только из мужества, находчивости, ума, но из глубокой убежденности в правоте дела, за которое он сражался. Заражая окружающих необыкновенным спокойствием истинно здорового духа, являя пример бесстрашия, он сумел вдохновить плохо вооруженных, необученных солдат и унтер-офицеров на ратные подвиги в защиту революции. За 48 часов войско Беккера сделало переход в 80 километров, продвигаясь как арьергард повстанческих армий. Это было славное ратное дело.

Поздней ночью Беккер провел свой отряд через линию неприятеля в совершенном порядке. Утром его бойцы перешли в наступление, помогая этим отступавшим полкам.

Ничто, однако, не могло спасти германскую революцию. Она была обречена историей. Так неизбежно гибнет от неожиданно возвратившейся зимней стужи преждевременно зацветшее дерево. Отступление революционной армии и переход ее на швейцарскую землю заставили о многом задуматься стихийного, часто увлекающегося бунтаря Беккера.

Энгельс, хорошо знавший Беккера, сказал о нем:

— Коммунист по чувству стал сознательным коммунистом.

Беккер понял, что буржуазия повсюду явилась ядром реакционных партий. Только пролетариат подлинно революционен.

Хотя в 1860 году итальянское правительство предложило Беккеру чин полковника, большие деньги, командование легионом, который он должен был сформировать для предстоящей войны, пролетарский полководец отказался служить Риму, так как его хотели использовать не для дела народа, а в интересах крепнувшей монархии. С королями неистовый революционный воин не хотел иметь ничего общего.

Могучий телом и духом, коммунист Беккер стал одним из основателей Международного Товарищества Рабочих. С обычной неутомимостью и настойчивостью он боролся с анархистами, для чего объединил немецких рабочих Романской Швейцарии.

На Гаагском конгрессе Беккер был с теми, кто изобличил Бакунина, предательски посягнувшего на единство и взрывавшего изнутри Интернационал.

Маркс и Энгельс чтили ветерана и постоянно поддерживали с ним живую связь. Ему жилось, однако, нелегко в изгнании. Он долгое время работал щеточником. Энгельс постоянно помогал ему деньгами.

Семидесяти семи лет Иоганн Филипп Беккер решил побывать в местах, где прошла его буйная молодость. Он приехал из Швейцарии в Пфальц и Баден, поклонился низко земле, политой кровью революционных бойцов, и все такой же высокий, бородатый, но теперь совершенно седой, похожий на патриархального Моисея Микеланджело, в сентябре 1886 года отправился в Лондон погостить у Энгельса. Это были две счастливые недели, когда друзья могли поговорить о прошлом, настоящем и будущем. Иногда к их беседе присоединялись Лесснер и молодежь семьи Маркса. Беккер был участником освободительной борьбы трех поколений, живой летописью всех революций XIX века.

Он помнил русских казаков, проходивших через

Германию в 1814 году, когда пал Наполеон, видел казнь Занда, заколовшего писателя-шпиона Коцебу, и сражался всю жизнь с деспотизмом.

— Да, старый дружище, — говорил ему Энгельс, — ты единственный немецкий революционный генерал, которого мы имеем.

Но Беккер, не потерявший способность, несмотря на преклонные годы, смущаться, когда его хвалили, протестовал и отвечал полусерьезно:

— Генерал у нас только ты, Фридрих. Это признано Марксом и всей партией, я был всего лишь тактик, ничего не знавший в теории военного дела. Когда-то я отверг звание полковника, предложенное итальянским правительством, фактически продавшимся короне. Из твоих рук я его принимаю.

Энгельс откровенно любовался старостью Беккера и говорил о нем с нежностью:

— Этот редкий человек столь гармоничен физически и духовно, что ему можно было следовать в жизни природным инстинктам, ведущим его по правильному пути. И, приближаясь к восьмидесяти годам, он так же бодро стоит на высотах движения, как и в юности. Никогда не был он мрачным идейным невеждой, как многие «идейные» республиканцы незабываемого 1848 года. Как он дорог мне тем, что, как истинный жизнерадостный сын веселого Пфальца, никогда не притворялся и не хуже всякого другого любил вино, женщин и песни.

Казалось, что Беккер еще долго будет противостоять смерти. А прошло всего два месяца после его отъезда из Англии в Женеву, и белый телеграфный бланк оповестил Энгельса о том, что 7 декабря 1886 года его старого друга не стало.

Самым тяжелым бичом англо-американского социалистического движения было его сектантство, оторванность от рабочих, догматизм. «С тех пор как прекратил свое существование Интернационал, — писал Энгельс Бебелю об Англии, — здесь нет абсолютно никакого рабочего движения. Кроме такого, которое плетется в хвосте буржуазии, радикалов и ставит себе маленькие цели «в пределах капиталистических отношений».

Задачи социалистов Англии и Америки Энгельс видел в том, чтобы всколыхнуть застойную заводь, посеять хоть какой-нибудь свежий ветерок, втянуть в борьбу широкие массы, как это делал Маркс. Ошибочной и вредной сектантской тактике английских и американских социалистов Энгельс противопоставлял деятельность творца «Капитала» в Международном Товариществе Рабочих. «Основывая Интернационал, — писал он, — Маркс составил его Общий Устав так, чтобы к нему могли примкнуть все пролетарские социалисты того периода…; и лишь благодаря этой своей широте Интернационал сделался тем, чем он был, — средством постепенного растворения и поглощения всех этих мелких сект…»

Энгельс намеревался написать биографию Маркса и в связи с этим собирал материалы по истории Интернационала, он считал, что Международное Товарищество Рабочих было одним из самых ярких творений гения Маркса. «Жизнь Мавра без Интернационала была бы бриллиантовым кольцом, из которого вынут бриллиант».

Проживавшие в Америке немцы-социалисты не смогли установить тесных контактов с американскими рабочими, так как действовали догматически и доктринерски, пытались навязать отсталым и равнодушным ко всякой теории труженикам чисто теоретические, рассудочные премудрости.

Труженики Нового Света в 80-х годах вели решительную, подчас героическую, хотя и стихийную, стачечную борьбу за свои кровные интересы, в частности за 8-часовой рабочий день. Однако это были чисто экономические схватки. Энгельс отдавал себе отчет в том, что рабочие Америки находятся еще на буржуазной ступени мышления, и потому подчеркивал особую необходимость распространения в США идей научного социализма.

«Немцы, — писал Энгельс, — не сумели сделать из своей теории рычаг, который привел бы в движение американские массы. Они в большинстве случаев сами не понимают этой теории и относятся к ней доктринерски и догматически, считая, что ее надо выучить наизусть, — и этого уже достаточно на все случаи жизни. Для них это догма, а не руководство к действию». Энгельс учил социалистов Англии и Америки «участвовать во всяком действительно всеобщем движении рабочего класса, беря его фактическую точку отправления такой, какова она есть, и постепенно поднимать его на уровень теории…»

В 80-х годах экономическое положение рабочего класса Англии ухудшилось, в связи с этим страна переживала бурный подъем массового рабочего движения, усилилась стачечная борьба, появились первые тред-юнионы малоквалифицированных рабочих. Энгельс вместе со своими сторонниками вел борьбу против английских оппортунистов, этих «буржуазных и буржуазно окрашенных социалистов», во главе которых стоял беспринципный карьерист Гайндман, мечтавший лишь о парламентском мандате.

Последователи Энгельса — социалисты Элеонора Маркс-Эвелинг, Эдуард Эвелинг, пролетарские революционеры Томас Манн, Джон Бёрнс, Э. Б. Бакс, У. Моррис и другие, порвав с Социал-демократической федерацией Гайндмана, а затем и с Социалистической лигой, скатившейся к анархизму, стремились к созданию самостоятельной, способной противопоставить себя буржуазии, независимой английской рабочей партии со своей классовой программой. Они играли выдающуюся роль в организации стачечной борьбы английских рабочих, а также в создании тред-юнионов неквалифицированных рабочих.

Стачечное движение на острове нарастало. В 1888 году около 120 тысяч человек прекратили на время работу, добиваясь надбавки к нищенской заработной плате. Летом забастовали работницы спичечной фабрики в Ист-Энде — районе отверженных, где много лет бывала как добрый друг, учитель и руководитель Элеонора Маркс. Там впервые к ней обратились женщины со словами — «наша мать».

Дочь Маркса не покидала осажденной, будто крепость, небольшой фабрики, покуда представители рабочих и руководившие стачкой социалисты спорили с хозяином Вскоре он вынужден был уступить, и заработок работниц несколько увеличился Успех этот обнадежил других

Уже несколько лет Элеонора работала также среди пролетариев газовых предприятий, крайне эксплуатируемых и обездоленных

Комитет газовщиков, возглавляемый Элеонорой, призвал рабочих к забастовке

С детства Элеонора была неутомима именно в трудные дни Любовь к борьбе, к преодолению препятствий, бесстрашие она унаследовала от отца, укрепила в дружбе с Энгельсом. В огне куются самые крепкие предметы В эти сложные дни схватки с капиталистами, во время стачки, на подъеме, Элеонора добилась создания первого в Англии профсоюза неквалифицированных рабочих и стала членом его Центрального Комитета

Она отлучалась из комитета только для того, чтобы посоветоваться с Энгельсом, который зорко следил за всем происходящим на газовых заводах и сообщал об этом Лафаргам в Париж и соратникам в разные страны Основательно изучив историю, Элеонора хорошо понимала, как много могут достичь женщины в революционном движении, не только на баррикадах, в дни великих боев, но и в повседневной изнурительной борьбе с капиталистами Ей удалось, пользуясь собранным ранее опытом, знанием женских тревог и страданий, силой убеждения и доверия, которое к ней питали работницы, создать в профессиональной организации особые, женские секции.

Вскоре Союз объединил 70 тысяч пролетариев Англии и Северной Ирландии Перед этой силищей пришлось отступить газовым компаниям Они ввели 8-часовой рабочий день и подняли заработную плату на 6 пенсов за каждую смену. Беспримерная в истории победа рабочих явилась подлинным триумфом младшей дочери Маркса.

Тусси никогда не чуралась, казалось бы, незаметной, черновой, повседневной организационной работы, понимая, что из маленьких кирпичей строятся огромные здания. Превосходный агитатор и публицист, она смело переходила от малого к большому, одинаково легко разбираясь и в вопросах, касающихся всего человечества, и в делах повседневных, и заботах каждой отдельной личности. Для нее не было неинтересных либо скучных тем, если они касались жизни рабочих Эта особенность, перенятая Тусси от отца и Энгельса, делала ее нужной и горячо любимой народом Поэтому Ист-Энд, Уайт-Чаппель и доки были ей ближе, нежели Бонд-стрит, Гровенор-сквер или Кенсингтон.

Положение докеров до их победы в забастовке было еще более тяжелым, чем газовщиков. Они никогда не имели постоянной работы и толпились у Темзы, жадно вглядываясь в туманную даль, в ожидании пароходов, разгружать которые их нанимали за гроши. Энгельс называл докеров отверженными из отверженных.

Англичане слыли рослыми, здоровыми людьми. Нарядные прохожие на Чаррингтон-кросс в такой же мере подтверждали это, как люди доков опровергали. Узкогрудые, изможденные грузчики были выносливы, как вьючные животные, но редко доживали они до старости. Элеонора посещала семьи докеров, где дети гибли от рахита, прозванного английской болезнью, страдали трахомой и туберкулезом, а многие женщины с отчаяния выклянчивали милостыню и пьянствовали.

Потеряв терпение, недополучив при расчете плату за разгрузку, докеры забастовали. Через несколько дней из Вест-Индских доков стачечное движение перебросилось к другим грузчикам, 10 тысяч трудящихся прекратили работу. Крупнейшая гавань мира была заморожена. Темза притихла. Забастовкой руководили несколько докеров, Эвелинг и Элеонора. Она стала секретарем забастовочного комитета. С этого часа, как ранее на газовом заводе, Элеонора не покидала своего поста ни днем ни ночью. Ей доверяли деньги, и она распределяла пособия среди безработных, вела записи в рабочих книжках стачечников. Дверь в комнату, где она находилась, не закрывалась, и люди всех возрастов приходили к ней за советом и помощью. Докеры полюбили эту женщину, неистовую в борьбе и кроткую в общежитии.

После напряженных недель стачка в доках также кончилась успешно для рабочих. Они получили то, чего добивались. Ощутив на деле, как много добра несет объединение, докеры тоже вступили в профсоюзы. Это было еще одной победой социалистов.

Боевой темперамент в политической борьбе — вот главная черта, которую Элеонора переняла у Энгельса. Сдержанная, отлично воспитанная, Тусси была олицетворением спокойствия в семье и среди друзей, но на трибуне, в Комитете, руководившем забастовкой, в уличной схватке с полицейскими она становилась неистово смела. Когда начальник лондонской полиции запретил митинг безработных, демонстранты попробовали пробить себе дорогу на одну из самых больших площадей столицы — Трафальгар-сквер. Это было нелегким делом. К площади примыкали улицы, населенные зажиточными лавочниками и чиновниками. Неподалеку были расположены казармы. Чтобы загородить узкие переулки, хватало одного взвода солдат.

Элеонора не признавала отступлений.

— Вперед, друзья, — крикнула она, — это всего лишь маленькое препятствие, пусть знает полиция, что мы ее не боимся.

— Вперед! — раздалось со всех сторон.

Навстречу демонстрантам, размахивая увесистыми дубинками, ринулись полицейские. У Элеоноры не было никакого оружия, кроме маленького зонтика.

— Пусть будет стыдно тем, кто воюет с мирными безоружными людьми, требующими труда, — снова раздался голос предводительницы безработных.

— Стыд, позор правительству!

Завязался рукопашный бой. Черная тальма Элеоноры была разорвана в клочья и сбившаяся шляпка смята. Внезапно со стороны Сент-Джемского сквера показались вооруженные солдаты.

Начальник лондонской полиции, реакционер Уоррен, призвал на помощь войска. В рядах демонстрантов началось смятение. Перевес сил был не на стороне рабочих. Эдуард Эвелинг тщетно призывал свою группу остаться на поле боя.

— Зачем рисковать головами? Мы хотим работы, а не крови, — говорили вокруг. Колонны, шедшие на митинг, заметно редели. Эвелингу пришлось отойти. Однако на противоположном конце, неподалеку от колонны, увенчанной статуей Нельсона, Элеонора и несколько десятков ее друзей докеров продолжали сражаться. Дочь Маркса упорно сопротивлялась, пока ее не арестовали.

Лишь к вечеру она была выпущена на свободу. В отличном воинственном настроении Тусси добралась до дома Энгельса, где ее ждали встревоженные близкие. Переодевшись и подкрепившись черным чаем, Элеонора написала саркастическое, резкое письмо в газету «Пэль-Мэль», рассказывая с возмущением обо всем происшедшем у подножья горделивой колонны Нельсона, воздвигнутой в честь победы Англии над Наполеоном I.

Энгельс, постоянно переписывавшийся с Лаурой и Полем Лафаргами сообщил им подробности события, не преминув рассказать о мужественном поведении Элеоноры.

— Дело будет решаться в суде, — добавлял он, — возмущение рабочих грубостью полиции так велико, что в ближайшее воскресенье возможно новое столкновение.

Энгельс высоко ценил знания и переводческий дар Лауры, а в ее муже видел одного из самых стойких марксистов, вождя французских пролетариев. В письмах Энгельс подробно сообщал им обо всех делах в Англии, о событиях в семье, делился своими мыслями о всемирном рабочем движении, давал советы, руководя таким образом фактически борьбой социалистов. Острый глаз его увидел среди английских пролетариев новый и опасный тип человека — филистера, приспособленца, лицемера, демагога.

«Поскольку филистер, как буржуа, так и рабочий, стоит за действия в рамках законности, можно ожидать, что следующая демонстрация окажется слишком слабой, чтобы попытаться сделать что-либо серьезное. И тогда было бы жаль видеть, как лучшие люди жертвуют собой, чтобы спасти честь трусов, которые отступают уже теперь», — заканчивал Энгельс свое письмо в Париж.

Нет большей беды для труженика, нежели безработица. С нею приходят голод, многообразные унижения. Над убогими жилищами окраин, почерневшими от дыма очагов, над золотушными, присмиревшими детьми, над женщинами без возраста, скрывающими нищету под заштопанным платком, липким вонючим туманом нависает тогда отчаяние. Безработица! Несколько грошей — подачка благотворителей — не могут вывести из тупика здоровых людей, ищущих труда.

С утра до сумерек к Комитету стекались безработные в стоптанной обуви и полинявших от сырости головных уборах. Нередко у входа в Гайд-парк или на Трафальгар-сквер сходились люди на собрания, прозванные «поднебесным парламентом». Не обращая внимания на погоду, в туман и дождь выступали здесь с речами Элеонора и Эдуард Эвелинги.

В Гайд-парке встречались с рабочими также Энгельс и Лесснер.

В эти же годы пришел к социалистам Бернард Шоу, еще малоизвестный тогда публицист, ставший впоследствии знаменитым драматургом.

Бернард Шоу часто встречался с Эвелингами. Ему очень нравилась Элеонора Маркс, в ней он чувствовал ту же внутреннюю простоту и ясность духа, которые так берег в самом себе.

Еще будучи начинающим литератором, он пытался перевести на английский язык произведения Энгельса.

Шоу отличался совершенным душевным и физическим здоровьем, он никогда не лгал и любил прозрачную глубину мыслей и чувств.

В читальне Британского музея он прочел «Капитал» и затем возвращался к нему многократно, Шоу поразился гениальности всех положений и открытий, сделанных Карлом Марксом. Он написал об этом статью и навсегда сохранил чувство преклонения перед титаническим умом Маркса. Но, поняв и приняв его экономическое учение как единственно верную теоретически науку, Шоу, подобно Гейне, испугался разрушительной силы насильственных революций, опасаясь, что очистительная буря может унести вместе с песком, пылью, сухой листвой плодородный грунт накопленной великой культуры.

«Шоу был членом Фабианского общества, возглавляемого супругами Вэб, но, разделяя не до конца их цели и идеи, тянулся больше к социалистам.

Энгельс, приглядываясь к тому, что писал и делал Шоу, постепенно проникся к нему симпатией, как к несомненному таланту.

В конце лета 1888 года на большом судне «Сити оф Берлин» Фридрих Энгельс впервые в жизни отправился в Нью-Йорк. С ним поехали супруги Эвелинги, побывавшие недавно в Новом Свете с пропагандистскими лекциями, и Карл Шорлеммер

Океан доставил Энгельсу и его спутникам, не боявшимся качки, большое наслаждение. Переменчивый и многозвучный, необозримый, своевольный, он был непознаваем, как вечность.

Переезд прошел благополучно, и на восьмой день «Сити оф Берлин» вошел в широкий Гудзонов пролив, миновал бессчетные паромы, суда, яхты и статую Свободы.

Небольшой буксирный катер привез пассажиров на берег к длинному деревянному сараю, где таможенники произвели осмотр багажа. И вот перед спутниками открылся мало чем примечательный Нью-Йорк. От порта к центру шел трамвай. Невысокие дома из коричневого камня были однообразны, но зато особняки на Пятой авеню, где жили богачи, резко отличались своей архитектурой. Рядом с копией изящного французского шато с берегов Луары, высился нескладный деревянный сруб, напоминавший постройку, в которой ютились первые ирландские колонисты в Виргинии. Тут же наживший большое состояние промышленник — выходец из Польши выстроил себе белоснежный дом наподобие костела, а его сосед решил удивить город, воспроизведя палаццо, восхитившее его в Венеции. Все стили зодчества — романский, готический, барокко, рококо, ампир — нашли приверженцев среди новоиспеченной буржуазии.

На набережной Нью-Йорка возводили первый четырнадцатиэтажный дом, самый высокий на всей планете. Толпы любопытных бродили вокруг строительных лесов, упиравшихся, как говорили, в самое небо.

Энгельс с друзьями направился к этому великану, чтобы посмотреть на работу каменотесов и каменщиков. Узнав в них итальянцев, он заговорил с ними на языке Данте.

Чтобы увидеть Нью-Йорк, каков он есть на самом деле, Энгельс побывал в районе Бауэри. Туда устремлялись эмигранты, которых сотнями ежедневно выбрасывали в карантин на Острове Слез трюмы прибывающих издалека пароходов. Американцы считали их чужаками и обрекали на страдания, прежде чем давали права гражданства. Но надежда, напоминавшая азарт игроков, жаждущих выигрыша, вызывала новый прилив сил. Забывая о многих задавленных тяжестью неудач бедняках, они мечтали оказаться среди одиночек, которые, прибыв в Нью- Йорк без гроша, стали впоследствии миллионерами.

Горькую чашу испил попервоначалу и «человек упрямой справедливости», друг Маркса и Энгельса, немец, изгнанник Фридрих Адольф Зорге. В Америке он очутился в 1852 году совершенно случайно. Будучи больным, он перепутал пароход и лишь в океане узнал, что едет не в Австралию, куда собирался, а в Нью-Йорк. Так решилась его судьба.

Негостеприимной оказалась для него, однако, новая земля. Часто Зорге не имел крова и пищи. Ночи напролет проводил он на скамейке парка под открытым небом. Все, казалось, ополчилось на него, даже звезды и холодное пустое солнце на рассвете. Но в такие времена, как на войне либо в тюрьме, лучше познаются люди.

Сын ученого священника, солдат баденско-пфальцской революционной армии, Зорге покинул Германию с отступающим революционным войском, так как был заочно приговорен к расстрелу. В Швейцарии он жил впроголодь, питаясь чашкой кофе и куском, хлеба, которые зарабатывал, то батрача в деревнях, то занимаясь чисткой ружей в тире и на стрелковых состязаниях. Зато именно в Женеве встретил он" Вильгельма Либкнехта и стал членом местного Просветительного общества немецких рабочих. Он подружился на всю жизнь с Иоганном Беккером и другими коммунистами — соратниками Маркса и Энгельса, и эти люди подвели его к науке о коммунизме. От них он узнал о «Манифесте Коммунистической партии», о социалистической литературе.

Зорге оказался ревностным посетителем Общества рабочих. Мир открылся ему заново; так бывает только в раннем детстве, когда ребенок вдруг приобретает сознание и начинает не только видеть, но и осмысливать окружающую его жизнь.

Есть ли миг в жизни более значительный, чем когда хаос бытия вдруг озаряется могучим лучом мысли и мечущийся человек обретает себя и устремляется по единственно нужному ему направлению? Начались скитания. Из Бельгии, где он давал уроки немецкого языка в частной школе и находился под надзором полиции, его вскоре выслали по доносам, полученным из Швейцарии. Упорно прячущий под внешней суровостью и резкостью большую душевную мягкость и чувствительность, настойчивый в любом деле и верный до самозабвения, Зорге слыл у врагов медведем и грубияном, у соратников — надежнейшим и прямодушнейшим из друзей.

Изгоняемый отовсюду, преследуемый, он поехал в Англию, где на Дин-стрит в крайне стесненных обстоятельствах жил тогда с семьей Маркс. Эта встреча глубоко запала в сердце одинокого странника. Автор произведений, которые определили навсегда социальные взгляды Зорге, оказался таким, каким он и хотел его увидеть. Чувство доверия и уважения еще более возросло у ученика к учителю.

Так и не найдя подходящую работу в сырой английской столице, Зорге отправился по белу свету искать пристанище.

Как и в Швейцарии, лишения и материальные невзгоды не помешали ему найти хороших друзей, единомышленников. Познакомившись с молодой немкой, он полюбил ее и встретил полную взаимность. Екатерина стала его неизменным спутником и подругой. Девушку не смутило, что их имущество после свадьбы состояло всего из стула, стола и койки.

С детства Зорге хорошо играл на музыкальных инструментах- и хорошо пел. Его родители, всесторонне образованные люди, увлекались музыкой. Отец Фридриха, Георг Вильгельм, и сам он были хорошими органистами. Зорге хорошо знал также народные мелодии и мастерски исполнял романсы, которые любил напевать и Энгельс.

Со времени конгресса Международного Товарищества в Гааге Зорге не бывал в Европе, но связь его с Энгельсом благодаря непрекращающейся переписке продолжалась.

Уже много лет Зорге возглавлял своеобразно развивавшееся пролетарское движение Соединенных Штатов.

Зорге был на восемь лет моложе Энгельса, но выглядел значительно старше. Жизнь изрядно потрепала его, как и многих осевших в Америке иноземцев, привезших с родины пустой кошелек. Проверенный в боях ветеран, один из руководителей Международного Товарищества Рабочих, последователь Маркса, вооружился к тому же идеями научного коммунизма и поднял меч на божество молодой державы — капитал. Началась кровавая война с его жрецами.

Встреча Зорге и Энгельса взволновала обоих.

Два однополчанина беспорядочно, как это всегда бывает после разлуки, перебивая друг друга, вспоминали прошлое.

Долго не могли они наговориться. Общие воспоминания спаяли их одной цепью. Многого из того, о чем они толковали, никто более не знал на земле. Оно исчезло даже для всепроникающей истории, так как, не оставив осязаемого следа, жило теперь только в памяти двух-трех людей, не придающих этому должного значения.

Энгельс просил Зорге никого не оповещать о его приезде.

— Я здесь по настоянию врачей, отправивших меня за океан для перемены климата, и не более чем турист, частное лицо, приехал ненадолго, чтобы обнять тебя. Признаться, хотелось также, прежде чем отправлюсь к праотцам, самому увидеть страну Колумба, дополнить своими наблюдениями то, что знаю из твоих писем, статей и разных книг. Потолкуем же, старый дружище, о твоей второй отчизне.

Разговор длился долго.

Окрепнув и захватив власть, буржуазия Соединенных Штатов тотчас же принялась сгонять американских индейцев с исконно принадлежащих им земель. Получив в свою собственность бескрайние, не тронутые плугом поля, капиталисты и фермеры за гроши скупали труд негров и бездомных переселенцев. Повсюду закипела работа. Земледелие и индустрия процветали. Начался бурный экономический рост нового государства, быстро нагонявшего европейские дряхлеющие державы. Возможность получить сказочно высокие прибыли соблазнила денежных магнатов Англии, Франции и Германии, и они охотно укрепляли США своими займами и вкладами. Богатейшие природные условия, буржуазно-демократический строй, свободный от тяжелой ноши феодальных пережитков, непрерывно пополняющийся иммигрантами запас рабочей силы способствовали тому, что страна за несколько десятилетий превратилась из чисто земледельческой в самую могучую на свете промышленно-аграрную державу.

Океан стал для молодой республики надежной крепостной стеной, и она смогла не разорять своей казны содержанием дорогостоящих армий.

Но хотя с удивительной скоростью множились железные дороги, развивались машиностроительная, угольная, металлургическая индустрия» небывало наживались капиталисты, всех хуже жили рабочие.

Отчаявшиеся, изнемогшие от постоянной нужды, безработицы, неверия в будущее, они легко склонялись к бунту анархистами и проповедниками различных социальных сект, групп, обществ. Ирландцы, немцы, поляки, евреи, скандинавы, итальянцы, чехи, французы, китайцы не всегда умели сговориться между собой, зная лишь родной язык, но, несмотря на несхожесть привычек, темпераментов, понятий, стремились к содружеству, как к защите. Они понимали, что сильны только купно. Как бы ни назывались рабочие объединения, Орденом ли рыцарей труда, лигой или обычным союзом, они все боролись за 8-часовой рабочий день и сносный заработок.

Хозяева отказывали, ссылаясь на убытки.

— Преждевременно, — писали субсидируемые заводчиками и банкирами газеты.

Хотя прошло уже два года после страшного происшествия в Чикаго, оно продолжало тревожить умы не только социалистов.

В 1886 году после рабочих волнений в богатейшем городе на озере Мичиган были повешены ни в чем не повинные вожди социалистического движения. Весь состав редакции немецкой газеты, руководимой Шписом, вплоть до наборщиков, оказался в тюрьме. Бургомистр Чикаго, выхваляясь тогда перед представителями прессы, сказал, подчеркивая могущество буржуазии: «Если бы английская королева поступила таким же образом, как мы в эти дни, то она потеряла бы и корону и страну».

Наглость и цинизм судей на процессе Шписа и его единомышленников не знали предела. Председательствующий громогласно признал, что суд вовсе и не утверждает, будто подсудимые виновны. Их алиби оказалось неопровержимым. И все-таки их повесили.

Нью-Йорк понравился Энгельсу яркостью красок неба, изобилием солнечного света. После замутненного Лондона этот город казался особенно веселым и даже пестрым, как его шумливые, громко спорящие, всегда куда-то торопящиеся жители. Грохот надземной железной дороги, перекличка пароходных сирен вливались 6 симфонию клинообразного города, растянувшегося в длину, как коса на реке.

Из Нью-Йорка Энгельс и его спутники поездом отправились в Бостон. В вагонах, в противоположность английским, было шумно и грязно.

Чтобы изучить живую Америку, где люди так же различны, как страны, которые они покинули, где климат столь не схож, что когда в Нью-Йорке бушует метель, во Флориде зреют апельсины, нужно вжиться в нее, как Зорге.

Энгельс избегал поспешных обобщений. Новый Свет чем-то пугал его. Не имея своей уходящей в глубь веков истории, как ствол без корня, не обвитый плющом традиций, этот обжитой 70 миллионами человек материк нес в себе загадочные неожиданности. Десятки вероисповеданий, предрассудков, смутных представлений о прошлом, как ручейки, образовали здесь полноводную, бурную и мутную реку. Каково будет ее течение, что принесет она в океан человечества?

По-юношески радовался Энгельс впечатлениям, которые с такой щедростью разбросаны обычно на дорогах путешественников в незнакомых странах. Для него Америка была не просто новизной и злободневностью. На ее землях жили некогда племена, описанные им недавно в книге о происхождении семьи и частной собственности.

— На этих берегах обитали первобытные люди, — говорил он, когда небольшой пароход вошел из озера Онтарио в реку святого Лаврентия, — она мало чем отличались от нас, но были, однако, совершенными дикарями. Найдя огонь, они познали божество. Их женщины, должно быть, были красивы, с косами до пят, а мужчины храбры. Трусливые погибали.

Пульс жизни бился для него с удесятеренной силой и в лексиконе не было плоских слов: «скука» или «унынье». Великий гуманист, интересовавшийся человечеством с самого его детства, принимал бытие как нечто безбрежное и драгоценное. Старость означала для него только дряхлость сознания, а неизбежность конца не только не умаляла дара жизни, а делала его значительно дороже.

В пути Энгельс всегда отдыхал. Сейчас он путешествовал по США инкогнито, решительно не желая встречаться с представителями немецких эмигрантов и назойливыми репортерами газет.

Имея возможность провести в Америке не более 30 с небольшим дней, Энгельс строго придерживался намеченного маршрута. Осмотрев малонаселенную, прекрасную своими лесами и реками Канаду, он направился в Адирондак. Старого, тренированного альпиниста всегда тянуло в горы. Чем выше Энгельс поднимался, тем бодрее себя чувствовал. Оставив позади леса, затем кустарники, путешественники очутились в пуховиках из тумана и, наконец, увидели скалы вершин и солнце. Эвелинги и Шорлеммер едва поспевали за Энгельсом.

Путешественники часто ездили верхом, шли пешком либо передвигались в тряских колымагах. Энгельс говорил, что по сравнению с местными фаэтонами прусские дорожные повозки времен царя Гороха показались бы роскошными каретами. Пассажиры устраивались на козлах, крыше и на узеньких, грозивших свалиться сиденьях для шести человек. Дороги вполне соответствовали транспорту.

— Да-с, вот когда мы смогли насладиться всеми достижениями культуры времен Тридцатилетней войны, — с обычным юмором заключил Генерал.

Путникам часто встречались негры. Белые звали их всех Джорджами, и они охотно откликались. В память о президенте Вашингтоне многие действительно носили это имя.

В провинции чернокожие фактически продолжали оставаться рабами. На одном из пароходов прохаживалась пышно разряженная дама, очевидно плантаторша с Юга. При ней находился согбенный, высохший, как тростник зимой, негр. У него были густейшие, бобриком постриженные волосы, и, когда его белотелой хозяйке требовались шпильки, она привычным жестом доставала их из его похожей на шерстяную подушечку головы. Булавки с разноцветными металлическими головками торчали во все стороны из черных, с сединой, коротких волос.

В Нью-Йорке, куда снова прибыли Энгельс с друзьями, чтобы отправиться пароходом в Англию, ему не удалось избежать встречи с журналистом, записавшим для печати их краткую беседу. Представителем немецкой газеты, подкараулившим его, оказался маленький Теодор Куно, многолетний знакомый Энгельса, один из рьяных борцов в Интернационале против Бакунина. Несколько лет назад Куно побывал в Лондоне. Когда бы ни сводила его судьба с Энгельсом, они говорили о счастливых днях Гаагского конгресса.

Есть особое свойство у жестоких испытаний, если они прошли и не сломили души: воспоминания о них становятся отрадными и укрепляют волю. Так однополчане хранят горделивую память о сражениях и тяготах войны, окончившихся победой.

Гаагский конгресс был открытым поединком между последователями Маркса и Энгельса с анархистами, не побрезговавшими ни клеветой, ни обманом, чтобы уничтожить Интернационал.

— Да, вот это была схватка не на живот, а на смерть. Мы столкнулись впервые в истории рабочего класса с тайным заговором, прямо-таки с адской машиной, подложенной для взрыва не каких-либо эксплуататоров, а нашего Товарищества, самим сатаной анархизма Бакуниным, — взволнованно, как будто не прошло 16 лет, припоминал Энгельс, когда Куно, бывший председателем следственной комиссии съезда, принялся ворошить прошлое.

Куно особенно гордился тем, что едва не был убит одним из анархистов. Погибнуть от руки идейного противника — честь, размышлял Куно. Ем) было лестно осознавать себя сильным. Только тот, кто очень низко пал, не имеет врагов.

Энгельс гостил у Зорге в его скромном домике Лонг-Бренче в Хобокене.

Последний вечер на земле Нового Света Зорге и Энгельс провели в обычной задушевной беседе. Обоих беспокоило укрепление монархистов во Франции, объединившихся вокруг бывшего военного министра генерала Буланже.

— Доверчивость в политике граничит с преступлением Нам, свидетелям возвышения прохвоста Луи Бонапарта и его кровавых дел, ясно, чем может кончиться недомыслие и медлительность левых партий в борьбе с авантюристами, которых, как резиновый мяч, надувают монархисты и буржуа.

Зорге, обеими руками опершись о стол, с нескрываемой любовью смотрел на вспылившего Энгельса и не прерывал его. Американский друг Генерала был невысоким, широкоплечим, сутулым человеком с неулыбчивым, грубоватым лицом и острыми глазами, выражение которых могло быть суровым, холодным, насмешливым, мечтательным и добрым. Зорге, как все сильные, много испытавшие люди, был разным в разных обстоятельствах. Но единственное, в чем он оставался неизменным, это в резко выраженном чувстве правды и справедливости. Потому так смело и встречал взгляд людей. Редко у кого были столь «говорящие» и проницательные глаза.

Сентябрьским утром распростились Зорге и его семья с друзьями, уезжавшими в Ливерпуль. Самое мощное, новое судно «Сити оф Нью-Йорк» водоизмещением в 10 500 тонн вышло в свой четвертый рейс из Америки в Европу, и сначала ничто не предвещало осложнений в плавании. Но океан коварен. Внезапно начался могучий шторм. Палубы опустели, качка свалила многих пассажиров. Корабль, казавшийся в порту огромным и несокрушимым, то падал в бездну, то взлетал к туманному небу.

К берегам Англии пароход пришел с двухдневным опозданием, но невредимым.

Поражение Коммуны еще долгое время мешало развитию социалистического движения во Франции. Часть рабочих в 80-е годы шла за буржуазной партией радикалов. Но тлеющие угли Парижской коммуны постепенно разожгли новые очаги социалистических организаций. На французском языке появился не только перевод «Капитала», но и многие другие произведения Маркса и Энгельса. Страна, в которой на протяжении последнего века политические идеи постоянно не только получали самую острую формулировку, но и решительно переводились народом на язык практики, вновь выходила на аванпосты социальной борьбы.

Крупнейшими пропагандистами научного социализма были Жюль Гед и Поль Лафарг. Журналист и политический деятель, выдающийся оратор, Гед некогда решительно боролся с режимом Наполеона III, затем вынужден был бежать в Италию, где сблизился с анархистами, однако под воздействием произведений Маркса отошел от апостолов разрушения и стал одним из энергичнейших глашатаев идей научного социализма. Он издавал в Париже еженедельную газету «Равенство», в которой были напечатаны отдельные главы «Капитала» и «Нищета философии», а также другие работы Маркса и Энгельса.

Красноречивые, смелые выступления Геда и Лафарга сперва на заводах, а затем в парламенте имели большой успех. Все новые и новые группы рабочих втягивались в сознательную политическую деятельность. Шел процесс соединения марксистской теории с рабочим движением. Программа Рабочей партии, выработанная еще при непосредственном участии Маркса, на знамени которой стояло «Экспроприация класса капиталистов», оказывала большое революционизирующее воздействие на передовых пролетариев.

80-е годы были периодом подъема пролетарского движения во Франции. «Программа-минимум» Рабочей партии приобрела популярность среди трудящихся, ее влияние быстро росло. Однако внутри партии шла постоянно острая идейная борьба, мелкобуржуазные элементы создали новую группу реформистов, во главе которой встали прудонист Брусс и анархист Маллон. Они выступали против «Программы-минимум», особенно против ее марксистской теоретической части, отвергали революционные методы борьбы и, подобно фабианцам в Англии, призывали к завоеванию большинства в органах местного самоуправления — муниципальных советах. Эту тактику Брусс называл «политикой возможностей» (по-французски «possible» — возможный). Реформистов Брусса и Маллона и их приверженцев стали называть «поссибилистами».

Раскол между гедистами (или, как еще звали марксистов, коллективистами) и поссибилистами длился многие годы.

Рабочая партия Геда и Лафарга организовала несколько крупных забастовок на заводах промышленных центров. Почти полгода длилась стачка трех тысяч горняков Деказвиля в 1886 году. Она закончилась частичной победой рабочих. Возглавленное коллективистами движение солидарности пролетариата Франции с бастующими горняками Деказвиля показало вновь, впервые после Коммуны, могущество рабочего класса. Под влиянием этих бурных событий в палате депутатов выделилась первая самостоятельная рабочая фракция, состоявшая из депутатов, верных идеям Маркса.

Хлесткие репортеры французских газет постоянно сравнивали Поля Лафарга благодаря его представительности и видной внешности, преждевременной седине и огненному уверенному взору с кем-нибудь из титулованных придворных XVIII столетия.

Лафарг — один из вождей рабочего движения Франции — выглядел действительно, как представитель древней аристократии. Он всегда казался собранным и, однако, вулканически вспыльчивым. Трудно было найти натуру более деятельную, неукротимую. Лафарг не уставал знакомить народ с наукой коммунизма, с марксизмом. Он был сама энергия и страсть. В течение дня он успевал переделывать множество дел. И ни одно не обходилось без Лауры, дочери Маркса, ее совета и оценки.

Лаура обладала незаурядными литературными способностями. Одним из ее прозвищ в семье родителей было «Поэтесса». Она писала стихи, но с годами все реже отдавалась поэтическому творчеству, посвятив себя преимущественно работе над переводами серьезнейших философских, экономических и политических трудов. Ее речь была богата красками и неожиданными оборотами. Даже выдающийся лингвист Энгельс посылал свои переводы для проверки Лауре и ее мужу. Но и во французском языке, родном для Лафарга, Лаура стала непререкаемым судьей. Ее переводы были всегда филигранно отделаны.

Стиль отца был ей особенно близок, и, сверяя французский перевод статьи Маркса о Прудоне, сделанный Энгельсом, она довела текст до совершенства, воскресив все своеобразие языка автора. Энгельс, отправляя рукопись в Париж, писал: «Маркс не из таких людей, которых можно переводить на скорую руку. Надеюсь, что Лаура добьется того, чтобы текст был передан хорошо и точно».

Столь же превосходно, как немецким и французским, владела Лаура английским языком, и Энгельс просил ее взять на себя перевод одной из глав «Капитала».

Лафарги обжились в Париже, привязались к нему.

Круг знакомых Лафаргов был весьма широк, разнообразен и многоплеменен. Среди немцев Лаура особо выделяла Клару Цеткин, молодую революционерку, стойкую, храбрую сторонницу Маркса и Энгельса, руководительницу, пролетарского женского движения. В Цеткин Лаура усмотрела широкий ум, знания и волю, выдающиеся организаторские способности.

Осенью 1888 года началась подготовка к Международному социалистическому рабочему конгрессу, которому суждено было положить основание новому, Второму Интернационалу. На этом поприще Кларе и Лауре предстояло многое сделать. Революционному движению пригодилось их отменное знание многих языков. Они вели переписку с рабочими партиями разных стран, переводили документы. Клара Цеткин не только приняла участие в созыве международного пролетарского съезда, но ей пришлось выступить на нем с большой речью.

Напряженно ждали социалисты своего конгресса. И в те же месяцы Париж с жаром и рвеньем достраивал павильоны выставочных зданий на Марсовом поле. Над городом все выше поднималась сплетенная из металла, прозрачная, дерзновенная башня, которую возводил инженер Эйфель, прозванный газетами «чудотворцем». Гостиницы готовились принять тысячи постояльцев, рынки накормить их. Предпраздничное воодушевление не исчезало с улиц и площадей столицы.

Биография революционера включает обычно и время, проведенное в заключении. Гед и Лафарг не были исключением из этого горестного правила. Не раз арестом завершались их выступления с трибуны. Полиция, исказив в протоколах смысл того, к чему они призывали народ, обвиняла руководителей социалистической партии в подстрекательстве к убийствам.

Лафарг, как и два его великих учителя, любил странствовать по прошлому, мысленно оживляя тени истории. В затхлых тюремных коридорах, где камни хранили невидимые отпечатки тысяч человеческих ног, Поль вспоминал якобинцев и жирондистов, участников «Заговора равных» Бабефа, пытавшихся воспротивиться самовластью Наполеона I; бойцов революций 1830 и 1848 годов, героев Коммуны. В тюрьме Лафарг и Гед много читали и писали.

Лаура, жена и соратница воинствующего социалиста, всегда, когда муж отправлялся в пропагандистскую поездку, готовилась равно к тому, чтобы встретить его невредимым либо отправиться с протестом в полицию и передачей в тюрьму.

Жена Лафарга часто посещала парализованного, тяжело больного коммунара Эжена Потье, автора бессмертного стихотворения «Интернационал». Поэт перешагнул за 70. Мысль его была еще столь же сильна, сколь слабой была медленно умирающая плоть. Как это часто бывает у изнуренных недугом, но духом не сокрушенных людей, их внутренняя сила прорывалась во взгляде. На дряхлом, некрасивом лице Потье молодо, пронзительно сияли глаза.

Лаура не отрывала от них своего взора. Они вели с ней свой, особый разговор. Видя, что смерть приближается к многострадальному старику, Лаура пыталась развлечь его чтением стихов. Она знала наизусть многое из того, что создал Потье.

— Обещаю вам, Эжен, — сказала она однажды, прикасаясь к холодной руке поэта, — сделать все, чтобы ваши прекрасные сонеты и песни стали известны во множестве чужих стран. Я переведу их на те языки, которые знаю, и добьюсь, чтобы тысячи и тысячи людей полюбили вас и ваши стихи, как мы их любим.

Вскоре после смерти Эжена Потье хор рабочих города Лилля впервые спел великий гимн, написанный в трагические дни гибели Коммуны. Музыку, столь же простую и гениальную, как и слова «Интернационала», создал рабочий Пьер Дегейтер, композитор-самоучка. «Интернационал» стал торжественной песней всех рабочих.

В феврале 1889 года в Гааге собрались делегаты рабочих организаций нескольких стран. Несмотря на приглашение, поссибилисты, отвергавшие революционную борьбу и готовившие сговор с буржуазией, не явились. Тогда социалисты решили созвать свой Международный конгресс. Каждое рабочее объединение могло прислать на этот съезд по одному делегату. В предварительно намеченной повестке дня указывались три вопроса: международное законодательство по труду, инспекция действительного положения пролетариев на различных предприятиях и средства, обеспечивающие выполнение законов, а также контроль над ними. Энгельс одобрил итоги Гаагского совещания.

«Вы, — сообщил он Лафаргу, — уже наполовину выиграли сражение. Используйте завоеванную в Гааге позицию как отправной пункт, как первую позицию… будущих успехов».

Французские поссибилисты, нашедшие поддержку в Англии у отщепенца и юркого проныры Гайндмана и его реформистской группы, отвергли наотрез решения социалистов, принятые в Голландии. Вильгельм Либкнехт, который иногда плутал и терялся в трудных условиях, усомнился в необходимости срочного созыва конгресса и предложил отложить его на год и собрать не в Париже, а в Женеве. Энгельс встретил этот план в штыки.

«Дорогой Либкнехт! — писал Энгельс в Борсдорф, — …я вижу, что, как обычно, когда доходит до дела, мы сильно расходимся… Твой совет французам при известных условиях найти путь к какому-либо соглашению… то есть пойти и подставить спину, чтобы получить пинок, естественно, взбесил их. Этот совет и твое возмущение тем, что мы… показали поссибилистов такими, какие они есть, то есть людьми, получающими средства из рептильного фонда оппортунистов, то есть финансовых тузов; и что мы этим открыли глаза значительной части англичан па вещи, которые намеренно от них скрывали. — становятся понятными только в том случае, если ты хотел оставить себе лазейку, чтобы даже после полученного вами от поссибилистов пинка затеять еще маленькое дельце за страх и риск немецкой партии. Если это соответствует действительности, то я ничуть не огорчен тем, что вставил тебе тут палочку в колеса».

Хотя к концу 80-х годов сложились и окрепли социалистические партии во многих странах, Энгельс считал создание нового Интернационала несвоевременным. Он хотел, чтобы Международное Товарищество Рабочих возродилось как чисто коммунистическая организация. Анархисты, поссибилисты, гайндманисты, тред-юнионисты пытались захватить инициативу создания нового Интернационала, чтобы превратить его в центр оппортунизма.

Но тогда Энгельс, видя столь опасную угрозу, решил, что сражения не избежать, что надо дать бой наступающему оппортунизму, вырвать у соглашателей инициативу создания нового Интернационала.

С чисто юношеским пылом Энгельс бросился в бой за международный съезд. Ради этого он отложил то, что считал главной задачей всей своей жизни теперь — работу над III томом «Капитала».

Фридрих Энгельс, 1879 г.

Фридрих Энгельс среди участников Цюрихского конгресса Интернационала в 1893 году (справа от него сидит Клара Цеткин, слева Юлия и Август Бебель).

Могила К. Маркса на Хайгетеком кладбище.

Энгельс доказывал соратникам, что встреча представителей рабочего класса всех стран будет означать либо подчинение, либо разгром оппортунизма, этой ржавчины, исподволь разъедающей железное единство. Засилье отступников в среде социалистов казалось Энгельсу тон опасностью, которую надо встретить грудью и дать мощный отпор. Скрытая угроза всегда самая серьезная в политике. Необходимо вызвать противника на открытое сражение.

— Конгресс этот вам необходим, — объяснял Энгельс Лафаргу, — иначе вы на долгие годы сойдете с международной арены.

По его мнению, победа поссибилистов могла пагубно повлиять на все рабочие партии. Даже одно выпавшее звено уничтожает целостность цепи. Энгельс знал законы политической борьбы. Опытный тактик, он учел также значимость быстроты действия. Нельзя было медлить далее. Настойчивость и воля Энгельса, молниеносность решений и неотразимость доводов, сила авторитета зажгли его последователей новой энергией. Созыв конгресса был назначен уже на лето 1889 года.

Но и враги марксизма назначили свой конгресс на тот же день, что и сторонники Энгельса.

Для открытия международного социалистического съезда марксисты выбрали 14 июля — день столетней годовщины штурма Бастилии.

Март, апрель и май Энгельс занимался исключительно делами предстоящего съезда, направляя работу Лафаргов во Франции, Бебеля и Либкнехта в Германии, Эвелингов в Англии. Он редактировал все основные документы, указывал, где и сколько печатать статей, куда рассылать воззвания. По его настоянию были опубликованы решения Гаагской конференции. С помощью Энгельса германский социал-демократ Эдуард Бернштейн написал памфлет, в котором разоблачалась клевета поссибилистов и Гайндмана. Незадолго до начала конгресса Энгельс через Элеонору и Бернштейна попытался в последний раз склонить поссибилистов к единству действий. Но оппортунисты отказались.

— Не теряйте ни одного дня, — напутствовал соратников Энгельс.

Долго размышлявшие и сомневающиеся Либкнехт и Бебель, наконец, решились на открытую борьЙу. В перечне вопросов, которые предстояло обсудить на конгрессе, появился еще один: уничтожение постоянных армий и вооружение народа.

Воззвание организационного комитета подписали представители французской рабочей партии, синдикаты и центральный революционный штаб бланкистов.

Борьба способствует прорыву доселе неведомых источников энергии. Врагам иногда обязан человек многими своими достижениями.

Опасность, которую несли поссибилисты всем революционерам, привела к сплочению марксистов. Энгельс возглавил боевой поход. Благодаря его упорной работе съездом заинтересовались социалисты всех стран Европы и Соединенных Штатов. Одно из воззваний о международной встрече подписали 67 руководителей рабочего движения из 12 стран. Его издали в виде листовки, оно летело из страны в страну. В ответ на это поссибилисты обратились к Парижскому муниципалитету с просьбой о денежной помощи для организации своего конгресса. Они пытались затмить и оттеснить марксистов. Французские буржуазные газеты назвали предстоящее совещание реформистов истинно национальным и поддержали его деньгами и рекламой. Против последователей Маркса и Энгельса выступили и анархисты.

Элеонора и ее друзья устраивали многолюдные митинги в Лондоне и провинции. Социалистическая лига, Шотландская рабочая партия и отдельные профсоюзы выбирали делегатов на Парижский конгресс. Социал-демократическая фракция германского рейхстага послала туда Бебеля и Либкнехта…

Всполошилась и царская полиция, получившая многочисленные донесения о влиянии марксистов во главе с Энгельсом на рабочее движение в России и опасавшаяся, что русские представители также отправятся на конгресс.

В июле предстояла проба сил перед грядущими боями, и Лафарг с полным правом признал, обращаясь к Энгельсу:

— Я сказал вам и повторяю, что только вы спасли этот конгресс.

Но хотя Лаура, Поль и остальные единомышленники настойчиво призывали Энгельса в Париж, он отказался лично участвовать в работе конгресса, который был его творением, и остался в Лондоне, чтобы наверстать время и возвратиться как можно скорее к подготовке «Капитала» для печати. Этого никто на земле, кроме Энгельса, не смог бы сделать.

Погрузившись в дорогие для него рукописи, Энгельс по-прежнему вмешивался во все дела предстоящего конгресса, вел переписку, обсуждал каждую организационную мелочь.

Он твердо поддержал протест Бебеля против предложений проводить закрытые заседания. По мнению Энгельса, все происходящее на съезде должно было предаваться в целях пропаганды широкой огласке.

Младшую дочь Маркса, избранную делегаткой конгресса, пригласили быть переводчицей. Она выехала в Париж в начале июля и ясным жарким утром сошла с катера в Кале. Через несколько часов Элеонора уже обедала в обществе сестры и зятя в их тесной, заваленной книгами и газетами квартире.

Никогда раньше Тусси не видела Парижа таким завихренным, многолюдным, пестрым. Тысячи досужих иностранцев нахлынули в столицу, чтобы побывать на Всемирной выставке. Толпы слоняющихся людей, очереди у кафе и ресторанов, грохот переполненных пассажирами омнибусов на раскаленных июльским солнцем улицах и густая пыль, как дым пожарища, были необычны. Город, казалось, был сдан внаем чужеземцам. Французскую речь заглушали десятки иноплеменных языков.

14 июля Париж обычно просыпался рано. На каждом углу с утра продавались цветы, пионы разных оттенков, от бледно-кремового до жгуче-малинового, гвоздики и розы, которыми так богата летом Франция. Площади и улицы к вечеру превращались в бальные площадки. Там, где некогда высилась тюрьма, снесенная до основания гневом народа, танцы начинались с полудня. Земля, слышавшая некогда только стоны пытаемых и плач заживо погребенных, отныне служила радости и веселью. Париж праздновал первый век со дня низвержения Бастилии, когда в большом, затененном портьерами зале открылся Всемирный конгресс объединенных социалистов. Из 20 различных стран прибыло около 400 делегатов и множество гостей.

Зал, до отказа полный людьми, был пышно украшен алыми знаменами и гирляндами зелени. Борцы Коммуны принесли с собой простреленные священные стяги, которые в глубокой тайне много лет сохранялись от контрреволюционеров. На груди делегатов рдели гвоздики — эмблема коммунаров. Длинный стол был покрыт пламенеющим сукном.

Красный цвет, столь любимый Карлом Марксом, радуя глаз, господствовал на конгрессе. Более чем на 20 языках говорили люди, собравшиеся сюда со всех концов света.

Конгресс открыл Поль Лафарг.

— Сегодня, — сказал он, — у Франции великий юбилей. Ровно сто лет тому назад буржуазная революция выбила из-под ног Луи Капета его могучую опору — мрачный застенок Бастилию.

Поль Лафарг не умел быть равнодушным. Чем дольше он говорил, тем ярче блестели его глаза и громче звучал голос. Казалось, Лафарг снова вбивает кол в низверженную тиранию.

— Но что же мы видим сейчас, чем стала Франция для рабочих спустя век после падения Бурбонов? Буржуазия превратила всю страну в капиталистическую Бастилию для пролетариата. Этого нельзя долее терпеть…

Рукоплескания остановили речь Лафарга. После минутной паузы он заговорил о целях и значении конгресса, который должен явиться демонстрацией братских чувств, связавших воедино рабочий люд всего мира.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Снова, как в минуты наибольших исторических

испытаний, проверки боем, прозвучали эти вечно горящие слова Маркса и Энгельса.

Символизируя близость французских и немецких рабочих, Либкнехт поднялся и крепко пожал протянутую ему руку участника I Интернационала и Коммуны, Эдуарда Мари Вайяна.

Сменялись ораторы на трибуне. Они говорили о том же, о чем многократно говорил и писал Энгельс, — как нужен планете мир, как истощены, искалечены войнами народы, отдающие жизни своей молодежи за обогащение кучки людей, они призывали заменить хищную политику буржуазных правительств демократической оборонительной политикой вооруженного и организованного народа.

Вайян сказал:

— Конгресс блестяще начинает новую эру — эру сознательных систематических требований угнетенными своих прав, планомерных, единодушных действий интернационального пролетариата и социалистического движения.

После Вайяна выступил Либкнехт.

63 нелегко прожитых Вильгельмом Либкнехтом года заметно сказались на нем. Он сгорбился, отяжелел, большое лицо его с широкими скулами огрубело, щеки запали, глаза потускнели и прятались в дряблых веках.

После введения исключительного закона Либкнехт сиживал не раз в тюрьме и жил долго в ссылке, где очень нуждался. Человек несильной воли, он в последние годы начал иногда терять уверенность в скорой победе рабочих и склонялся к некоторым уступкам. Энгельс, а ранее при своей жизни и Маркс сурово критиковали его за это, заставляли одуматься и продолжать борьбу без малейшего отступничества.

Споры эти, однако, никогда не приводили единомышленников к окончательному разрыву, и Либкнехт оставался в строю. Безусловная честность и преданность рабочему движению, трудный путь и участие во многих революционных сражениях, близость к Марксу и Энгельсу высоко подняли Либкнехта во мнении социалистов, и появление его на трибуне вызвало искреннюю радость. Либкнехт призвал тени замученных героев Парижской коммуны, и зал почтил их память.

— Этот конгресс, — продолжал он далее, — является исходным пунктом интернационального сотрудничества мирового пролетариата. Наш долг — полностью осуществить программу Международного Товарищества Рабочих, сделать национальные организации еще более сильными, еще теснее сплотить интернациональный союз.

Либкнехт считал, что интернациональное рабочее движение расширилось чрезмерно для рамок одной какой-нибудь организации.

В первый же день конгресс постановил, что все вопросы будут решаться только открытым голосованием.

Присутствующие бурными рукоплесканиями приветствовали Плеханова.

Он казался рожденным для трибуны, для того, чтобы вести за собой народ. Не краснословьем, не продуманной заранее жестикуляцией, игрой голоса и внезапностью пауз, а строгой логикой мысли, диалектически отточенной знанием предмета, разящей иронией, подчас язвительностью и терпеливым умением объяснить и убедить слушателей был силен Плеханов. И как настоящий борец всегда и всюду, он не оставался равнодушным и на трибуне, стремился преодолеть сомнения, убедить, вооружить словом и фактом всех, кого видел перед собой. Это было для него не личным делом, а смыслом всей жизни.

В своей речи Плеханов, один из шести делегатов от России, противопоставил творческое научное начало в марксизме опасным своей увлекательной путаницей взглядам народовольцев.

— Граждане!

…Русские цари были коронованными жандармами, считавшими своей священной обязанностью поддерживать реакцию во всех странах — от Пруссии до Италии и Испании.

…Вот почему торжество революционного движения в России было бы торжеством европейских рабочих.

…Промышленный пролетариат, сознание которого начинает пробуждаться, нанесет смертельный удар самодержавию.

А пока наша задача состоит в том, чтобы вместе с вами отстаивать дело международного социализма, всеми средствами распространять учение социал-демократии среди русских рабочих и повести их на штурм твердыни самодержавия.

А в заключение повторяю и настаиваю на этом важном пункте: революционное движение в России восторжествует только как рабочее движение или же никогда не восторжествует.

Требование и программа действий марксистов на конгрессе нашли полную поддержку у рабочих делегатов — горняков, механиков, стеклодувов, кельнеров, шахтеров, ткачей и докеров.

— Слава пролетариям всего мира! — крикнул кто-то, и все подхватили эти слова.

На трибуну взошла Клара Цеткин.

От имени работниц Клара поздравила делегатов сотен многонациональных рабочих объединений с великим событием, каким стал конгресс для людей труда.

Клара говорила, все больше воодушевляясь и заражая этим других, о двойном гнете в жизни пролетарки — о труде и семье. Она доказывала, что нельзя отделить освобождение женщин от общей борьбы за социализм.

— Как в отношении жертв и обязанностей, так и в отношении прав мы хотим быть для мужчин ни больше ни меньше как товарищами по оружию, которые при равных условиях будут приниматься в ряды бойцов… Пролетарии, борющиеся за освобождение человечества, не должны мириться с экономической зависимостью женщины и тем обрекать на рабство половину человеческого рода!

В зале сидели по преимуществу одни только мужчины. Делегаток-женщин было так же мало, как и женщин-гостей.

Речь Клары, однако, не вызвала того одобрения и восхищения, которого заслуживала. Никакого единодушия в том, чтобы женщины были уравнены с мужчинами, в зале конгресса не было.

— Женщина в политику принесет лишнюю суету и мелочность. Это ведь не подворотня и не кухня. Пусть рожает, воспитывает детей да заботится о муже, дел у нее и так невпроворот, — раздавалось в рядах делегатов.

— Пока что пролетарии в большинстве своем невежественны и полны суеверий. Дайте им право голоса на выборах, и они выберут монахов и кюре, к которым бегают исповедоваться.

— Нам снижают заработную плату с тех пор, как женщины пришли на заводы. Они превратились в конкурентов мужчин, а работать так, как мы, никогда не смогут, — пожаловался один из немецких ткачей.

Клара с места пыталась возражать против опасного заблуждения некоторых социалистов в вопросе о женских правах.

— Без женщин-соратниц и нам, мужчинам, не сбросить своих цепей, — раздался голос Бебеля.

Клару поддержали также Лафарг, Гед, Либкнехт и другие марксисты.

Делегаты профсоюзов Нью-Йорка говорили, что в Соединенных Штатах монополии и тресты в промышленности и в сельском хозяйстве достигли вершины грабительской системы XIX века

Американские делегаты напомнили конгрессу о чикагской трагедии в мае 1886 года и ее героических жертвах

С обычной гипнотической силой выступил Гед. Он был еще более худ, чем всегда. Хроническая болезнь подтачивала его. Гед напоминал средневекового проповедника, готового взойти на костер за истину, которую провозглашал. Как всегда, Гед овладел всей аудиторией, и его высокий, скрипящий голос был слышен повсюду.

— Я верю — придет новая Коммуна. Ошибки первой не повторятся Новая Коммуна победит! — сказал он под аплодисменты.

Победа Социалистического конгресса означала крах съезда реформистов Они поняли, что симпатии передовых рабочих на стороне марксистов. Не имея общей программы, эти люди, искавшие возможности предотвратить социальные бои и сговориться с господствующими классами, принялись поспешно искать путей к сердцам разочаровавшихся в них пролетариев. Реформисты вынуждены были объявить, что согласны с тем, чтобы в будущем средства производства стали общественной собственностью. Но они оговорились, что борьба за улучшение положения рабочих не должна считаться подготовкой к революции. Только мирными средствами хотели они получить реформы, и усиление рабочих и социалистических союзов казалось им прочной основой для сотрудничества с капиталистами.

— Мы добьемся желаемого в переговорах с буржуазией. Главное — взаимная терпимость и умение ждать. Со временем буржуазное общество обязательно погибнет само собой, изживет себя, а пока надо исходить из возможного и не рисковать напрасно.

Анархистов на конгрессе было очень мало, но они до конца его работы вносили беспорядок, стараясь подчеркнуть свою вражду к марксизму. Главное, чего они требовали, жаждали, — это разрушения любыми средствами государства и введения анархии — матери порядка.

В последний день заседания конгресса, 20 июля, анархисты попытались сорвать работу и, вооружившись стульями, бросились на марксистов. С позором они были изгнаны из зала, как несносные уличные скандалисты. Затем конгресс единодушно принял резолюции.

«Война — печальный продукт современных экономических отношений, — значилось в разделе о ликвидации постоянных армий и всеобщем вооружении народа. — Мир — первое и необходимое условие всякой эмансипации рабочих».

Решено было в ближайшем будущем собрать следующий международный съезд. Так зародился новый, II Интернационал.

Когда повестка дня конгресса была исчерпана, один из делегатов французской федерации синдикатов прочел проект резолюции о манифестации в честь мирового единства пролетариата в день памятной даты событий в Чикаго—1 мая. Рабочие во всех странах должны были собираться в этот весенний день и предъявлять властям требование о 8-часовом рабочем дне и других изменениях в Законодательстве о труде, принятых на Парижском конгрессе. Так был утвержден праздник рабочей солидарности.

«Это самое лучшее достижение нашего конгресса», — писал о 1 мая Энгельс дочери Маркса Лауре.

Поль Лафарг, сообщавший ежедневно Энгельсу обо всем происходящем в Париже, писал ему, не скрывая своей радости:

«Поссибилисты совершенно деморализованы, на последнем заседании их конгресса присутствовало, включая делегатов, всего 58 человек».

Степень удачи любого революционного начинания всегда, как точный барометр, отмечала полиция. Успехи марксистов вызвали тревогу среди реакционеров.

«Марксистский конгресс, — сообщало прусское Бюро социальной политики, — гораздо значительнее другого, так как все его участники были крайне революционными социалистами. В ходе его выявилось, что немцы своей организацией и успехами подают пример всем другим нациям».

Министерство внутренних дел Австрии разослало циркуляр о подготовке полиции к борьбе с первомайской демонстрацией. Во всех странах усилился надзор за руководителями рабочих союзов.

Энгельс торжествовал. Он добился ослабления и разоблачения идейного ничтожества тормозящих революционное движение реформистов, он собрал под одно знамя огромную рать воинствующих пролетариев и утвердил гегемонию марксистского учения. Поссибилисты, гайндманианцы, фабианцы и другие опасливые карьеристы и соглашатели оказались представителями вредных, но слабосильных сект и групп.

Чем старше становится человек, если жизнь его прожита содержательно и с пользой для других, тем дороже для него одиночество, возможность оставаться наедине с собой. Энгельс никогда не скучал.

В Истборне Энгельс бывал многократно, всегда предпочитая это приморское селение всем другим в Англии. Канал казался здесь не менее могучим, чем океан. Неровный, скалистый берег, местами поросший деревьями, напоминал Скандинавию. Вдоль моря пролегала дорога, которую давно облюбовал Энгельс для своих долгих прогулок. Одна скала, выступавшая из воды неподалеку от причала, напоминала ему то кипарис, то парус. Он подолгу смотрел отсюда на отливающие сталью волны. Сколько тысячелетий вот так же шумели они, отступая в часы отлива? Ничто на земле не твердит столь упорно о бесконечности жизни, как море. Оно, как и небо, отпечаток вечности.

Мысли Энгельса витали над всем миром. Он думал о России с особенным интересом. Балканы казались ему тем яблоком раздора, которое приведет мир к войне. Свои предположения он поведал как-то Лауре, в которой всегда находил незаурядный ум и проницательность политика.

— Если начнется второй акт балканской драмы, — сообщил он ей, — то вспыхнет война между Россией и Австрией. Пожар может охватить всю Европу. Несомненно, это будет последняя война, и, несомненно, она, как и все остальное, должна в конечном счете обернуться нам на пользу… Впрочем, вряд ли существует иной путь, кроме революции в России.

Русские революционеры были, как и много лет до этого, в числе близких и чтимых Энгельсом людей. Он горевал о судьбе Лопатина, заживо зарытого в тюрьме, гордился успехами Плеханова, переписывался с Верой Засулич, с многолетним другом своим, народником Лавровым и одним из переводчиков «Капитала», Даниельсоном, и многими другими и встречался со Степняком-Кравчинским, чья душевная щедрость отражала характер всей великой нации.

По вечерам из-за переутомления глаз Энгельс не мог работать и усаживался с Ленхен за игру в карты. На маленьком столике, прикрытом скатертью с длинной бахромой, стояли бутылка пилзенского пива и графин с кларетом Ним жаловалась на боли во всем теле, и-Генерал убеждал ее выпить на ночь грога, но, кроме пива, она ничего не признавала.

В Истборн проведать Энгельса и Ленхен часто приезжали Эвелинги, и как-то по пути в Германию явился Шорлеммер, которого в доме Энгельса, в шутку переиначив его фамилию, называли также и Джоллимейером.

На прогулках друзья обсуждали итоги конгресса, который превзошел все ожидания марксистов.

— Рептильная пресса Бисмарка помалкивает. Она боится рекламировать наши достижения, о которых, однако, знают все, кому надо, — говорил Энгельс.

— Да, сущий заговор умалчивания, — отозвался Шорлеммер

Находившаяся на нелегальном положении Германская социал-демократическая партия вела смелую революционную борьбу с режимом исключительного закона. Под лозунгом «никаких компромиссов» партия смело противопоставила интересы рабочего класса интересам буржуазии, а на третьем нелегальном съезде в Сен-Галене в 1887 году было принято решение: ни при каких условиях не блокироваться на выборах с буржуазными партиями. Съезд предложил социал-демократическим депутатам использовать трибуну рейхстага для критики существующего строя и пропаганды марксистских идей.

Влияние социал-демократической партии в массах заметно возрастало. На выборах в рейхстаг в 1884 году она получила более полумиллиона голосов, в 1887 году — 763 тысячи, а в 1890 — около 1,5 миллиона сторонников партии проголосовали за социал- демократов.

Энгельс поздравил Либкнехта с получением на выборах более 40 тысяч голосов, доставивших ему пальму первенства Он писал в Лейпциг

«Я согласен с тобой, что в данный момент мы должны выступать, насколько возможно, мирно и легально и избегать всяких предлогов для столкновений. Но без сомнения, твои филиппики против насилия в любой форме и при всех обстоятельствах я нахожу неприемлемыми, во-первых, потому, что ни один противник тебе в этом все равно не поверит, — ведь не настолько же они глупы, — а во-вторых, потому, что по твоей теории, я и Маркс тоже оказались бы анархистами, так как мы никогда не собирались, подобно добрым квакерам, подставлять левую щеку, если кому-нибудь вздумалось бы ударить нас по правой…

…Сообщи мне, пожалуйста, заранее, когда ты намерен переплыть Ла-Манш и приехать к нам. У нас свободна только одна комната, а весною ее иногда занимают — на пасхе, например, Шорлеммер, возможно, также, что приедут Лафарги или Луиза Каутская…»

Приближалось семидесятилетие Энгельса. На письменном столе Генерала лежала рукопись его биографии для одного из томов издания Энциклопедического словаря. Большая, сложная жизнь спрессовалась до размеров статьи, в которую Энгельс внес исправления и добавления.

Элеонора стеснялась внешне проявлять дочерне-нежную любовь, которую с детства питала к Энгельсу. Но на этот раз она не смогла сдержать естественного порыва, она взяла его большую, все еще сильную руку и поцеловала ее с глубокой признательностью.

Энгельс понял ее.

— Это за те двадцать лет, когда ты обрек себя на египетское пленение и служил проклятой коммерции ради Мавра и всех нас, и за то, что ты делаешь сейчас сам для людей и для литературного наследства Маркса. Дружба твоя и отца станет легендарной, как дружба Дамона и Финтия в греческой мифологии. А это энциклопедическое жизнеописание, — она указала на краткую биографию, — только схема, контуры человека, но не ты, дорогой дядя Энгельс.

Энгельс не был доволен собой. Он мечтал написать о жизни Маркса. Покуда же, работая над рукописью третьего тома «Капитала», Энгельс восхищался тем, что ему открывалось. Он считал, что этот труд умершего друга совершит переворот во всей экономической науке и отныне теория получает несокрушимый фундамент, а борцы за социальную революцию — победоносное оружие. Как и с предыдущим томом, Энгельсу потребовалось много сил для кропотливей- шего изучения и редактирования третьего тома.

Ему попадались различные варианты одной и той же главы либо отдельные вставки к ней. Обстоятельно изложенные части перемежались с набросками, а то и конспектами. Энгельс считал своей священной обязанностью дополнять и доделывать текст только так, как делал бы сам Маркс. Никто, кроме Энгельса, не мог бы осилить и выполнить эту задачу.

Зрение его ухудшилось, третий том он диктовал.

А дел становилось с каждым днем все больше. Вместе с побеждающим повсюду учением все выше и выше поднимался в сознании людей один из двух гениальных его творцов. Люди любили, читали, искали Энгельса, писали ему со всех концов мира. Скандинавы и немцы, румыны и русские, французы и англичане, итальянцы, испанцы, американцы обращались к нему с письмами, стремились повидаться с ним. Простота, доступность, внимательность к тем, кто был или мог стать единомышленником, к трудовому люду, к молодежи были в Энгельсе безграничны. По воскресным дням дом на Риджентс-парк-род был полон людей, и Ленхен едва успевала накормить и напоить чаем и кофе всех, кто стремился пожать руку друга Маркса, посоветоваться с ним, послушать его.

Степняк-Кравчинский, талантливый революционер и писатель, был всегда желанным гостем у Энгельса. Часю они говорили о делах международных.

— Мир напоминает закипающий закрытый котел, — сказал как-то Энгельс, — который в конце концов должен все-таки взорваться. Франция счастливо избежала еще одной бонапартистской лихорадки. Первый приступ ее был с настоящим Бонапартом, второй — с лже-Бонапартом, третий — с личностью, которая не могла называться даже лже-Бонапартом, а была лжегенералом, лжегероем, вообще сплошной ложью и грязью. Однако история даже с этим шарлатаном и проходимцем могла обернуться для Франции весьма трагически. Но кризис прошел, опасность миновала. Будем надеяться, что французский народ покончил с такими цезаристскими лихорадками навсегда. Прошла же чума на земле, чтобы больше почти не повторяться.

Вера Засулич порадовала Энгельса тщательно выполненным переводом на русский язык его статьи «Внешняя политика русского царизма». Он придавал большое значение русской дипломатии, этому мирному влиятельному воинству любого господствующего класса.

«С тех пор, — писал он в Женеву Засулич, — как существует революционное движение в самой России, ничего уже больше не удастся когда-то непобедимой русской дипломатии.

И это очень хорошо, потому что эта дипломатия — самый опасный враг, как ваш, так и наш. Это пока единственная непоколебимая сила в России, где даже сама армия ускользает из рук царей, о чем свидетельствуют многочисленные аресты среди офицеров, доказывающие, что русское офицерство по своему общему развитию и моральным качествам бесконечно выше прусского. И как только у вас появятся сторонники и надежные люди в рядах дипломатии — у вас или хотя бы у конституционалистов, — ваше дело выиграно».

Энгельс присоединялся к мнению Засулич о необходимости решительных выступлений против народничества.

«Совершенно согласен с вами, — отвечал Засулич Энгельс, — что необходимо везде и всюду бороться против народничества — немецкого, французского, английского или русского. Но это не меняет моего мнения, что было бы лучше, если бы те вещи, которые пришлось сказать мне, были сказаны кем-либо из русских».

Приближалось 1 Мая. Впервые в истории рабочие собирались выйти на улицу и требовать у буржуазии изменений условий труда и жизни. Энгельс и Эвелинги готовились к этому дню. Он должен был стать победоносным сражением и праздником во всех странах, чьи делегаты съехались в Париж в 1889 году на Социалистический конгресс.

Стояли чистые, светлые весенние дни. Зацвела вишня в садике подле дома на Риджентс-парк-род. Ленхен рано поутру шумно оповестила об этом Энгельса. Он встал, как всегда, в 8 часов и отправился полюбоваться трогательно нежным цветением, вызвавшим много воспоминаний о других ушедших веснах и садах.

Ко дню 1 Мая в Лондоне появились пунцовые гвоздики — эмблема Коммуны, цветок революции. Так как воскресенье приходилось на четвертое число, решено было назначить майскую демонстрацию в этот именно день.

Элеонора вместе с другими руководителями союза газовых предприятий проводила дни на заводах, собирая рабочих, разъясняя им суть и цель знаменательного дня.

Особый комитет, состоявший из делегатов профсоюзов и рабочих клубов, разработал план шествий и опубликовал его.

В канун 1 Мая Энгельс, Эвелинги, Ленхен и приехавшие из Парижа Лафарги испытали немалую тревогу. Рождался праздник, символизирующий единение в борьбе, грозное предупреждение угнетателям и деспотам

Союз рабочих газовых предприятий ратовал за 8-часовой рабочий день, который будет введен, однако, не по воле отдельных хозяев, а правительственным законом. Реформисты хотели провести свое отдельное собрание, но народ не пошел с нимй Эвелинг получил разрешение у комиссара труда на семь трибун в Гайд-парке, по числу организаций, давших согласие участвовать в параде.

— Это наша первая крупная победа в Лондоне, — объявил Энгельс, — она доказана тем, что массы идут и в Англии с нами Четыре большие секции социал- демократической федерации и много других рабочих. Есть чему радоваться.

Торжество превзошло все ожидания устроителей.

Шествовало 200 тысяч человек, по преимуществу рабочих. Никогда Лондон не видел такого внушительного и вдохновенного парада. Колонны шли под музыку оркестров. Знаменосцы несли красные стяги.

В Гайд-парке на расстоянии 150 метров одна от другой стояли семь трибун.

Огромный луг посреди Лондона до отказа заполнил народ.

Энгельс с красной гвоздикой в петлице, рядом с дочерьми Маркса и Полем Лафаргом, прибывшим из Парижа, шел во главе процессии. Все они были в том состоянии, какое испытывают бойцы, когда после многолетних сражений и осады они, наконец, становятся победителями.

— Я убежден, — сказал Энгельс, — пролетариат после некоторых колебаний покончит с проявлениями личного честолюбия, с соперничеством разных сект и поставит все и всех на свое место. Массовое движение всегда поднимает интернациональный дух.

Громкими рукоплесканиями сопроводил народ речь Элеоноры.

— Наша матушка выступает, слушайте.

После речи младшей дочери Маркса выступили также Эвелинг, Лафарг и Степняк-Кравчинский.

Русский революционер за всю свою жизнь не испытал большего волнения, чем когда стоял на грубо сколоченных подмостках, установленных на грузовой телеге, перед тысячами людей, жадно ожидавших его слов. Он сказал им о России и своей убежденности в скором объединении всех тех, кто трудится и кому должен принадлежать мир и право на счастье.

Энгельс слушал ораторов с высоко поднятой головой.

Вечером за ужином у Энгельса собралось много дорогих ему людей. Пришли Степняк и Фридрих Лесснер.

Работая над подготовкой четвертого издания книги «Происхождение семьи, частной собственности и государства», Энгельс познакомился с научными новинками. Ему попалась в числе других книга старого знакомого, Ковалевского. Мысли о современных обычаях и древних законах России, высказанные этим признанным русским ученым-социологом, заинтересовали Энгельса.

Обычно каждую новую публикацию своих трудов Энгельс воспринимал как первопечатание и тщательно заново проверял, дополнял, исправляя замеченные неточности и огрехи. Так было и в этот раз.

В дни неотрывной работы он узнал о смерти вели- кого ученого, революционера-демократа, писателя Чернышевского. В письме к Даниельсону он тотчас же выразил свои соболезнования и скорбь по поводу этой утраты. Смерть вплотную подошла к поколению, к которому принадлежал и Энгельс.

— Чернышевский был на восемь лет моложе, и его уже нет, — сказал он Ленхен. — Надо торопиться.

— Но ведь ты так и делаешь.

— Недостаточно. Я не имею права умереть, не отдав людям все, что оставил им Маркс.

— Это бесспорно. Но и ты еще не все написал, что задумал. Мавр и ты, Генерал, равны. Вы как две одинаковые горные вершины.

— Нет, мне до Маркса далеко.

Ленхен устало махнула рукой. Спорить с Энгельс сом было нелегко.

Закончив предисловие к четвертому немецкому изданию первого тома «Капитала», Энгельс вместе с Шорлеммером выехал на пароходе в Норвегию.

Поездка оказалась очень удачной. Оба друга, несмотря на преклонный возраст, сохранили юношескую любознательность, подвижность, острое восприятие жизни, В Дронтейме они с аппетитом и шутками бессмертных героев Рабле Гаргантюа и Пантагрюэля отведали огромных омаров и запили их пивом. Затем отправились смотреть водопад. Они добрались до Нордкапа, где ели треску собственного улова. Это было восхитительно!

Пять суток пароход двигался при непрерывном дневном свете. Настали белые ночи. Низкорослые лапландцы, люди смешанной расы, по мнению Энгельса, жили еще на три четверти в каменном веке. Опрятные, черноволосые человечки с монголоидными глазами очень заинтересовали путешественников. Они учились у них запрягать оленей и ловить треску, которую местные жители после улова складывали на берегу, как поленницу.

Вернувшись из Тромсе, Энгельс и Шорлеммер отправились по норвежским городам и деревням. Как и в Америке, их удивил сугубо обособленный быт. На расстоянии нескольких километров друг от друга жили хуторяне, отрезанные от всего мира. Возделанная ими земля, несмотря на окружающие скалы, могла бы прокормить не одну семью. Обитатели этих суровых мест красивы, сильны, находчивы, отважны и фанатически религиозны. Города разительно походили на приморские германские и голландские.

Путешествие по зелено-серым гладководным шхерам оказалось чрезвычайно успокаивающим. Там господствовала глубокая тишина, и Энгельсу показалось, что даже самое маленькое альпийское озеро по сравнению с ними бурлит океаном. В Мольде Энгельс с другом поднялись на вершину Мольдегай.

На севере, в Свартисене, стоящем на огромном леднике, Энгельс уговорил Шорлеммера взобраться на глетчер.

На обратном пути в Лондон, снова на пароходе, Энгельс и его друг разговорились о виденном.

— Я восхищен природой и разочарован духовной культурой Норвегии, как это было и в Америке, этой новой стране обетованной, — сказал Шорлеммер. — Проклятый индивидуализм, он слепит и творит лицемеров. Признаюсь, я не этого ждал от страны Ибсена.

— Верно, дорогой Джоллимейер. В данное время Норвегия и Америка по своим природным данным — основа того, что филистер называет «индивидуализмом». И все же за последние двадцать лет Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться за такое же время ни одна страна, кроме России.

Вернувшись домой, Энгельс принялся за ответы на многочисленные письма, которые пришли в его отсутствие или проездили в его кармане почти месяц.

Одному из своих берлинских корреспондентов он писал между прочим:

«…Наше понимание истории есть прежде всего руководство к изучению, а не рычаг для конструирования на манер гегельянства. Всю историю надо начать изучать заново… Одной из величайших услуг, оказанных нам законом против социалистов, было то, что он освободил нас от навязчивости немецкого студента с социалистическим налетом. Теперь мы достаточно сильны, чтобы вынести и этого немецкого студента, который снова очень уж заважничал… как мало среди молодых литераторов, приставших к партии, таких, которые дают себе труд изучать политическую экономию, историю политической экономии, историю торговли, промышленности, земледелия, общественных формаций… Самомнение журналиста должно все преодолеть, а этому соответствуют и результаты. Эти господа воображают, что для рабочих все годится. Если бы они знали, что Маркс считал свои лучшие вещи все еще недостаточно хорошими для рабочих, что он считал преступлением предлагать рабочим что- нибудь не самое лучшее!..»

Собравшийся вскоре после отмены исключительного закона съезд социал-демократов Германии в Галле был триумфален.

Представители Франции, Англии, Австрии и многих других стран прибыли в Германию поздравить единомышленников. 55 приветственных адресов и 250 телеграмм оглашены были с трибуны.

Вильгельм Либкнехт, счастливый, что дожил до победы партии, помолодевший и гордый, сделал, по мнению Тусси, превосходный доклад. Не обошлось, однако, без споров с противниками. Они потребовали от социал-демократов уступок буржуазии и сговора с представителями существующего в стране монархического строя. Соглашатель Фольмар пытался убедить делегатов съезда в благих намерениях правительства, которое отменило исключительный закон и отныне стремится к истинной дружбе с социал-демократами

В интересах всего народа. Критикуя марксистскую теорию государства, он проповедовал постепенное мирное развитие революции и отвергал борьбу.

— Я предлагаю начисто изменить тактику социал-демократии. Доброй воле, откуда бы она ни исходила, мы протянем раскрытую ладонь, злой воле — кулак! — закончил он свою речь.

Против Фольмара и его соглашательских посулов выступил Бебель. Гнев родит борца. Речь его была сокрушительной. Он напомнил, к чему ведет измена марксизму. Она тянет к гибели. Только верность идее и умелая тактика обеспечили отступление реакционеров и отмену страшного закона против социалистов.

Бебеля и Либкнехта, проявивших в этот раз неустрашимость и твердость, поддержал съезд.

Было избрано правление партии, а газета «Вперед» объявлена центральным органом социал-демократии. Порешили собраться на конгресс Интернационала в следующем году.

— Приглашаю вас вместе со мной торжественно провозгласить: да здравствует немецкая, интернациональная, освобождающая народы социальная демократия! — воскликнул, закрывая съезд, председатель.

И трижды зал повторил эти заветные слова и закончил их рабочей «Марсельезой».

Фридрих Энгельс не позволял себе переоценивать достигнутое, чтобы не потерять зоркости и не упустить времени для действия. Для полководца революционных войн, теоретика и стратега все добытое было только захватом маленьких рубежей, подступов.

Удача в Галле его ободрила.

— Всю эту неделю мы были для мировой прессы первой из великих держав, — говорил он друзьям с веселой улыбкой.

Отмена исключительного закона, отставка Бисмарка и перемена в тактике борьбы господствующих классов с пролетариями взбудоражили Германскую социал-демократическую партию. Разбушевались объявлявшие себя «левыми» неоперившиеся болтливые литераторы и студенты. Они бросили обвинение соратникам Бебеля и Либкнехта в том, что те защищают мелкую буржуазию. Когда в своей «Саксонской рабочей газете» они попытались объявить и Энгельса солидарным с их противниками, он воспользовался случаем и выступил против тех, кто безобразно, по его мнению, исказил марксизм. Это была гневная и насмешливая отповедь.

— Пусть же они поймут, что их «академическое образование», требующее к тому же и основательной критической самопроверки, вовсе не дает им офицерского чина с правом на соответствующий пост в партии, что в нашей партии каждый должен начинать службу с рядового, что для занятия ответственных постов в партии недостаточно только литературного таланта и теоретических знаний, даже когда и то и другое бесспорно налицо, но что для этого требуется также хорошее знакомство с условиями партийной борьбы и полное усвоение ее форм, испытанная личная верность и сила характера и, наконец, добровольное включение себя в ряды борцов, одним словом, что им… в общем и целом гораздо больше надо учиться у рабочих, чем рабочим у них.

Энгельс рассмотрел в этих краснобаях чужих людей. Многие из них вскоре, побушевав и навредив, ушли из партии и навсегда порвали с революционными идеями или же скатились к крикливому и губительному анархизму.

В разгар оживленных споров, партийных съездов, счастливого перелома в рабочем движении слегла, занедужив, Елена Демут. Энгельс внезапно понял, что она не просто занемогла, как это бывало нередко. Ленхен умирала. Его неизменный добрый друг, которого он узнал более 40 с лишним лет назад, уходил навсегда.

Энгельс старался владеть собой, чтобы поддержать мужество в заподозрившей опасность Тусси. Врачи, которых он созвал, беспомощно разводили руками.

Грипп, осложненный воспалением легких, столь частые болезни в ноябре, когда над Лондоном повисали убийственные туманы, или что другое? Диагноз уже не имел значения. Больное сердце не боролось за жизнь, оно устало и просилось на полный покой.

Тусси и Энгельс не покидали комнаты Ленхен.

С Ленхен Демут уходили для Энгельса самые счастливые воспоминания, рвалась еще одна цепь, связывавшая его с Марксом. Рушились барьеры. Смерть приблизилась и к нему.

Слезы полились из глаз Энгельса, когда замер последний вздох Елены Демут.

Поздно вечером Энгельс заперся один в своем кабинете.

— Мы прожили с ней в этом доме семь счастливых лет. Мы были с ней последними из старой гвардии, Теперь я снова одинок.

Энгельс отложил письмо к Зорге и погрузился в скорбные раздумья. Видения прошлого надолго захватили его. В Брюсселе он впервые увидел румяную, недоверчиво рассматривавшую его исподлобья молодую деревенскую девушку.

Горе гонит сон. Он вспоминал, как много дала ему дружба Ленхен. В течение долгих лет Маркс, а после его смерти и он могли спокойно работать, не зная житейских треволнений, раздражающих бытовых помех. Неизмеримо добра и сильна была Елена Демут.

В эту ночь, с четвертого на пятое ноября, Энгельс и Тусси так и не сомкнули глаз. Они снова воскресили, чтобы оплакать и почтить, многих дорогих им людей, которых, как и они, горячо любила покойная.

Через три дня раскрылась могила, в которой лежал прах Карла, Женни и их маленького внука. Раскрылась, чтобы принять еще один гроб, как того хотела жена Маркса. Тело Елены Демут погребли рядом с наиболее дорогими ей людьми.

Прежде чем на широких ремнях опустили в землю гроб, к собравшимся у могилы, слегка заикаясь, не скрывая горя, обратился Энгельс:

— Маркс частенько обращался к ней за советом в трудных и запутанных партийных вопросах. Что касается меня, то та работа, которую я оказался в состоянии выполнить после смерти Маркса, проделана была главным образом благодаря тому теплу и помощи, которую она внесла в мой дом, оказав мне честь своим пребыванием в нем после смерти Маркса.

Пока тело дорогого человека еще находилось рядом и похоронная суета отвлекала мысли об утрате и образовавшейся внезапно пустоте, Энгельсу было легче. Но, вернувшись с кладбища, он услышал не ухом, а сердцем ту неповторимую тишину, которая приходит в дом вслед за выносом, и понял, что никогда больше не услышит мягкий, с материнскими требовательными интонациями голос Ленхен. На лестнице не раздастся шлепанье ее туфель, когда на рассвете она начнет спускаться в подвальный этаж, в кухню. Энгельс вспомнил, как заразительно, раскатисто и громко смеялась старушка, радуясь приезду внуков Маркса, Лафаргов или появлению старых соратников Либкнехта и Лесснера,

Энгельс думал о том, что близятся и его сроки. Эти же тяжелые мысли посещали и Тусси. Болезненно свыкаясь со смертью Нимми, она с ужасом думала о том, что может лишиться своего второго отца.

Ее, однако, успокаивало то, каким бодрым, деятельным, моложавым был Генерал. Наклоняясь над ним, когда он сидел в кресле, она громко радовалась тому, что не могла обнаружить седины в его каштановых волосах, хотя борода слегка уже побелела.

Настал большой праздник для всех социалистов и революционеров мира. Энгельсу исполнилось 70 лет. Эту дату отмечали на различных широтах планеты.

28 ноября, в пятницу, над Лондоном занялся, как всегда в эту пору, поздний хмурый день. Незадолго до этого на Риджентс-парк-род приехала, чтобы помочь Энгельсу спокойно работать, бывшая жена Карла Каутского, Луиза. Она решила остаться работать домоправительницей и секретарем Энгельса, глубоко чтя его и понимая, как необходим он всему человечеству. Нарушенный было смертью Елены Демут порядок благодаря появлению Луизы восстановился.

С самого утра в день рождения Генерала хлопала входная дверь. С почты доставляли десятки телеграмм и писем. В австрийской газете «Социал-демократише монатсшрифт» появилась статья Элеоноры Маркс-Эвелинг. Прочитав ее, Энгельс, чья скромность вошла в поговорку, рассердился не на шутку.

— Она выше всякой меры расхвалила меня… — досадовал он, а смягчившись, добавил: — Верно только то, что борода у меня курьезно обращена в одну Сторону.

Когда в один из своих дней рожденья он узнал от Луизы Каутской, что певческий кружок членов Лондонского коммунистического просветительного общества немецких рабочих собирается по случаю дня его рождения устроить чествование, то отговорился необходимостью быть в другом месте. Он написал участникам хора письмо:

«…И Маркс и я всегда были против всяких публичных демонстраций, посвященных отдельным лицам; это допустимо разве только в том случае, когда таким путем может быть достигнута какая-нибудь значительная цель… те немногие годы, на которые я могу еще рассчитывать, и все те силы, которыми я еще располагаю, по-прежнему будут всецело посвящены великому делу, которому я служу вот уже почти пятьдесят лет, — делу международного пролетариата».

Во всех социалистических газетах писали в этот день об Энгельсе. Чтобы обнять друга и руководителя всех революционных партий мира, в Лондон приехали Бебель, Либкнехт и Зингер. Они тотчас же получили прозвище трех волхвов. Кабинет Генерала был уставлен цветами и грудами подарков. Книги, письменные приборы, различные сувениры, нарядные адреса и, наконец, картины заняли все столы. Особенно хороши оказались жанровые полотна известного художника Рейнеке, поднесенные почитателем из Штутгарта.

Пир, как шутя называл Энгельс ужин в этот вечер, удался на славу. Луиза Каутская, Тусси и их смышленая помощница достигли совершенства в приготовлении любимых Энгельсом блюд.

За едой было произнесено много тостов и зачитаны телеграммы с Востока и Запада. Растроганный Энгельс слушал их с улыбкой, но внезапно нахмурился, встал, поправил очки и сказал:

— Спасибо, друзья. Но истина прежде всего.

Львиная доля почестей, оказанных Энгельсу, принадлежит не ему, а Марксу. Никто лучше меня этого не знает. Разрешите поэтому почтить память Карла Маркса. Ему по праву должна принадлежать сегодня и всегда большая часть вашего внимания. Я только продолжатель его дела. Что до той небольшой доли действительно заслуженных мною добрых слов, то я приложу все силы, чтобы быть достойным их.

Русские революционеры также почтили Энгельса. Старый друг Энгельса народник Лавров прислал большое письмо с поздравлениями от себя и своих соотечественников. Плеханов, Засулич и другие женевские марксисты высказали по телеграфу и в письмах свою преданность, любовь, преклонение и благодарность учителю и другу. Степняк сердечно обнял Генерала и не мог скрыть, как искренне и глубоко он счастлив тому, что узнал в своей жизни такого необыкновенного человека.

— Что ж, дорогой Степняк, — сказал ласково Энгельс, положив руку на плечо стоявшего подле него русского. — Вы молоды, поверьте, будущее щедро вознаградит вас за пережитое, но и мы, старики, кое- чем богаты. Чего только я уже не повидал на своем веку! Я, например, свидетель подъема, величия и падения не только Бонапарта, но и Бисмарка. Не один, а много глиняных кумиров на моих глазах рассыпались, превратившись в пыль. Хорошо бы дожить и до гибели нашего с вами общего врага — русского царизма. Это уже не за горами.

Наступала новая эра — эра империализма.

В последнее десятилетие XIX века появились крупные монополии, усилилась погоня за колониями, шла борьба за территориальный раздел земного шара.

Только несколько лет отделяли Энгельса от того рубежа, когда международные объединения крупнейших промышленников и банкиров, международные картели и банки окончательно поделили планету и установили господство над всем миром.

Энгельс со свойственной ему проницательностью подметил существенные изменения, происходящие в капиталистическом обществе: возникновение трестов, которые постепенно подчиняли себе целые отрасли промышленности. Он уловил основную черту наступающего нового периода капитализма — монополизм. Тресты и банки набрасывали сеть на американскую экономику. Появлением монополий объяснял Энгельс небывалое обострение конкуренции на мировом рынке. Энгельс предрек неизбежность предстоящей борьбы между США и Германией. Он назвал эти две страны грозными соперниками Англии. Энгельс предвидел, что скоро не останется свободных рынков сбыта на земном шаре и это поведет к дальнейшему обострению противоречий между главными странами капитализма. Он указывал, что «теперь новые рынки с каждым днем становятся все большей редкостью, так что даже неграм в Конго навязывают цивилизацию в виде бумажных тканей из Манчестера, глиняной посуды из Стаффордшира и металлических изделий из Бирмингема. Что же будет тогда, когда континентальные и в особенности американские товары хлынут во все возрастающем количестве?»

В последние пять лет жизни Энгельса тревожила небывалая численность постоянных армий, невиданная доселе гонка вооружений. Захват Германией Эльзаса и Лотарингии после франко-прусской войны создал, как и предвидел когда-то Маркс, источник новых столкновений в Европе. Образовалось два военно-политических блока: Тройственный (Германия, Австрия, Италия) и франко-русский союзы.

Германская империя, говорил Энгельс, своей политикой аннексий, гонки вооружений, разжигания националистической пропаганды, травли поляков и других угнетенных национальностей навлекла на Германию ненависть всего мира. Разоблачая одновременно и французских буржуазных реваншистов и шовинистов, Энгельс указывал на угрозу войны невиданного масштаба — мировой войны, в которую будут вовлечены так или иначе все большие и малые страны. С ее помощью правящие классы попытаются укрепить реакционные режимы и уничтожить социалистические партии.

Русский царизм и его дипломатия, по мнению Энгельса, были важнейшей составной частью агрессивных сил капитализма, угрожающих миру в Европе. Когда В. Засулич и С. Степняк-Кравчинский обратились к Энгельсу с просьбой о сотрудничестве в подготовляемом к изданию в Лондоне марксистском русском журнале «Социал-демократ», то в ответ Энгельс несколько времени спустя передал редколлегии журнала большую статью «Внешняя политика русского царизма». В ней он в острой памфлетной форме разоблачил царизм как злейшего врага русской и европейской революции.

Энгельс указывал, что не только русские капиталисты и помещики, но и правители других буржуазных держав заинтересованы в сохранении царизма для подавления революционного движения на Западе. С другой стороны, если в России вспыхнет революция, то европейские реакционные правительства с готовностью поддержат царский строй силой своих штыков.

«В тот день, когда падет царская власть, этот последний оплот общеевропейской реакции, — в этот день во всей Европе подует совсем другой ветер. Ибо реакционные правительства Европы прекрасно понимают, что, несмотря на все их препирательства с царем из-за Константинополя и т. д., может наступить такой момент, когда они охотно швырнут ему Константинополь, Босфор, Дарданеллы и все, что он только потребует, лишь бы он защитил их от революции. Поэтому в тот день, когда сам этот главный оплот перейдет в руки революции, реакционные правительства Европы потеряют последние остатки самоуверенности и спокойствия; им тогда придется рассчитывать лишь на свои собственные силы, и они скоро почувствуют, насколько это меняет положение. Возможно, они решатся даже на то, чтобы послать свои войска для восстановления царской власти, — какая ирония всемирной истории!»

Пророчество Энгельса о том, что западноевропейские державы силой оружия попытаются спасти царизм и русскую буржуазию, сбылось. Впрочем, Энгельс постоянно подчеркивал, что капиталистические державы всегда готовы объединиться для подавления восставшего народа в любом уголке земли.

Хотя Энгельс несколько преувеличил степень влияния царской дипломатии на историю страны, переоценил возможность уступок царизму со стороны Запада, значимость иностранцев на русской службе, однако при этом он указал и на то, что в самой России крепнут грозные для царизма и его дипломатии революционные силы.

«Внутреннее развитие России… оказало свое действие; социальная революция сделала гигантские успехи; Россия с каждым днем становится все более и более западноевропейской страной; развитие крупной промышленности, железных дорог, превращение всех натуральных повинностей в денежные платежи и разложение вследствие этого старых устоев общества — все это происходит в России с возрастающей быстротой. Но в той же мере все больше обнаруживается и несовместимость царского абсолютизма с новым обществом, находящимся в стадии становления. Образуются оппозиционные партии, конституционные и революционные, которые правительство может подчинить себе лишь при помощи все более грубого насилия. И русская дипломатия с ужасом видит приближение того дня, когда русский народ скажет свое слово… Революция, остановившаяся в 1848 г. на польской границе, стучится теперь в двери России, и внутри страны у нее уже достаточно союзников, которые ждут только случая, чтобы открыть ей эти двери».

Заставить агрессоров пойти на ограничение вооружений — такова задача, которую Энгельс ставил перед рабочим классом Европы.

«Может ли Европа разоружиться?» — под таким названием Энгельс опубликовал несколько статей, в которых предложил уменьшить, а затем полностью распустить постоянные армии.

Революционный оптимизм не оставлял Энгельса до самых последних дней его жизни. Даже если бы господствующим классам Европы удалось вовлечь человечество в истребительную войну, она, по мнению

Энгельса, не спасла бы от гибели эксплуататорский капиталистический строй. В статье «Социализм в Германии» Энгельс писал:

«И если война все-таки разразится, тогда несомненно лишь одно: эта война, в которой от 15 до 20 миллионов вооруженных людей стали бы истреблять друг друга и опустошили бы Европу так, как она еще никогда не была опустошена, — эта война должна либо привести к немедленной победе социализма, либо настолько потрясти старый порядок вещей и оставить после себя такую груду развалин, что существование старого капиталистического общества стало бы еще более невозможным…»

Прошел ноябрь. Энгельс нескоро закончил писать ответы на множество поздравительных писем от различных партий, газет и отдельных лиц. Выражая благодарность за лестное к нему отношение, он снова отмечал огромную роль Маркса в развитии международного рабочего движения.

Каждый день Энгельс диктовал Луизе Каутской или давал ей переписывать набело свои труды. Два часа в день он занимался с ней, как добросовестный учитель, химией, французским языком и латынью. После обеда наступал отдых, затем опять работа.

Перед сном, от 11 до 12 часов, Энгельс и Луиза играли в карты. Раньше партнером Генерала была Ленхен. Монотонные детские игры отвлекали его от серьезных мыслей и предотвращали бессонницу.

Когда хозяин дома уходил спать, Луиза еще долго занималась делами. На ней лежало, помимо секретарской работы, руководство всем хозяйством. Жизнь на Риджентс-парк-род двигалась строго размеренной чередой, и Энгельса ничто не отрывало от его непрерывно увеличивающейся работы.

Марксизм зарей поднялся над миром. В Забайкалье, в европейских странах, в Калифорнии и вплоть до Австралии, не страшась тюрем-и виселиц, объединяясь в партии, боролись за крылатую идею последователи учения Маркса и Энгельса.

Энгельс ежедневно просматривал десятки газет разных стран, отражавших, как в зеркале, бегущий день. Жизнь, запечатленная на листах бумаги, выраженная в слове, откладывалась первым пластом истории, пусть вчерне и не точно.

Но пресса в руках врага — опасное оружие клеветы. И Энгельс не раз восставал против измышлений и небылиц, порочащих священные для него имена.

Однажды в газете «Дейли кроникл» появилось ядовитое клеветническое сообщение о семье Маркса, в котором утверждалось, что после падения Коммуны, когда Лафаргу угрожал арест, жена Маркса, чтобы спасти зятя и дать ему возможность бежать в Испанию, указала французским властям местонахождение оружия. Энгельс тотчас же выступил на страницах той же газеты с резким опровержением.

«Вся эта история с мнимым складом оружия — просто басня, сочиненная для того, чтобы очернить память женщины, которая в силу присущего ей благородства и самоотверженности была совершенно не способна на низкий поступок», — писал он.

Не только память умерших, но и честь живых оберегал Энгельс.

— Маркс завещал мне заботиться о его детях так, как он заботился бы о них сам, и защищать их, насколько это в моих силах, от всякой клеветы, — заявлял он сурово.

Чем старше человек, тем быстрее для него несется время. Наступил ноябрь 1891 года. Снова, как и в день 70-летия, волна благодарной и почтительной любви товарищей по партии докатилась к тихому дому, где жил Энгельс. Он принимал эту дань сердца людей только как почетный венок на могилу Маркса, и думал, в великой скромности своей, о том, что пожинает славу, семена которой посеял человек более великий, нежели он. Энгельс горевал, что Мавр не дожил до зримых побед, одерживаемых в эти годы братьями по идее в Англии, Германии, Франции, России, Австро-Венгрии, где под знамена социал-демократии встали мадьяры, немцы, румыны, сербы, чехи, словаки, образовав крепкую ветвь Интернационала. Было чему радоваться. Мощное воинство двигалось на капиталистов, и полководец видел конечное сражение и торжество победы. Но как всегда на войне, не все ладилось подчас и в самой рати.

Даже Август Бебель был склонен иногда поддаваться иллюзиям и надеяться на мирный союз с имущими. Жизнь высмеивала и топтала подобные мечты. Бебель быстро трезвел. Прямодушный и преданный рабочему движению, опытный политик и широко образованный человек, он давно полюбился Энгельсу. Либкнехт тоже, как бы ни спотыкался и ни плутал, возвращался и действовал, как надлежало борцу из марксистского стана. Не то было с Каутским и Бернштейном.

Есть странная закономерность и повторы в поведении некоторых политических вожаков в истории революций. Люди меняются под-воздействием мощных событий или сильной и одаренной личности, но только на время.

Первое впечатление о Каутском сложилось у Энгельса и Маркса весьма неблагоприятное. Оба они вскоре заметили его утомительное самомнение, которое всегда служит помехой для настоящего, всеобъемлющего развития, его беспомощность в материалистической диалектике, лицемерие и душевную сухость.

— Прирожденный педант и схоласт, который вместо того, чтобы распутывать сложные вопросы, запутывает простые, — сказал как-то Энгельс, узнав Каутского поближе и тревожась о том, куда может завести он доверившихся ему товарищей.

Редактор немецкой газеты «Социал-демократ», издававшейся в пору исключительного закона в Цюрихе, Эдуард Бернштейн казался Энгельсу надежным марксистом с широким политическим кругозором.

Однако, самонадеянный и тщеславный, Бернштейн старался нередко действовать помимо, а то и вопреки Энгельсу, чем и насторожил преданных марксизму революционеров. Только умные, великодушные, чистосердечные люди берут большими пригоршнями и умеют ценить то, чем щедро делятся с ними личности более значительные. Чувство благодарности присуще немногим. Пока жил Энгельс, Бернштейн оставался революционным социал-демократом. Но уже в 1897–1898 годах ом сбросил маску и, провозгласив лозунг «назад к Канту», подверг ревизии все основные положения марксизма.

Скала в Истборне (южный берег Англии). Здесь была в 1895 году опушена в море урна с прахом Фридриха Энгельса.

Макет памятника Карлу Марксу (работа скульптора С. Алешина)

Угроза отступничества, возникшая в немецкой партии в канун принятия ее новой программы, заставила Энгельса выступить резко против оппортунистов и отчитать их. Энгельс предложил опубликовать бессмертный труд Маркса «Критика Готской программы» в теоретическом журнале германской социал-демократии «Новое время». Но такой силы взрывной заряд таился в гневном и пророческом документе умершего вожди, что это предложение вызвало сопротивление у части колеблющихся и трусливых руководителей партии.

Каутский, бывший враг учения Маркса, принявший, однако, позже марксизм, на деле оказался двоедушным.

Маркс в «Критике Готской программы» вконец уничтожал иллюзии последователей давно умершего Лассаля, сблизившегося некогда с Бисмарком, к объяснил, что такое диктатура пролетариата и переход общества к коммунизму.

Только угроза Энгельса напечатать гениальный провидческий труд Маркса в Вене принудила взбешенного Каутского опубликовать его в редактируемом им журнале.

«В № 17 «Neue Zeit» появится нечто вроде бомбы, — писал Энгельс за океан другу Зорге, — критика Марксом проекта программы 1875 года. Ты будешь обрадован, но кое у кого в Германии это вызовет гнев и возмущение».

Так оно и случилось. Неумирающие слова Маркса вызвали панику и растерянность у одних, негодование у других.

На закате своих дней Энгельс стал всемирно знаменит. Даже самые лютые враги его идей отдавали должное его уму и таланту.

Во всех передовых партиях мира он был признанным вождем, не менее дорогим и влиятельным, чем его покойный друг. И все же именно в родной Энгельсу немецкой социал-демократии попытались пересмотреть Марксово учение и восстановить культ Лассаля. Более того, Каутский в своем журнале напечатал статью, очевидно принадлежащую перу Либкнехта, который, как это было уже не раз, подпав под влияние отступников, невразумительно оповестил мир, что германские социалисты вовсе не марксисты и не лассальянцы, а просто социал-демократы. Защищая основы принятой в Готе программы, ошибки которой яростно обличал в своей «Критике» Маркс, Либкнехт отстаивал воззрения, чуждые науке о революции, созданной двумя гениями.

В эти же дни один депутат от социал-демократии заявил с трибуны рейхстага, что его партии не разделяет взглядов Маркса на диктатуру пролетариата.

Великий сердцевед, Энгельс не удивлялся, когда обнаруживал приспособленчество, трусость, расчетливость в людях. Не всякому дано пронести по жизни чистый свет души. Быть верным идее трудно, когда; она обрекает на опасности, унижения, безвестность, а то и гибель. Подобно Марксу, Энгельс любил трудности и препятствия. Встречая рискованный барьер на конном пути, оказавшись в неравной схватке на поле боя, как это часто бывало в пору революции 1848 года, столкнувшись с головоломной стратегической задачей, в пылу спора он ощущал прилив живительных сил и рвался вперед, чтобы, все преодолев, победить.

Научный социализм, которому вместе с Марксом он положил начало, нашел в Энгельсе не только творца, но и бдительного воина. Видя, что одной бомбы, столь мощной, как «Критика Готской программы», оказалось недостаточно и сторонники предательства и сговора с врагами продолжают настаивать на своем, Энгельс послал новый снаряд, свое «Введение к брошюре «Гражданская война во Франции». В этой статье он разбивал сторонников суеверного почтения к государству и власть предержащим, которое оказалось присущим не только буржуазии, но и отдельным рабочим. Энгельс подчеркнул, что государство — эта машина для подавления одного класса другим и для демократической республики служит, по сути, тем же, чем и для монархии. Соединенные Штаты стали тому ярким примером. Там, по мнению Энгельса, банды политических спекулянтов, попеременно забирая государственную власть, эксплуатируют ее ради грязных целей самым бессовестным образом. Из слуг общества представители государственной власти превратились в повелителей народа.

Отступникам, надеявшимся на то, что буржуазное государство постепенно врастет в социализм, Энгельс противопоставил деятелей Парижской коммуны и созданное ими пролетарское государство.

«…рабочий класс… — писал он, — дабы не потерять снова своего только что завоеванного господства, должен, с одной стороны, устранить всю старую, доселе употреблявшуюся против него, машину угнетения, а с другой стороны, должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников, объявляя их всех, без всякого исключения, сменяемыми в любое время».

Многочисленные товарищи по партии восторженно приветствовали выступления Энгельса, в то время как другие не скрывали своего раздражения. Это мало беспокоило Энгельса Он шутил, что подобные булавочные уколы не способны пронзить его хорошо дубленую выносливую кожу.

Под воздействием Энгельса на германском партийном съезде в Эрфурте Бебель отважно сразился с недругами и отразил их наскоки. Новая программа партии благодаря Энгельсу выгодно отличалась от прежней, но все же была не без изъяна, так как умалчивала о диктатуре пролетариата.

Рабочие Соединенных Штатов Америки прислали несколько тысяч долларов бастовавшим печатникам Германии. Интернациональный сбор помог французским пролетариям города Кармо добиться уступок от хозяев. Одиночество и обособленность рабочих навсегда кончились. Деяния I Интернационала, семена, брошенные им, густо взошли. Хотя французские поссибилисты, английские и бельгийские реформисты всячески пытались расколоть и повести за собой рабочее движение, им не удалось противостоять созыву II Международного социалистического конгресса.

Энгельс, зная, что политическая борьба, как бое сражение, может внезапно обернуться разрушительным бедствием, старался сберечь силу своего воинства и добыть ему победу.

Видя, как ловко оппортунисты срывают невыгодную для них международную встречу рабочих и стремятся, как это было в 1890 году, созвать свой особый съезд, Энгельс предложил слияние двух конгрессов на строго определенных условиях. Он был убежден, что колебания многих делегатов на таком форуме будут развеяны его единомышленниками. Энгельс отмечал, что если удастся объединиться, то на турнире идей и французские марксисты легко докажут ошибочность взглядов поссибилистов.

Когда слияние произошло, Энгельс решил собрать на предстоящем конгрессе как можно больше сторонников учения Маркса.

В марте 1891 года появилось первое воззвание о созыве конгресса в Брюсселе, на который приглашались все без исключения рабочие и социалистические партии, объединения и группы.

Второе вече нового Интернационала открылось в тихом, благонравном Брюсселе светлым августовским утром. Представители 15 стран, гости, журналисты не уместились в зале Народного дома. Пришлось перенести заседание в другое помещение. Руководитель французских поссибилистов Брусс не приехал, так как понял, что проиграл политическую игру, не явился из Англии и пронырливый Гайндман. Самой большой была делегация Бельгии, но ее руководители, желавшие правительственных реформ, а не революционной борьбы, так и не осмелились выступить.

Вместе с депутатами немецкой социал-демократии прибыл в Брюссель Фридрих Лесснер. От России не было ни марксистов, ни народовольцев. В докладе, присланном заболевшим и оставшимся поэтому в Женеве Плехановым, говорилось:

«Мы расчистили почву для научного социализма… Мы поставили себе в обязанность покрыть всю Россию сетью рабочих обществ… До того момента всякое представительство русской социал-демократии было бы фиктивно».

На следующий конгресс русские товарищи обязались прислать представителей пролетарских организаций своей родины.

Цель, поставленная Энгельсом перед единомышленниками, была четкой и ясной: конгресс, объединивший представителей различных рабочих организаций, должен дать отпор анархизму, остановить соглашательство, помочь профсоюзам и другим пролетарским обществам стать в ряды марксистов.

Жестокий спор возник из-за того, как следует относиться к милитаризму. Настаивая на тесном международном общении рабочих, Либкнехт пылко возгласил:

— Врагом немецких рабочих являются не французские рабочие, а немецкая буржуазия, врагом французских рабочих являются не немецкие и английские рабочие, а буржуазия их собственной страны.

Либкнехт предрек, что грядущая война будет губительна для всего мира и принесет неисчислимые бедствия.

— Пролетариат, который несет знамя культуры, должен позаботиться, чтобы помешать этому, — закончил он и тут же предложил заявить совместно, что только социалистический строй, уничтожив подавление человека человеком, сможет положить конец милитаризму и обеспечить мир.

Брюссельский конгресс, несмотря на некоторые теоретические и практические просчеты, порадовал Энгельса.

— И принципиально и тактически мы одержали победу, — сказал он друзьям.

Еще раз на деле сказалась могучая сила атакующего марксистского слова.

Следующий конгресс II Интернационала намечено было созвать в 1893 году Энгельс намеревался сам побывать на нем. Он рассчитывал к этому времени закончить в основном то, чему подчинял вот уже восемь лет распорядок всей своей жизни, — редактирование и подготовку к печати значительной части литературного наследства Маркса

В эту же пору Энгельса постигло еще одно большое горе — в Манчестере скончался от рака Карл Шорлеммер.

Шорлеммер принадлежал к поколению первых коммунистов, хотя был моложе Маркса и Энгельса. Если бы оптимизм, трудолюбие, глубокий ум и талант могли продлить человеческую жизнь, Шорлеммер жил бы более столетия. Только мучительный недуг смог изгнать его из научной лаборатории

Узнав о смерти друга, Энгельс тотчас же отправился в Манчестер От имени правления Германской социал-демократической партии он возложил на его могилу венок с красными лентами.

Вернувшись домой, Энгельс написал некролог, посвященный памяти выдающегося химика и верного партийного товарища, и поместил его в газете «Вперед» на их общей родине.

Жизнь не давала вождю рабочих погружаться в скорбь Она звала его к действию.

На Международный конгресс горнорабочих в Лондон прибыла делегация немецких горняков и явилась на Риджентс-парк-род, чтобы повидаться с Энгельсом. Беседа была значительна, она касалась положения немецких шахтеров, борьбы за их экономические и политические права.

Лето — бурное время в Англии. Пока королевская семья тешится балами и раутами и высший свет подражает в этом двору, парламент до роспуска обсуждает предложения правительства и в стране начинается горячка избирательной кампании Энгельс, внимательно наблюдая за ходом выборов в английскую палату общин, отмечал растущее влияние независимых рабочих депутатов. Их успех казался ему предвестником создания самостоятельной политической рабочей партии.

Как всегда, борющийся мир был постоянно в поле зрения Энгельса. Датский социал-демократ сообщал ему о состоянии рабочего движения на его родине. Итальянский революционер Лабриола подробно описывал все, что относилось к подготовке Генуэзского учредительного съезда партии итальянских трудящихся. Энгельс сурово раскритиковал Каутского, который в угоду примиренцам с буржуазным общественным строем выбросил из статьи Эвелингов, опубликованной в журнале «Новое время», разделы, обнажавшие политические пороки фабианского общества.

Супругов Вебб и их приверженцев, по мнению Энгельса, объял жестокий страх перед грядущей пролетарской революцией, и они стремились предотвратить создание рабочей партии в Англии. По просьбе Лафарга Энгельс подсказал ему многое для выступления в палате депутатов. Как требовательный учитель, оценивал он выступления Бебеля, Либкнехта и супругов Эвелингов.

Приходил Степняк-Кравчинский, интересный собеседник и добрый спорщик. Его симпатии к народовольцам, обанкротившимся в России, вызывали не раз упреки Генерала, которому, однако, нравилось, что русский писатель, возражая, давал ему повод к резким отповедям и размышлениям вслух.

После долгого перерыва к Энгельсу снова наведался Максим Максимович Ковалевский. Энгельс обрадовался возможности отдаться священным воспоминаниям о тех, кого давно уже не было в живых, основательно выспросить приезжего из России.

Ковалевский еще больше располнел, стал весьма громоздок и казался былинным великаном Его низкий и звучный голос, даже когда он говорил шепотом, разносился по всем трем этажам дома

— Сущая иерихонская труба, никак не гожусь я для конспирации; не вышел для этого ни комплекцией, ни речевым аппаратом, — шутил он сам над собой. Его большое, как бы высеченное из дерева, по-своему красивое лицо впечатляло умным и добродушно-насмешливым выражением. Разносторонне образованный и на ходу подхватывающий высказанную кем-либо мысль, он, однако, был несколько легковесен в философских суждениях, но сохранял редкое свойство: никогда не подавляя собеседника, он умел вдохновить его и подтолкнуть на глубинные обобщения. Сам Ковалевский тогда превращался в жадно внимающего слушателя.

Нельзя было в эту пору говорить о великой северной державе без того, чтобы не вспомнить о голоде, который обрушился на нее. Как средневековая чума, опустошал недород Россию. Гибли люди, разрушалось земледелие, падал скот, тощала земля без удобрения. И не было конца горю и бедствию народному. Начинался неизменный спутник неурожая — тиф. Помещики наживались, продавая по мародерским ценам голодающим крестьянам сухую ботву от картофеля.

На мрачном темном фоне страдающей от голода России ярче светилось протестующее слово смельчаков революционеров. Все духовно живое, лучшее сплачивалось в борьбе за низвержение царской тирании Народники и марксисты решали вопрос о временном союзе и совместных действиях. Вожаки рабочего движения в других странах внимательно наблюдали за всем происходящим в России и пытались способствовать такому сближению передовых революционных отрядов. Одним из сторонников объединения был народоволец публицист Русанов, коротко знавший Лафаргов, Бебеля и Либкнехта. Его статьи под псевдонимом Сергеевский печатались в газете немецких социал-демократов «Вперед».

Весной 1892 года Русанов прибыл в Лондон и тотчас же отправился к Энгельсу. Его встретила Каутская и ввела в кабинет, где за столом, попивая из больших глиняных кружек эль, сидело несколько мужчин, разговаривающих вперемежку по-немецки и по-английски. Луиза Каутская села у окна, за круглым столом и принялась разбирать бумаги и письма.

Один из присутствующих, с энергичным лицом, обрамленным седой большой бородой, поднялся с места, подошел к Русанову и, крепко встряхнув, пожал его руку.

— Я Энгельс… — сказал он по-английски и спросил, на каком языке предпочитает говорить посетитель.

Неожиданно для самого себя Русанов, который не только не был марксистом, но скорее враждовал с учением о пролетарской революции, почувствовал неодолимое желание высказать свое огромное почтение Энгельсу. Перед Русановым стоял человек, принадлежавший истории на вечные времена. Это освещало его особым внутренним светом. Простой, как все, Энгельс был, однако, в чем-то главном другим.

— Гражданин Энгельс, — сказал Русанов по-французски, — позвольте русскому социалисту выразить чувство искреннего восхищения человеком, который был достойным другом великого Маркса и который до сих пор является духовным главой социалистического Интернационала… В вас я вижу живое продолжение, вижу воплощение Маркса…

Энгельс засмеялся и остановил Русанова резким жестом.

— Та-та-та, молодой товарищ! Полноте, к чему этот обмен любезностями между нами, социалистами? Нельзя ли проще? У вас горло должно было пересохнуть от этого ораторского упражнения… присаживайтесь-ка к столу и промочите его вот этой кружкой эля.

Растерявшемуся Русанову пришлось подчиниться. Энгельс настойчиво допытывался у него обо всем, что было известно русским о голодающей России. Он хвалил в пику «политическим романтикам», как он назвал группу Лаврова, к которой примыкал и Русанов, подлинно социалистическую полезную деятельность Плеханова и его друзей.

— Для вас, русских, — заметил между прочим Энгельс, — политическая экономия все еще абстрактная вещь, потому что до сих пор вы не были достаточно втянуты в водоворот промышленного развития, которое выбьет из вашей головы всякий отвлеченный взгляд на ход экономической жизни… Теперь это положение вещей меняется… Шестерня капитализма уже крепко врезалась местами в русскую экономику… Но вы в большинстве случаев не отказались еще от архаических понятий… Впрочем, повторяю, это не ваша вина, сознание отстает от бытия…

Энгельс интересовался распространением идей Маркса в России. Русанов рассказал ему о своем пути революционера.

— И однако, вы не с Плехановым, — с легким раздражением вставил Энгельс.

Энгельс с шутливой серьезностью заговорил о том, что Русанов так и не постиг марксизма.

— Право, не поймешь вас, русских: у вас, должно быть, в мозгу перегородки. Тот же самый человек умен в одних вещах и… — Энгельс примолк.

— Не стесняйтесь, гражданин, — совсем глуп в других. Не так ли? — закончил за него Русанов.

— И ровно ничего не соображает в других вещах, казалось бы, относящихся, однако, к одной и той же области, — пояснил Энгельс.

Энгельс читал множество русских книг. Отчет ученого-этнографа Штернберга об исследовании им общественного строя и семейных обычаев сахалинских гиляков настолько увлек его новизной, что он написал статью о существовании группового брака.

Наступил 1893 год. Всю зиму и весну Энгельс работал над рукописью третьего тома «Капитала».

«Есть ли область, куда бы не проникла его мысль, — думал Энгельс об усопшем друге. — Он видел дно житейского океана и лучи, когда они только еще отделяются от солнца. Он основоположил самое главное в экономике, политике, истории. Математика и литература, физика и статистика — все влекло к себе Маркса, и ни к одному предмету науки и искусства нельзя отныне приблизиться, не вооружившись его методом. Он также первый создал в своих произведениях теорию систем, ставшую магистралью для движения современного миропознания».

О себе и своей огромной значимости для человечества Энгельс не думал. Его стесняло всесветное признание. Почести и благодарность товарищей он котел бы отдать тому, кого уже не было. Маркс, однако, жил не только в своих книгах, но и в огромной любви к нему, не гаснущей, как вечный огонь, в душе Энгельса.

Люди знали об этом. В десятую годовщину смерти Маркса они направляли телеграммы и послания с траурных собраний на Риджентс-парк-род, 122.

В марте 1893 года, чтобы посетить могилу Маркса и повидать Энгельса, приехали Лафарги и Бебель. В доме на Риджентс-парк-род они встретились с английским рабочим Джоном Бёрнсом, одним из быстро приобретающих политический вес деятелей рабочего движения. Вместе с Тусси Бёрнс руководил стачкой лондонских докеров и выдвинулся в лидеры тред-юнионов. Юноша с виду, несмотря на 35 лет, он обладал изрядным опытом борьбы, деловитостью и напористостью. Тусси надеялась, что пролетарская косточка спасет Бёрнса от скольжения и отступничества ради выгоды и карьеры. В это время он только начал сближаться с влиятельными либералами.

Лафарг, Бебель и Бёрнс были парламентариями, и Энгельс, присутствовавший на их встрече, сказал Лауре с удовлетворением:

— Не правда ли, Лер, в обмене мнениями этих видных деятелей не только рабочих партий, но одновременно и депутатов трех высших органов своих стран есть символическое начало. Вот оно, наглядное, живое доказательство наших больших завоеваний. Могли ли мы мечтать об этом лет сорок назад? Недавно старина Гарни, этот неистовый чартист и старомодный путаник, но честнейшей души парень, напомнил мне, что с февральской революции 1848 года прошло уже черт знает сколько времени. Подумать только, целых сорок пять лет. Кажется, мы вчера только кричали «Да здравствует Республика!» И однако, с тех пор мы отметили столько разных годовщин, что начинаешь забывать эти полубуржуазные даты. Через пять лет будет уже полвека со времени нашего обстрела всех деспотов мира с вышки «Новой Рейнской газеты». Мы тогда восторгались республикой с маленькой буквы. Теперь она пишется во Франции с большой, а как оказалось, ничего ровно не стоит. Буржуазная республика всего лишь исторический этап, к тому же почти отживший. Так-то! Нам нужна рабочая пролетарская республика!

Лаура посетовала на то, что речи Лафарга в палате в последнее время не вызывают прежнего интереса.

— Мне кажется, Поля это обескураживает. Тем более что его выступления, по-моему, становятся все убедительнее. Мне кажется, что он способен словом зажечь даже ледники на Монблане, а господа депутаты демонстративно зевают и перешептываются.

— Ерунда. Этим они демонстрируют свое мнимое могущество. Пигмеи и слепцы. Жизнь их опровергнет. Помнишь, как в Германии освистывали и гнали наших соратников, а теперь их в рейхстаге более тридцати и они господа положения. Спроси Бебеля. Он заявляет, что если бы социал-демократов было там сто — то есть четвертая часть всего состава, то рейхстаг перестал бы существовать. Главное — нам надо доказать единожды и навсегда, что наша партия — это и есть представитель подлинного социализма. Все остальные группы и группочки — порождение отошедшей в прошлое детской стадии пролетарского движения.

— Ты писал Полю, что французский пролетариат должен осознать свою историческую роль.

— Это аксиома. Кстати, Лер, обещай мне быть более аккуратным корреспондентом.

— Дорогой Генерал, если б ты только знал, как проходят мои дни. Поль появляется домой урывками, он стал Летучим голландцем. Я только и делаю, что упаковываю и распаковываю его котомку, как он мило называет свой дорожный баул. Приближается наша серебряная свадьба, и что же, вероятнее всего, эта небезразличная для нас дата застанет его в пути.

— Ваша серебряная свадьба? Уже? Давно ли я с Ленхен купали тебя в ванночке, ты тогда еще не умела ходить.

— Увы, Генерал, мне без двух лет пятьдесят.

— Этого не может, не должно быть. Не будем считать времени. Все это условно. Если я чувствую себя еще молодым, то ты тем более та же маленькая девчурка, которая, встречая меня, смотрела укоризненно на мои руки, ожидая леденцов. Жаль, что мы видимся теперь так редко.

— Ты прав. Поль часто говорит мне: «Черт возьми, как мне не терпится скорее увидеть Генерала». Я тоже испытываю это чувство.

Энгельс, всегда отдававший должное проницательному уму Лауры, спросил ее о модном радикале Жоресе, чья популярность заметно возрастала в последнее время во Франции.

— Что тебе сказать, — ответила дочь Маркса, — это несомненно талантливый человек, острый полемист и блистательный оратор. Он стремится говорить, как пишет, и писать, как говорит. У него репутация крупного философа, он ведь учился в Высшей нормальной школе, а затем преподавал философию в Тулузе. Недавно Жорес представил в Сорбонну диссертацию на латинском языке «О первых чертах немецкого социализма», которую очень расхвалили те, кто ничего в ней не понял. Я терпеливо прочла этот опус, так как тема нам не безразлична.

— И что же ты обнаружила?

— Вряд ли можно встретить более путаный образец псевдофилософии где-либо еще на свете. Это явно не его сфера. Он не теоретик, а трибун и, вероятно, на этом поприще многого добьется.

Лафарги и Бебель недолго гостили в Лондоне. Едва они уехали, к Энгельсу с рекомендацией от Плеханова зашел русский литератор и переводчик Воден.

В Лозанне Алексей Михайлович Воден давал уроки математики и, живя более чем скудно, отложил немного денег, чтобы отправиться в Англию. Там, в Британском музее, он надеялся осуществить свою мечту — изучить историю английской философии. Получив от Плеханова письмо к Энгельсу, скромный русский учитель внезапно оробел Как ему следует вести себя, о чем говорить с всемирно известным человеком, чтобы не опозорить себя невежеством? Плеханов сурово проэкзаменовал Водена по истории философии Маркса и Гегеля и по другим предметам, которых мог коснуться в беседе начинатель научного социализма.

Водену в Лондоне поначалу не повезло В Гайд-парке, куда он пошел с вокзала, у него выкрали кошелек. Безденежье вынудило его отправиться в журнал «Свободная Россия», издаваемый на английском языке Степняком-Кравчинским. Там ему дали в кредит деньги и помогли снять дешевую комнату. Отправив письмо Плеханова Энгельсу по почте, Воден принялся ждать ответа, который не замедлил прийти Менее всего ожидал русский социалист, что будет чувствовать себя просто и естественно перед великим Энгельсом. Подходя к его дому, он репетировал то, что скажет. Но как только Воден увидел серые, светящиеся, приветливые глаза Энгельса, услышал его чуть глуховатый голос и ощутил пожатие большой теплой ладони, так все в нем переменилось — заготовленные было слова выветрились из памяти, и человек стал самим собой.

В первую же встречу Энгельс познакомил Водена со своим огромным котом и накормил за обедом досыта. Беседуя, он подробно расспросил гостя о Плеханове, Засулич и народнике Лаврове, о котором отозвался с добродушной иронией Плеханова Энгельс считал выдающимся человеком и, говоря о нем, лестно сравнил его с Лафаргом.

Затем разговор перешел к России. Энгельс был убежден, что русским социал-демократам необходимо серьезно заниматься аграрным вопросом. Чем дольше длился разговор, тем яснее становилось Водену, что, хотя и в очень тонкой форме, но он был все-таки подвергнут своеобразному экзамену и сдал его, очевидно, хорошо. Энгельс допустил молодого человека, вооружив его большой лупой, к рукописям Маркса и пригласил вскоре снова. В следующую встречу Воден рассказал Энгельсу о том, что Плеханов часто вынужден защищать марксизм от извращений и нападок народников. Прищуря глаза и улыбаясь, Энгелье ответил на отличном русском языке:

— Кто Плеханова обидит? Не обидит ли всякого сам Плеханов? — и добавил по-латыни поговорку древних: — «Кто стал бы слушать, как Гракхи жалуются на мятеж?»

Энгельс и Воден много говорили о Марксе.

— Я желал бы — заметил Энгельс живо, — чтобы русские, да и не только русские, не подбирали цитат из Маркса и моих сочинений, а мыслили бы так, как мыслил бы Маркс на их месте. Только тогда, в. этом именно смысле, слово «марксист» имеет право на существование.

Знакомство с Энгельсом неизмеримо обогатило Ведена. Он никогда не встречал человека, столь заинтересованного в том, чтобы одарить других своими знаниями, открытиями и главное — методом мышления. Величие и благородство духа заставляло era заботиться о единомышленниках в трудные для них времена. Он, делая это подчас тайно, много лет подряд деньгами помогал Беккеру, обеспечив его старость; поддерживал великодушного коммунара — поляка Врублевского и многих других, едва узнавал, что они терпят бедствие.

Каждый, кто хоть раз встречался с Энгельсом, уносил с собой частицу его сокровищницы духа.

Философию Энгельс называл учением о мышлении, логике и диалектике, утверждая, что остальное в ней представляет лишь исторический интерес.

Воден был приглашен на Риджентс-парк-род на первомайский вечер. В петлице пиджака хозяина дома алела большая гвоздика. Ароматный узорчатый цветок красовался в смоляных волосах Тусси и на груди у всех прибывших на торжество социалистов.

Тост следовал за тостом, и всем казалось, что небо над миром затянуто багровыми революционными стягами.

К концу ужина спели хором «Марсельезу» на французском языке, ту, которую пела восставшая Франция, родина Коммуны.

Спустя два месяца Воден уехал из Лондона и навсегда расстался с Генералом.

В 1893 году мир был захвачен сенсационными разоблачениями, названными в прессе панамской аферой. Еще раз французы убедились в том, что продажность, взяточничество, мошенничество присущи буржуазной республике так же, как и монархии.

Французский инженер Лессепс в начале 80-х годов основал компанию по прорытию канала в Америке па Панамском перешейке. Однако деньги, поступившие от среднего достатка акционеров и продажи лотерейных билетов, оказались разворованными, строительство прекратилось, правительство начало следствие, и вскрылись подлоги и жульничество.

Буржуазная республика ничем не отличалась от монархии, где моты короли, фавориты и фаворитки грабили казну и народ.

Об этом еще раз напомнило панамское дело. Энгельс призывал соратников широко оповещать трудящихся о явлениях распада буржуазного строя, так отчетливо выявившихся в панамском деле.

Несколько позже Франция, а затем и все лучшие люди других стран узнали о деле офицера генерального штаба, еврея Дрейфуса, ложно обвиненного в шпионаже в пользу Германии. Он был безвинно осужден и заключен на острове близ Новой Каледонии. Несправедливость, дикость, варварство военного суда взметнули волну протеста.

Энгельс, как и Маркс, никогда не судил о людях по их национальной принадлежности. Великие вожди рабочего класса легко сходились с единомышленниками и соратниками независимо от цвета их кожи и происхождения, и всегда их врагами были гонители и эксплуататоры рабочего класса любой страны. В небольшом письме своему австрийскому корреспонденту Энгельс за несколько лет до процесса Дрейфуса, в апреле 1890 года, просто и ясно раскрыл реакционную сущность оценки человека по национальному признаку и, в частности, показал, что антисемитизм — это пережиток средневековья и отсталой культуры.

Владимир Ильич Ленин произносит речь на открытии временного памятника Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу. Москва. 7 ноября 1918 года.

Памятник Карлу Марксу в Москве (работа скульптора Л Кербеля)

«…Но не наделаете ли вы с антисемитизмом больше вреда, чем добра, — вот о чем прошу я вас поразмыслить. Антисемитизм — это признак отсталой культуры, и поэтому имеет место только в Пруссии и Австрии, да еще в России…

…Антисемитизм, таким образом, — это не что иное, как реакция средневековых, гибнущих общественных слоев против современного общества, которое состоит в основном из капиталистов и наемных рабочих; он служит, поэтому, лишь реакционным целям, прикрываясь мнимосоциалистической маской…»

Дни для Энгельса пролетали с быстротой падающих звезд. Июль был на исходе. Энгельс собирался в долгий путь по разным европейским странам. Готовясь к отъезду, он приводил в порядок дела и писал завещание. 73 года заставляли его думать о неизбежном для всего сущего конце.

Трудно бывает жить, еще труднее умереть. Любя жизнь, следует учиться достойно встретить смерть.

Энгельс не опускал глаз ни перед какой опасностью, встречал ее с улыбкой, грустью. Он не желал, чтобы переход в небытие застал его врасплох. Любовь к порядку никогда его не покидала. Часть своего имущества и библиотеку Энгельс передавал после своей кончины Социал-демократической партии Германии, а основную сумму денег делил между дочерьми и внуками Маркса. Они были ему ближе родни, и судьба их всегда беспокоила Энгельса, стремившегося облегчить ее им, чем мог. Любовь к Марксу коснулась всех, кто был дорог и близок покойному. Энгельс всегда оставался одним из самых верных, скромных, самоотверженных людей, которых знала история.

ЗАВЕЩАНИЕ ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА ОТ 29 ИЮЛЯ 1893 г.

122. Риджентс-парк-род, Лондон

Я, Фридрих Энгельс, настоящим аннулирую все мои прежние завещания и объявляю действительным это завещание. Я назначаю моих друзей Самюэла Mуpa, адвоката из Линкольнс-Инна, Эдуарда Бернштейна, журналиста, и Луизу Каутскую, проживающую в настоящее время в моем доме, каждому из них за его или ее хлопоты сумму в двести пятьдесят фунтов стерлингов Я завещаю моему брату Герману имеющийся у меня написанный маслом портрет моего отца, а если вышеназванный брат умрет раньше меня, то его сыну Герману. Все мое движимое имущество и другие вещи, изготовленные или заказанные для моего дома к моменту моей смерти, — кроме денег и ценных бумаг, а также всего того, чем я по- иному распоряжусь в этом завещании или каком-либо дополнении к нему, — я завещаю вышеупомянутой Луизе Каутской. Я завещаю Августу Бебелю из Берлина в Германской империи, члену германского рейхстага, Паулю Зингеру из Берлина, также члену германского рейхстага, общую сумму в одну тысячу фунтов стерлингов, которую они или их преемник должны использовать для расходов по выборам в германский рейхстаг таких лиц, в такое время, в таком месте, которые упомянутые Август Бебель и Пауль Зингер или их преемник сочтут подходящими согласно их или его безусловному суждению.

Я завещаю моей племяннице Мери Эллен Рошер, жене Перси Уайта Рошера, агента и бухгалтера, сумму в три тысячи фунтов стерлингов. Я распоряжаюсь, чтобы все литературные рукописи, написанные моим покойным другом Карлом Марксом, и все личные письма, написанные им или адресованные ему, которые ко времени моей смерти будут находиться в моем владении или распоряжении, были бы переданы моими душеприказчиками Элеоноре Маркс-Эвелинг, младшей дочери вышеупомянутого Карла Маркса. Я завещаю упомянутым выше Августу Бебелю и Паулю Зингеру все книги, которые будут находиться ко дню моей смерти в моем владении или распоряжении, и все мои авторские права. Я завещаю вышеупомянутым Августу Бебелю и Эдуарду Бернштейну все рукописи, которые будут находиться ко дню моей смерти в моем владении или распоряжении (кроме указанных выше литературных рукописей Карла Маркса), и все письма (кроме упомянутых личных писем Карла Маркса).

Что касается остального моего имущества, то я распоряжаюсь разделить его на восемь равных частей Три восьмых части завещаю Лауре Лафарг, Ле-Перре, близ Парижа, Франция, старшей дочери упомянутого Карла Маркса и жене Поля Лафарга, члена французской палаты депутатов. Другие три восьмых части завещаю упомянутой Элеоноре Маркс-Эвелинг и, наконец, две восьмых — вышеупомянутой Луизе Каутской. Я уполномочиваю моих душеприказчиков в любое время по их усмотрению выдавать и переводить любую часть моего состояния, существующую в виде вкладов и вышеуказанного имущества, в целях удовлетворения права на мое наследство или предоставления какой-либо части из вышеупомянутого остатка моего имущества. Я уполномочиваю их также окончательно определять стоимость моего упомянутого состояния или любой части его таким образом, как это они сочтут подходящим. В удостоверение чего я, вышеназванный Фридрих Энгельс, 29 июля 1893 г. подписал это мое завещание.

Фридрих Энгельс.

Подписано вышеназванным завещателем в нашем присутствии как его последняя воля, и в это же самое время, в его и наше присутствие, мы учиняем свои подписи здесь как свидетели.

Фридрих Лесснер, Людвиг Фрейбергер.

Покончив с нотариусом и наиболее неотложными текущими делами, Энгельс собрался на родину. Накануне отъезда с обычной пунктуальностью поздравил Либкнехта и его жену с серебряной свадьбой.

«Когда у кого-нибудь из нас, старых боевых товарищей, — писал он, — наступает такой торжественный день, то невольно на память приходят минувшие времена, минувшие битвы и бури, первые поражения, а затем и победа, весь пройденный бок о бок путь, и становится радостно, что на старости лет на нашу долю выпало уже не закреплять первую брешь, — мы ведь давно перешли от обороны к общему наступлению, — а идти вперед в атаку все той же боевой шеренгой. Да, старина, мы пережили вместе не одну бурю и, надо надеяться, не одну еще переживем, и, если все пойдет хорошо, переживем и ту, которая хоть и не принесет нам окончательной победы, но все же окончательно обеспечит. Голову, к счастью, мы оба еще можем держать высоко, сил у нас для нашего возраста тоже достаточно, так почему бы этому не случиться?»

Вскоре Энгельс приехал в Цюрих, который значительно вырос и обстроился за последние годы. Встреча, оказанная вождю социалистов, была шумной, и сердечной.

В празднично украшенном зале, обычно служившем для симфонических концертов, заседал III Международный социалистический конгресс. Представители 20 стран собрались на этот внушительный съезд. В день его открытия по городу прошла со знаменами 10-тысячная демонстрация рабочих и на площади состоялся митинг. Делегаты конгресса выступили под град рукоплесканий перед швейцарским народом. Социалисты Болгарии, Скандинавии, Румынии, Сербии, США, России, Испании, Австрии, Венгрии, Польши, Франции, Германии, Англии братались друг с другом, пели на разных языках одни и те же песни.

Конгресс начался, однако, острым столкновением марксистов с анархистами и реформистами. Споры были ожесточенные, но разве не для разработки дальнейшей тактики в борьбе за идею собрались здесь эти люди? В столкновениях, конфликтах, честных признаниях всегда ковалась теоретическая мысль, выявлялась истина, находилось единственно правильное решение.

Спор на конгрессе был решен в пользу марксизма. Несколько анархистов, пытавшихся доказательства заменить тумаками и криком, и кое-кто из близких к ним демагогов из группы «молодых» германской социал-демократии были исключены из числа делегатов. Конгресс занялся насущными вопросами жизни и труда пролетариев, поисками того, как добиться установления 8-часового дня. Жарко обсуждали собравшиеся вопрос о том, что делать рабочим в случае войны. Одни предлагали протестовать всеобщей стачкой и отказом служить в армии. Другие надеялись, что братство трудящихся остановит любую бойню, затеянную капиталистами. Немцы объявили шовинизм врагом человечества и подстрекателем к кровопролитию. Большую речь произнес Плеханов. Как и все марксисты, он видел грозную опасность в революционном авантюризме, столь присущем анархистам и любителям левой фразы и демагогии.

Вера Засулич никогда не испытывала такого волнения, как в час, которого она ждала долгие годы. Наконец-то ей предстояло увидеть воочию Энгельса, с которым она давно переписывалась. Каждую строчку произведений Маркса и Энгельса она знала почти что наизусть, наслаждалась их мыслью и словом, как лучшими произведениями человеческого гения. От природы застенчивая, замкнутая, Вера Ивановна радовалась предстоящей встрече.

Энгельса Засулич не разочаровала. Он сразу понял сложность ее натуры. Засулич была сильна и очень ранима в одно и то же время. Еще одна выдающаяся женщина, которую Энгельс хорошо знал по ее трудам, встретилась ему в Цюрихе. Это была Клара Цеткин.

Энгельс рукоплескал Кларе Цеткин, когда она, выступая с трибуны представительного собрания, ратовала за работниц, отстаивала право на 8-часовой день для женщин и б-часовой — для девушек, рассказывала о вреде для них ночного труда и необходимости месячного отпуска после родов и равной оплаты за равный труд. Вместе с Луизой Каутской и русской Кулишевой она настаивала на вовлечении пролетарок в классовую борьбу, в профсоюзы и социалистические партии. Не все делегатки поддерживали эти разумные требования. Скандинавки говорили, что мужчины искони враги женщин, и предлагали отделить женский вопрос от рабочего движения. Но Клара Цеткин и ее единомышленницы победили.

— Браво, Клара! — не раз восклицал Энгельс, говоря о Цеткин.

Подлинным триумфом конгресса стало выступление Энгельса. Когда он, выйдя из-за стола президиума, подошел к трибуне, зал загудел, как море в шторм. Оратор произнес свою речь на трех языках: английском, французском и немецком.

— Граждане и гражданки! — начал он.

…Неожиданно блестящий прием, который вы мне

оказали и которым я был глубоко тронут, я отношу не к себе лично, а принимаю его лишь как сотрудник великого человека, портрет которого висит вон там вверху. Речь идет о Марксе. Прошло как раз пятьдесят лет с тех пор, как Маркс и я вступили в движение… С того времени социализм из маленьких сект развился в могучую партию, приводящую в трепет весь официальный мир. Маркс умер, но будь он теперь еще жив, не было бы ни одного человека в Европе и Америке, который мог бы с такой же законной гордостью оглянуться на дело своей жизни.

Речь Энгельса, как всегда, была краткой. Под шквал рукоплесканий он объявил конгресс закрытым и провозгласил здравицу в честь международного пролетариата. Делегаты хором спели «Марсельезу».

Почти два месяца разъезжал Энгельс по Германии, Швейцарии и Австро-Венгрии. Всюду его ждали и встречали с тем огромным восторженным чувством, которое нельзя внушить ни блеском власти и могущества, ни деньгами, а только действительными заслугами перед народом, осознавшим неоспоримое величие сердца и ума другого.

В Вене на вечере, устроенном в его честь, ощутив любовь собравшихся, которая, как теплое течение, овевала его, Энгельс сказал:

— …Моя лучшая награда — это вы. Наши товарищи есть всюду: в тюрьмах Сибири, на золотых приисках Калифорнии, вплоть до Австралии. Нет такой страны, нет такого крупного государства, где бы социал-демократия не была силой, с которой приходится считаться. Все, что делается во всем мире, делается с оглядкой на нас. Мы — великая держава, внушающая страх, держава, от которой зависит больше, чем от других великих держав. Вот чем я горжусь. Мы прожили не напрасно и можем с гордостью и с удовлетворением оглянуться на свои дела.

В Берлине, как и в Вене, Энгельса желали видеть многие тысячи рабочих, но он, всегда бежавший прочь от парадности и шумихи, ограничился выступлением на массовом собрании в помещении, а не на площади. Однако и там собралось более 4 тысяч человек.

Крайне смущенный грандиозностью оказываемых ему повсюду почестей, Энгельс тяготился необходимостью выставлять себя напоказ. Ему казалось это нескромным, к тому же он издавна убедил себя вопреки действительности, что из-за небольшого заикания не должен выступать с трибуны.

Слава сопутствовала ему отныне всюду; но Энгельс считал, что она осложняет жизнь, требует суетной растраты времени и более пригодна для парламентских деятелей, митинговых трибунов, чем для него То и дело к нему прорывались корреспонденты газет, чтобы стенографически записать ответы на сложные, а подчас и коварные вопросы, шли письма со всех материков.

Кроме румынского языка, Энгельс изучал болгарский и даже научился немного писать на нем. Летом 1893 года он обратился с письмом в редакцию болгарского журнала «Социалъ-демократъ». Слова обращения и призывы в конце Энгельс написал по-болгарски. Письмо представляет большой интерес. Следивший внимательно за развитием политической жизни на Балканах, Энгельс высказывал в нем свою радость по поводу того, что знамена марксизма продвигаются к Черному и Эгейскому морям.

«Дорогие товарищи!

Сердечно благодарю вас за присылку № 2 вашего журнала «Социалъ-демократъ»; надписью над этими строками я хочу показать вам, что я начинаю, по крайней мере, понимать ваш язык. Требования, предъявляемые интернационализмом, растут с каждым годом. До 1848 г. можно было удовлетворяться тем, что в известной мере знаешь основные языки

Западной и Центральной Европы, теперь же дело дошло до того, что мне на старости лет приходится еще изучать даже румынский и болгарский языки, чтобы следить за продвижением социализма на Восток и Юго-Восток. И тем не менее, мы на Западе от души радуемся этим нашим юго-восточным форпостам на границе Азии, которые несут к берегам Черного и Эгейского морей развернутое Марксом знамя современного пролетариата — о, если бы Маркс сам дожил до этого! — и которые на приманки и угрозы русского царизма отвечают тем, что царским прокламациям противопоставляют социалистические произведения передовых борцов русского пролетариата. Я очень рад был видеть перевод работ Плеханова на болгарский язык.

Да здравствует международный социализм!

Ваш Ф. Энгельс»

Луиза Каутская обручилась с молодым немцем, дельным и вдумчивым врачом, лечившим всех обитателей Риджентс-парк-род. Не желая расставаться с обязанностями секретаря Энгельса, Луиза поставила доктору Фрейбергеру условие отложить свадьбу на год. Но время это пронеслось стремительно. Энгельсу нелегко было остаться одному и нарушить установившийся уклад, и Фрейбергеры согласились жить и впредь в одном с ним доме. Для этого они сняли другое, более вместительное помещение на той же улице, но в лучшей ее части. Адрес Энгельса изменился. Он жил теперь по Риджентс-парк-род в доме № 41. В подвальном помещении новой квартиры находились кухня и маленькая комната, где жильцы любили завтракать. В первом этаже были столовая и гостиная, а на втором расположился Энгельс. В его кабинете с тремя окнами, выходящими в палисадник, стояли вдоль стен огромные книжные шкафы, полки, секретеры с многочисленными ящиками для бумаг. Обычный разительный порядок царствовал повсюду.

На противоположной стороне лестничной клетки была спальня Энгельса. Убранство ее было простым.

Позади дома был довольно большой, по городским понятиям, садик с густым газоном, кустами боярышника и жасмина и несколькими тоненькими вишневыми деревьями. Энгельс часто усаживался на скамье, любуясь травой и цветами. Здоровье его в самое последнее время заметно пошатнулось. Началось с затяжного бронхита, расстроился желудок. Фрейбергер требовал, чтобы его пациент соблюдал диету, носил постоянно фуфайку, не пил пива и считался в быту со своим преклонным возрастом. После долгого сопротивления, расхворавшись больше, Энгельс обещал врачу и его жене не относиться к себе с обычным легкомыслием.

— Друзья мои, — сказал он с притворным отчаянием, — сдаюсь. Когда на тебя из зеркала с явным презрением поглядывает все увеличивающаяся лысина, ты начинаешь понимать, что семьдесят четыре года не сорок. Увы, я разрываю с Эпикуром и перехожу к стоикам. Ничего не поделаешь. Но хорошее настроение я оставляю при себе в любом случае.

Энгельс испытал счастье, когда ничто не способно омрачить мыслей. Третий том «Капитала» был им закончен, и он смог отправить рукопись в Гамбург старому знакомому издателю Мейснеру. Отныне главные гениальные творения Маркса принадлежали людям. Еще раз Энгельс совершил великий подвиг во имя дружбы и человечества. Миссия его в память друга была выполнена, и Энгельс еще оптимистичнее взирал на будущее.

Преклонный возраст и плохое зрение затрудняли работу Энгельса. Но, преодолевая хвори, он напряженно и плодотворно трудился над дальнейшим развитием и пропагандой марксистской философии, политической экономии, научного коммунизма. Много времени было отдано разработке программы, стратегии и тактики пролетарских партий.

В последние годы жизни, помимо подготовки к печати третьего тома «Капитала» и переиздания «Манифеста Коммунистической партии», Энгельс в четвертый раз выпустил в свет первый том и во второй раз второй том на немецком языке. В предисловиях к ним и в специальных работах, как, например, «Бретано contra Маркс», Энгельс страстно, гневно, зло высмеивал врагов Маркса, пигмеев, пытавшихся оклеветать его великого друга, он защищал и оберегал имя и литературное наследие автора «Капитала».

Третий том «Капитала» отнял у Энгельса много времени, он трудился над рукописью около 10 лет, дописывая незаконченные главы, обновляя устаревшие данные, развивая мысли Маркса, порой оставленные лишь в контурах. Если второй том имел несколько вариантов рукописей, среди них одну более или менее завершенную, то в третьем томе часть глав была лишь намечена или названа, другие состояли из набросков и выписок. Чтобы дописать или заново создать такую главу, Энгельсу приходилось надолго погружаться в работу, изучать весь вопрос заново, стараясь следовать не только за мыслью Маркса, но и за его пером, стилем.

Большой интерес для марксистской политической экономии представляют написанные Энгельсом «Дополнения к третьему тому «Капитала», состоящие из двух работ: первая — «Закон стоимости и норма прибыли», вторая — «Биржа».

Энгельс верил, что ему удастся подготовить к печати еще и четвертый, заключительный том «Капитала», книгу должны были составить рукописи Маркса, известные под общим названием «Теории прибавочной стоимости»[30]. Однако Энгельсу не суждено было выполнить эту работу, так же как не довелось ему осуществить свою мечту — написать подробную биографию друга. Остались невыполненными и другие замыслы Энгельса.

Выход в свет третьего тома «Капитала» был большим праздником для огромного отряда революционеров-марксистов.

Энгельс в небольшой статье, в которой он оповещал читателей газеты «Форвертс» о предстоящем выходе в свет новой книги Маркса, так коротко сформулировал содержание великой научной трилогии:

«Третий том «Капитала» Маркса находится в настоящее время в печати и, надо надеяться, выйдет в свет не позднее сентября текущего года. Содержание этого долгожданного третьего тома завершит теоретическую часть всего труда, и тогда останется еще ожидать только последнего, четвертого тома, который содержит историко-критический обзор теорий прибавочной стоимости В первом томе было показано, как капиталист выколачивает прибавочную стоимость из рабочего, а во втором — как эта первоначально заключенная в товаре прибавочная стоимость реализуется в деньгах. Таким образом, в первых двух томах речь шла о прибавочной стоимости, пока она находится в руках ее первого присвоителя, промышленного капиталиста; но в руках этого первого присвоителя она остается лишь частично; в дальнейшем она распределяется между различными заинтересованными лицами в форме торговой прибыли, предпринимательского дохода, процента, земельной ренты; законы распределения прибавочной стоимости и излагаются в третьем томе. Но производством, обращением и распределением прибавочной стоимости заканчивается весь ее жизненный путь, и больше о ней говорить нечего. Кроме общих законов капиталистической нормы прибыли, в этом томе исследуются: торговый капитал, капитал, приносящий проценты, кредит и банки, земельная рента и земельная собственность — вопросы, которыми вместе с темами, разработанными в двух первых томах, исчерпывается обещанная в заглавии «Критика политической экономии».

«Наша теория, — писал он, — это теория развития, а не догма, которую надо выучить наизусть и механически повторять». Будучи выдающимся диалектиком и пользуясь марксистской теорией как методом, а не как таблицей элементов Менделеева, Энгельс многое предвидел в развитии истории, он пришел к выводу, что революция «представляет собой многолетний процесс развития масс в условиях, которые способствуют его ускорению». Энгельс предсказал многое в развитии капиталистических армий, с исключительной прозорливостью характеризовал масштабы и возможные результаты будущих военных схваток между армиями. Он пророчески предвидел, что, если война будет развязана, она в конечном счете приведет к крушению эксплуататорского строя. «Если война разразится, она явится окончательным крахом классового государства — политическим, военным, экономическим… и моральным».

Нисколько не сомневаясь в том, что такая война способствовала бы освобождению рабочего класса, Энгельс тем не менее считал военную бойню огромным несчастьем для трудящихся. Он утверждал, что время и без войны работает на пролетарскую революцию, он не раз говорил, что пролетариат заинтересован в том, чтобы победа над капитализмом была одержана с наименьшими жертвами.

«Наша борьба, — писал Энгельс Шлютеру в 1887 г., — это осадная война, и до тех пор, пока линии окопов продвигаются все дальше, дело идет хорошо. Теперь мы приближаемся уже ко второй линии, где сможем установить демонтирные батареи и заставить неприятельские орудия замолчать; а когда мы сделаем это, то, если только осажденных не выручит на время мировая война, мы сумеем определить момент, когда нам всего удобнее будет установить на гласисе осадные батареи, пробить брешь и броситься в атаку. А до тех пор медленное, спокойное продолжение осадных работ является вернейшей гарантией против преждевременных атак и ненужных жертв».

Энгельс считал также важной предпосылкой победы привлечение на сторону пролетариата солдат и крестьян. Он говорил о необходимости бросить революционный факел в среду сельскохозяйственных поденщиков.

В 1894 году Энгельс ополчился против французских и немецких оппортунистов, настаивавших на необходимости охранять крестьянскую собственность от неизбежной гибели в условиях капитализма вместо того, чтобы разъяснить крестьянам историческую неизбежность и выгодность перехода к общественному хозяйствованию, которое становится возможным лишь после победы пролетарской революции. Люди, желающие сохранить навеки мелкое крестьянское хозяйство, «стремятся — по мнению Энгельса — к экономически невозможному, жертвуют принципом, впадают в реакционность». Свои взгляды на судьбы деревни Энгельс изложил в большой статье, опубликованной в «Новом времени» в 1894 году, озаглавленной «Крестьянский вопрос во Франции и Германии». Он критикует Нантскую программу французских социалистов, обещавшую увековечить крестьянскую собственность, «…капиталистическое крупное производство, — писал Энгельс, — …раздавит их бессильное, устарелое, мелкое производство, как железнодорожный поезд — ручную тачку».

Энгельс говорит о крестьянстве как огромной производственной и политической силе повсеместно «от Ирландии до Сицилии, от Андалузии до России и Болгарии»; он подчеркивает, что апатия крестьян, их изолированность ведут к тому, что деревня зачастую служит опорой «парламентской коррупции в Париже и в Риме», опорой царского деспотизма. Капитализм, однако, перерезал «жизненный нерв у мелкого производства в сельском хозяйстве, и это мелкое производство гибнет и приходит в упадок неудержимо…». Энгельс призывает социалистов вести агитационную работу в деревне, стать там силой, помнить, что крестьяне не однородная масса, что сельское население состоит из весьма различных составных частей, которые, в свою очередь, разнятся еще по отдельным местностям. Он намечает тактику рабочих партий до и после захвата власти по отношению к мелкому, среднему, крупному крестьянству, а также к большим имениям и латифундиям. Не загадывая ничего вперед о конкретных формах перевода мелкого хозяйства на рельсы социалистического земледелия, Энгельс, однако, довольно верно предсказал общие, основные черты этого процесса:

«Каково же наше отношение к мелкому крестьянству? И как должны мы с ним поступить в тот день, когда в наши руки попадет государственная власть?..

…очевидно, что, обладая государственной властью, мы и не подумаем о том, чтобы насильно экспроприировать мелких крестьян (с вознаграждением или нет, это безразлично), как это мы вынуждены сделать с крупными землевладельцами. Наша задача по отношению к мелким крестьянам состоит прежде всего в том, чтобы их частное производство, их собственность перевести в товарищескую, но не насильно, а посредством примера, предлагая общественную помощь для этой цели. И тогда у нас, конечно, будет достаточно средств, чтобы показать мелкому крестьянину выгоды, которые ему должны бы быть ясны уже и теперь».

Энгельса всегда влекло к себе море, и он пожелал, чтобы после его смерти горстка пепла, оставшаяся после кремации, собранная в урну, была погружена в морскую пучину у треугольной, печальной, как надгробье, скалы в Истборне. Эту свою волю и другие дополнения к завещанию он выразил в письме от 14 ноября 1894 года:

«Душеприказчикам, поименованным в моем завещании.

Следующие строки написаны в дополнение и разъяснение к моему завещанию. Они выражают только мои пожелания и ни в коей мере не должны связывать моих душеприказчиков юридически…

Мое определенное желание состоит в том, чтобы тело мое было кремировано, а мой прах был погружен в море при первой возможности».

Библиотека Карла Маркса представляла собой огромную ценность для человечества, и Энгельс распорядился передать ее после его смерти вместе со своей библиотекой в распоряжение Германской социал-демократической партии. Он хотел сделать ее общественным достоянием, доступным любому революционеру и исследователю. Все это он счел нужным сказать особо дочерям Маркса и обратился к Лауре Лафарг и Элеоноре Эвелинг с письмом, в котором объяснил им, что он решил сосредоточить все книги Маркса и свои в руках руководителей партии, с тем чтобы доступ к ним был открыт всем. Германская социал-демократия не выполнила этого завещания Ф. Энгельса.

Кроме того, Энгельс сообщал Лауре и Тусси, что часть завещаемых им денег предназначена для внуков Маркса — детей Женни Лонге.

«Лондон, 14 ноября 1894 г.

Дорогие мои девочки!

Я должен обратиться к вам с несколькими словами относительно моего завещания.

Во-первых, вы обнаружите, что я взял на себя смелость распорядиться всеми моими книгами, включая книги, полученные от вас после смерти Мавра, в пользу германской партии. В своей совокупности книги эти представляют столь уникальную и в то же время столь полную библиотеку по истории и теории современного социализма и по всем наукам, с которыми он связан, что было бы жаль, если бы она снова распалась. Хранить ее в одном месте и в то же время предоставить в распоряжение тех, кто хочет ею пользоваться, — таково желание, высказанное мне уже давно Бебелем и другими руководителями Германской социалистической партии, а так как они действительно представляются наилучшими для этой цели людьми, то я согласился. Надеюсь, что при этих обстоятельствах вы извините мой поступок и также дадите свое согласие.

Во-вторых, я неоднократно обсуждал с Сэмом Муром возможность позаботиться каким-нибудь образом в моем завещании о детях нашей дорогой Женни. К несчастью, этому препятствуют английские законы. Сделать это можно было бы только на почти невозможных условиях, при которых издержки с лихвой поглотили бы средства, предназначенные для этой цели. Таким образом, я был вынужден отказаться от этого.

Вместо того я оставил каждой из вас три восьмых моего имущества, за вычетом расходов по наследованию и т. д. Из них две восьмых предназначаются для вас самих, а третью восьмую каждая из вас должна хранить для детей Женни и использовать так, как сочтете наилучшим вы и опекун детей, Поль Лафарг. Таким образом, вы освобождаетесь от всякой ответственности по отношению к английским законам и можете поступать так, как велит вам ваше нравственное чувство и любовь к детям.

Деньги, которые я должен выплачивать детям в виде долей от доходов, получаемых за произведения Мавра, записаны в моей главной бухгалтерской книге и будут выплачиваться моими душеприказчиками той стороне, которая в соответствии с английскими законами будет официальным представителем детей.

А теперь прощайте, мои дорогие, дорогие девочки. Живите долго, будьте здоровы и энергичны и наслаждайтесь этим!

Фридрих Энгельс»

Вера Засулич находилась в Лондоне, когда недуг Энгельса стал грозным. Но больной продолжал работать. По просьбе Плеханова он занялся устройством лечения неведомо отчего чахнущей Засулич, и доктор Фрейбергер, осмотрев ее, прописал микстуру и пообещал вернуть прежнюю работоспособность.

Со времени приезда в Англию Засулич постоянно посещала Энгельса, не нуждаясь для этого в особых приглашениях. Все еще по воскресеньям в квартире Энгельса собиралось много разного люда, засиживавшегося подчас до глубокой ночи. За ужином хозяин дома по-прежнему рассказывал забавные истории, стараясь ничем не выявить своего дурного самочувствия. Как-то речь зашла о френологии, и Энгельс припомнил, как некий знаток черепных выпуклостей в Ярмуте, ощупав его голову, заявил, что он хороший делец, но лишен каких-либо способностей к изучению иноземных языков. Глубокомысленное заключение френолога вызвало тем более громкий смех всех присутствующих, что Энгельс беседовал в этот вечер не меньше чем с десятком людей различных национальностей на их родном языке.

Обратившись к Засулич и Степняку, он произнес на прекрасном русском языке, без признака акцента:

Энгельс декламировал на память поэму Пушкина с подчеркнутым удовольствием. Его смолоду пленил пушкинский гений, так же как лира Лермонтова и проза Гоголя и Тургенева. Он увлекательно объяснил гостям причины и следствия все еще длящейся японо-китайской войны, рассказал о новой книге Лафарга «Происхождение и развитие собственности», дополнив ее своими неожиданными соображениями, и поделился раздумьями о «Независимом театре» Ирвинга и Эллен Терри, дерзко вторгшемся в привычные представления английских зрителей.

В тот же вечер, угощая в своем кабинете курильщиков отменно хорошими гаванскими сигарами, Энгельс вспомнил давно минувшие годы, когда курение считалось неприличным в зажиточных домах манчестерских промышленников. После званого обеда один богатый фабрикант тайком увел молодого Энгельса в закуток позади кухни, где, не вызывая нареканий, они смогли насладиться горькими прокуренными трубками с дурманящим табаком.

Говоря о времени, проведенном в Брухе, как называлось место в Бармене, где он родился, Энгельс с удивлением разводил руками:

— Шестьдесят с лишним лет прошло с того дня, как я, начитавшись книг о древней истории, бегал по родительскому дому с фонарем в поисках человека и не нашел его тогда. Я ненавидел барменских филистеров и пугал отца своим неистовым свободомыслием. И вот прошло более шести десятилетий, и я не чувствую себя старым и не зову Мефистофеля, чтобы войти с ним в сделку, как одряхлевший Фауст. Да и есть ли она вообще, старость эта самая, у людей моложе ста лет. И под застывшей лавой бурлит вулкан.

Энгельс так и не дожил до увядания.

В мае, когда Энгельсу стало хуже, он уразумел, чем болен. Отлично знавший медицину, он понял, как ни хитрили с ним врачи, что его ждет. С обостренным вниманием изучал он на себе симптомы страшного недуга. Несильные боли пугали своей зловещей новизной. Никогда он таких не испытывал ранее. Энгельс быстро худел. Щеки его казались серыми, как туман. Тело стало очень легким, чувствительным к прикосновению воздуха, к холоду и теплу. Точно защитный слой кожи исшелушился и отпал.

«Неужели рак?» — спросил себя Энгельс и перечел все, что было написано об этом палаче, вспомнил людей, погибших от злокачественных опухолей.

«Что ж, — думал Энгельс, — надо уметь испить горькую чашу до дна, как пьют родное доброе рейнландское вино. Никто на земле не избавлен от испытания смертью. Ленхен сказала бы: двум смертям не бывать, одной не миновать».

Помня, что жаль не мертвых, а живых, Энгельс ничем не выдал себя перед друзьями, оставив им успокоительную надежду, что не знает, чем заболел. Он с редким смирением выполнял все назначения доктора Фрейбергера, добросовестно глотал порошки, пил настои и сносил различные втирания. Его никогда не оставляли одного дома и утомляли заботой и тревожными расспросами.

Тусси, Луиза, Вера Засулич и другие сменялись на дежурстве в доме на Риджентс-парк-род, № 41. Однажды пришла и предложила Энгельсу почитать ему вслух жена Степняка Фанни Марковна. Она совсем недавно научилась говорить по-английски, Энгельс предпочел для разговора с нею русский язык.

— Вот видите, сидя на этом кресле, Маркс писал «Капитал», — сказал ей хозяин дома, показывая на простое деревянное креслице, стоявшее у стены, как священная реликвия. Рядом стояло еще одно, громоздкое.

— А в этом кресле Мавр скончался, — Энгельс приподнял парусиновый чехол и дотронулся до полосатой обивки глубокого сиденья и спинки. — Фетишизм, не правда ли? И все же я всегда преисполнен благоговения, когда смотрю на этот предмет, который надолго пережил моего гениального друга. — Затем Энгельс, кутаясь в теплый халат, ослабевшими, восковыми, с вспухшими синими прожилками руками открыл ящик секретера и достал пачки писем, фотографии и карикатуры на Маркса. Фанни Марковна поняла, что все мысли Энгельса сосредоточены на том, кого он любил в жизни превыше всего. Все лучшее жило в этом чувстве, даже какая-то отцовская гордость и преклонение.

Стемнело, и Энгельс зажег керосиновую лампу под зеленым козырьком. Жена Степняка, едва сдерживая слезы, смотрела на обострившиеся, незнакомые черты человека, которого когда-то видела румяным, моложавым, олицетворявшим цветущее здоровье. Ее успокаивали только прежняя живость Энгельса, его интерес ко всем событиям, происходящим в мире. На смену жене Степняка пришла Вера Засулич. Для нее часы, проведенные подле Энгельса, были самыми важными и дорогими во всей жизни.

Превозмогая нарастающую слабость, в часы, когда боли меньше его терзали, Энгельс читал и готовил к изданию полное собрание сочинений Маркса и своих трудов. Он вел переписку об этом с соратниками немцами. Ему хотелось также опубликовать сборник ранних статей друга, печатавшихся более полустолетия тому назад.

Но силы его быстро таяли. В последний раз поехал он в сопровождении преданных ему врача Фрейбергера и его жены Луизы в Истборн, к морю. С большим трудом, тяжело опираясь на трость, отправился Энгельс на прогулку, которую совершал раньше, не раз посещая это селение в течение 30 с лишним лет. Энгельс в последние месяцы жизни с еще большей ясностью чувствовал возле себя Маркса.

В Истборн приезжали все, кого особенно нежно любил умирающий. Лаура Лафарг, с трудом превозмогая отчаяние, старалась ничем не показать, что Энгельс обречен, а он, также ради ее покоя, притворялся убежденным в скором выздоровлении. Тусси собрала всю свою волю, чтобы улыбаться, шутить, строить планы на будущее, лишь бы Энгельс не узнал истины. Подчас она начинала и сама надеяться на благополучный исход. Но разрушения, наносимые опухолью, множились. У Энгельса пропал вовсе голос, он не мог есть и глотал только жидкую пищу. Его ожидала смерть от голода. Почти недвижимого, его перевезли из Истборна в Лондон.

Ночь с 25 на 26 июля прошла тяжело. Мучили боли. Энгельс попросил сиделку дать ему бумаги и перо. Она принесла небольшую больничную подставку, приспособленную для письма в постели.

Энгельс с трудом дописывал свои последние распоряжения. Указав еще раз, чтобы никто не посмел востребовать денег, отданных им в разное время своим друзьям и дочерям Маркса, позаботившись о должном вознаграждении врача, Энгельс вновь напомнил, как поступить с письмами своими и Маркса.

Не надеясь больше увидеть своих душеприказчиков, Энгельс велел сиделке Аде Пирс пригласить кухарку Николе и попросил обеих женщин засвидетельствовать свою последнюю волю.

За несколько дней до смерти Энгельса младшая дочь Маркса вернулась из хмурого промышленного Ноттингема, где выступала перед рабочими, агитируя за независимую рабочую партию. В толще народной растворялось ее горе.

Тусси пришла к Энгельсу, чтобы рассказать ему об итогах своей поездки. Энгельс улыбнулся ставшими очень большими и по-прежнему яркими серыми глазами и жестом подозвал к себе Тусси. Говорить он больше не мог и взял аспидную доску с ночного столика. Вооружившись грифелем, он начал быстро писать вопрос за вопросом. Очень скоро Энгельс достиг того, чего хотел. Тусси оживилась и начала рассказывать ему обо всем, что видела и слышала. Энгельс как бы забыл о болезни. Он стремился вникнуть в каждую деталь того, что узнавал, и своеобразная беседа долго не прекращалась.

Мудрец Тао считал вторым условием счастья иметь верного друга. Энгельс обрел его в Марксе, как и Маркс в Энгельсе. Были ли в истории людей подобные примеры? Тусси мысленно перебирала героев греческой мифологии. Пилад, в годину горя верный друг злосчастного сына царя Агамемнона, Ореста, убившего мать за измену отцу… Нет, Дамон и Финтий! Вот безупречный образец дружбы равных. Два уроженца Сиракуз, не терпящие насилия, гордые, знатные пифагорейцы. Финтий был схвачен деспотом Дионисием II, заподозрившим его в покушении на его жизнь, и приговорен к смерти. Дамон, знавший, что его друг жаждет проститься с семьей и уладить дела, предложил себя в заложники. Финтия отпустили домой на строго отсчитанное время. Оно, однако, миновало, а он не вернулся в указанный срок. Дамона отвели на площадь, и палач уже поднял секиру, когда, задыхаясь от бега, к плахе примчался осужденный. Народ потребовал прощения смертнику, и Дионисий II не только помиловал его, но и попросил столь верных друг другу людей стать его друзьями. Финтий и Дамон отказались. «Дружба — дар богов», — считали древние.

«И любовь тоже редкий дар судьбы», — добавила Тусси.

Слабость все увеличивалась. Кроме врача и сиделки, никого не пускали к ложу умирающего.

Иногда боль притупляла сознание, но Энгельс не уступал ей и сопротивлялся.

«История, — думал он, — в конце концов приведет все в порядок, если даже мы ничего об этом знать не будем».

5 августа, в половине одиннадцатого вечера, сердце Энгельса перестало биться.

В светлый и жаркий день 10 августа товарный вагон доставил тело Энгельса в маленький городок Уокинг, в 30 милях от Лондона, где среди сосен стоял крематорий. Десятки венков от социалистов Германии, Австрии, Франции, России, Польши, Италии, Бельгии, Голландии, Болгарии, Англии, Армении покрывали цинковый гроб. Так с Энгельсом прощались, как с духовным отцом, учителем, вождем, другом, тысячи людей.

Телеграммы и письма без счета шли в эти траурные дни на Риджентс-парк-род, № 41.

Национальные и расовые чувства исчезли в потоке общего горя. Б нескрываемой печали стояли у гроба представители всех цивилизованных народов.

Один за другим выступили с речами соратники, близкие и родственники Энгельса. Поль Лафарг говорил в слезах:

— Прощай, дорогой друг! Я никогда больше не найду такого нежного, доброго и терпеливого друга. Вместе с Марксом ты дал нам «Коммунистический манифест», вместе с Марксом ты дал также французскому пролетариату программу, которая пробудила в нас классовое сознание и служит нам постоянным руководством в борьбе за завоевание политической власти. Прощай, Фридрих Энгельс! Рабочие Франции никогда не забудут того лозунга, который вы с Марксом дали нам в 1847 году: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вы указали нам арену борьбы, вы дали нам оружие и лозунги. Мы будем бороться, и мы победим.

Из самого сердца вырвались прощальные слова Бебеля. Он вспоминал энциклопедические знания умершего, его мудрость в политике, стойкость, преданность идее и людям.

От имени русских социал-демократов венок возложила Вера Засулич.

Прах гениального борца, ученого, человеколюбца исчез в морской пучине. Память о нем вечна и неотделима от того, с кем он прошел бок о бок в боевом походе большую часть героической жизни.

Маркс и Энгельс! Эти два имени звучат слитно по всей планете, как молния и гром, и нет силы, как не было ее и при их жизни, которая в истории рассечет их и разделит. Величие их сердец, мощь творческой мысли навсегда покорили мир.