"Том 8. Похождения одного матроса" - читать интересную книгу автора (Станюкович Константин Михайлович)Глава XV— Тоже, братец ты мой, пришли мы шесть лет тому назад на «Нырке» во Франциски, и тоже, прямо-таки сказать, в большой тоске была наша команда из-за командира… Однако терпели мы — ничего, мол, не поделаешь. Терпели и бой, и линьки, и строгость… А в ту пору, вскорости за нами, пришел на другом конверте во Франциски адмирал Ястребов, только что прибыл из России новым начальником эскадры… И на третий же день приехал на «Нырок» делать смотр. Всем он остался доволен, потому как у нас работали по всем статьям, прямо сказать как черти. Таким-то манером адмирал благодарил и за парусное учение, и за антиллерийское, и за пожарную тревогу, и за десанту: «Очень, говорит, за все вам благодарен!» Это адмирал капитану и старшему офицеру. «Ну, а теперь, говорит, поставьте команду во фрунт. Я как следовает опрошу, нет ли у их претензиев». Ладно. Выстроили это нас по порядку, от шканец к баку, по вахте с каждой стороны, и капитан и все офицеры, как полагается, ушли вниз. Только один вахтенный остался на мостике. Подошел это адмирал таким гоголем, — видный он из себя был и такой форсистый, в мундире и при орденах, — к фрунту и первым делом: «Спасибо, ребята!» Это он за смотр. Ну мы, как следует: «Рады стараться, ваше превосходительство!» А у меня, братец ты мой, тую ж минуту в голове мысль. И ровно эта мысль винтит мне башку, ровно бы буравом: «Неужто, мол, так и уедет адмирал и не узнает, в какой мы нудливости и тоске живем и как нас без всякой жалости тиранит этот самый капитан? Неужто, думаю, правде так и не дойти о том, что вовсе беззаконно с нами поступают, и касательно провизии… и вонючей солониной обижают, и остаточных от положенного харча денег нам не выдают!» Думаю я это, братец ты мой, и бытто кто-то во мне говорит: «Объяви да объяви!» А мне страшно, храбрости во мне нету, — потому неизвестно, как это еще адмирал примет и как бы из всего этого не вышла для меня беда… А тем временем адмирал спрашивает: «Есть ли, ребята, у кого претензии?» Молчат все. Пролети муха, слышно бы было. А у меня, милый ты мой человек, сердце так и колотится, и в уши опять кто-то шепчет: «Выходи и объяви претензию и на командира и на провизию. Не бойся пострадать за правду!» А я, грешный человек, боюсь… Выйти из фрунта не решаюсь и вместе с другими молчу, ровно воды набрал в рот. «Так ни у кого нет претензий?» — еще раз спросил адмирал. Опять молчат все. Опять мне в голову ударило. А я ни с места. «Ну, говорит адмирал, очень рад, что вы всем, ребята, довольны и что ни у кого претензий нет». Сказал это он и пошел по фрунту… Тут, братец ты мой, меня ровно бы выбросила из фрунта какая-то сила, и я не своим голосом крикнул: «Есть, ваше превосходительство, претензия!» И как это сказал я, так всякий страх во мне сразу прошел. Точно я вдруг вовсе другим человеком стал. — Это в тебе, Дунаев, правда заговорила! — сочувственно промолвил Чайкин. И вслед за тем торопливо прибавил: — Что же адмирал? — Остановился и, обернувшись, поманул к себе пальцем. А сам, вижу, стал строгий такой с лица и глаза свои на меня уставил. Подошел я к нему, остановился за три шага, снял шапку и жду. «Кто ты такой?» — спрашивает. «Матрос первой статьи, Артемий Дунаев!» — отвечаю. «Какая такая твоя претензия? Объявляй. Только смотри, говорит, ежели твоя претензия окажется облыжной, то будешь наказан по всей строгости, понял?» «Понял, ваше превосходительство». «И хочешь заявлять претензию?» «Точно так, ваше превосходительство!» Он пронзительно взглянул на меня своими пучеглазыми глазами и сказал: «Так говори… Очень, вижу, смелый ты». «Дозволите, спрашиваю, все говорить?» «Все говори…» Ну, я и стал, братец ты мой, обсказывать и только дивлюсь, откуда это слова только у меня берутся. Обсказал я, как тиранит нас капитан, как один матросик после порки через два часа помер, как меня сажали в карцырь и два дня не давали есть, и когда я доложил об этом старшему офицеру, то мне дадено было триста линьков и я пролежал в лазарете пять ден и стал грудью болеть. Обсказал, что не проходит дня без того, чтобы не наказывали линьками людей, и насчет харча обсказал. «Гнилой солониной нас кормят, ваше превосходительство!» «Ты врешь, мерзавец! — крикнул вдруг адмирал и весь побелел из лица. — Я, говорит, пробовал пробу». «Извольте посмотреть, говорю, ваше превосходительство, какая солонина в некоторых бочках…» «Ступай на место. Я обследую… Но если ты хоть что-нибудь солгал, я засужу тебя в арестантские роты, как бунтовщика против начальства!» Пошел этот адмирал, сердитый такой, спрашивать вторую вахту, а уж там, значит, некоторые матросики, по моему примеру, стали выходить из фрунта и объявлять претензии на капитана. Ушел адмирал, велел распустить команду, а меня и еще двоих заключить в карцырь до решения дела. Однако, после ребята сказывали, велел все бочки с солониной вынести наверх и пять приказал тут же выбросить за борт. И капитану и левизору, сказывали, была выволочка… А я тую ж ночь бежал на берег… — Как же ты надоумился? — Очень даже просто. Плавать я здоров… — Значит, до берега вплавь? — нетерпеливо спросил Чайкин. Рассказчик в качестве «обамериканившегося» человека лукаво подмигнул глазом и затем весело проговорил: — Это самое и есть… — Как же ты сделал? — Очень просто сделал. Снял я, значит, в карцыре башмаки, оставил шапку, в коей было зашито два доллара, завязал я их в рубашку крепко-накрепко и вышел наверх… В эту минуту среди тишины раздался вдруг издалека свист, и Дунаев замолчал. Часовые у обоза взялись за ружья. Старый Билль проснулся, вскочил и, схватывая ружье, проговорил: — Это, наверно, агенты свищут… — Зачем? — спросил Чайкин… — Ждут ответа… от этих… И Старый Билль махнул рукой на почтовый фургон. Там как будто зашевелились. Раздался новый свист. — Будьте спокойны… Ответа не будет! — уверенно сказал Старый Билль. — Отчего вы полагаете, Билль? — спросил Дунаев. — Оттого, что мы с вами тотчас же пристрелим свистунов! — громко произнес Билль. Действительно, на свист ответа не было. — Ну, продолжайте болтать, джентльмены, а я сосну… Молодцы не посмелятся сделать визита… И Старый Билль, положив около себя ружье, снова лег и скоро захрапел. Наши земляки положили ружья. — Однако и сторона! — протянул Чайкин. — Это только в этих пустых местах. А то во всей Америке очень даже спокойно. Никакого разбою нет… Так только ежели промежду себя иногда поссорятся, так друг в дружку палят! — успокоительно ответил Дунаев. — Видел я в Денвере… — А что? — Из-за карт… в гостинице один другому всадил пулю… И никакой тревоги… Сидят все и пьют… бытто не человека, а кошку изничтожили. — Очень просто… Не плутуй! Я ежели поймаю, что в карты нечисто играют, башку расшибу… Потому такой человек хуже всякого вора… — И тебе приходилось бить? — Приходилось… — До смерти? — со страхом спросил Чайкин. — До смерти, слава богу, не было… А повреждение оказалось большое… А ты не плутуй! — упрямо повторил Дунаев. — А этот чисто тебя обыграл? — спросил Чайкин, понижая голос до шепота, показывая рукой на фургон. — Как бытто не совсем… Однако ловко ж он в таком разе плутует… Очень ловко!.. Я во все глаза смотрел и ничего не приметил… Только в сумление впал… — Оттого и бросил играть? — Да. А поймай я его, — лежал бы он теперь, братец ты мой, с пробитой головой… Это как бог свят… Я быка кулаком ошарашиваю, а не то что человека. Бог мне силу дал! Ну, да я еще завтра его попытаю… — Как? — Попрошу сыграть… — Брось лучше… — Еще, быть может, свои доллары верну. А то, что им пропадать. Небось я кое-чему научился в Америке… Знаю, как шулеров ловить… Вот завтра увидишь… — А ты, Дунаев, рассказывай дальше… На самом любопытном месте остановился… Это как с конверта бежал… — Да… Ловко я им тогда показал. Небось капитан-то до сих пор меня помнит… — Как так? — А так, что его все-таки уволили со службы из-за моей претензии. Адмирал разборку сделал опосля и отослал его обратно в Россию… — Да как же ты про все это прознал? — А во Францисках с матросиками нашими через два года после бегов виделся. Они и обсказали все… Говорили, что наши конвертские меня добром вспоминают… Избавил я их от зверя… — Еще бы не вспомнить… Ну, так сказывай, как это ты убег. — Вышел наверх, вижу: боцмана на баке нет, и все вахтенные дремлют… Ну, я, господи благослови, полез по бугшприту, спустился по якорной цепи и тихонько бултых в воду… — Холодно было? — Не до холоду, а как бы с вахты не увидали, — вот в чем дума моя была!.. Ну и поплыл я сперва тихо, саженками, а как отплыл от конверта, тогда прибавил ходу. Жарю, братец, вовсю… Приморился к концу. Спасибо на мериканскую шлюпку меня подобрали и доставили на берег… Тут, братец ты мой, я перво-наперво перекрестился, да и айда в салун… Выпил два стаканчика, обогрелся, да и вышел на улицу. А на улице, вижу, какой-то бродяжный человек стоит. Подошел и по-русски заговорил. Оказался поляк… Он и свел меня в ночлежный дом и за это десять центов взял… Проснулся я, вышел на улицу, зашел в салун, опять выпил стаканчик да закусил и побрел себе по городу. Думаю: «Господь не оставит. Найду себе какую-нибудь работу…» — И что же, скоро нашел? — То-то, нет. В очень безобразном я был виде: штаны да рубаха, босые ноги, на голове картуза нет. Американцы этого не любят. Никто не брал. Отовсюду гоняли… А на улице все глаза на меня таращили. Однако в участок не брали, потому здесь нет этого положения, как у нас: за загривок да в участок; а ежели ты ничего дурного не делаешь, никто тебя не смеет тронуть. Ладно. Пробродил я таким манером целый день, к вечеру купил себе булки, поел, да и опять в ночлежный дом… Там народу всякого много бывает… — А сколько берут за ночлег? — Ежели с тюфяком и подушкой — двадцать центов, а так, за пол — десять. Отдал я двадцать центов, сосчитал достальные деньги, — а их всего без малого доллар остался, — лег и думаю себе: «Два дня я еще пропитаюсь, а там как?» Однако заснул вскоре, потому устал очень, весь день бродимши. Проснулся, вижу, рядом — жид. Ну, а жид, братец ты мой, по-всякому понимает. Я к нему: «Так, мол, и так». Оказалось, хорошо понял жид и по-русски знает. Так он и объяснил, что без башмаков да без шапки никуда меня на работу не примут. «А будь башмаки да шапка, обязательно, говорит, примут, потому, говорит, у вас очень здоровые руки и много силы. Вон у меня, говорит, никакой силы нет, хоть есть и сапоги и шапка». И умный оказался этот жид… Ловко придумал! — с добродушным смехом воскликнул Дунаев. — А что? — Да то, что нам вовек не придумать. Очень умное! — Жиды умные… Что ж он придумал? — А вот что: «Я, говорит, куплю вам башмаки и шапку, и пойдем вместе — я буду вам переводчиком. Как возьмут вас на работу, вы мне платите двадцать пять центов, за то что пользуетесь башмаками и шапкой, с доллара. А через две недели заплатите мне сполна за башмаки и шапку». — Это он большой процент взял!.. — заметил Чайкин. — Зато выручил, а главное — поверил, что я не уйду с башмаками и шапкой! — рассмеялся Дунаев. — Пошли мы с жидом в лавки; он купил за четыре доллара башмаки и шапку, и мы пошли на пристань. Меня тую же минуту взяли на выгрузку и дали за день два доллара… А вечером «босс» — это значит надсмотрщик работ — велел опять приходить на работу. — А жид? — Он каждый вечер приходил к расчету и получал свои двадцать пять центов. Тем и кормился, как говорил, в ожидании какого-нибудь подходящего дела. Работать он не мог: вовсе щуплый был… Через две недели я заплатил, по условию, за башмаки и шапку четыре доллара, — так он очень жалел… — Почему? — удивился Чайкин. — А потому, что уже больше нельзя было получать проценту. «Вы бы, говорит, земляк, хоть недельку еще придержались платить капитал, и я бы, говорит, еще недельку имел маленький гешефт, то есть пятнадцать центов в день». — «Как, говорю, пятнадцать? Ведь я тебе двадцать пять платил?» — «Вполне, говорит, верно, но я десять центов отдавал капиталисту, тому, у которого занял четыре доллара… Будь у меня самого четыре доллара, я сейчас бы торговлю открыл». — «Какую?» — спрашиваю. «Фруктовую, говорит, купил бы лоток подержанный за доллар, шертингу [12] для покрышки на пятьдесят центов да товару на два с половиной доллара. На пропитание и заработал бы. А если дело пойдет, Мошка лавочку откроет, а потом большой-большой магазин, и Моисей богатый будет… непременно богатый будет!» И так это он уверенно говорил, братец ты мой, этот худенький, изморенный жидок, что я, признаться, подумал, что он вправду всякое дело обмозгует и оборудует. «Отчего же, спрашиваю, ты, Мошка, эти самые четыре доллара не займешь для себя?» — «Не даст без проценту, а процент большой нельзя платить — разоришься…» И стал подбивать меня, чтоб я дал ему четыре доллара и сделался бы его компаньоном; доходы пополам. Ну, я пожалел Мошку и дал ему, потому что у меня после двух недель десять долларов было в залишке. Очень был он благодарен. «Не забуду, говорит, вашего доверия. Русские жидам не верят, а вы поверили. И зато вы недурное дельце сделали, согласившись быть моим компаньоном. Я, говорит, буду вашу часть доходов раз в неделю отдавать». — Ишь ты… Небось, обманул? — То-то, нет… И очень даже меня вызволил, я тебе скажу, этот Мошка. Честный человек оказался… Вовсе на совесть поступил! — заметил рассказчик. Он закурил трубку и продолжал: — А платили за выгрузку и нагрузку очень хорошо. Такой цены у нас в России и не слыхивали. Вначале по два, а потом и по три доллара в день зарабатывал. Ну, зато к вечеру уставал, потому здесь работа требуется чистая, без лодырства. Здесь, братец ты мой, платят хорошо, ежели ты сильный и умеющий человек, но уже зато и требуют с тебя всей твоей шкуры, и чтобы ты соблюдал себя, пьяный на работу не приходил, а не то живо сгонят… И вскорости, как стал я работать на пристани, я и оделся по-хорошему, и квартиру нашел, и ел сытно. Приду с работы, умоюсь, пообедаю и завалюсь спать до утра. И хозяева добрые люди были. Харч давали свежий… И комнату содержали в порядке. И понимали меня: чехи были. И по-английски приучали… В первое же воскресенье вечером явился Мошка ко мне на квартиру и доллар принес. «Чистая, говорит, прибыль…» И счет подает… Чехи смеются: «Все, говорят, как следует: в запасный капитал доллар, ему за труд доллар и по доллару на брата выручки. Правильный, мол, жид Мошка!» И веселый он такой был. И все хвастал: «Скоро лавочку, говорит, откроем!» — И что же, открыл? — Через полгода открыл, а теперь у него лавка во Фриски. — И ты его компаньон? — Нет… Я сам просил меня выделить… Однако и сон клонит. Давай-ка, братец ты мой, соснем, а завтра буду тебе досказывать в дилижансе о моем житье… Времени-то у нас много еще впереди до Франциски… А ночь-то какая тихая… Вон и небо прочищается… Звезды блестят… И Дунаев разложил две шкуры и, покрываясь одеялом, предложил Чайкину лечь рядом. — Шкуры и на тебя хватит, землячок! — проговорил он, зевая. — Уже первый час на исходе. Спать-то немного. С рассветом поедем… И Дунаев скоро захрапел. Чайкин подбросил несколько сучьев в костер и поглядел кругом. Перед ним высились темные пятна гор по обеим сторонам ущелья. Направо — маленький одинокий домишко станции. Налево — теплая даль степи. Высоко над головой Чайкина сверкали звезды. Ночь была теплая. Кругом царила мертвая тишина. Только по временам раздавалось ленивое чавканье волов и тихое ржание проснувшегося мула в обозе, бывшем недалеко от фургона. Раздавался храп спящих людей. Спали и обозные часовые у тлевшего костра, спал и Старый Билль. Вдруг Чайкину послышался странный тихий вой, донесшийся с гор. Он прислушался с напряженным чутким вниманием. Рассказы о нападениях агентов большой дороги невольно пришли ему в голову, и ему сделалось жутко. Прошло еще несколько минут, во время которых Чайкин напрягал свой слух, чувствуя, как усиленно бьется сердце, и глядел во все глаза в ту сторону, с которой он услышал вой. Вой повторился, но уже ближе. Тогда Чайкин, помня приказание Старого Билля разбудить его, дотронулся до его плеча. Старый Билль, словно моряк, моментально проснулся и поднялся. — Что поздно разбудили? — проговорил он, взглядывая на часы. — Или все болтали с соотечественником? — Да, Билль. И Дун уже спит… И все кругом спят… — И часовые… Вижу. Беспечный народ… — А между тем я сейчас слышал… — С этого бы начали. Что вы слышали? — тревожно спросил Старый Билль и взял ружье. — Какой-то вой… Слышите, Билль? Вой повторился. Билль прислушался и затем сказал: — Это не агенты большой дороги. Это действительно настоящий волк. По-волчьи только индейцы перекликаются, но слух у меня хорош, — это не индейцы. Ложитесь-ка спать, Чайк. Спать уже недолго. Скоро я вас разбужу, и мы поедем дальше… Агенты, наверное, теперь далеко. Поняли, что им не было расчета нападать здесь. А я им не дался в ловушку, не поехал ночью в ущелье… — Почему вы догадались, Билль, что агенты нападут в ущелье?.. — А справился здесь. Да и молодцы мои не внушали доверия. Еще придется иметь с ними дело. И вы скажите своему товарищу, чтобы дорогой он сидел против них. И вы так же сядьте… И следите за ними, особенно после того, как минуем Виргинию. Там они любят пошаливать, собаки! А пока ложитесь и спите спокойно. Старый Билль не будет спать! — успокоительно прибавил он. И с этими словами Билль закурил трубку и стал ходить взад и вперед около костра. Подходил он и к фургону. Чайкин все это видел, когда лег. Но скоро он уже ничего не видал и не слыхал. Сон крепко захватил его в свои объятия. Но, верно, не особенно приятные сновидения посетили его, потому что он часто ворочался на своем ложе и по временам вскрикивал и просыпался. И, просыпаясь, он радовался, что его вели на бак наказывать линьками только во сне, а не наяву, и снова засыпал, взглядывая на фигуру Старого Билля, который ходил мерными шагами, как часовой, на которого можно было положиться. Действительно, Старый Билль был добросовестным охранителем почтового фургона. Он зорко поглядывал кругом и внимательно прислушивался к малейшему шороху. Наконец наступила предрассветная пора. Звезды угасали, и на востоке загорелась заря. Обоз просыпался, собирался в путь. Старый Билль уже давно поставил котелок со свежей водой на костер и, перед тем как идти на станцию за мулами, напился горячего кофе с сухарями и приготовил целый кофейник для Чайкина. — Проснитесь, иностранцы! Утро на дворе. Пейте кофе, и поедем!.. — проговорил Старый Билль, поталкивая Чайкина и его соседа. Оба проснулись, и оба тотчас же вскочили, как вскакивали, бывало, при окриках боцмана: «Пошел все наверх рифы брать!» Оба встретили радостно начинающийся рассвет и пошли к ручью мыться. Помывшись, оба русских человека, на чужбине так же, как и на родине, сняли шапки и, повернувшись на восток, где начинала алеть заря, прочитали «Отче наш», истово крестясь во время молитвы. — Кофе готов, джентльмены, пейте да закусывайте. Десять минут на завтрак! — смеясь проговорил Старый Билль, ведя четверку мулов к фургону. Наши матросы стали пить горячий кофе и есть ветчину, колбасу, мясо бизона и хлеб; все это вытащил из своей сумки Дунаев и предложил Чайкину угощаться. Скоро вылезли из фургона и оба канзасца, заспанные и угрюмые. Они подошли к костру, кивнув головами обоим землякам, и брюнет стал готовить кофе. Русский язык, на котором говорили оба иностранца, и их видимая близость, казалось, удивили и не понравились двум янки. Они торопливо и молча пили кофе, сильно разбавленный коньяком, и завтракали. — Пора садиться, джентльмены! — крикнул Билль, когда мулы были запряжены. — Но мы еще не позавтракали, Билль! Дайте позавтракать! — Даю вам еще пять минут!.. — Однако… не много же вы даете!.. — Торопиться надо, джентльмены. Вы ведь очень торопитесь. Вчера даже ночью хотели ехать!.. — А вы испугались агентов?.. — с искусственным смехом проговорил молодец со шрамом на щеке. — И, кажется, не напрасно… Свист ночью был… Вы не слыхали разве? — Свист? Скажите, пожалуйста, какая диковина… свист! И оба молодца засмеялись. Они едва успели съесть по куску ветчины, как Билль закричал: — Прошу джентльменов садиться! «Джентльмены» поторопились забраться в фургон. Дорога шла по ущелью в гору, и лошади поднимались шагом по узкой каменистой дороге. Старый Билль, Дунаев и Чайкин шли пешком с ружьями на плечах. Ружья посоветовал им взять Билль. — Это ущелье самое любимое местечко агентов! — сказал он. — Хоть я на них и не рассчитываю, а все-таки… до подъема лучше быть наготове. А там, за перевалом, опять степь… Далеко кругом видно… Врасплох не застанут Старого Билля! Тем временем оба молодца переглянулись, и один из них шепнул: — Догадался старый дьявол!.. — А если бы нам вдвоем смастерить дело? — сказал красивый брюнет. — То есть как? — Без чужой помощи. Я уложу сзади Билля, ты Дуна и потом белобрысого… — Рискованно. А впрочем, увидим… Не подойдет случая, тогда из Виргинии дадим телеграмму в Чизаквиль, чтобы у Скалистого ущелья… пять агентов напали спереди, а мы сзади… Тогда игра беспроигрышная… — Хитер эта старая лисица Билль! — С него и начать. — Как бы он сам не начал! — сурово проговорил молодец со шрамом. — Недаром они с ружьями и теперь идут… Своя шкура мне дорога… — А три тысячи этого русского дурака? — Надо предложить ему сыграть опять в карты… — А кулак его видел?.. Они замолчали. Пешеходы замедлили шаги. Вдруг из боковой ложбины показались три всадника в масках. Билль в мгновение ока задернул спереди фургона фартук и одним словом остановил мулов. Увидавши трех вооруженных людей, всадники тотчас же повернули лошадей и скрылись в горах. Канзасские молодцы, развалившиеся в фургоне, не видели появления верховых и только, увидавши себя в темноте, поняли, что Билль закрыл их неспроста. Но все было тихо кругом, и Билль уже отдернул фартук. — Что случилось? Зачем это вы нас закрыли, Билль? — спросил канзасец со шрамом. — Боялся, что вас пристрелят, джентльмены! — иронически ответил Старый Билль. — Кто? — Агенты. — Разве вы их видели? — Сию минуту они показались и, не будь дураки, ускакали… Ну, я первым делом и побеспокоился за вас, джентльмены… Я вполне уверен, что если бы агенты напали, вы были бы убиты первыми! — внушительно прибавил Старый Билль. — Спасибо, Билль, за заботу о нас… Мы никогда не забудем вашей услуги! — весело проговорил бледный брюнет. — Не стоит благодарности… Вы знаете, я на ветер слов не пускаю! И Билль приказал мулам тронуться. Чайкин был испуган, а Дунаев добродушно его утешал: — А ты, Чайкин, не трусь… Видишь, они уехали… — А эти? — шепнул Чайкин, указывая на фургон. — Этих Старый Билль обработает. Умнее Старого Билля нет, братец ты мой, дилижанщика. Он первый по этим местам и всех людей насквозь понимает… И знаешь ли, что я слышал про этого самого Билля? — Что? — Будто он сам занимался такими делами, когда молодой был. — Ну? — недоверчиво протянул Чайкин. — Так сказывают. Говорят, он первый по этой части был… Но только скоро бросил это занятие… потому после одного случая совесть зазрела. — После какого? — А ошибкой дитю пристрелил. Целил, значит, в фургон, в человека, и рука, что ли, дрогнула, но только дитю убил. И, как увидал он этого убитого дитю, бросил это самое дело… и скрылся из этих мест… И только через несколько лет поступил в дилижанщики… И стал первым дилижанщиком… И пассажиров бережет и этих самых агентов изничтожает… Ненавидеть их стал… И те его не любят… Однако редко на его дилижанс нападают… Знают, что он стрелок отличный и винтовка у него, брат, на редкость. Правда ли это была, или же кем-либо сочиненная сказка, обратившаяся потом в легенду, трудно было сказать, но что в те времена на большой дороге между Денвером и Сан-Франциско о Старом Билле ходила такая молва, в этом Чайкину пришлось убедиться и потом. К восьми часам фургон поднялся на перевал. Оттуда дорога спускалась в равнину. — Ну, садитесь, джентльмены… Теперь поедем рысью… И ружья можно положить… А на случай чего револьверы в кармане… Не так ли, Дун? — Правильно, Билль. И нож вдобавок за кушаком! — прибавил Дунаев, указывая на пояс. — Вы, я знаю, бывалый… А все-таки сдурили. — Знаю, знаю… Извините, Билль… — Теперь этим молодцам вы задали заботы! — сердито сказал Старый Билль. Он остановил мулов, и все сели в фургон. Канзасцы хотели было дать место Дунаеву, но он, к их удивлению, сел рядом с Чайкиным, лицом к двум молодым канзасцам. — Вам, Дун, неудобно… Садитесь к нам. Место есть! — предложил один из них. — Мне и здесь хорошо… благодарю вас! — ответил Дунаев. Канзасцы опять переглянулись, и Чайкин заметил это. |
||
|