"Страна клыков и когтей" - читать интересную книгу автора (Маркс Джон)

Э., мне сказали, ты ведешь сверхсекретные переговоры с тем преступником, но мне не верится. Что-то не так. У начальства это на лицах написано. И вообще ты давно прислала бы мне отчет. Хотя бы пару слов черкнула о том, как у него дурно пахнет изо рта или как он неуклюже за тобой ухаживает. Но поскольку ты вот уже неделю не отвечаешь на мои электронные письма, меня пробирает холодок дурного предчувствия. Или, может, мои страхи подпитывает наша собственная беда. Кто-то же должен тебя известить. Может, шок подстегнет тебя покинуть твою неведомую берлогу.

Помнишь, как в день перед твоим отъездом в Румынию к тебе в кабинет заглянул Иэн?

Пусть воображение нарисует тебе это чудное, краткое мгновение цивилизованного общения. Мы с тобой ели азиатские салаты с курицей, доставленные из двух разных закусочных, и спорили, в каком лаймовый соус лучше. Я собирался с духом сказать пару проникновенных фраз о нашей дружбе, когда вошел Иэн, хлопнул за собой дверью и с несвойственной ему раздраженностью заявил:

— Для протокола: ненавижу эту гребаную контору.

Мы попытались скрыть веселье, ведь он явно был искренне расстроен. Как ты помнишь, он выглядел хорошо. Он всегда хорошо выглядел. В его лице читалось утомление, какое свойственно молодым отцам маленьких чад, а еще кейп-кодовская обветренность от хождения под парусом, пробежек по пляжу и купания в море, особенно проявлявшаяся под конец лета. И одевается Иэн хорошо (знаю, ты придаешь большое значение таким вещам), но в тот день свою ауру денди он подчеркнул, надев костюм, который шил на заказ в Рокфеллеровском центре. Наверное, у него ветер в голове, раз он решил, что это одеяние сыграет ему на руку в разговоре о месте продюсера с его корреспондентом Скиппером Блэнтом, но Блэнт вполне предсказуемо бросил на него один лишь взгляд и обозвал «чванным фигляром от моды», словно сам Блэнт не страдает вопиющими приступами фиглярства. Но расстройство Иэна в тот день не имело никакого отношения к внутренним швам. Помнишь его тираду? Она так и звучит у меня в ушах:

— Я до трех утра тут вчера торчал, — стащив мой кекс, он плюхнулся на твой голубой диванчик. — Плевать, что дома у меня двухлетний ребенок. Плевать, что моя трехлетняя дочка всю ночь плачет и требует папу. И плевать, что жена опасается за мое здоровье и хочет, чтобы я уволился и нашел работу с нормальным графиком. Плевать на все эти мелочи. Я торчал тут как привязанный.

— Конечно, конечно, — эхом откликнулась ты в порядке моральной поддержки.

— Ты как всегда сама доброта, Эвангелина, — ответил тебе Иэн.

Перед тем как съесть мой кекс, он снял пиджак (из чистой шерсти), слишком теплый для конца августа; но я уверен, ему хотелось покрасоваться в нем еще до начала сезона, устроить ему тестовый прогон, собрать пару-тройку комплиментов, поработать над общим впечатлением. Иэн поразглагольствовал о последних провалах и поражениях в своей кампании за место полноценного продюсера в штате у Блэнта (неосуществимая мечта, если хочешь знать мое мнение). А потом сообщил:

— Я нашел ему потрясающий персонаж, чернокожего с Гарвардским дипломом, который к тому же еще и конторский мошенник, заработавший чертову прорву денег на продаже липовых акций тысячам средних американских пенсионеров, которые потеряли свои накопления на старость. И притом типчик еще даже «Таймс» интервью не дал.

Когда кто-то в коридорах нашей программы излагает идею сюжета ролика, я полагаю, что такт требует охать и ахать, и не важно, считаю ли я хорошей саму историю, и ты, Эвангелина, эту точку зрения разделяешь. Но тот сюжет действительно казался удачным, поэтому мы охали и ахали с искренним энтузиазмом, что он оценил и продолжил:

— Интервью мы заполучили. Как ни неприятно признавать, Блэнт сработал блестяще. Он похвастался Бобу Роджерсу, а Роджерс захлебнулся слюной и сказал, что поставит его заглавным в первой передаче сезона, ну и конечно, я щелкнул каблуками и сел работать. Я написал великолепный сценарий. Уйма гениальных находок. Как я и говорил, я ушел домой в три (в три утра!), друзья мои, и вернулся в эту контору, которую, должен сказать, начинаю от души презирать, к восьми утра. — Иэн ждал, чтобы мы поморщились и охнули, что мы и сделали. — Понимаете, к чему я клоню? Уйти в три, встать в шесть, когда дома малолетние, вернуться в восемь. На лице жены снова тревога, забота и страх за мое здоровье.

— Мы понимаем, Иэн, — поспешила сказать ты, как всегда исполненная сочувствия. Ты ведь дружишь с женой Иэна, и на меня нисходит странное озарение, мне становится совершенно очевидно, что у тебя есть жизнь вне стен этого офиса, жизнь, которая идет помимо меня.

Иэн продолжил:

— Блэнт не показывался до полудня.

— Конечно, нет, — сказала ты, ведь все мы знаем привычки Блэнта.

— Я сдерживаюсь, как гребаная шлюха. Уже полдень, а я веду себя, словно еще восемь утра, понимаете, лишь бы его не смущать. Мой вопрос: «Как дела, Скиппер?» он игнорирует. В кабинет к себе не зовет. Не просит показать сценарий. Половина второго. А он сидит и играет в видеоигры.

Вспоминая его возмущение, я не могу сдержать шокированного смешка. Никогда не видел, чтобы Иэн так багровел. Его словно выведенный по линейке и залитый лаком пробор напоминал гранитную скалу в бурю.

— Ну я собрался с духом. Вхожу. Он спрашивает, готов ли сценарий, словно я проспал и, как и он, только-только пришел на работу. Я протягиваю текст. Там не к чему придраться. Текст — само совершенство. Среднее между Фланнери О'Коннор и Мерроу. Он пролистывает его за пять секунд, поднимает на меня глаза и говорит: «Отлично, вот только тут сплошной расизм».

— Не может быть, — сказала ты, ни словом не упоминая про собственные проблемы.

— Ты же меня знаешь, Лина. Ты знаешь, что это полнейшая чушь. Я был потрясен, я сказал, что шафером у меня на свадьбе был афроамериканец, с которым я подружился в колледже, и спросил, чем же мой сценарий расистский? Как он, мать его, может быть расистским, разве что — извините, пожалуйста — главный герой черный и преступник, а он в ответ, мол, все дело в подаче материала, и если вы сами не понимаете, то лишь подтверждаете мое подозрение.

— О господи! — хором воскликнули мы.

— Но подождите. Это еще цветочки. Минут пять назад он снова вызывает меня к себе и говорит, что пытался переписать сценарий (а это наглая ложь, потому что я через стеклянную стену видел, как он играет в видеоигры и торгует на бирже), но мой текст настолько загажен фашизмом, что он подумывает, не снять ли меня с проекта. Я потерял дар речи. А перед тем как вернуться к видеоигре, заметной у него на мониторе, он мне заявляет: «Я же тебе говорил, Иэн. Ты хорошо умеешь подыскивать интервью, но на это способен кто угодно. Проблема в текстах. Ты не можешь писать для телевидения, а программа не может позволить себе держать непрофессионалов».

Повесив голову, Иэн пощупал себе лоб и сказал:

— И самое худшее в том, что теперь у меня температура, и скорее всего придется пойти домой и лечь. Это конец, говорю вам. Мне конец.

Я сказал ему, что он может утешиться моим кексом (который он сожрал в самом начале тирады), а он усмехнулся и ответил:

— Спасибо, уже утешился. Только мне не помогло.

Тут он заметил твою унылую мину.

— О господи! Я же забыл спросить про твои дела. Что стряслось?

— Не важно, Иэн, — отозвалась ты. — В сравнении с твоими, сущие пустяки. Он гонит меня в Румынию. Вот и все.

— Сволочь.

— Словами делу не поможешь.

— Это из «Тонкой голубой линии», да, Эвангелина? Когда ты наконец поймешь, что нужно уметь противостоять нажиму?

Тебя слишком многое тревожило, чтобы оценить его юмор. Тебе было страшно. Ты была в ярости. А еще ты была на седьмом небе из-за помолвки. Нам не представился случай поговорить на мою тему, но, невзирая на собственное разочарование, я вспоминаю слова, которые сказал тебе Иэн напоследок, перед тем как взял пиджак и ушел:

— Хотелось бы, чтобы ради себя самой ты была чуть менее исполнительной. Хотя бы чуточку. Тогда бы ты поняла, о чем я.

А ты ответила:

— Я понимаю, Иэн. Правда, понимаю. Просто не придаю такого значения.

Он ткнул пальцем в тебя, но обращался ко мне:

— Разве она не прелесть?

Повернувшись на каблуке, он подошел к твоему столу.

— Помнишь, как однажды ты сказала, какая для тебя честь работать в «Часе»? Тебе это важнее, чем мне. Но ты бесхребетная, Лина. Ты довольствуешься участью чьей-то пешки. Так тебе никогда не придется брать на себя полную ответственность.

В твоих глазах мелькнула обида, к щекам прилила краска гнева.

— И знаешь что? Ты привезешь сюжет года, и твой корреспондент на руках будет тебя носить. А я спродюсировал кучу собственных сюжетов, и они выходили в заглавные семь раз, но мой корреспондент ни в грош меня не ставит. На том пойду-ка я спать.

Потянувшись через стол, он взял твою руку и поцеловал костяшки пальцев — почти куртуазно.

— Милая Лина. Береги себя. Мы выпьем за твое здоровье, когда вернешься.

— Нет, не выпьете. — Ты шмыгнула носом. — Но надеюсь, что ты заставишь Скиппера Блэнта в ногах у тебя валяться.

Если не ошибаюсь, таковы были твои последние слова ему.

На этой неделе мы похоронили Иэна. Какой-то вирус. С того разговора я видел его лишь однажды, на улице, и он был нездоров, но казалось, что это лишь начало слабого гриппа. А три дня назад по всему офису разослали заметку, одинокий абзац с какими-то медицинскими терминами. В пятницу его увезли в больницу с головной болью, выписали в субботу, во вторник он снова туда попал, а в четверг его не стало. Мне сообщил Скиппер Блэнт собственной персоной (или, как мне нравится его называть, Коала), который никогда никоим образом не признавал во мне личность — и навеки занял место в моем сердце, обращаясь ко мне «Эй, ты». Сегодня утром он остановил меня в коридоре и сказал: «Ты хорошо знал Иэна». Мы обнялись. Он казался вне себя от горя, хотя у меня сложилось впечатление, что он недолюбливал нашего друга. Но в душевных делах никогда не знаешь наверняка, так ведь?

Не сомневаюсь, что ты и в Трансильвании можешь заглянуть в свой почтовый ящик — мужик из техподдержки заверил меня, что это реально. Если да, то печальную новость ты узнаешь поздно ночью, и тебе будет тяжелее, чем всем нам, потому что ты будешь одна, потому что ты знала Иэна больше многих из нас, потому что он был твоим верным рыцарем. Мне так жаль, Эвангелина! Мне жаль, что так вышло, и мне жаль, что ты прочтешь это в одиночестве. Но ты же понимаешь, что я не мог промолчать.

Как так вышло? Что проникло в его кровь, в его спинномозговую жидкость? Что-то неведомое и ужасное проникло в клетки его спинномозговой жидкости и в них обосновалось. Тело иногда становится полем духовной битвы, только так можно осмыслить произошедшее, как еще одну проигранную битву в долгом поражении всего порядочного в человеческой душе у нас в «Часе». Начальство утверждает, что это была естественная смерть. Наверное, придется поверить.

Ах да, и о нашей с Иэном встрече. На прошлой неделе, уже после твоего отъезда, я переходил Девяносто шестую улицу и столкнулся с Иэном. Одет он был с обычным щегольством, в легкий костюм от «Армани» или «Хьюго Босс». Вышеупомянутый шерстяной костюм отправился на полку. Ни один волосок у Иэна на голове не шевелился на ветру. Подбородок словно выступал на середину улицы. Не помню, что мы друг другу говорили. Скорее всего болтали о пустяках. Приближался День Труда. Вероятно, он спросил о моих планах, вероятно, я спросил о его. Но скажу тебе одно. Про пленку он и словом не упомянул. Не спросил меня, не было ли звонков. Не поинтересовался, был ли я уже в хранилище и собираюсь ли туда. Он был порядочным парнем, который обращался со мной как с человеком — вот что я помню из той нашей встречи. Мне его будет не хватать. Он любил тебя.

И вообще, я не знаю, что сгубило Иэна, но сейчас подозреваю, что это был сам воздух, которым мы дышим. Ты знаешь, что он думал об этом месте, и я склонен с ним согласиться. Мы работаем в сердце террора. Людям со стороны не постичь, о чем я, но ты понимаешь. На поверхности террор режет как нож, но его сердце… его сердце вздымается девятым валом. Он не фиксирован в постоянных формах, символах или даже тенях. Он текуч, и мы им дышим, и он дышит нами. Угроза возросла с тех пор, как мы вернулись в это здание, а ведь этого ни за что не следовало делать. Господи помилуй, ведь какие-то программы перевели в Нью-Джерси, но только не «Час» Боба Роджерса. Вот и говори про тщеславие. Ему обязательно надо было притащить нас назад, чтобы всем доказать, что куража у нас не меньше, чем у «Уолл-стрит джорнал». А теперь я не могу спать.

Думаю, Иэн умер естественной смертью. Никаких доводов привести нельзя, но иногда у меня бывают предчувствия. Я невольно думаю, что Иэн был просто слишком хорош для своей работы, для своей жизни, для своего мира, поэтому его просто заставили исчезнуть. Он слишком быстро поднялся. Его слишком любили. Что за вирус способен сожрать молодого человека (тридцать лет!) за каких-то несколько дней? Насколько я тебя знаю, Э., ты сейчас смотришь на монитор темно-карими разами, и шепчешь молитву богу, в которого не веришь. Ты не плачешь. В тебе слишком много от актрисы, чтобы ты позволила себе расклеиться в каком-нибудь задрипанном Интернет-кафе Восточной Европы. Ты подождешь, пока не вернешься в свой номер, а там бросишься на кровать и начнешь рвать на себе черные волосы, потому что не в силах принять факт такой трагедии.

Однако прежде, чем ты сделаешь это, я кое о чем тебя попрошу. Ответь на мое письмо.

Повторяю: ответь на мое письмо.

У нас уже шепчутся, что у тебя тоже не все в порядке, что все мы прокляты: сперва Иэн, потом ты, и кто следующий, и тому подобное. Ведь предполагалось, что ты поедешь в Трансильванию лишь на пять дней. Кому как не мне знать, ведь я заказывал тебе билеты и гостиницу. Я улаживал мелочи. Я перевел тебя в бизнес-класс. Я добился, чтобы тебя поселили в отеле на месте бывшего военного министерства и даже подыскал тебе гостиницу в Брасов, как ты и просила. Это было нелегко. По бюджету тебе полагался билет в оба конца до Бухареста без съемочной группы и пять дней — достаточно, чтобы долететь в столицу Румынии, взять напрокат машину до Трансильвании, встретиться с информатором и вернуться домой. Ты одержима экономией. Ты не любишь грязи и свалок. Ты и минуты лишней в посткоммунистической Трансильвании не задержалась бы.

Когда речь заходит о тебе, я в тупике. Я чувствую себя средневековым клириком в каком-нибудь средневековом замке, и злонамеренный ветер как раз задул свечу.

Э., я должен сказать это сейчас или не смогу произнести никогда. В тот день перед твоим отъездом я хотел поговорить о том, что твои сияющие карие глаза, темные волосы, лишь с намеком на завиток, падающие на высокий лоб, на нежную шею с ароматом корицы, на твои плечи — и на мое плечо, когда ты наклоняешься надо мной, чтобы спросить, пришла ли какая-то незначительная посылка из Лондона, твои свитера с вырезом углом и блузки, которые ты носишь вопреки совету величайшего корреспондента, Князя Тьмы, которые сдвигаются, открывая одинокую родинку на вздымающейся правой груди, твоя бледность в январе, оливковый блеск в августе — все это хранило мой рассудок на нашем двадцатом этаже этого здания. Один надежный человек шепнул мне по секрету, что по материнской линии ты из венецианцев, а венецианки произошли от удивительных византийских принцесс, самых прославленных красавиц Темных веков. В своей бело-голубой полосатой блузке с глубоким круглым декольте ты выступаешь из теней между столовой и центральным коридором, как женщина с римских мозаик, кладешь мне на сердце руки, шепчешь мне на ухо вздохами кондиционированного воздуха, что струится по мрачным коридорам этого прогнившего места, и я знаю, что сгубивший Иэна недуг никогда меня не тронет.

Но что, если что-то с тобой случилось, Э.? Я этого не перенесу. Это меня убьет. У меня есть твой электронный адрес, и этим письмом я открываю тебе душу, открываю, что потерялся в тебе, и тому уже три года — с тех пор, как мы впервые доверились друг другу, всего за неделю до того, как самолеты врезались в соседнее здание, до того ужасного времени под бдительным оком телемониторов, которые все хотели, но не получили тебя, тех темных богов, что правят этим местом, где потолки, как распятия, где суп странен, где стены коридоров тянутся к нам липкими руками и воздух холоден как кожа мертвеца. Этим укрепленным лагерем видеопленки, крепостью с колючей проволокой по стенам, с невидимыми автоматчиками, которые так и подстегивают меня хотя бы на секунду отойти от правил, когда я облегчаюсь в уборной, когда кланяюсь и пресмыкаюсь перед библиотекарями в архиве и иду в столовую за персиковым чаем и миской омерзительного пареного гороха. Отправляя это письмо, я рискую быть уничтоженным. Вот как много ты для меня значишь, Э. Пожалуйста, возвращайся. Мне очень жаль, что так вышло с Иэном. У меня шок. Единственное мое утешение — статистически крайне мала вероятность того, что за одну неделю мы лишимся и продюсера, и заместителя продюсера. Пожалуйста, пусть с тобой будет все хорошо. Пожалуйста, ответь.