"Том 8. Похождения одного матроса" - читать интересную книгу автора (Станюкович Константин Михайлович)

Глава IV

— Вот сюда! — проговорил старый еврей, указывая на двери одного из многих кабачков, или, как их называют в Сан-Франциско, салунов, находящихся на набережной.

Они вошли в небольшую, покрытую опилками комнату, полную матросов и рабочих, сидевших за маленькими столиками в самых непринужденных позах, с поднятыми на соседние стулья ногами.

Старик осмотрел комнату и повел Чайкина в дальний угол, где за столиком сидел приземистый и коренастый бородатый брюнет в темно-синем коротком пальто и в фуражке с галуном, с маленькой трубкой в зубах. Около него стоял стакан, наполненный ромом, и бутылка.

— Привел. Вот он! — проговорил Абрамсон по-английски, указывая на своего спутника.

— Очень хорошо! — ответил штурман «Диноры», оглядывая быстрым, острым взглядом своих темных глаз Чайкина и, по-видимому, вполне удовлетворенный осмотром. — Надо прежде накатить его! Кажется, работящий парень! Познакомьте нас! — прибавил штурман.

— Штурман с «Диноры», мистер Гаук… Мистер Чайк! — проговорил Абрамсон.

Мистер Гаук протянул мистеру Чайку свою широкую волосатую руку, на которой были вытатуированы якорь и сердце голубого цвета, и, указывая на стул, налил из бутылки стакан рому, подал Чайкину и чокнулся.

Однако Чайкин не дотронулся.

— Отчего этот простофиля не пьет? Скажите, мистер Абрамсон, что я его угощаю!

— Выпейте, земляк… Штурман желает вас угостить! — обратился к Чайкину старик еврей.

— Не занимаюсь вином, Абрам Исакыч.

— Один стаканчик.

— Вовсе не занимаюсь! — решительно произнес Чайкин, помня советы Ревекки.

— Ай-ай-ай… Штурман вас хочет угостить, а вы… И видано ли, чтобы матрос не любил выпить!.. Стаканчик рому даже полезен для здоровья.

Но, напуганный Ревеккой, молодой матрос опасался теперь и штурмана и еврея и упрямо произнес:

— Не просите, Абрам Исакыч. За угощение благодарю, а пить не стану.

— Что этот дурак говорит? — спросил штурман.

— Отказывается пить! Не пьет совсем! — ответил Абрамсон.

— Ну и черт с ним. Первый раз в жизни вижу матроса, который не пьет! — заметил штурман и засмеялся. — Объясните ему, что мы нанимаем его на три года… а жалованье… Сколько ему дать жалованья?..

— Шесть, а за это мне пятьдесят долларов.

— Большая вы каналья, мистер Абрамсон, и больше двадцати пяти долларов я вам не дам, если этот дурак согласится. Ну, покончим скорей, и я возьму его на «Динору». Завтра уходим!

Абрамсон объяснил Чайкину, что он должен подписать условие на три года и что он будет получать по шести долларов в месяц. Конечно, потом ему прибавят. Непременно прибавят. Штурман говорит, что прибавят. А больше вначале нельзя дать, так как Чайк беглый матрос и у него никаких бумаг нет После, конечно, можно получить бумагу, а не теперь.

— Вы, конечно, согласны? — окончил господин Абрамсон вопросом, не сомневаясь, что получит утвердительный ответ от этого робкого, застенчивого и с виду простоватого матроса.

Но, к крайнему изумлению старого еврея, считавшего себя большим знатоком людей и уверявшего, что видит на аршин под землей, Чайкин ответил:

— Нет моего согласия, Абрам Исакыч.

Старый плут глядел во все глаза на матроса.

— Как нет согласия? Почему, позвольте вас спросить?.. Я для вас же старался, чтобы определить вас, а вы совсем даже оконфузили меня… Ай-ай-ай!.. Не полагал я на ваш счет такой, позвольте сказать, такой неблагодарности… На службе вы, можно сказать, шиш с маслом получали, а вам предлагают шесть долларов, квартиру и харчи, а вы не согласны! Или вы шутите?

— Нет моего согласия! — снова повторил Чайкин с тем упрямством, какое часто бывает в простом человеке, раз уверенном, что его норовят обмануть.

— Это даже вовсе неблагородно с вашей стороны, мистер Чайк… Право, неблагородно. На что же есть ваше согласие?

— На десять долларов в месяц, как вы говорили.

— Никогда я не говорил… Никогда я не говорил…

— То-то, говорили.

— Ошибка, значит, вышла… Ну, виноват сам и семь долларов уж выторгую для вас… А условие на три года.

— И на три года нет моего согласия. Никакой бумаги я не подпишу!

— Это почему? Кто же вас возьмет без бумаги?

— У нас на «Проворном» сказывали, что берут…

— Берут, так и ищите сами места, а мне пять долларов за костюм пожалуйте.

— Не много ли будет, Абрам Исакыч?

— Я полагаю, что мало. Костюм-то почти новый.

— И вовсе даже рвань одна, Абрам Исакыч.

— Что он говорит?.. Видно, парень не совсем глупый… не соглашается на шесть долларов? — спросил штурман.

— Не соглашается.

— Молодец. А на условие?

— Тоже не соглашается.

— Хвалю. Он, значит, совсем толковый! — весело проговорил янки. — Дурак-то были вы, мистер Абрамсон. Да! Спросите-ка, чем он был на своем клипере?

Еврей спросил и перевел ответ Чайкина, что он служил грот-марсовым и был подручным рулевым.

— Такого мне и нужно! — промолвил мистер Гаук.

И с этими словами он хлопнул по плечу Чайкина и показал ему десять пальцев своей руки.

Тот удовлетворенно кивнул головой и произнес три раза:

— Yes, yes, yes… [5]

Господин Абрамсон вытаращил глаза, удивленный, что Чайкин сказал эти слова по-английски.

После этого штурман вынул из кармана условие.

Но Чайкин отрицательно мотнул головой и три раза повторил:

— No, no, no! [6]

— Да он совсем умный матрос! — весело произнес штурман и пантомимой объяснил, что он берет Чайкина.

— А как же мои пять долларов? — спросил у него Абрамсон.

— Больше доллара не согласен! — решительно заявил матрос.

— Ну, бог с вами… Давайте… А с вас, мистер Гаук, сколько?

Штурман дал ему золотой «игль» в десять долларов и, расплатившись, повел Чайкина с собой.

Старый еврей очень ласково попрощался с земляком, пожелав ему всего хорошего. Чайкин, в свою очередь, поблагодарил еврея за приют и ласку и просил кланяться супруге и Ревекке Абрамовне.

С узелком в руках, в котором были две купленные еще третьего дня рубахи и пара башмаков, шел новый матрос «Диноры» за штурманом к пристани.

— Hallo! Hallo! «Dinora»! [7] — крикнул штурман на рейд.

Через несколько минут пришла шлюпка с двумя гребцами. Штурман сел в шлюпку, указав Чайкину сесть на весло, и с удовольствием смотрел, как добросовестно греб русский матрос, наваливаясь изо всех сил.

Скоро шлюпка пристала к большому двухмачтовому бригу, и мистер Чайк, или просто Чайк, как его стали звать на бриге, вошел на палубу и прошел на бак, где с любопытством оглядывал новых товарищей, пока боцман не увел его вниз и показал ему койку, одеяло и подушку.

Чайкин понял, что самое лучшее, что он может сделать, это лечь спать. Что же касается до знакомства с будущими сожителями, большая часть которых наводила некоторый страх, и с капитаном, то это гораздо лучше сделать завтра при дневном свете.

Сиротливое чувство охватило его в этот теплый вечер. Он вспомнил, что теперь он один как перст среди чужих людей, и он в этот вечер особенно горячо молился богу.

Что это был за сброд людей на «Диноре»! Из двенадцати человек экипажа только трое были американцы. Остальные принадлежали к разным национальностям, в числе которых был один представитель желтой расы — китаец — и двое негров.

Когда рано утром на следующий день боцман вызвал всех наверх сниматься с якоря и Чайкин работал на шпиле, а потом был послан на фока-рею отдавать марсель, он был словно бы одурелый от того впечатления, которое на него производили его сослуживцы. Большая часть из них положительно внушала в нем страх своими грубыми до жестокости лицами. Особенно казались ему страшными негр Сам, здоровенный детина геркулесовского сложения, и испанец Чезаре, маленький, заросший волосами, черный, как жук, с лукавым взглядом злого и хитрого животного.

Но более всех не понравился Чайкину капитан «Диноры».

Чайкин увидал его в первый раз на палубе во время съемки с якоря. Он вышел из своей каюты в желтом халате, в карманах которого торчало по револьверу, бледный, с темными глазами, жесткими и пронизывающими, глубоко сидящими в глазных впадинах.

Капитана все, решительно все, ненавидели и в то же время боялись. Он был беспощаден в случае неповиновения и месяца три тому назад застрелил из револьвера одного матроса, как собаку. Об этом Чайкин узнал после, но при первом взгляде на него он скорее почувствовал, чем понял, что для этого человека нет ничего невозможного.

Зато и команда «Диноры» была под стать командиру, и между матросами и им словно бы существовала глухая вражда. И те и другой это чувствовали.

Этому капитану Блэку, жизнь которого была рядом всевозможных приключений, точно доставляло особенное удовольствие быть некоторым образом в положении укротителя зверей.

Это был своего рода спорт для янки с деспотически-жестоким характером и любителя всяких сильных ощущений. Быть одному, почти одному, — так как и со своим помощником, штурманом, он не был в хороших отношениях, — среди ненавидящих людей, прошлое большей части которых было крайне сомнительно, рискуя ежедневно быть выброшенным за борт или убитым, — не представляло особенной приятности. Но этому странному человеку, бесстрашному и мужественному, казалось именно такое положение совершенно естественным, и он самоуверенно, имея постоянно заряженные револьверы в карманах и несколько заряженных карабинов в своей каюте, ходил по палубе и словно бы гордился, что заставляет повиноваться себе отчаянных людей.

Действительно, эта самоуверенность производила сильное впечатление на матросов «Диноры».

Очутившись среди чужих людей, в новой обстановке и притом под командой такого капитана, Чайкин понял, что здесь надо держать ухо востро. Положим, на бриге никого не смели наказывать, как на «Проворном», и Чайкин не трусил, что за какой-нибудь пустяк его станут бить линьками, но он понял, что на «Диноре» существуют неприязненные отношения между командой и капитаном и что капитан беспощаден.

Вообще ему на бриге не понравилось, и он про себя решил в первом же порте оставить «Динору» и поступить на другое судно.

И Чайкин не раз благодарно вспоминал молодую еврейку Ревекку. Ведь благодаря ее предупреждению он не подписал бумаги, которая закабалила бы его на трехлетнюю службу.

Но — странное дело! — как ни страшно ему было, особенно в первые дни, на «Диноре», он на ней не испытывал того трепета, той приниженности, какие испытывал на «Проворном». Он все-таки чувствовал себя свободным.

Благодаря незнанию английского языка, на котором раздавались командные слова и на котором говорили между собою все эти разноплеменные матросы, положение Чайкина было трудноватое.

Но сметливость выручала его.

Он понимал, глядя на других, что надо делать, когда раздавалась команда капитана, штурмана или боцмана, и в скором времени заслужил общее уважение, показав себя лихим, толковым матросом, добросовестно исполняющим свои обязанности. Он был марсовым на фор-марсе и, кроме того, рулевым и никогда на вахтах не спал — одним словом, Чайкин зарабатывал свое жалованье по совести.

Сперва на «новенького» косились. Его встретили недружелюбными взглядами, как встречает стая собак новую. Но знание им своего матросского дела, выказанное при первой же постановке парусов, во время съемки с якоря, изменило это недружелюбие в равнодушие.

Его никто не задирал. Его оставили в покое, присматриваясь к нему. С ним никто не пробовал обмениваться пантомимами, и Чайкин, чувствуя свое одиночество, скучал по своим «российским».

Но он знал, что возврата уж нет, и, стараясь приспособиться к новому своему положению, внимательно вслушивался в чужой ему язык, запоминая слова и выражения. И он быстро усваивал себе их.

Соседом на фор-марса-pee был у него Чезаре.

Этот сорокалетний испанец с маленькими холодными и злыми глазами, с глубоким шрамом от удара ножом на щеке с первого же дня почему-то невзлюбил Чайкина.

За что? Он и сам бы не объяснил этой антипатии, внезапно зарождающейся между людьми словно бы по какому-то инстинкту, в основе которого лежит бессознательное чувство двух противоположных натур.

Вероятно, Чезаре, этот лживый, порочный и злой человек, на душе которого было не одно преступление, бежавший из Кадикса лет десять тому назад за убийство жены и с тех пор успевший посидеть в Бостонской тюрьме за воровство, этот шулер игрок, чуть не повешенный в Сакраменто по суду Линча обыгранными им рудокопами, вероятно сразу признал в этом белобрысом русском матросе с кроткими серыми глазами непорочную душу честного человека.

И этого было довольно, чтобы почувствовать ненависть и зависть, нередко являющиеся у дурных людей к хорошим, словно бы как протест, в основе которого лежит злоба на потерю в самом себе всего того хорошего, которое, быть может, и было когда-нибудь в человеке.

Чайкин был очень осторожен с Чезаре и боялся втайне испанца, перехватывая порой его злобные взгляды исподлобья, но не выказывал перед ним страха и не обращал на него, по-видимому, никакого внимания.

Это-то и возбуждало в испанце еще большую злобу.

И однажды, после обеда, когда оба они, как подвахтенные, были внизу, в небольшой матросской каюте, по бокам которой были расположены нары для спанья, Чезаре нарочно задел плечом стоявшего посреди каюты Чайкина и, внезапно бледнея, крикнул:

— Дорогу, русская свинья!

И хотя Чайкин чуть-чуть посторонился, Чезаре, смерив его презрительно-злобным взглядом, со всего размаха толкнул Чайкина так, что тот ударился головой о борт.

Хотя Чезаре, приземистый и мускулистый, обладал значительной силой и Чайкин это знал, — тем не менее, взбешенный этим нападением, Чайкин ударил испанца кулаком по лицу.

— Ловко! — произнес чей-то голос с одной из коек.

— Carramba! [8]

И, выкрикнув вслед за тем несколько ругательств по-испански, Чезаре, словно разъяренный бык, бросился на Чайкина, готовый, по-видимому, его задушить.

Чайкин мужественно встретил нападение, и между ними завязалась ожесточенная драка. Испанец старался нанести одной рукой коварные удары в низ живота, а другой схватить за горло, но Чайкин счастливо избегал этого, работая с остервенением кулаками по груди и лицу Чезаре…

Несколько матросов, лежавших на койках, равнодушно смотрели на эту драку. И только при ловких ударах одного из противников они издавали одобрительные восклицания…

Драка продолжалась минуту, другую, а победа казалась еще далекою… Испанец словно бы находился в недоумении, встретив в тщедушном на вид Чайкине такой неожиданно свирепый отпор.

И, вскрикнув «Carramba», Чезаре неожиданным прыжком очутился сзади Чайкина и, дав ему подножку, повалил наземь и с налитыми кровью глазами, весь бледный, стал душить своими цепкими сильными руками Чайкина за горло.

Дело становилось серьезным… Чайкин захрипел.

Тогда с одной из коек быстро соскочил молодой, длинноногий блондин с рыжей бородой, окаймлявшей рябоватое веснушчатое лицо, и бросился на помощь Чайкину.

Он с трудом освободил его горло от рук Чезаре и, схватив испанца за шиворот, оттащил его и проговорил с нескрываемым презрением:

— Это подло так нападать. Не троньте Чайка. Что он вам сделал, негодяй вы этакий?

Чезаре рванулся было из рук рыжего матроса, но тот крепко его держал.

Тогда Чезаре с искаженным злобою лицом взглянул на неожиданного защитника и крикнул:

— Вы чего вмешиваетесь, Долговязый? Вам какое дело?

Калифорниец Бутс, прогоревший золотоискатель, отправлявшийся матросом в Австралию искать золота, ответил:

— Дело слегка порядочного человека.

— Слегка? — ядовито переспросил Чезаре.

— Вы, кажется, слышали, что я сказал. Я не люблю повторять слов. А если дело мое вам не нравится, то не угодно ли попробовать американского кулака?

И, отпустив испанца, Долговязый засучил руки, обнаружив хорошо развитые мускулы, и стал в позу боксера.

— Угодно, сэр? — насмешливо бросил он.

— Не угодно.

— Очень жаль.

— Когда мне будет угодно, я обращусь к вам, Бутс! — злобно прошипел Чезаре.

И с этими словами вышел из каюты.

Чайкин уже поднялся и оправился.

Долговязый подошел к нему, одобрительно потрепал его по плечу и обратился с коротеньким спичем, в котором сказал, что мистер Чайк дерется недурно и что исход драки мог быть более лестным для Чайка, если бы не подлый поступок негодяя испанца, повалившего своего противника сзади.

— Так сколько-нибудь приличные джентльмены не поступают. А вы дрались как джентльмен!

Разумеется, Чайкин понял в этом спиче очень мало, но зато понял, и очень хорошо понял, что Долговязый — добрый человек, и выразил ему свою признательность благодарным взглядом, подкрепив его по-английски словами:

— Благодарю вас… Благодарю вас…

И, забывши, вероятно, что говорит с американцем, продолжал взволнованно и горячо по-русски:

— Спасибо тебе, брат «Лэнка» (так переиначил Чайкин прозвище Бутса «lenk», то есть «долговязый»). Добер ты… Заступился, даром, что другой веры…

Долговязый слегка усмехнулся, словно бы считая недостойным себя показать, что он понял по тону мистера Чайка и по его серым лучистым глазам искренность и горячность благодарности и несколько тронут ею.

И, принимая небрежный вид человека, который равно душен ко всему на свете, кроме золотоискательства, он будто мимоходом заметил, снова ложась в койку:

— А вы, Чайк, остерегайтесь теперь этой злой скотины — Чезаре. Он не прочь вас и с реи столкнуть… Подлый человек Чезаре…

— No good! [9] — заметил Чайкин, не столько понимая, сколько догадываясь, что «Лэнка» ругает Чезаре.

Долговязый утвердительно кивнул головой, приподнявшись на койке.

С этих пор между Бутсом и Чайкиным установились хорошие отношения. Разговаривать они не могли, но по утрам обменивались приветствиями и, видимо, питали друг к другу приязнь.

И Чайкин уже не чувствовал себя одиноким на «Диноре», как в первые дни. Он знал, что есть добрая душа около, и сам приободрился и уже меньше скучал.

Желая чем-нибудь выразить Долговязому свою признательность, молодой матрос в свободное время сплел из каболки [10] туфли и однажды сунул их в руки янки.

Тот посмотрел, похвалил работу и возвратил назад.

— Это вам! — сказал, застенчиво краснея, Чайкин.

Калифорниец, сильно тронутый, только молча и крепко пожал руку Чайкина и через несколько дней предложил учить его по-английски.

Ученик оказался необыкновенно понятливый и усердный.

Он делал такие быстрые успехи, что через два месяца янки уже нашел, хотя и несколько преждевременно, что можно говорить с Чайкиным о самом любимом им деле — о золоте.

И он не раз старался объяснить Чайкину, что если он не дурак, то должен в Мельбурне оставить «Динору» и отправиться с ним внутрь страны искать счастия.

— Можно при удаче быстро разбогатеть. И мы непременно разбогатеем! — уверенно прибавлял Долговязый.

Чайкин понял только, что можно разбогатеть, и слушал речи Долговязого, как сказку.

— А что же потом делать? — спрашивал он.

— Потом… потом… завести какое-нибудь дело и еще больше разбогатеть! Вот что потом… А вы что бы делали, если бы разбогатели… очень разбогатели?

Чайкин не имел представления о размерах богатства и решительно не мог придумать, что бы он тогда делал. Конечно, он послал бы денег в деревню матери, а что дальше — он не мог и придумать…

— Завели бы свой пароход? — подсказывал предприимчивый янки.

Но пароход, казалось, не прельщал будущего богача.

— А то купили бы земли да построили ферму…

— Это лучше! — весело отвечал Чайкин.

Долговязый, по мере сближения с Чайкиным, все более оценивал его душевные качества, хотя и находил, что Чайкин ровно ничего не смыслит в политических делах, и удивился, когда узнал, что он ни разу в жизни не читал газет.

— Вам, Чайк, непременно надо читать газеты… А еще…

— Что еще, Долговязый?

— А еще обязательно надо выучиться писать! И я вас выучу. Это не хитрая штука!

Они нередко теперь вели беседы, и Бутс много рассказывал об Америке. Чайкин внимательно слушал и изумлялся.

Вскоре один поступок Чайкина, поразивший весь экипаж брига, окончательно убедил Долговязого, что его приятель такая добрейшая душа и вместе с тем такая простофиля, какой Бутс до сих пор не встречал, хотя и побывал в нескольких штатах Америки.