"Крестоносец" - читать интересную книгу автора (Айснер Майкл Александр)

Глава 9 КРОВАВОЕ ПОЛЕ

Конные воины добрались до Торона за один день. Мы ехали на лошадях, предоставленных братьями госпитальерами, а оруженосцы дона Фернандо несли наше снаряжение.

Госпитальеры и войско дона Фернандо осадили замок — окружили со всех сторон, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти. Рыцари Калатравы поставили свои палатки в миле от лагерей остальных христиан. Мы расположились на краю леса так, чтобы нас не было видно из крепости. Дядюшка Рамон предложил услуги для постройки осадной башни — наш великий магистр, по всей видимости, обладал навыками во всех областях военного искусства, включая инженерию.

На протяжении двух недель Рамон руководил инженерами госпитальеров и их артелями, куда входило около пятисот человек, проектировавших и строивших башню.

Они привезли из Акры пятьдесят железных брусов и четыре угловых балки из толстого дерева длиной более сотни футов, чтобы добраться до высочайшей башни замка. О высоте башен Торона госпитальеры узнали от христианских рыцарей, осаждавших замок тремя годами раньше.

На ровном поле госпитальеры разложили свои строительные материалы. В первый день под руководством Рамона инженеры скрепили железные и деревянные части, соорудив квадратный остов: веревки, обвязанные вокруг четырех его углов, удерживали балки вместе. Инженеры натянули веревки с одного конца, так что деревянные балки напряглись и слегка наклонились друг к другу. Раскинувшийся рядом с лесом каркас башни напоминал скелет гигантского животного с железными ребрами, а веревки походили на свисающие клочья плоти.

Госпитальеры раздали всем топоры. И вот мы, рыцари Калатравы, занялись рубкой деревьев в далеком лесу Сирии. Мы работали по двое, подрубая ствол с двух сторон; расчистив одну рощу, переходили к следующей. От тяжелой работы у меня ныли спина и плечи.

Срубленные деревья госпитальеры переносили на строительную площадку, где инженеры разрубали дерево, распиливали и наконец превращали бревна в крепкие балки. Скрежет пил сливался с кашлем рабочих, вдыхавших сухую древесную пыль.

Другие рабочие относили готовые балки к каркасу башни, словно доставляли корм мертвому зверю. В лагере Рамон совещался с главным инженером госпитальеров, изучая чертежи, проверяя работу, выкрикивая распоряжения. Из-за постоянного глухого стука молотков расслышать Рамона было не просто. Гвозди, зажатые в зубах инженеров, быстро исчезали в теле деревянного чудища; с каждым днем досок обшивки становилось все больше, и постепенно они скрывали пустое чрево башни. Животное медленно оживало.

На соседнем поле инженеры расставили длинные цистерны с уксусом — в нем вымачивали шкуры животных, привезенные из Акры. Когда удары молотков стихли и остов был полностью обшит досками, госпитальеры принесли к башне шкуры. Они приколотили их к гладкому дереву, и вскоре вся конструкция покрылась мехом. Рамон говорил, что такой наряд предотвратит или по крайней мере замедлит распространение огня в том случае, если в башню попадут горящие стрелы.

В последний день строительства из Акры прибыл еще один отряд инженеров ордена госпитальеров и доставил четыре деревянных колеса высотой мне по грудь, с железными осями. Госпитальеры прикрепили колеса к плоскому дну башни, и сооружение обрело способность передвигаться.

Во время завершающих работ Рамон отослал рыцарей Калатравы в лес — привести себя в порядок. Мы искупались в реке, смыв въевшуюся грязь. Пора было готовиться к совсем иным испытаниям.

Через два часа мы вернулись и увидели наше творение — башня стояла вертикально, будто очнувшись ото сна. А Андре думал, что даже целой армии будет не под силу ее поднять. Позже Рамон объяснил нам, что основную работу по поднятию сооружения проделало механическое хитроумное приспособление, изобретенное неверными.

Некоторое время мы стояли неподвижно, созерцая взмывающее ввысь строение, как бы отдавая дань уважения гигантскому созданию, смертоносной машине, которая должна была перенести христиан на одну из башен замка. Через полдня более сотни рыцарей приблизятся к замку под защитой деревянных и железных укреплений машины. Внутри сооружения было три пролета, соединенных веревочными лестницами, приколоченными к крыше башни и пропущенными сквозь отверстия между пролетами. На верхнем этаже был настил, который нужно будет откинуть на верхушку башни замка: с этого своеобразного трапа рыцари бросятся на мусульман. Первую волну атакующих составят сорок рыцарей, они займут места на верхнем этаже осадной башни и будут постоянно получать подкрепления от тех, кто остался внизу. Под выстрелами мусульман сотни пехотинцев покатят осадную башню, чтобы мы смогли вступить в бой.

Сражение было неизбежно. В то утро дядюшка Рамон встретился с бароном Берньером и доном Фернандо — этих командующих выводило из себя поведение неверных. Мусульманские военачальники отклонили щедрое предложение отпустить защитников крепости и ее жителей, а последняя недостойная выходка мусульман вконец разозлила христианских рыцарей: неверные раздели догола нашего посла, скрутили его, завязали ему глаза и, посадив на осла, отправили обратно в лагерь христиан.

Трое командующих решили напасть на замок через два дня. Нам оставался один день для того, чтобы подкатить башню к передовой линии. Рамон объяснил нам план сражения: под прикрытием заградительного огня баллист три войска — ордена Калатравы, госпитальеры и силы дона Фернандо — нападут одновременно с двух сторон. Орден Калатравы и госпитальеры объединенными силами бросятся на западные стены замка, нашим главным козырем станет осадная башня, с которой мы вступим в бой. Войско дона Фернандо ударит с востока.

Ту ночь пятьсот инженеров-госпитальеров провели с лопатами и мотыгами в руках, выравнивая широкую полосу, по которой наше сооружение покатится прямо к замку. На рассвете к гигантской машине привязали веревки и шкивы, и команды госпитальеров, сменяя друг друга, потащили башню к замку.

Рыцари Калатравы вооружились еще до рассвета. На боевых лошадях мы охраняли осадную башню, на тот случай, если неверные вышлют отряд, чтобы обстрелять или полностью разрушить сооружение. Однако никто не появился. Мы провели целый день и добрую половину ночи, наблюдая за изнурительными усилиями рабочего отряда госпитальеров, медленно продвигавших башню вперед. Каждые четверть часа госпитальеры останавливались, чтобы очистить грязь с осей колес.

В наступивших сумерках пошел слабый дождь. Один из инженеров, шагавших впереди башни, поскользнулся, и я услышал, как хрустнули его ребра, словно переломленный пучок прутьев. Мы добрались до лагеря барона Берньера как раз перед наступлением темноты — чтобы протащить башню на одну милю, потребовалось двадцать два часа. Пока наши оруженосцы стягивали с нас доспехи, мы наслаждались запахом оставшегося от ужина мяса, зажаренного на вертеле прошлой ночью. Вдали виднелись очертания крепости, но мы не обращали внимания на эту каменную громаду. Наши тела жаждали сна, глаза слипались.

Не прошло и двух часов после того, как мы устроились в брезентовых палатках, приготовленных к нашему приходу, как один из пеших госпитальеров разбудил нас печальной мелодией флейты — флейта пела голосом сирены, подав торжественный сигнал к бою. Мы зевали и трясли головами, пытаясь отогнать тревожных духов, посетивших нас во сне. Дождь закончился, появилась радуга — «золотая радуга Ноя», как назвал ее дядюшка Рамон. Оранжевая, изумрудно-зеленая, синяя и желтая дуги раскинулись в небе над долиной.

Сквозь легкий туман вырисовывался замок. Серые каменные стены выглядели отчужденными, равнодушными сколько перед ними прошло и сгинуло в их тени воинов разных наций! Стены вздымались в небеса, на открытых круглых башнях толпились сарацинские лучники. Я видел, как стоя на парапете башни, один из врагов устремил взгляд на наш лагерь. Возможно, это был такой же рыцарь, как и я, а может, один из командиров, подсчитывавших, сколько нас и насколько мы сильны. Я впервые увидел врага-мусульманина из крови и плоти, пусть и с большого расстояния. Я с трудом мог разглядеть его силуэт, но все же ощутил прилив тревоги, смешанной с возбуждением, — в тот день я вполне мог встретиться лицом к лицу с этим неизвестным воином.

Стены были испещрены бойницами — узкими вертикальными щелями, через которые сарацинские лучники должны будут стрелять в приближающегося врага, сами не попадая под огонь. Более крупные отверстия предназначались для арбалетов, которые будут пущены в ход против осадной башни и баллист. Вдоль стен шли крытые галереи, позволявшие неверным патрулировать весь замок и высматривать уязвимые места противника. Там и сям галереи имели выступы, скрывающие большие отверстия в полу, из которых на головы врагов, если противник попытается забраться на стены, обрушится град камней и польется кипящее масло.

Оруженосцы вынесли наши доспехи на пыльную площадку рядом с палатками и помогли нам одеться — расправили перекрученные звенья кольчуг, застегнули пряжки, затянули ремни. Рамон велел нам не надевать железных наколенников, так как это лишило бы нас подвижности при беге.

Французские слуги госпитальеров подали нам на завтрак хлеб и вино — гнусное тепловатое варево, больше похожее на уксус, чем на алкоголь. Слуги смотрели на нас с презрением, словно это мы должны были обслуживать их. Попробовав отвратительный напиток, я вылил содержимое кубка на землю.

— На вкус настоящее дерьмо, — сказал Галиндо Фанез.

— Са va[8], — имел неосторожность ответить французский слуга.

— Merde[9], merde, — возразил Галиндо с сильным каталонским акцентом, показывая на кубок.

— N'importe quoi vous dites, vous allez mourir avant midi!

Вторая ошибка чуть не стоила жизни нашему французу. Не знаю, понимал ли Галиндо по-французски, но он явно уловил суть фразы: «Что бы ты ни говорил, ты умрешь еще до полудня». Галиндо схватил слугу за волосы, прижал его к земле и приставил меч к его горлу.

— Возможно, я и умру в предстоящей битве, — сказал Галиндо, — но сначала я получу чарку приличного вина.

Презрительная усмешка сразу исчезла с лица француза, лицо его побелело. Расширенными от ужаса глазами он смотрел на руку, сжимавшую эфес меча.

Несомненно, если бы француз понял чувствительную натуру Галиндо, он более тщательно подбирал бы слова. Характер Галиндо проявился еще в первый день нашего обучения в Калатраве. Помню, мы тогда упражнялись на конюшне, вися на металлической перекладине, закрепленной между стойлами. Это было испытание на силу. Сам Рамон считал, сколько секунд мы продержимся, и Галиндо был одним из тех троих, что не выдержали и тридцати секунд.

— Не волнуйтесь, девушки, — сказал Рамон этой группе, — Бернард и Роберто приведут вас в форму.

Несмотря на то, что Рамон был великим магистром, он оскорбил Галиндо, и тот сорвался с места и бросился на нашего учителя. Казалось, он вот-вот схватит Рамона, однако магистр, видимо, услышал шаги Галиндо, развернулся и ударил того локтем. Галиндо распластался по земле, уткнувшись лицом в грязь.

— Галиндо, — сказал Рамон, — однажды ты станешь рыцарем Калатравы. А пока этот день не настал, постарайся твердо стоять на ногах.

В нашем временном лагере в Тороне Галиндо продолжал следовать совету наставника. Он поставил ногу на француза, опрокинув кувшин с вином ему на голову.

— Убей его, — произнес Энрике Санчес. — Прикончи ублюдка.

Мы все, включая Галиндо, с удивлением посмотрели на Энрике. Он был самым молодым из рыцарей, ему едва исполнилось восемнадцать. Он был добродушен, его любили все товарищи, и больше всего он прославился своими любовными похождениями, а не успехами в военных состязаниях.

За несколько месяцев до отплытия его чуть не исключили из ордена.

Был праздник Успения. Многие рыцари отправились на городские торжества, другие пошли в местную таверну. В крепость мы возвращались уже за полночь, распевая баллады и танцуя. Энрике куда-то пропал. Мы подумали, что он вернулся с компанией, которая ушла раньше, — и действительно, его нашли в компании, только в компании девушки. Мы наткнулись на них в трапезной. Эсмеральда, одна из городских шлюх, бросилась навстречу Рамону.

— Что за чудных мальчиков вы прячете, Рамон, — сказала она.

С нами был и главный священник ордена — падре Дионисо, его разбудило наше пение. Босой, с торчащими из-под рясы бледными худыми щиколотками, он рассказывал нам о пагубном воздействии спиртных напитков, но, увидев представшую нашему взору картину, замолчал. Энрике лежал на спине на одном из деревянных столов — абсолютно голый, если не считать кожаной подвески на шее — подарка его подруги.

— Падре Дионисо, — сказал Рамон. — Позвольте представить вам Эсмеральду, одну из самых любимых жительниц Калатравы. Ну а с Энрике вы, конечно, знакомы.

Все решили, что Энрике непременно исключат на следующий же день. Другие воины, в том числе я, торопливо ретировались в свои покои, оставив Рамона, Энрике и Эсмеральду на волю ярости падре Дионисо. О том, что произошло, мы узнали через несколько дней. По словам Галиндо, Эсмеральда, хорошо знакомая с падре Дионисо, обратилась к нему: «El lobo!» — «волк», и шутливо зарычала. Но, несмотря на фамильярное приветствие Эсмеральды, падре продолжал утверждать, что никогда раньше не встречал этой девушки. Священник набросился на нее с обличительной речью, направленной против блуда, и довел Эсмеральду до слез, красочно описав муки, ожидающие ее в аду.

Закончив речь, он принялся хлестать себя по лицу. На его щеках выступили красные пятна, а он все продолжал себя бить, пока Рамон не схватил его за руку. Всхлипывая, падре упал на колени и сознался в греховной связи с Эсмеральдой. Он целовал ноги дядюшки Рамона и умолял его смилостивиться. Рамон пообещал сохранить тайну падре Дионисо при условии, что Энрике будет позволено остаться в Калатраве. Для видимости падре Дионисо все же упросил Рамона слегка наказать Энрике. Рамон ответил, что ввиду необычных обстоятельств ему потребуется разрешение самого Энрике, который великодушно согласился на лишний час дневной безмолвной молитвы в течение месяца.

Сейчас же, на рассвете перед битвой, от великодушия Энрике не осталось и следа.

— Прикончи ублюдка, — повторил он, вытащив меч из ножен одной рукой и теребя подвеску Эсмеральды другой.

Очевидно, он готов был сам исполнить приговор, если Галиндо не хватит на то решительности.

Жизнь французу спас только случай: появились дядюшка Рамон и двое его приближенных — Бернард и Роберто — и не дали Галиндо и Энрике пролить кровь.

Оказывается, наш предводитель прибыл со стратегического совещания командиров.

— Взвинченные нервы после трудного пути порождают вспыльчивость, — сказал Рамон, подъехав к нам. — Этот человек тебе не враг. Оставь свой меч для неверных.

Галиндо и Энрике не шевельнулись.

— Так вы хотите поупражняться на наших хозяевах? — продолжал Рамон, смеясь. — Отлично. Галиндо, придержи его, чтобы Энрике мог перерезать ему горло. Только зачем на этом останавливаться? Давайте убьем всех слуг.

Галиндо и Энрике недоверчиво взглянули на Рамона, затем на своего пленника, затем снова на Рамона. Наконец Галиндо убрал ногу с груди француза. Тот поспешил удрать, а Энрике вложил меч в ножны.

Мы продолжали готовиться к бою, время от времени поглядывая на Галиндо и Энрике со смесью беспокойства и уважения.

— Рамон, а какую награду получит тот, кто убьет больше всего неверных? — спросил Панчо Жерес.

Панчо был хорошим воином — опытным фехтовальщиком, прекрасно выступавшим на рыцарских турнирах, однако его самомнение значительно превышало его способности. Он пытался заставить остальных называть себя Эль Сидом и даже предлагал мне ремень из хорошей кожи за то, чтобы я его так называл и убедил Андре поступать так же. Кончилось тем, что мы стали называть его Эль Сидиота — Идиот.

— Просто сражайся, Панчо, — ответил Рамон. — Предоставь Господу подсчитывать мертвецов.

Поверх кольчуг мы надели свои белые накидки. Я крепко сжал в кулаке платок, полученный от Изабель в саду поместья Корреа, и сунул его под кольчугу, ближе к сердцу.

Когда мы облачились в доспехи и взяли оружие, Рамон повел нас к братьям госпитальерам. Барон Берньер объезжал свое войско, высоко сидя в седле, — он был красавцем с прекрасными волосами песочного цвета, доходившими до плеч, и светло-каштановой, коротко стриженной бородой. Каждое утро он немало времени уделял своему туалету. В Акре он появлялся в трапезной в таком виде, будто ему предстоял обед с самим королем: одежда выглажена, волосы умащены маслом и блестят. Я слышал, как один из его рыцарей шепотом называл своего господина «незапятнанным». К этой кличке явно примешивалась ирония, нелестная для командующего несколькими сотнями рыцарей, особенно учитывая, что он совсем недавно прибыл в Левант и еще не проявил себя в бою. Главным его козырем были семейные связи: барон приходился братом Франсуа Берньеру — архиепископу Парижа. Даже в утро штурма я видел, как барон, сидя у своего шатра, приводил в порядок брови, а его оруженосец держал перед ним зеркало.

Естественно, барон не был воином — даже я, никогда не участвовавший в сражении, это понимал. Он был слишком хорош собой.

Однако, по словам дядюшки Рамона, главное достоинство барона заключалось в том, что он, не будучи воинственным, умел окружать себя воинственными людьми, включая нашего великого магистра — дядюшку Рамона.

По приказу барона Берньера орден Калатравы составил отдельный отряд, входивший в состав полка госпитальеров.

Гонец из лагеря дона Фернандо донес барону Берньеру и Рамону, что войска дона готовы начать штурм с противоположной стороны крепости.

Рыцари Калатравы стояли за баллистами вместе с госпитальерами, оттачивая мечи и в последний раз поправляя свои доспехи. Рядом с войском высилась осадная башня и словно наблюдала за нашими приготовлениями, ожидая, пока ее заполнят воины.

Баллисты — все двенадцать — под покровом ночи подтащили поближе к крепости, туда, откуда можно начать стрельбу. Телеги, полные камней, стояли рядом с орудиями.

Сорок воинов и инженеров под предводительством капитана управляли осадными сооружениями.

Как девушка восхищенно следит за рыцарским поединком, так и мы наблюдали за артелями госпитальеров, готовивших и заряжавших орудия. Никогда прежде я не видел таких машин — баллисты были созданы лучшими инженерами Акры. Длинный, посыпанный песком брус балансировал на металлической основе; более длинная его часть была притянута к земле, готовая в любой момент рвануться вверх, в привязанном к ней кожаном мешке лежал большой камень. С другого конца бруса свисало несколько веревок, за которые нужно было дернуть одновременно, чтобы вытолкнуть снаряд. На каждом брусе было вырезано название, данное каждой артелью своему орудию, — «Священник», «Лев», «Париж», «Апостол».

Когда первые лучи солнца позолотили железные шлемы рыцарей-госпитальеров, началась стрельба. Мы слышали, как камни со свистом рассекают воздух и исчезают в облаках. Но в следующую секунду они обрушивались на стены замка с жутким, нестерпимым грохотом. Сарацины отвечали градом стрел, но стрелы не долетали до наших позиций.

Стрельба из баллист не прекращалась ни на одно мгновение. Свист летящих к замку камней пугал даже христианских рыцарей, находившихся в противоположном направлении. Я взглянул на стоявшего справа от меня Андре: он в изумлении следил за невероятным зрелищем.

— Пресвятая Дева Мария, — произнес он едва слышно.

Сарацинские лучники, видя, что цель слишком далека, покинули свои посты. Невероятно, но стены продолжали стоять. Полуразрушенные, расколотые, потрескавшиеся, они стояли. И вдруг неожиданное происшествие заставило барона Берньера изменить план сражения.

В стене внезапно появилась огромная брешь. Судя по тому, как она выглядела, нам следовало сразу заподозрить неладное — ее края были на удивление ровными и шли параллельно друг другу, словно кто-то вырезал отверстие ножом. Почувствовав близость победы, барон приказал одному из своих приближенных атаковать замок с отрядом рыцарей, и вот конные госпитальеры — около восьмидесяти человек — осторожно, не встретив никаких препятствий, приблизились к бреши. Рамон, стоявший прямо передо мной, почуял подвох.

— Барон, — обратился он к командиру, — отверстие слишком ровное. Отзовите ваших людей. Нам следует придерживаться первоначального плана, и тогда осадная башня доставит нас прямо к крепостным стенам.

Барон добродушно улыбнулся Рамону, но не внял его словам.

— Никогда не думал, что увижу, как великий магистр ордена Калатравы потеряет самообладание в самый разгар битвы, — сказал барон.

С того места, где мы находились, мы могли наблюдать, что происходит за брешью. Вот рыцари-госпитальеры въехали в разверзшуюся дыру, и очень скоро мы услышали их ликующие крики. Лошади победно били копытами в пустом внутреннем дворе.

«Слава Господу!» — раздались возгласы из замка, подхваченные нашими братьями снаружи. Враги как будто растворились в воздухе.

Барон торжествующе взглянул на стоявшего рядом дядюшку Рамона.

— Возможно, друг мой, — сказал барон, — неверные поняли, что нет смысла противостоять войску, которое настолько сильнее их.

И похлопал дядюшку Рамона по спине.

И тут брешь заслонили стальные ворота высотой около двадцати футов.

Рыцари оказались в ловушке и в смятении и ужасе за метались по двору. Сарацинские воины вновь появились на стенах, но смотрели они не в нашу сторону, а на пленников внутри крепости.

Победные крики госпитальеров смолкли не сразу. Многие не сразу поняли, что случилось. Первыми почувствовали опасность лошади: они принялись вставать на дыбы, брыкаться и отчаянно ржать. А сарацины словно наслаждались их мучительной растерянностью. Несколько минут они ничего не предпринимали против своих врагов, которым очень скоро предстояло осознать чудовищность своей стратегической ошибки. Сарацины сами разобрали стену, соблазнив рыцарей госпитальеров и их командующего видимостью легкой победы.

Я взглянул на Рамона. Глаза его были закрыты, но по зловещему выражению его лица я догадался, какая участь ожидает наших собратьев. Восемьдесят рыцарей, с которыми мы делили еду и кров на протяжении почти четырех месяцев, ждала страшная смерть. Их заманили в крепость, где они должны были стать живыми мишенями для опытных сарацинских лучников, засевших на стенах с арбалетами в руках.

Когда в воздухе засвистели стрелы неверных, пронзавшие доспехи, мы поняли, что началось избиение. Один из пленных рыцарей бросился на железные ворота и обрушил свой меч на стальные прутья, эхо разнеслось по долине — отчаянный, но безнадежный жест. Его лошадь подстрелили, и он пытался встать. Я видел, как он схватился руками за прутья, и тут сзади в него ударила стрела. Он резко подался вперед, его руки проскользнули в отверстия решетки, так что тело не упало, повиснув на воротах.

Мы беспомощно наблюдали за происходящим, боясь взглянуть друг другу в глаза, словно каким-то образом были повинны в происходящем или могли остановить кровопролитие. Но что мы могли сделать?

Дядюшка Рамон заставил пехотинцев, управлявших баллистами, возобновить стрельбу. Он с силой встряхнул нескольких капитанов, но те стояли как парализованные, прислушиваясь к отчаянным крикам своих товарищей, которые звали на помощь, вопили от боли и испускали предсмертные стоны. Но вот все смолкло, и наступила тишина.

У барона Берньера был такой вид, будто он вошел в горнило ада и увидел там себя самого. Рамон попытался привлечь внимание барона и заставить его думать о предстоящей битве.

— Барон, вы наш командующий, — сказал Рамон, — мы ждем ваших приказаний.

Но барон молча смотрел вперед, через голову Рамона, с отсутствующей улыбкой на устах.

— Барон, — эти слова Рамон выкрикнул ему в лицо, — я советую пустить в ход осадную башню!

Он повторял свое предложение до тех пор, пока барон в конце концов не кивнул, словно отмахиваясь от докучливой мухи.

Не успел Рамон отправить Роберто с приказом, как в наш круг спотыкаясь вошел один из гонцов дона Фернандо. В сопровождении одного из рыцарей-госпитальеров он приблизился к барону Берньеру и Рамону — его дикий взгляд говорил о том, что он еще не оправился от зрелища только что случившейся бойни. Он доложил, что первое стенобитное орудие дона Фернандо подожгли сарацины, вылив на него с крепостных валов кипящее масло.

— Однако второй таран на месте, — объяснил гонец. — Дон Фернандо уверен, что он сумеет обеспечить ему прикрытие своих лучников.

Гонец ждал ответа, но барон испуганно смотрел на него, словно ему явился призрак одного из только что погибших рыцарей. Наступил очень неприятный, неловкий момент — отважный гонец был ошарашен таким приемом. Когда стало ясно, что барон не ответит, заговорил Рамон.

— Передай дону Фернандо, — сказал он, — что наши жизни зависят от его успеха. Дай гонцу воды, Роберто. Отошли его назад к дону Фернандо с сообщением о временной неудаче, которую мы потерпели.

После ухода гонца барон Берньер покачнулся и чуть не упал. Дядюшка Рамон едва успел его подхватить и усадил среди госпитальеров.

— Милорд, с вашего позволения я возьму командование на себя, пока вы не оправитесь.

Барон не ответил, и окружавшие его рыцари, включая его заместителей, подчинились решению Рамона. Они стояли, опустив глаза, явно смущенные поведением своего командира.

Рамон отдал распоряжение полковнику Пьеру Делакорту, первому заместителю барона, подготовить артели госпитальеров к продвижению осадной башни. Пешим госпитальерам он велел отнести глиняные чаши с греческим огнем к передней линии баллист.

Греческий огонь был изобретен в Византии около шестисот лет назад. Наши братья греки трепетно хранили секрет его состава, пока мусульмане не украли или просто случайно не обнаружили его уже в нашем столетии. Он состоит из серы, селитры и масла, которые смешиваются в глиняных чашах. В Калатраве дядюшка Рамон рассказывал нам о его разрушительной силе — ему пришлось испытать на себе этот огонь во время неудачной осады сарацинами Маргата. В то время Рамон был рыцарем ордена и защищал крепость от египетской армии. Осада длилась целых полгода, и изголодавшиеся рыцари были вынуждены есть сначала своих коней, а потом и умерших товарищей. По словам Рамона, один из священников ордена издал особое постановление, позволявшее потреблять в пищу мертвых ради спасения живых — сам священник, однако, отказывался прикасаться к христианской плоти и умер спустя несколько дней. Его тело стало жертвой его же собственного указа.

Перед штурмом Маргата сарацины обстреляли замок греческим огнем, который взорвался, выпустив облако огня и дыма. Несколько товарищей Рамона погибли в пламени, другие задохнулись от дыма. Защитники готовы были уже сдаться; сарацины подкатили свое осадное орудие к одной из крепостных башен, и их воины начали взбираться на стену по приставным лестницам. Когда Рамон уже забормотал прощальную молитву, орудие неверных вдруг загорелось, лестницы упали и поднимавшиеся по ним мусульмане полетели вниз.

Христианские саперы вырыли шахту под стенами замка, и когда осадное орудие оказалось на месте подкопа, оно просто провалилось под землю. Поскольку летний зной был в разгаре и завершался сезон военной кампании, сарацинские командующие решили отвести свое войско, осада была снята, и Маргат остался под властью христиан. Из начального состава защитников крепости — ста семидесяти пяти рыцарей — в живых остался двадцать один человек, включая дядюшку Рамона.

Не знаю, почему барон Берньер не захотел использовать греческий огонь, как только мы начали обстрел. Ему не терпелось разбить вражеские укрепления раньше, чем это сделает дон Фернандо, и он, видимо, считал, что каменные снаряды сделают это быстрее.

Дядюшка Рамон сказал, что мы вернемся к первоначальному плану сражения. Команды госпитальеров при баллистах продолжат обстреливать замок камнями, чтобы пробить брешь в западной стене, однако будут перемежать эти залпы с залпами греческого огня. Такой маневр сделает возможным штурм одной из башен замка с помощью осадного орудия. Рамон сказал, что греческий огонь вызовет неразбериху и панику внутри замка и отвлечет внимание сарацин от нашей атаки.

Как только греческий огонь отнесли на передовую и выстрелили им по замку, ход битвы кардинально переменился. Греческий огонь взрывался, окутывая все дымом, там и сям на стенах вспыхивал огонь — кое-где они были построены из дерева. Шум и смятение внутри замка воодушевили наших воинов, наконец-то стряхнувших с себя оцепенение после страшной гибели своих собратьев.

Когда осадное орудие подкатили к замку так близко, что оно оказалось в пределах досягаемости стрел сарацинских лучников, дядюшка Рамон отдал приказ рыцарям Калатравы подниматься на верхний этаж осадной башни. Мы должны были первыми нанести удар по крепостному валу, а госпитальерам следовало занять нижние этажи, чтобы потом прийти нам на подмогу.

Перед тем как войти в осадную башню вместе со своими людьми, дядюшка Рамон передал командование войском полковнику Делакорту, первому заместителю барона.

— Полковник, — обратился к нему Рамон, — приказываю вам оставаться в живых, чтобы руководить сражением.

— Рамон, — ответил полковник Делакорт, — моя жизнь, как и ваша, в руках Иисуса. Я надеюсь, что сегодня Он отнесется к нам обоим благосклонно.

Мы последовали за Рамоном в осадное сооружение гуськом, один за другим, затем поднялись наверх по веревочной лестнице, соединявшей этажи. Подъем был трудным из-за тяжести наших доспехов и оружия: каждый из нас нес на себе около шестидесяти фунтов. По мере продвижения наверх темнота сгущалась — единственным источником света был вход, от которого мы удалялись. Мы ободрали кожу рук о шершавый канат, и, поднимаясь, я чувствовал, как на моих ладонях выступают теплые капли крови. Когда мы достигли верхнего этажа, Рамон взял меня за руку и направил в передний левый угол помещения. Там я и стоял, ничего не видя и крепко сжимая в руках щит и меч.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем остальные рыцари заняли нижние этажи башни: мы слышали скрип сапог на деревянном полу. Перекрикивая гам, Рамон заговорил:

— Как только вы окажетесь на стенах замка, друзья, вам придется отведать много мусульманских угощений. Будьте по-рыцарски вежливы и попробуйте каждое блюдо. Не будем обижать наших хозяев, отказываясь от их лучших деликатесов.

Среди собравшихся прокатился нервный смех, закончившийся длинным, неестественным вздохом, — всех мучили потаенные страхи. Большинство из нас, наверное, погибнут при штурме. Когда опустят трап, рыцари ордена Калатравы первыми из христианских воинов ступят на стены замка. Наши потери будут очень велики, как всегда при первом штурме — обычно около пятидесяти процентов, а иногда и все сто.

— Я получил сведения от нашего шпиона, — продолжал Рамон, — о том, что в замке есть гарем. Он говорит, там содержатся самые красивые женщины Аравии. Возможно, мне удастся добиться особой милости от епископа Акры: позволения рыцарям-победителям насладиться прелестями местных красоток. Говорят, епископ очень понимающий человек и знает толк в таких вещах. А может, мне следует испросить благословения Папы? Что скажешь, Франциско?

На этот раз смех был более громким и продолжительным, искренним — даже самые набожные забылись и радостно присоединились к братству Рамона.

— Скажу спасибо, дядюшка Рамон, — отвечал я. — Если мне удастся выжить, я обязательно посещу этот гарем. Если удастся.

— Франциско, — сказал Рамон, — ты добрый малый. Но ты слишком много размышляешь. Твой подход к жизни слишком мрачен. Думаю, посещение этого гарема — как раз то, что тебе нужно. Я просто уверен в этом. Бернард…

— Да, дядюшка, — отозвался тот.

— Напомни мне, когда мы овладеем этой крепостью, что Франциско должен первым из рыцарей войти в гарем.

Рамон продолжал говорить, подшучивая над разными рыцарями, высмеивая изысканный гардероб барона Берньера:

— Странно, что он не надел свои золотые эполеты, готовясь к битве. В трапезной в Акре они были ему весьма к лицу. Ты согласен, Андре?

Он говорил о чем угодно, только не о предстоящем сражении. Слова Рамона, конечно, не прогнали страх. Ужас продолжал сковывать мое сердце, стоило мне подумать о том, что придется бежать вниз по трапу на крепостные валы. Однако жуткие минуты ожидания уже не казались такими долгими благодаря славной доблести Рамона, небрежному, бесстрашному тону его голоса.

Некоторые рыцари-ветераны, возможно, были столь же храбры, как Рамон, но они ревностно охраняли источник своей отваги, словно раскрыв его и поделившись с остальными, потеряли бы силу. Рамон же щедро предлагал свою храбрость, словно глубокую чашу, из которой все могли напиться.

Когда осадное сооружение заполнилось, пешие госпитальеры покатили башню вперед под все усиливавшимся огнем сарацинских защитников замка. Боковые деревянные щиты, утром приколоченные к сторонам осадного сооружения, трепетали словно крылья. Они защищали тех, кто был на земле, однако сарацинам время от времени удавалось подстрелить кативших нас воинов. Мы слышали стоны, вырывавшиеся из-за колоссального напряжения, слышали скорбные крики раненых и отчаянные призывы о подкреплении, по мере того как потери росли. Шум битвы иногда заглушал голос Рамона, но магистр продолжал говорить.

Башня двигалась мучительно медленно. Иногда она вовсе останавливалась. Я потерял счет времени и не знал, сколько мы провели в темном помещении — мгновения или дни? Я не имел ни малейшего представления, далеко ли еще до замка, насколько далеко мы продвинулись вглубь сражения. Мы то и дело слышали, как стрелы ударяют в башню, расщепляя дерево; иногда видели наконечник стрелы, высовывающийся из стены. Из-за горящих стрел внутри башни стало почти невыносимо жарко. Мы задыхались, жгучий пот стекал мне в глаза, но шлем сидел очень плотно, и я не осмеливался снять его, чтобы избавиться от болезненного жжения. В горле у меня пересохло.

Если бы конструкция загорелась, мы оказались бы в ловушке, и башня стала бы внушительным погребальным костром для рыцарей ордена Калатравы. Я размышлял, как сообщили бы в таком случае о нашей смерти в Испании. Не могли же там сказать, что мы погибли, так и не вступив в бой, — после всех тренировок, после того, как король Хайме лично потребовал нашего присутствия в Леванте… И после всего этого ни один неверный не погиб от меча рыцаря Калатравы? Нет, для нас бы выдумали более славный конец.

А как мои родители отнеслись бы к такому сообщению? Мою мать известие о моей смерти наверняка бы убило. Один сын погиб в воде, другой — в огне. Два мученика в семье. Мой отец отправился бы в еще более длительные и далекие странствия, переезжая с одного рыцарского турнира на другой. Но ему все равно не удалось бы убежать от страшной правды, что семя его уничтожено.

К счастью, огонь не проник внутрь башни. Вымоченные в уксусе шкуры, покрывавшие ее стены, и впрямь оказались эффективной защитой от горящих стрел. Однако сомневаюсь, что в аду было жарче, чем в нашем убежище.

Тихие слова одного из товарищей привлекли мое внимание. Я узнал голос — Энрике Санчес, юный любовник Эсмеральды, затянул погребальную молитву:

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться[10].

Энрике не дошел еще и до второго стиха, как большинство из стоявших поблизости рыцарей присоединились к нему. Хотя я не пел вместе с остальными, мне стало немного легче при звуке знакомых слов, которые звучали так размеренно и спокойно:

— Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…

Иногда под тихими водами скрывается целая буря. Я вспомнил о том, как Изабель барахталась подо льдом, вспомнил ее серые глаза, гладкую кожу рук, ее серебристые слезы. Ее шелковый платок лежал у меня на груди, пропитанный моим потом. А скоро, возможно, он пропитается и моей кровью. Интересно, что она сейчас делает? Упражняется в стрельбе из лука, болтает с крепостными?

— Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих…

Моих врагов — тех безвестных воинов, что ожидали меня на стенах. Рассудок может помутиться от страха приближающегося испытания, от терзающего предчувствия близкой смерти. Темнота внутри башни для многих моих товарищей должна была стать тенью стремительно надвигающейся гибели.

Рыцари с нижних этажей тоже присоединились к панихиде — погребальной молитве Энрике. То была песнь звезд, которым вскоре предстояло угаснуть навсегда. Башня ритмично раскачивалась под градом вражеских стрел под звуки этого пения.

Я слышал, как Рамон, стоя рядом со мной, нервно поправляет доспехи. Думаю, ему было не по себе от такой мрачной, безысходной молитвы. Наверное, он считал, что она может настроить нас на неверный лад, несовместимый с твердостью духа — а твердость духа была необходима для быстрого жесткого штурма.

Однако Рамон не пытался остановить пение — думаю, ему и не удалось бы этого сделать. Вместо этого он начал петь сам. Его самоуверенный и твердый голос заглушил меланхоличный голос Энрике, словно бросая ему вызов, и постепенно Рамон сумел превратить горестную мелодию в боевую песнь. Молитва стала обращением к Господу, но молились мы не за собственные души, а за души неверных, которым вскоре суждено было погибнуть от наших мечей.

Когда мы услышали крики сарацин — странные, певучие слова — и ощутили отчетливый запах серы от взрывов греческого огня, мы поняли, что находимся совсем рядом с замком. Меч дрожал у меня в руках, с лязгом ударяя о кедровые планки. Я сжал рукоятку обеими руками, но не смог унять дрожь.

«Я умру, — думал я. — Мы с Андре присоединимся к моему брату еще до исхода дня. Возможно, это может случиться уже через несколько мгновений. А вдруг мои ноги откажутся повиноваться, когда опустят трап? Должен ли я достичь крепостных стен, чтобы спасти душу Серхио? Должен ли убить одного из неверных? Или достаточно будет просто достойно умереть, чтобы душа моего брата вознеслась в рай? Хватит ли этого для моего собственного избавления? Господи, прошу тебя, дай мне силы послужить тебе».

Трап с глухим стуком коснулся стен башни, в наше убежище ворвался ослепительный солнечный свет. Я пытался хоть что-то разглядеть, но свет слишком резал глаза. Со всех сторон раздавались крики: «Вперед, вперед, вперед!» Стоявшие передо мной бросились к выходу. Первая волна рыцарей, высыпавших на трап, была встречена огнем из арбалетов, дикими возгласами, жуткими воплями. Наше убежище дало громадную трещину.

Когда глаза мои привыкли к дневному свету, я увидел трап: он шел вниз под легким наклоном и представлял собой толстую деревянную доску — десять футов шириной и пятнадцать длиной. Мост смерти. Выглянув из-за плеч других рыцарей, я увидел нескольких сарацин: они стояли на коленях, нацелив арбалеты на выход из нашего убежища. Каменная башня замка была круглой, зубчатой, чтобы capaцинские лучники могли целиться из арбалетов в отверстия между зубцами.

Наши рыцари один за другим появлялись на вершине трапа и бежали вниз как безумные, словно за ними по пятам гнался дьявол. Вот появился Галиндо Фанез, еще несколько часов назад грозивший мечом французскому слуге: он тяжело двигался по трапу, прикрываясь щитом и неуверенно поднимая меч. Тут же на щит обрушился град болтов и разорвал его в клочья, так что вскоре в руках рыцаря осталась лишь кожаная рукоятка. Следующие болты ударили в кольчугу, с визгом вонзаясь в железное облачение. Галиндо вдруг остановился и повернулся к осадному сооружению, словно что-то забыл, с ошарашенным, сбитым с толку видом, со скорбным смятением на лице.

Когда Панчо — Эль Сидора — ступил на трап, он замялся на долю секунды, внимательно всматриваясь в лица противников, и в тот же миг болт вонзился ему в шею. Из раны фонтаном забила кровь, стекая по краям деревянного трапа. Панчо рухнул на доски лицом вниз.

Следующим был Энрике Санчес. С болтающейся на шее кожаной подвеской Эсмеральды он бросился вниз по трапу.

— За тебя, Эсмеральда! — крикнул Энрике. — Со всей душой!

Ему выстрелили в живот. Он сделал несколько шагов по трапу и покачиваясь взошел на башню.

А внутри осадной громадины по-прежнему звучала команда «вперед!», тогда как снаружи, совсем близко, раздавались крики умирающих.

Рамон и его помощники справа от меня медленно продвигались к выходу. Мы с Андре старались от них не отставать.

Вот отверстие уже близко. Через несколько мгновений наступит наш черед. Я слышал шум отряда госпитальеров внизу: они поднимались по лестнице, чтобы занять место наших погибших товарищей.

И вот перед нами светлое, прозрачно-голубое небо. Мы появились в поле зрения врагов: около двадцати мусульманских арбалетчиков расположились по кругу через равные промежутки. Ни один из мусульман, кажется, не был ранен. Большинство из них как раз перезаряжали свои арбалеты.

Это был тот самый миг, о котором рассказывал нам Рамон во время наших упражнений в Калатраве, — «окно». По словам Рамона, требовалось во что бы то ни стало как можно быстрее преодолеть пространство, отделявшее нас от арбалетчиков. На расстоянии сарацины могли подстрелить наш одного за другим, но в ближнем бою им будет нелегко защищаться от наших тяжелых мечей. Если мы сумеем добежать до них прежде, чем они перезарядят свое оружие, мы получим неплохое преимущество.

Итак, Рамон с обоими заместителями ринулся вниз по трапу, и их полные ярости крики привели сарацин в замешательство. Мусульмане подняли головы, глядя на несущихся на них рыцарей, и тут на них, как ураган, обрушился меч Рамона. Вот уже одна голова покатилась вниз, расставшись с телом, и неверный замер в той позе, в какой его настигла смерть, — держа свой арбалет. Он так и остался стоять, будто потеря головы была для него лишь временной неудачей. Раздавая удары направо и налево, Бернард и Роберто накинулись на врагов, стоявших сбоку, и успели добраться до них раньше, чем те подняли арбалеты.

Мы с Андре бежали следом. Дикие вопли Рамона эхом отдавались в моем сердце. Я рвался вперед, мне не терпелось пустить в ход меч. Пробегая по мосту, я глянул вниз, на землю, находившуюся в сотне футов от нас: там распластались по пыльной земле растерзанные тела моих собратьев.

Подняв голову, я бросился к тому мусульманину, который был справа от меня, — он как раз вставлял болт в свой арбалет. В незнакомом варварском крике я едва узнал собственный голос. Сарацин наконец взвел тетиву и, прежде чем поднять оружие, взглянул на меня; в его черных глазах читалось отчаяние. В следующую секунду мой меч обрушился на его голову, раскроив череп, словно кокосовый орех. Теплая серая жидкость брызнула, словно мирра, на мои пылавшие щеки.

Неверный рухнул лицом вниз, но слева другой сарацин целился в меня из арбалета. Я поднял щит, он выпустил болт, и тот медленно полетел ко мне. Прошло, кажется, несколько секунд, прежде чем болт достиг моего щита и легко пробил дерево насквозь. Наконечник остановился, почти коснувшись моей груди. Я отбросил щит и кинулся на врага. Он потянулся за своим кинжалом, но я уже пронзил его мечом: острое как бритва лезвие вошло в его тело так легко, как вошло бы в воду.

Вытащить меч оказалось гораздо труднее. Я попытался вытянуть его одной рукой, но внутренности убитого цеплялись за оружие, словно не хотели его отпускать. Отчаянно борясь с непослушным мечом, я заметил краем глаза, что один из сарацин мчится ко мне с секирой в руках. Я понял, что лучше оставить меч и отразить нападение кинжалом, однако кинжал — слабая защита против секиры, и я понадеялся, что все же сумею высвободить меч прежде, чем враг нанесет удар. Взявшись за эфес обеими руками, я поставил ногу на плечо убитого и потянул изо всех сил.

Сарацин оказался проворнее, чем я ожидал. Он подскочил ко мне раньше, чем я успел высвободить меч, и секира неверного уже готова была обрушиться на мою голову. Я весь напрягся в ожидании удара, будто мои мускулы могли противостоять острому лезвию. Мне не было страшно. Больше нет. Страх не исчез — он просто отступил, для него сейчас не было места.

Однако удара так и не последовало. Мой противник пошатнулся, выронил оружие и упал вперед, обхватив меня руками. Когда его объятия ослабли, а тело сползло вниз, через плечо мертвеца я увидел рукоять кинжала в его спине. Футах в десяти от нас стоял Рамон, вытянув вперед правую руку, словно указывая на эти странные объятия. Когда сарацин упал, я продолжал бороться, чтобы вытащить меч, и наконец высвободил ярко-красное лезвие.

Передо мной не осталось ни одного врага. Я обернулся и посмотрел на выход из осадного сооружения. То было славное зрелище.

Стрелы сарацин больше не угрожали ему. Наши рыцари бесстрашно выбегали из башни и вскоре расправились с несколькими сарацинами, еще остававшимися в живых. Одних зарубили мечами, других сбросили со стен башни. Крики обреченных эхом разлетались по долине, словно неистовый клич чаек.

Я упал на колени и закрыл глаза. Повсюду раздавались победные возгласы моих товарищей.

Блаженный Серхио. Я жив. Благодарю тебя, Господи. Спасибо, что дал мне смелости служить тебе.

Открыв глаза, я увидел дядюшку Рамона, опустившегося на одно колено. Он ласково гладил по голове одного из упавших рыцарей. То был Роберто, его охранник. Мертвый.

Рядом с телом Роберто лежал Энрике.

Он дышал тяжело и неровно, и вскоре его стоны привлекли внимание Рамона. Две стрелы торчали из его живота, кишки просачивались сквозь кольчугу, оставляя пятна на одежде. Он лежал в луже своих внутренностей и экскрементов, от которой исходил ужасающий тошнотворный запах!

Я тихо подошел, глядя в его мертвенно-бледное лицо.

Рамон взял его за руку.

— Кажется, Энрике, — мягко сказал магистр, — ты попадешь в гарем раньше меня. Оставь немного красавиц и на мою долю.

Энрике закашлялся, обрызгав лицо Рамона кровью.

Рамон наклонился над ним и крепко сжал его руку.

— Я горжусь тобой, — сказал он. — Ты дрался доблестно, Энрике. Я навещу твою семью и расскажу им о твоем героизме и самопожертвовании.

Не думаю, что Энрике слышал эти слова утешения. Он тяжело дышал и смотрел куда-то в облака, парившие над головой Рамона.

— Пожалуйста, попрощайтесь за меня с Эсмеральдой, — произнес умирающий. — Дайте ей пару монет. Я так с ней и не расплатился.

Рот Энрике открылся, лицо застыло, в глазах появилось отсутствующее выражение. Воистину, смерть мученика. Его последние слова уважения были обращены к шлюхе, сам же он лежал в собственном дерьме, таком вонючем, что мне пришлось отвернуться.

Рамон коснулся моей руки.

— Франциско, а где Андре? — спросил он.

Меня словно ударили обухом по голове, мое сердце бешено заколотилось. Я совсем позабыл об Андре. В последний раз я видел его, когда он бежал по трапу, крепко сжав зубы и подняв над головой меч.

Что, если он ранен? Или убит? Что я буду делать? Что скажу Изабель?

Я стал проталкиваться сквозь толпу рыцарей, хватая товарищей за белые туники. Я поворачивал их, вглядываясь в лица. Они что-то говорили мне, возможно рассказывали о битве, но их слова звучали словно издалека, так что невозможно было разобрать смысл. Я смотрел на тела, лежащие на башне.

«Нет, не может быть. Пожалуйста, Господи».

Я звал Андре, но никто не отвечал. Потом я поднял голову и увидел его.

Андре стоял на парапете, устремив взгляд на север, как будто рассматривал утесы далеких гор, подыскивая подходящий путь, по которому можно будет подняться и уйти за горизонт, подальше от кровопролития в Тороне. Порыв ветра словно наполнил пустоту у меня в животе.

Я снова позвал Андре. Он обернулся и посмотрел мне в глаза отрешенным взглядом. Его мускулистые руки были залиты кровью, белая накидка и лицо испачканы гарью.

— Франциско, — произнес он наконец.

Это обращение больше походило на вопрос, будто он с трудом узнал меня.

Мир переменился — ярость схватки; товарищи, забитые словно скот; легкость и самонадеянность, с которой мы убивали других; бурная радость победы. Надежда и страх, вырвавшиеся на свободу.

— Да, — ответил я. — Я здесь.

Я оставил Андре на парапете и направился к центру башни, туда, где Рамон с несколькими офицерами госпитальеров стояли тесным кружком на коленях. Они подсчитывали потери и обсуждали план дальнейших действий.

Рамон на окровавленных пальцах подсчитывал число убитых товарищей. Тридцать девять рыцарей ордена Калатравы погибли или были серьезно ранены при штурме. Сорок восемь из нас уцелели.

— Христос был милостив к нам, — сказал Рамон.

Сначала он велел нескольким офицерам из числа госпитальеров с помощью пехотинцев унести мертвых и раненых. Потом переключил внимание на битву. Рамон начертил импровизированную карту на каменном полу башни и стал разрабатывать план защиты. Каждый тыкал пальцем в невидимую диаграмму, словно она была нарисована на пергаменте.

— Сарацинам придется бросить основные силы на то, чтобы сдержать наше продвижение, — сказал Рамон. — Мы же не дадим им покоя, чтобы дону Фернандо было легче проникнуть в крепость с востока.

Прежде чем отдать необходимые распоряжения, Рамон еще раз обратил внимание на то, как устроена замковая башня. Он сказал, что в ней есть три входа — три точки, из которых сарацины могут контратаковать. Один вход представляет собой витую лестницу, высеченную в камне, она ведет в недра замка. Два других — лестницы-туннели по обеим сторонам башни, они ведут вниз к галереям, откуда сарацины патрулируют стены и поддерживают связь с другими башнями.

Рамон велел госпитальерам прислать двадцать лучших лучников.

— Поставьте пятерых на защиту каждой лестницы, — приказал Рамон. — Проходы очень узкие; думаю, по этим лестницам не смогут подняться одновременно даже двое, поэтому защитить их будет не сложно. Остальные десять госпитальеров будут обстреливать внутренний двор замка. Рыцари Калатравы отправят своих разведчиков на среднюю лестницу, чтобы проверить оборону сарацин внутри башни. Вопросы есть? — спросил Рамон с таким видом, что никто не осмелился вымолвить ни слова.

Один из госпитальеров поговорил со своим помощником, и тот бросился вниз, чтобы передать приказ Рамона. Не прошло и нескольких минут, как лучники госпитальеров уже поднимались на башню. Они выстроились вдоль парапета и принялись обстреливать внутренний двор замка, задавая сарацинам жару. Мусульманские воины, волоча своих раненых, бросились в укрытие, чтобы спрятаться под арками и колоннами, расположенными по периметру замка. Остальные лучники госпитальеров засели у каждого входа в башню и время от времени стреляли по сарацинам, пытавшимся выяснить, где именно сейчас находятся их враги.

Тем рыцарям Калатравы, кто не расслышал приказов дядюшки Рамона, о нашей миссии сообщили товарищи. Мы собрались в центре башни, вглядываясь в открывавшееся перед нами отверстие. Проход был темным, сверху виднелось лишь несколько первых узких ступеней, которые затем уходили в неизвестность.

Мы раздумывали над сложившейся ситуацией и ждали приказа Рамона спуститься вниз, как вдруг Маркос Вицен торжественно заявил:

— Дядюшка Рамон. Мы с Алехандро хотим первыми войти в этот проход.

Маркос и Алехандро были близнецами, большинство рыцарей даже не могли отличить их друг от друга. В Калатраве Рамон заставлял их носить на запястьях ленточки разных цветов, чтобы знать, кто из них кто. Маркос носил голубую ленту, Алехандро — красную. Однажды Алехандро признался мне, что из-за этих ленточек чувствует себя домашней скотиной, что его отец таким же образом помечал больной или ослабленный рогатый скот.

Мне братья вовсе не казались настолько схожими. У Маркоса щеки были чуть полнее, чем у Алехандро. Во время беседы Маркос смотрел человеку прямо в глаза, а Алехандро всегда опускал взор. Я поведал об этих мелочах Рамону в надежде, что это избавит братьев от ношения ленточек. Рамон добродушно рассмеялся.

— У тебя чувствительная душа, Франциско, — сказал он. — Тебе следовало бы избавиться от такой деликатности, пока мы не прибыли в Сирию.

Однако я заметил, что в следующие два дня Рамон приглядывается к братьям. Спустя неделю после нашего разговора Рамон объявил Маркосу и Алехандро, что им запрещается носить ленточки на запястьях.

Теперь, на башне замка, Рамон удивленно наклонил голову к плечу, глядя на Маркоса. Мы все были немного озадачены таким заявлением — не думаю, чтобы Маркос когда-нибудь вызывался добровольцем, он даже в орден Калатравы попал не по своей воле. У отца Маркоса и Алехандро было четверо сыновей. Старший становился наследником, второго сына отец отдал в церковь, а третьего и четвертого — близнецов — он отправил в армию Христа. В Калатраве было заметно, что воинская служба не очень-то по вкусу братьям: они всегда выполняли свои обязанности, но делали это чисто механически. Стоило нашим инструкторам отвернуться, как Маркос и Алехандро сбавляли темп, в чем бы мы ни упражнялись — в стрельбе из лука, в учебном бою, в беге. Маркосу гораздо больше нравилось играть на флейте, которую он хранил под матрацем.

Несмотря на свою нелюбовь к военной жизни, Маркос вызвался добровольцем сейчас, в Тороне. Воинов, которые в такой ситуации первыми спускались по лестнице, ждала непредсказуемая судьба. Зачастую они становились жертвой, и благодаря им товарищи узнавали о вражеских ловушках — смертоносных амбразурах, сквозь которые сарацинские лучники, оставаясь под прикрытием, обстреливали противника; деревянных лестницах, молниеносно убиравшихся под прикрытием темноты, так что рыцари падали и разбивались о каменные плиты.

Я решил, что, возможно, Маркос получил сильный удар по голове, и это сказалось на его рассудке. А может, в тот жуткий момент, когда осадное сооружение приблизилось к башне, он пообещал служить Господу более отважно в обмен на божественную защиту.

Рамон дал последние указания Маркосу и Алехандро — внимательно слушать, что происходит в коридорах вдоль и над проходом, остерегаться смертельных отверстий, двигаться очень медленно и очень осторожно. Маркос и Алехандро внимательно слушали магистра, хотя и без того знали все, что тот скажет. Мы все это знали. Мы упражнялись в подобных спусках «в глубины вражеских замков» в башнях крепости Калатрава.

Итак, братья начали медленно спускаться, легко ступая по каменному полу и держа мечи наготове. Они прижимались к стене, чтобы видеть как можно дальше. Спустя несколько мгновений они скрылись из виду.

Мы сгрудились около входа, замерев в ожидании и вслушиваясь. Но из-за небольших стычек, которые вели госпитальеры, защищавшие башню, мы не могли ничего расслышать внизу. Довольно долго там царила тишина, и мы уже стали надеяться на благополучный исход. Я подумал, что, возможно, сарацин настолько обескуражил захват башни, что они не стали оборонять ее внутреннюю часть. Может, братьям удастся благополучно проникнуть в самое сердце замка.

Когда наконец раздался звук, его ни с чем нельзя было спутать: мы услышали, как стрела, выпущенная с близкого расстояния, пробила кольчугу и вонзилась в плоть. Раздался стон, а затем голос Алехандро — он звал Маркоса. По всей видимости, они спустились уже очень глубоко. Слова были едва различимы.

— Маркос! — кричал Алехандро. — Не двигайся! Я сейчас вытащу тебя!

Ненадолго наступила тишина, а потом мы услышали всплеск жидкости, будто на ступени вылили несколько ведер воды.

— Я ничего не вижу! — Вопль Алехандро был так страшен, что мороз пробежал по коже. — Я ослеп!

Значит, это было кипящее масло. Сарацины частенько использовали это средство против осаждавших, которые пытались взобраться на крепостные стены или пробить в них брешь, но я никогда не слышал, чтобы его применяли внутри замка. Неверные, видимо, решили сварить непрошеных гостей заживо.

Рамон схватил Бернарда за одежду.

— Отправляйся за Алехандро, Бернард, — сказал он, — и немедленно возвращайся назад. Эта лестница — смертельная ловушка.

Лицо Бернарда не выражало ни страха, ни тревоги. Я никогда не мог понять этого человека: либо он мастерски скрывал свои чувства, либо у него их вовсе не было — идеальный солдат. Он бесшумно и проворно, словно призрак, двинулся вниз по ступеням.

— Алехандро, — крикнул Рамон в глубь прохода, — помощь идет!

Не успел Рамон договорить, как мы услышали взрыв пламени, шипение, потрескивание и душераздирающие крики Алехандро.

Рамон с силой ударил кулаком по каменному полу.

— Проклятье! — воскликнул он. — Будь они прокляты!

Крики Алехандро эхом разнеслись по замку, словно голос Ионы из желудка гигантского кита.

— Помоги мне, дядюшка! — взмолился он. — Я горю заживо!

— Алехандро, оставайся на месте, — крикнул Рамон в проход. — Тебе скоро помогут!

Еще через несколько минут Рамон забеспокоился. Он мерил шагами башню, расхаживая взад и вперед, словно обезумевший зверь в клетке; это заставляло нервничать рыцарей, привыкших к его самообладанию. Вот он остановился перед входом на лестницу и позвал Бернарда. Ответа не было. Помедлив немного, Рамон снова стал метаться туда-сюда. Вдруг он резко остановился и вытащил кинжал из ножен, привязанных к голени. Он сам спасет попавших в беду товарищей.

— Дядюшка, — остановил его Андре, — я вызволю Алехандро. Ваше место здесь, вы должны командовать вашими людьми.

Разумеется, Андре был прав. Рамон руководил защитой всей башни. Если бы он пропал или погиб, это стало бы невосполнимой потерей для остальных: они лишились бы предводителя. Но Рамон не хотел подвергать Андре или любого другого менее опытного рыцаря опасностям, поджидавшим в темноте прохода. Поэтому, не обратив внимания на слова Андре, он продолжал готовиться к спуску, привязывая к руке деревянный щит.

— Дядюшка, — громче сказал Андре. — Вниз пойду я!

— Нет, — ответил Рамон, даже не взглянув на него. — Я бывал внутри проходов и поопаснее этого. Я скоро вернусь.

— Дядюшка Рамон, — вмешался я, — вы не можете оставить своих людей. Мы с Андре спасем Маркоса и Алехандро. Мы справимся. Для этого нас и готовили, верно?

Рамон бросил на меня раздраженный взгляд.

— Дядюшка, Франциско прав, — сказал Андре. — Вы не можете оставить людей без командира. Неужели вы доверите нас барону Берньеру?

Вопрос Андре заставил Рамона прекратить приготовления. Он задумчиво оглядел группу собравшихся рыцарей — тех, кто выжил при штурме башни. Затем повернулся к нам спиной и направился к лучникам, которые продолжали методично обстреливать внутренний двор замка. Рамон посмотрел вниз, а рыцари Калатравы глядели на его широкую спину, ожидая решения. Всхлипывания Алехандро не умолкали, доносясь снизу, словно печальные аккорды.

Рамон подозвал одного из лучников, охранявших башню, и взял его лук. Затем вернулся в круг рыцарей и протянул мне колчан со стрелами.

— Берегись нападения сверху, из отверстия в потолке, — предупредил он. — Если такое случится, стреляй и убей врага, Франциско. Вложи меч в ножны, Андре прикроет тебя. Если сверху польется кипящее масло, пусть даже прямо перед вами, как можно быстрее бегите вверх по лестнице.

Мы с Андре двинулись ко входу в туннель. Рамон крепко обхватил нас обоих за плечи.

— Дядя, — подал голос Антонио де Фигуерес, — пусть они идут. Я не видел, чтобы кто-то стрелял лучше Франциско.

Антонио произнес эту похвалу в прошедшем времени, словно это была эпитафия, которой он чтил товарища, погибшего несколько лет назад. Тем не менее его слова возымели должный эффект. Рамон отпустил нас, и мы начали спускаться.

В туннеле было темно и прохладно. Влажная пленка покрывала стены, поблескивая в тусклом свете, струящемся от входа. Влажный мох пробивался меж каменных плит заплесневелыми дорожками. Мы с Андре спускались, меняясь местами — впереди шел то один, то другой.

Вскоре мы уже двигались в полной темноте. Шум битвы смолк. С потолка капала вода, эти звуки эхом отражались от стен. Я держал наготове взведенный арбалет. Наши нервы были напряжены до предела — мы ожидали нападения в любой миг и с любой стороны.

Мы часто останавливались и вглядывались в черноту, стараясь угадать направление туннеля, ощупывая шершавые стены. Вскоре я почувствовал, что неподалеку кто-то есть. Может, это притаился в засаде враг, а может, просто паук засел в своей паутине. Я осторожно вытянул руку, но не нащупал ничего, кроме воздуха. И все же я чувствовал, что мы не одни. Не успел я сделать следующий шаг, как прямо надо мной открылось узенькое оконце и темный коридор осветился лучом.

Я оцепенел, проклиная свои ноги, которые отказывались повиноваться.

В тот же миг я увидел, как из ослепительно яркого отверстия упала веревка: она обвилась вокруг моей груди, как лассо, которым опутывают дикую лошадь. Не успел я ничего сделать, как вокруг моей шеи затянулась петля и меня рывком подняли в воздух. Я хотел закричать, предупредить Андре, но веревка сдавила мне горло. Я болтал ногами, пытаясь зацепиться за какой-нибудь выступ в стене. Моя шея горела, в висках стучало, вены готовы были лопнуть от прилившей крови, глаза закатились.

Потом я упал, тяжело грохнувшись об пол, и покатился вниз по ступеням. Некоторое время я хватал ртом воздух и отчаянно кашлял, а переведя дух, увидел стоявшего надо мной Андре.

— Ты ранен? — спросил он.

Я ощупал ребра. Вроде все было цело. Но поскольку я еще не совсем пришел в себя, нельзя было сказать наверняка.

— Во всяком случае, я жив, — ответил я хрипло. — А почему веревка оборвалась?

Андре показал на свой меч.

— Ты болтался в воздухе, — пояснил он. — Мне пришлось нанести три удара, чтобы тебя освободить.

Он помог мне подняться, и мы медленно продолжили спуск. Теперь впереди шел Андре. Сделав всего несколько шагов, он отскочил назад и занес меч для удара. Я держал наготове лук. Прямо впереди мы услышали тоненькое поскрипывание, будто канат терся о ржавую ось.

Андре ткнул мечом вперед и коснулся покачивающегося тела Бернарда. О том, что это был именно он, мы догадались по кресту, вышитому на его накидке, — то был подарок его сестры. Рамон позволил своему заместителю носить такую накидку в виде исключения, хотя это являлось нарушением правил единой униформы. Бернарда повесили. Такая же участь ожидала бы и меня, если бы не вмешался Андре.

Бернард не добрался до Маркоса и Алехандро; этот бесстрашный воин болтался, словно некая безделушка в богом забытом алькове далекого кафедрального собора. Я вытащил кинжал и потянулся, чтобы обрезать веревку, на которой он висел. Андре остановил меня.

— Оставь его, — прошептал он. — Если тело упадет, сарацины будут точно знать, где мы находимся.

Я послушался, хотя подозревал, что неверные и без того прекрасно знают, где мы, и следят за каждым нашим шагом. Стоны Алехандро подгоняли нас. Его голос звучал все ближе.

Преодолев очередной виток лестницы, мы наткнулись на Маркоса и Алехандро. Зрелище было кошмарное. Свет, пробивавшийся сквозь отверстие в потолке, освещал тела братьев. Маркос был уже мертв: несколько стрел торчало из его груди и плеч. Одна вонзилась прямо в его бритую голову и торчала оттуда, словно нелепое украшение. Он сидел на каменном полу, держа шлем в руках — видимо, он снял его, чтобы лучше видеть в темном туннеле.

Алехандро лежал на спине. Волосы его выгорели до угольков, брови еще дымились. Глаза его ничего не видели, одежда превратилась в кучу пепла.

— Кто здесь? — спросил он знакомым, но едва слышным голосом.

Мы ответили не сразу, так как боялись привлечь внимание сарацин. Но Алехандро был в отчаянии и ужасно напуган, и Андре сжалился над ним.

— Кто здесь? — снова просипел несчастный. — Святой Петр или Люцифер?

— Ни тот ни другой, Алехандро, — ответил Андре. — Это мы, Андре и Франциско. Мы вынесем тебя отсюда в безопасное место.

— Нет, Андре, — сказал Алехандро, — со мной все кончено. Умоляю, дай мне умереть.

— Не понимаю, о чем ты, — ответил Андре.

— Боль невыносима, — продолжал Алехандро. — Сжалься надо мной.

Он плакал иссохшими слезами.

— Это невозможно — то, о чем ты просишь, — ответил Андре.

Но это было возможно. Я натянул тетиву лука и закрыл глаза. Затем пустил стрелу, и стенания Алехандро смолкли. В туннеле воцарилась жуткая тишина.

Жизнь Алехандро оборвалась от моей руки, но я не чувствую раскаяния. По крайней мере, за этот поступок. Возможно, Алехандро прожил бы еще пару дней, но не больше. То не было бы ни доблестью, ни состраданием — продлить его жизнь, а точнее, медленную смерть.

Источник света находился в десяти футах от нас, над нашими головами: там был выдвижной люк, сквозь который сарацины напали на близнецов. Тело Маркоса распласталось прямо под люком. Алехандро находился футов на семь выше. Превратившись в пылающий костер, он немного прополз вверх по ступенькам, прежде чем рухнуть на каменные плиты. Мы увидели блестящую поверхность ступеней, на которые попало масло, и тянущийся вверх страшный пепельный след, оставленный Алехандро. Факел еще горел, валяясь на ступеньках — неверные сбросили его на Алехандро после того, как ослепили рыцаря кипящим маслом.

Два металлических листа, выступавших из потолка, закрывали от нас отверстие. Сквозь него пробивались лучи света, позволявшие видеть отвратительное, изуродованное лицо Алехандро — серая кожа, покрытая волдырями, все еще тлела. В полумраке мы заметили, как на том месте, где пламя преследовало Алехандро, поднимается дымок…

Из люка над нашими головами доносились звуки, какие люди обычно издают, выполняя тяжелую физическую работу. Слышались возгласы разочарования на чужом языке. Видимо, крышку люка заело, и сарацины изо всех сил пытались задвинуть ее поплотнее, чтобы лишить нас последнего источника света и возможности до них добраться. Мы с Андре поняли, что медлить нельзя: сарацины были уязвимы лишь до тех пор, пока люк оставался приоткрытым, когда же он закроется, враги снова станут для нас невидимками, а мы — слепыми и беззащитными.

Шепотом и жестами мы с Андре обсудили план. Андре должен будет проскользнуть под отверстием. Мы подсчитали, что освещенный участок лестницы составлял приблизительно восемь шагов, а остальную лестницу неверные видеть не могли. Если Андре станет перепрыгивать через две ступеньки, его будет видно не больше нескольких коротких мгновений — за это время, по нашим расчетам, он сможет преодолеть освещенное место. Своим маневром он привлечет сарацин к отверстию, те откроют стрельбу по движущейся мишени, но и сами превратятся в мишень. Мы надеялись, что стремительность Андре застанет наших противников врасплох и стрелы его не заденут. Когда же неверные кончат стрелять, я тихонько спущусь вниз, держа наготове лук, и выстрелю прямо вверх, в открытый люк. Одна стрела — жизнь одного из неверных; этого будет достаточно, по крайней мере пока. А потом я скользну дальше, в безопасную темноту.

Мы осторожно спустились по ступеням и остановились прямо перед солнечными полосками на полу, напрягая слух, чтобы уловить любое движение сарацин над нами. Но шум прекратился, и это было плохо — враги знали, что мы рядом, и ждали нас. Я натянул тетиву. Андре готовился к рывку вниз по лестнице — он покачивал головой, словно устанавливая ритм для бега. В следующий миг он уже ворвался на освещенные ступени.

Он пробыл там всего несколько секунд, похожий на оленя, преодолевающего снежные сугробы под пристальным взглядом уставшего охотника.

Когда Андре очутился в освещенном опасном месте, я услышал сверху вопли, щелканье тетивы и свист стрел. Я не видел, достигли ли стрелы своей цели. Андре мчался вниз, торопясь скрыться в темноте.

Как только град стрел иссяк, я спустился прямо под люк, опершись о стену, чтобы удобнее было целиться. Глядя туда, откуда струился свет, я увидел размытые силуэты мусульман, склонившихся над отверстием. Я выпустил стрелу, и она прошла между двумя металлическими щитами. Я быстро бросился вниз по лестнице, и прямо у меня за спиной несколько стрел рикошетом отлетели от каменного пола. В следующую секунду раздался стон одного из сарацинских воинов, прозвучавший для меня гимном отмщения.

Как только мы миновали люк, наверху начался переполох. Мы слышали торопливые шаги над нашими головами: быть может, сарацины спешили предупредить товарищей, находившихся ниже, о нашем присутствии или посылали за подкреплением. Мы не собирались дожидаться прибытия их свежих сил.

Андре был ранен: из его мощного предплечья торчала стрела. Рана казалась неопасной, если наконечник не был отравлен. Выпущенная с близкого расстояния, стрела проткнула руку насквозь, наконечник торчал с другой стороны. Но это и к лучшему — так будет легче вытащить ее, когда придет время.

Андре обеспокоенно посмотрел на стрелу, но даже не поморщился от боли. Он был очень храбрым.

Я взял его за руку и понюхал металл наконечника: не пахнет ли ядом? Нет, ядовитого запаха не ощущалось. Я знаком велел Андре присесть на ступени и, когда он сел, быстрым ударом кинжала отсек конец стрелы. Андре осыпал меня проклятиями сквозь стиснутые зубы. Я оторвал полоску ткани от своей накидки и крепко обвязал вокруг раны. Саму стрелу можно было вытащить позже.

Мы продолжали спуск, как вдруг ужасный взрыв сбил нас обоих с ног. Каменные плиты, устилавшие стены, заскрипели, заскрежетали друг о друга, с потолка посыпались камни. Это напоминало землетрясение. Словно сам Господь Бог устал от ужасных зрелищ и решил похоронить обе армии под грудами камней.

Когда все стихло, мы поспешно бросились вниз. Нам не терпелось выбраться из этой темной могилы, которая вот-вот должна была рухнуть. И вот за очередным витком мы наткнулись на выход — открытый дверной проем. Я перекинул лук через плечо, вытащил кинжал и пошел вниз, чтобы проверить обстановку. Там оказался небольшой балкон, выходивший на внутренний двор замка. На балконе стоял сарацинский стражник, он смотрел в сторону, опершись руками о перила.

Я вернулся к Андре.

Мы решили, что лучше всего будет заманить сарацина в проход. Андре бросил свой меч поближе к двери; оружие ударилось о камень, и гул разнесся по всей лестнице. Как мы и думали, шум привлек внимание сарацина, и неверный бросился прочь с балкона, держа наготове меч. Сначала он взглянул вниз. Затем вверх — на меня с Андре. Он даже не удивился и стал произносить странные слова, возможно приветствие.

Я выстрелил ему в грудь.

Он повалился назад, через мгновение перевернулся на живот и пополз к балкону. Я снова выстрелил — на этот раз в спину, между лопаток. Его голова со стуком ударилась о каменный пол.

Расчистив себе путь, мы подошли к двери, ведущей на балкон, и осторожно выглянули наружу. Нам открылся прекрасный вид на внутреннюю часть замка, и мы поняли причину грохота. Стенобитное орудие дона Фернандо разнесло в щепки ворота крепости. Его рыцари въезжали через проем, топча пеших сарацин, раскалывая им черепа, раздирая плоть и сухожилия, давя наших врагов, словно букашек. Мусульманские защитники в страхе разбегались в поисках укрытия.

Сам дон Фернандо в развевавшейся по ветру пурпурной накидке следовал во главе войска. Лейтенанты пытались прикрыть его со всех сторон, но он ехал слишком быстро, и они за ним не поспевали. Он рвался вперед, в толпу защитников крепости, словно Моисей, идущий по Красному морю. Дон Фернандо умело размахивал мечом, прорубая дорогу к каждому укреплению замка, сметая все на своем пути.

Наконец он подъехал к мечети, разгоняя неверных, искавших укрытия в этом святилище. Один из сарацин спрыгнул со второго этажа на лошадь дона; я увидел мусульманина и крикнул, чтобы предупредить дона Фернандо, но мои слова потонули в грохоте сражения.

То был смелый и ловкий маневр: сарацин оказался за спиной дона Фернандо и приставил кинжал к его горлу.

Скорее всего, дон Фернандо увидел нападавшего еще тогда, когда тот был в воздухе. Держа меч в правой руке, дон выставил его перед собой, чтобы блокировать удар мусульманина. Другой рукой он вытащил из ножен свой кинжал и ударил им прямо под ребра противника. Сарацин проехал еще несколько шагов, а потом упал с лошади и остался лежать в пыли, словно сброшенный с корабля ненужный груз.

Дон Фернандо выглядел истинным королем — лихой, непобедимый, словно Карл Великий, или Ричард Львиное Сердце, или король Луи Французский.

Для Андре и меня битва уже закончилась. Мы стояли на балконе, наблюдая за разгромом врага, не в силах оторвать взгляд от ужасных сцен и в то же время испытывая невероятное удовлетворение при виде истребления наших противников — убийц наших товарищей, тех, кто превратил Алехандро в живой пылающий факел, а меня — в палача. До начала осады неверным было предложено отступить, если они сдадут замок. Их предводители отклонили наше предложение, и теперь мусульманским воинам предстояло на своей шкуре ощутить последствия этого отказа.

Не знаю, в какой именно момент разгром врага приобрел иной характер — случилось ли это из-за какого-то события, или из-за отданного приказа, или из-за сигнала, или просто по молчаливому соглашению победителей. Однако вскоре победоносное завоевание превратилось в настоящую бойню, замок захлестнули крики отчаяния и невыразимого страдания. Я знаю, как это было, брат Лукас, потому что видел все сам.

Вслед за кавалерией на пыльный внутренний двор ворвалась разъяренная пехота. Мусульмане, пытавшиеся оказать сопротивление, были тут же зарублены мечами. Некоторые из тех, кто не сопротивлялся, все равно были убиты, но большинство было взято в плен. Им связали руки кожаной веревкой, а оружие, доспехи и медальоны отобрали, сорвали, украли. Все это стало добычей жадной толпы.

Наши воины выстроились в две шеренги в нескольких футах друг от друга — две колонны христиан. Они согнали в кучу своих мусульманских противников и прогнали их сквозь строй к западному крылу замка, как раз под нашим балконом. То и дело из толпы выбирали жертву, выдергивали из страшного шествия и разрывали в клочья, словно кролика, попавшего в волчью стаю.

В конце концов, оставшиеся в живых пленные — около шестидесяти человек — сбились в кучу в одном из углов замка. Они уже не были похожи на воинов, скорее на истерзанную кучку отчаявшихся людей. Остальные, убитые или раненые, лежали вперемешку с телами рыцарей-госпитальеров и с трупами рыцарских лошадей, погибшими в первую, неудачную атаку. Двор был усеян грудами мертвой плоти.

Полуденное солнце заливало неверным светом пленных мусульман.

Мы с Андре стояли на узком балкончике, будто завороженные часовые. Я чувствовал себя так, словно мы забрели на скамьи древнего Колизея и получили отличный вид на мрачное зрелище.

Подкрепившись вместе со своими приближенными в крошечной рощице фиговых деревьев в дальнем углу замка и слегка отдохнув, дон Фернандо направился к пленным. Пленники и их охрана повернулись к королевской свите, и над замком повисла ужасающая тишина, так что неторопливые шаги дона были слышны даже на нашем балконе. Казалось, каждый его шаг подтверждает страшный приговор.

Лейтенанты построили пленных в шеренги, а дон стоял неподалеку, разговаривая со своим окружением. Они пожимали друг другу руки, обнимались, поздравляли друг друга, повторяя: «Слава Господу».

И вот шесть рядов оборванных язычников выстроились на дворе замка. Дон Фернандо лениво прохаживался между ними, изучая каждого, то и дело задавая вопросы через переводчика, арабского христианина из Акры. Мы не слышали разговора, но, судя по дружелюбной манере дона, он, видимо, спрашивал, откуда сарацины родом и как зовут их родителей. Дон отобрал пятерых мусульман, седовласых, с более высоким званием, чем у остальных. Их вывели из замка. Они стали заложниками, за которых потребуют выкуп или убьют, если окажется, что их стоимость переоценили. Остальные пленные остались стоять, пока люди дона расставляли стулья перед их рядами. Дон сел в середине, в окружении своих офицеров. Я решил, что, возможно, мы снова станем свидетелями аукциона рабов. А может, падре Альбар, личный духовник дона Фернандо, сидевший справа от него, прочтет суровую лекцию неверным о муках вечного проклятия, ожидающих тех, кто отвергает Спасителя. Мы ждали, и пленные ждали тоже.

Прозвучали какие-то приказы, но оттуда, где мы стояли, не было слышно слов. Одного из мусульман подвели прямо к дону, как будто хотели, чтобы он засвидетельствовал свое почтение, и силком поставили на колени. Его губы двигались очень быстро: может, он молил о пощаде, а может, взывал к какому-нибудь языческому божеству. Один из рыцарей дона, вытащив из ножен сверкающий меч, медленно подошел сзади к коленопреклоненному. Воздух стал влажным и тяжелым, я вдыхал его мелкими, осторожными глотками.

В замке стояла абсолютная тишина, когда дон поднял руку и быстрым, стремительным рывком опустил ее вниз. Меч в точности повторил дугообразное движение. Чистый удар — и голова отделилась от тела, хлынула кровь, забила струей, зафонтанировала, словно горный ручей, вдруг изменивший направление. Один из оруженосцев с насмешливой ухмылкой поднял отрубленную голову с черными навыкате глазами, в которых застыло изумление. Оруженосец триумфально поднял руку, словно демонстрируя трофей толпе рыцарей и простых воинов, разразившихся неистовыми возгласами одобрения.

И вот вывели еще двух мусульман. Их выводили парами. Еще двух, и еще. Обезглавленные тела оттаскивали в сторону и громоздили друг на друга. Они переплетались между собой в нелепых объятиях.

Один из самых юных пленников, безусый юнец в разорванной одежде, когда его вели к месту казни, с горестным выражением лица поднял глаза к нашему балкону. Смотрел ли он на меня? Я не был в этом уверен. Я считал себя невидимым, но его немигающий взгляд словно проникал сквозь закрывавшую меня призрачную завесу. В его глазах читалось обвинение, будто я был ответственен за происходящее, из соглядатая превратившись в палача. Перед лицом этого ложного обвинения я попытался заявить о своей невиновности: «Я — слуга Божий, воин Христа. Я сражаюсь за своего брата, ради его спасения. Перед тобой — христианское войско, на которое возложена священная миссия — изгнать неверных из Святой земли, окропленной Его кровью».

Я открыл рот, собираясь произнести эти слова, выкрикнуть их. Но голос изменил мне, меня захлестнула волна непреодолимого, как прибой, смятения.

Я сунул руку под кольчугу в поисках платка, смоченного слезами Изабель, чтобы вспомнить другое место, другой мир. Но этот мир мучительно ускользал от меня.

Я опустил глаза и увидел кровь на своем мече, на своих руках, на своем плаще. Задержав дыхание, я стиснул зубы, пока боль не отступила, пока я снова не смог дышать.

Я опять взглянул вниз на пыльный двор, на мальчика, стоявшего на коленях, словно прихожанин перед священником в ожидании, когда тот положит плоть Христову ему на язык. Палач в роли священника. Меч опустился под шеей, вонзившись в плечо юноши, и мусульманин повалился на бок, словно подстреленный олень.

Рыцарь снова поднял меч и ударил. И опять промахнулся, раздробив ключицу. Звук от удара эхом разнесся по замку, как будто каменный снаряд из баллисты расколол стену. Лицо юноши исказилось, он взвыл от боли. Из рядов христиан, следивших за мрачным спектаклем из-за голов своих товарищей, раздался злобный смех. Палач пришел в неистовство и принялся рубить шею юнца; каждый удар сопровождался громким ревом толпы.

Когда голова язычника наконец покатилась, воины, окружившие место казни, одобрительно зашумели. Дон с властной улыбкой любезного хозяина оживленно аплодировал. Оруженосец, изображая шута, вплел пальцы в темные кудри и поднял голову казненного. Он раскрутил ее в воздухе став похожим на ветряную мельницу, и подбросил высоко вверх. Голова мальчишки на долю секунды повисла в воздухе, будто собираясь взмыть в небеса, но потом снова упала на землю, в толпу рыцарей и пехотинцев.

Пленных выводили по двое. Одна пара за другой. Я смотрел на них в оцепенении, совершенно раздавленный, уничтоженный.

Чтобы отпраздновать победу нашего войска, дон Фернандо организовал в замке полуночную мессу. Дядюшка Рамон отказался присутствовать на церемонии. Он сказал дону, что казнь безоружных мусульманских пленников порочит репутацию всей христианской армии и повлечет неминуемое возмездие, направленное против христианских пленников в мусульманских тюрьмах. По приказу дядюшки Рамона рыцари Калатравы удалились в свои палатки. Мы сидели вокруг костра и пили, празднуя победу. Мы пили, чтобы отпраздновать собственное спасение и заглушить воспоминания о мертвых и умирающих товарищах. Я стер с рук засохшую кровь, которая посыпалась мне в ладони медными кристалликами. Не сняв доспехов, я улегся спать на мягкой земле.

Проснулся я уже в темноте. Мое тело было готово к схватке, на губах ощущался жестяной привкус крови. В углу палатки горел фонарь, мои товарищи спали, похожие во сне на трупы: серые, с открытыми ртами, все еще окровавленные после боя. Я осторожно поднялся. Шея у меня затекла, спина болела.

Снаружи перед палаткой я увидел Андре. Он сидел на земле, подтянув колени к груди, и раскачивался взад-вперед. Я подошел к нему.

Андре смотрел в сторону замка.

Я сел рядом.

— Ты так себе это представлял, Франциско? — спросил он.

— Что «это»? — переспросил я.

— Войну.

— Я никогда об этом не думал, Андре.

Я потрогал свою шею в том месте, где в нее впилась веревка, — даже на ощупь чувствовалось, какая там тонкая кожа.

— Может, пройдемся? — предложил Андре.

Мы не обсуждали, куда пойти; не сговариваясь, мы двинулись к замку — туда, где казнили пленных. Нас неумолимо тянуло к месту кровопролития. Мы вошли, мимоходом кивнув рыцарям дона Фернандо и стараясь не обращать внимания на их пристальные мрачные взгляды.

На внутреннем дворе было светло как днем, настолько ярким был свет факелов и отражение этого света на желтых камнях. Мы остановились в тени свода арки, за колоннами, ведущими к мечети.

Тщедушный дряхлый падре Альбар произносил речь с деревянного помоста, спешно возведенного посреди двора. Позади падре сидел дон Фернандо, свет факела придавал его лицу свирепое выражение.

Пока падре Альбар читал отрывки из Священного Писания, пехотинцы тащили обезглавленные трупы и головы убитых через двор, мимо мечети, к огромному костру за стенами замка. За ними по грязи тянулся кровавый след. Падре указал на костер, проповедуя, предостерегая, делая мрачные предсказания, говоря о библейских чарах.

— «…И Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым»[11].

Пламя искрилось и шкворчало от свежей крови. От костра шел сладковатый, тошнотворный запах паленых волос и плоти; он пропитал нашу одежду и доспехи и преследовал нас потом несколько дней. Всю следующую неделю мы с Андре не могли есть мясо, настолько острыми были воспоминания об этом запахе.

После проповеди падре Альбар причастил христианских рыцарей. Они молча склонились и пили из серебряной чаши кровь Христа, темную и вязкую. Это были наши товарищи — отряд каннибалов во главе с доном Фернандо, чьи губы покраснели от крови принесенных жертв.

Мы с Андре не стали участвовать в ритуале. Но мы смотрели. Из-за мраморных колонн, окружавших мечеть, мы следили за дьявольскими тенями наших товарищей, которые навечно изменили свое обличье в едком дыме и пламени тысяч танцующих огней.

Допускаю, что рассказ Франциско о казни мусульманских пленников может встревожить моего чувствительного читателя. В самом деле, покинув келью Франциско вчера днем, я за ужином поймал себя на том, что не могу есть. Красные бобы в моей тарелке напоминали мне крошечные человеческие головы — кровавые останки обезглавленных в Тороне.

Аббат Альфонсо заметил, что у меня пропал аппетит.

— Брат Лукас, — сказал он, — вы не притронулись к еде.

— Да, аббат Альфонсо, — ответил я, — не притронулся.

Но на тот случай, если мой читатель решит вдруг проявить сочувствие к жертвам-язычникам, я позволю себе напомнить о постоянных жестокостях, совершаемых мусульманами не только по отношению к христианским солдатам, но и к мирному населению. Так было, например, в Антиохии, где сарацины убили женщин и детей. Я слышал многочисленные свидетельства о том, как орды неверных нападали на караваны паломников — язычники насиловали, истязали и убивали и молодых и старых.

Я не считаю, что подобные действия врага оправдывают или извиняют те крайности, которые позволяли себе христианские войска. Однако преступления язычников помогают нам понять праведный гнев, охватывающий некоторых христианских рыцарей, и рьяное, возможно даже слишком рьяное, возмездие христиан, которое те обрушивали на захваченных в плен мусульман.

Но давайте не будем уклоняться в сторону. Вернемся к той жестокой реальности, с которой столкнулись наши братья-воины в Леванте. Прошлым вечером, после ужина, я пересказал брату Виалу то, что поведал Франциско о расправе, учиненной в Тороне. Брат Виал терпеливо слушал, время от времени кивая, словно история была ему знакома. Когда я закончил, он поднялся и принялся ходить по капитулу.

— Когда мы захватили замок Бофорт, — сказал он, — у нас в плену оказалось более двухсот сарацинских воинов. Христианские командиры созвали собрание, чтобы решить судьбу пленных. Представитель госпитальеров призывал к немедленной расправе. Остальные командующие из практических соображений ратовали за выкуп язычников. Завязался жаркий спор. Я считал казнь жестокой и бессмысленной мерой и отдал свой голос в пользу тех, кто выступал за освобождение под выкуп. Госпитальеры оказались в меньшинстве, мы решили пойти на переговоры с неверными. В конце концов мы обменяли наших пленников на запасы еды, в которой очень нуждались, и на десять тысяч серебряных дирам. На эту сумму можно было содержать замок в течение целого года. Спустя две недели пятьдесят рыцарей-госпитальеров отправились в Акру для перераспределения северных территорий; меньше чем в миле от замка мусульмане устроили им засаду. Услышав шум битвы, я отправил отряд на подмогу, но, когда мы добрались до равнины, сорок семь рыцарей были уже мертвы. Трое уцелевших рассказали, что видели среди нападавших тех самых пленных, которых охраняли в тюрьме.

Брат Виал перестал ходить и пристально вгляделся в потрескавшееся каменное лицо позади меня.

— С тех пор я никогда не отпускал здоровых пленников, — сказал он. — Воин, освобождающий своего врага лишь затем, чтобы сражаться с ним на следующий день, — просто дурак.

Я пришел в некоторое замешательство, слыша, как мой наставник, обычно такой спокойный, высказывается столь резко по поводу этого неприятного вопроса. Иногда я забываю, что брат Виал провел большую часть своей жизни на войне.

Я никогда не понимал войны. Тысячу раз я читал Десять Заповедей. «Не убий». Кажется, очень простой наказ. Но, получив это предписание, израильтяне продолжали истреблять своих врагов. Они вырезали целые города и убивали всех жителей, чтобы завоевать, а затем защитить Святую землю. И делали они это с Божьего благословения и с Божьей помощью. Возможно, убийство может быть оправдано, если оно служит высшей цели. Мы, наследники библейских евреев, следуем по тому же самому пути — расправляемся с язычниками во имя Господа, спасая Его землю ценой собственной крови.

Безусловно, война таит в себе множество сложных проблем. Позволю себе сказать, что мы, духовенство, лучше других знаем рамки духовной борьбы между Богом и дьяволом, но мы не должны подходить с теми же мерками к поведению наших братьев — служителей меча, которые бьются на совсем других полях сражений. Сострадание и милосердие, прославляющие Бога в монашеской жизни, могут возыметь прямо противоположное действие на поле брани. Возможно, брат Виал прав, утверждая, что освобождение захваченных врагов не имеет ничего общего ни с милосердием, ни с состраданием, а является обычной глупостью. Думаю, Ричард Львиное Сердце понимал эту суровую правду. Захватив Акру в 1191 году от Рождества Христова, он приказал казнить все две тысячи пятьсот мусульманских пленных. Армия Ричарда искромсала пленников на куски на глазах Саладина и его мусульманского войска.

Богу известно, я не являюсь специалистом по военным стратегиям против неверных. Однако мне кажется: если вы решили вести священную войну против гонителей Господа, их нужно убивать. Очевидно, Франциско не согласен с этим четким утверждением, поскольку, судя по его описанию казней в Тороне, он осуждает действия дона Фернандо. Не понимаю, чего ожидал Франциско, согласившись вступить под знамена Христа. Неужели он думал, что армия Господа убедит мусульман оставить Святую землю, просто продемонстрировав им свою отвагу? Неужели он считал, что, если бы Дон Фернандо отпустил пленных, они бы оставили те земли, а мечи сменили бы на орала? И какая разница, убил ты своего врага во время штурма замка или позже, когда битва уже выиграна? В обоих случаях ты выполняешь одну и ту же миссию — убиваешь неверных, освобождая Святую землю от дьявольских отродий.

Честно говоря, я был несколько раздражен ханжеским отношением Франциско к поступкам принца Фернандо, командование которого принесло славную победу всему христианскому миру и Арагону. Посудите сами — нападение принца Фернандо отвлекло сарацин от позиций рыцарей Калатравы и наверняка спасло самому Франциско жизнь.

Войдя в келью Франциско на следующее утро, я не поздоровался с ним. Мне пришлось сдержаться, чтобы не прочесть строгую лекцию, которую я несколько раз повторял накануне вечером, — или, скорее, нравоучение, касающееся духовных опасностей лицемерия и неблагодарности.

— Быть может, Франциско, — начал я, устроившись на стуле, — сегодня нам следует сосредоточиться на твоих деяниях, а не пытаться очернить храбрых воинов — предводителей крестовых походов.

Франциско ничего не ответил. Он сидел, прислонившись к стене и закрыв глаза. Через минуту он встал, отошел в угол кельи и оперся о подоконник.

— Мы с Андре украдкой вернулись из замка к нашей палатке. Из лагеря все еще можно было увидеть красное пламя — костер, на котором сжигали наших врагов. Андре сел на свой матрац, что-то тихонько, едва слышно напевая. Я лег и закрыл глаза; вскоре меня поглотили вспышки и шипение пламени, и я окунулся в разгневанную ночь.

Когда я открыл глаза, темнота сменилась сероватым рассветом. Я услышал пение птиц, приглушенный разговор, который то удалялся, то приближался, и в конце концов — детский плач. Но не капризный, а жуткий, душераздирающий.

Нам сказали, что женщины и дети неверных покинули замок еще до начала осады. Я взглянул на лица товарищей, ища у них объяснения, но все они отводили глаза.

— Дядюшка Рамон, — позвал я.

Он спал.

— Дядюшка Рамон.

Он открыл один глаз.

— Надеюсь, ты разбудил меня по серьезному поводу, Франциско, — сказал он. — Я развлекался с темноволосой красавицей.

— Дети, — сказал я.

Рамон внимательно вгляделся в мое лицо, затем резко сел и вопросительно склонил голову набок. Лицо его потемнело, он вскочил на ноги и потянулся за кольчугой.

— Франциско и Андре, — приказал он, — мы возвращаемся в замок. Приготовьтесь к бою.

Рамон шел очень быстро. Нам с Андре пришлось почти бежать, чтобы не отстать от него. Я проклинал свои трясущиеся пальцы, пытавшиеся застегнуть ремень. Мой меч лязгал о кольчугу. Крики становились громче, ужасные вопли отчаяния и боли.

Дорога к замку шла по грязи, то вверх, то вниз; земля была черной и еще дымилась, тут и там попадались выжженные пучки травы, похожие на крошечные тлеющие угольки.

Внезапно Андре остановился. Я наткнулся на него и подтолкнул вперед, но он не двигался с места. На лице его появилась неуверенная улыбка, он указал себе под ноги, на землю, словно увидел там нечто диковинное. Невесть откуда взявшийся синий цветок одиноко рос на этой бесплодной земле.

Когда мы подошли к воротам, мне пришлось протереть глаза и прищуриться, чтобы рассмотреть сквозь дымку странных «часовых», охранявших замок. Четыре головы на деревянных кольях, детские: три мальчика и девочка. На их лицах застыли жестокие гримасы, никак не вязавшиеся с их невинностью, а окровавленные глаза словно следили за нашими движениями. Я прошел мимо этих стражей как можно быстрее, Андре же остановился рядом с девочкой и нежно смотрел на нее, словно спрашивая маленькую головку, не хочет ли она пить. Я окликнул его, но он был занят воображаемой беседой. Мне пришлось вернуться под пристальными взглядами мертвых четырех «стражей» и оттащить Андре прочь. Вместе мы вошли в ворота замка.

Внутри крепости прогорклый запах впитался в каждую трещину, дышать было почти невозможно. В зловонном тумане звучали молитвы приговоренных. Истошные крики как будто поглощали цвета, мир виделся лишь в черно-белых красках. Краем глаза я заметил мелькнувшую фигурку обнаженной молодой язычницы. Она бежала, оглядываясь на невидимого преследователя, и я успел рассмотреть белую кожу на ее хрупких плечах. В следующее мгновение девушка скрылась из виду.

Рамон уже переговорил с одним из воинов у входа, и тот повел нас вдоль боковой стены к тщательно охраняемой комнате. Один из приближенных дона Фернандо сразу узнал Рамона и пропустил нас.

Из мебели в комнате были только длинный прямоугольный стол да деревянные скамьи; на беленых стенах — ни единого украшения. Дон Фернандо сидел во главе стола в окружении своих лейтенантов. От блюд с олениной исходил неприятный запах, очень похожий на запах гнили и смерти, пропитавший замок.

— Дядюшка Рамон, какая радость, — сказал дон Фернандо. — Полагаю, наши юные хозяева оказали вам хороший прием у входа в замок.

Лейтенанты дона радостно смеялись над своими страшными деяниями.

— Дон Фернандо, если вы имеете в виду четыре головы на кольях, то мы видели их, — мрачно ответил Рамон.

— Женщины и дети во время сражения прятались в подземном туннеле, молясь своим языческим богам. Мои солдаты обнаружили их вчера ночью после мессы. Юные Франциско и Андре, добро пожаловать, — продолжал дон Фернандо. — Вы теперь первые заместители Рамона? Воспользовались трагической смертью ваших товарищей? Я восхищен вашим проворством. Пожалуйста, проходите.

Я сделал шаг вперед и поскользнулся на склизкой лужице крови, оставшейся на каменном полу. Мне удалось удержаться на ногах и не упасть. Однако лейтенанты дона Фернандо, хотя и смотрели в тарелки, заметили мою неловкость и захихикали. Люди с подобным призванием никогда не оставляют без внимания никакое неожиданное движение, особенно в военное время.

— Дон Фернандо, — сказал Рамон, — я хотел бы поговорить с вами наедине об очень важном деле.

— Рамон, — отвечал дон Фернандо, — я доверяю этим людям свою жизнь. Можете говорить при них о чем угодно. Но сначала вы должны присоединиться к нашей праздничной трапезе. А потом поговорим.

— Дон Фернандо, — возразил Рамон, — я вынужден отклонить ваше приглашение. Мы здесь по делу.

— Какое может быть дело в такой славный день?

— Я выражаю протест против жестокого обращения с мусульманскими женщинами и детьми. Я прошу вас распорядиться о защите всех пленных и положить конец притеснениям мирных жителей.

— Притеснениям? — переспросил дон Фернандо. — Тебе известно о каких-либо притеснениях, Пабло?

Пабло Гонзалес, первый заместитель дона, сидел справа от него. Он взглянул на Рамона тусклыми карими глазами — они казались безжизненными, в них не проникал свет, они не выражали ни малейшего чувства.

— Нет, господин, — отвечал Пабло, — мне неизвестно ни о каких притеснениях.

И он вернулся к еде.

— А ты, Франциско, — спросил дон Фернандо, — видел чтобы кого-нибудь притесняли?

— Дон Фернандо, — ответил я, — я слышал крики невинных.

Губы дона Фернандо скривились в удивленной ухмылке. Он внимательно изучал мое лицо.

— Невинных? — переспросил дон. — Это слово мне чуждо, Франциско. Я всегда считал, что среди неверных не существует невинных. Может, нам следует посоветоваться с падре Альбаром по этому занимательному теологическому вопросу.

— Дон Фернандо, — сказал я, — под невинными я имею в виду мусульманских женщин и детей. Они не воины.

— Дон Фернандо, — вступил Рамон, — действия ваших людей порочат все христианское войско.

— Нет, Рамон, — резко ответил дон Фернандо, — ты ошибаешься. Давая право своим людям поступать так, я оказываю им честь. Они заслужили это, рискуя жизнью в великом сражении.

— Дон Фернандо, — сказал Рамон, — я не могу мириться с подобными действиями.

— Тогда отправляйся домой, старик, — ответил дон Фернандо. — Эта война не для тебя.

С этими словами дон Фернандо махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и принялся за еду. Казалось, он забыл о нашем присутствии — чего нельзя было сказать о его людях. Они понимали возможные последствия такого обращения с великим магистром ордена Калатравы. Все лейтенанты дона перестали есть и подняли головы.

Дядюшка Рамон стиснул зубы, лицо его потемнело, вена на лысой голове бешено пульсировала. Он схватился за рукоять меча, и почти в ту же секунду люди дона Фернандо с грохотом смели тарелки и кружки со стола и тоже взялись за оружие, хотя и не вынули его из ножен. Они выжидательно посмотрели на дядюшку Рамона жаждущими крови глазами, а затем повернулись к своему хозяину, ожидая сигнала, как послушные собаки, желающие получить объедки с барского стола.

Я чувствовал на себе взгляды лейтенантов дона. Их глаза пристально изучали мои доспехи в поисках уязвимых мест. Я пересчитал возможных противников — двенадцать… Против нас троих. Нас изрубят на куски и оставят гнить в этой отвратительной яме.

Я нащупал рукоять меча.

Единственным звуком, нарушавшим тишину комнаты, был звук методичного жевания дона Фернандо. Он продолжал спокойно поглощать пищу, будто обедал в собственном замке и ему был безразличен ураган чувств, в любой момент готовый вырваться наружу.

— Рамон, — произнес дон Фернандо, не отрываясь от тарелки, — неужели ты так устал от жизни, что готов отдать ее ради нескольких мусульманских шлюх?

В наступившем молчании Рамон решал наши судьбы. Он посмотрел на меня и Андре — очень внимательно, будто оценивая наши жизни. Затем медленно покачал головой и убрал руку с эфеса меча.

Критический момент миновал. Люди дона Фернандо расслабились, хотя и продолжали краем глаза следить за Рамоном.

Рамон медленно развернулся, подавленный, уничтоженный, и покинул комнату; мы с Андре последовали за ним.

Мы вернулись в лагерь, не произнеся по дороге ни слова, не обменявшись ни единым взглядом. Мы никогда не говорили об этом происшествии и о том, что увидели в замке, ни друг с другом, ни с нашими товарищами.

Войдя в палатку, Рамон приказал своим людям готовиться к возвращению в Акру. Возможно, он надеялся, что мы перестанем чувствовать себя причастными к злодеяниям дона Фернандо, уехав подальше от Торона. Думал, что мы сможем перестать слышать сдавленные рыдания детей.

В тот же день мы отправились в путь, везя четверых раненых в крытой повозке. Двое из них умерли по дороге, мы похоронили их в полном вооружении на обочине. Наломав и связав веток, мы установили импровизированные кресты на могильных холмиках, прочли погребальную молитву и двинулись дальше. Могилы остались на милость местных падалыциков, никто из нас не оглянулся.

Через два дня мы добрались до Акры. Солнце еще не встало, улицы были пустынны. Мы прокрались в резиденцию госпитальеров, словно дезертиры, ощущая горький привкус бегства, похожий на горечь на наших запекшихся губах.

Мне было не по себе от рассказа Франциско о кровавых событиях в Тороне. Слушать об этих происшествиях бы невыносимо.

Покинув его келью, я почувствовал слабость и огромное волнение. Спускаясь по винтовой лестнице, я спотыкался на крутых ступенях.

Когда прозвонил колокол, я не пошел на молитву и весь день провел в своих покоях, читая и перечитывая рукопись, исповедь Франциско, карту его души. Я искал источник его одержимости, какой-нибудь след, который выведет меня из тьмы.

Однако я никак не мог сосредоточиться на написанном. Мои мысли возвращались к рассказу о Тороне, и чернила на пергаменте казались пятнами крови. Между строк мелькали картины сражения. Вот темная лестница, по которой Франциско спускается в глубь замка. Вот воины дона Фернандо врываются в ворота, давя разбегающихся сарацин. Вот голова маленькой девочки с чистыми гладкими щеками оливкового цвета, насаженная на кол.

Короче, я был в смятении и не находил себе места. Я решил отыскать брата Виала и спросить его совета. Я обнаружил его в капитуле, в полном одиночестве: он рассматривал цветы, сорванные на внутреннем дворе.

— Брат Лукас, — сказал он, — у вас такой вид, будто вы встретили привидение. Вам нехорошо?

— Брат Виал, — ответил я, — не могли бы мы поговорить об исповеди Франциско?

— Пожалуйста, брат Лукас, поделитесь своими опасениями.

— Боюсь, брат Виал, что Франциско совсем запутался.

— Вы совсем запутались, брат Лукас? — переспросил он.

— Нет, брат Виал, я говорю о Франциско. В своем рассказе о битве при Тороне он не может отличить действия христианских рыцарей от действий их врагов — неверных. Такое ощущение, что ужас охватил всех и вся.

— Война — крайне неприятное явление, брат Лукас.

— Я весь день перечитывал исповедь Франциско, — продолжал я. — Я прочитал его рассказ о сражении при Тороне, наверное, раз десять. Я искал карту его души, какой-нибудь проблеск света, но ничего не нашел. Это больше походит на карту ада.

— О каких картах идет речь, брат Лукас? — спросил брат Виал.

— Простите, брат Виал?

— Вы упомянули какую-то карту, брат Лукас, — повторил он. — Разве монастырь получил новую партию манускриптов из Барселоны?

— Брат Виал, я говорю о более ценных вещах. Я имею в виду карту души Франциско.

— Карту души Франциско? — переспросил он.

— Брат Виал, вы, несомненно, помните нашу беседу менее пяти месяцев тому назад. Вы объяснили мне, почему записываете исповеди ваших подопечных. Вы сказали, что в рукописях можно найти карту человеческой души, карту, раскрывающую причину одержимости и таящую в себе путь к спасению.

— Ах, да, карта души, — проговорил брат Виал. — Помню. Я уже стар, и память иногда изменяет мне. Простите, брат Лукас.

— Брат Виал, я искал карту души Франциско в его исповеди. Но нашел лишь черноту.

— Брат Лукас, возможно, я оговорился во время той беседы. Я имел в виду карту души того, кто изгоняет демонов. Вашей души, брат Лукас, а не Франциско.

— Моей души, брат Виал? — спросил я.

— Да, брат Лукас, вашей души.

— Брат Виал, вы, должно быть, шутите?

— Брат Лукас, человеческая душа не предмет для шуток, — ответил он.

— Я уверен, брат Виал, абсолютно уверен, что вы говорили о карте души одержимого.

— Весьма интересная идея, брат Лукас, — сказал он, — но не моя. Я действительно записываю исповеди в самых тяжелых случаях. Когда же перечитываю рукопись, зачастую нахожу в ней, к своему удивлению, карту моей души, свою собственную исповедь. В определенных случаях, брат Лукас, изгоняющий злых духов должен изучить себя самого, предпринять духовное путешествие сквозь темные, нехоженые леса.

— Брат Виал, я совершенно сбит с толку.

— Брат Лукас, иногда необходимо сначала зайти в тупик, прежде чем отыскать верный путь.

Брат Виал медленно поднялся, на мгновение положил руку на мой стиснутый кулак и двинулся прочь из комнаты.

Некоторое время я сидел в одиночестве, но чувствовал себя все так же неспокойно. Честно говоря, я был очень зол на брата Виала. Думаю, моему гневу не было оправдания: разве можно обвинять брата Виала за то, что память его подвела. Возможно, он действительно стареет. Как иначе объяснить тот вздор, который он только что нес? Зачем нужна карта моей души? Ведь одержим не я, а Франциско.

И тогда я решил, что больше не буду советоваться с братом Виалом, а стану искать ответы на вопросы в молитвах. Я поднялся и направился через внутренний двор к церкви.

В темном алькове часовни я встал на колени перед статуей Девы Марии и посмотрел на ее деревянное изображение. Богоматерь, взирающая на Божье творение, оплакивающая потерю сына, скорбящая по невинным. Через облупившуюся краску проступали древесные волокна.

Тут-то все и произошло. Весьма неприятный случай. Он длился всего мгновение, а может, чуть дольше — точно не знаю. Я взглянул на голубую эмаль глаз Богоматери — потрескавшиеся, печальные, посеревшие глаза. Мне показалось, что я вижу сквозь глазурь океан, волны, горизонт. Быть может, то же самое видел Франциско во время путешествия в Святую землю. Издали надвигался шторм. Небо таяло и стекало кровью в океан, волны вздымались навстречу пепельным облакам. Вскоре граница между небом и морем расплылась, я уже не мог отличить сушу от воды, небо от моря. У меня кружилась голова, я не понимал, где я, и чувствовал себя потерявшимся в сером водовороте. Настоящий апокалипсис. Облака, истекающие кровью в океан. Добро, кровоточащее злом.

Я вытер пот со лба.

Воздух вокруг был тяжелым и спертым, было трудно дышать. Поднявшись, я направился во внутренний двор, однако прямой коридор почему-то стал изогнутым, и дверь все время меняла свое местоположение. Я наткнулся на железный канделябр, едва увернувшись от пламени. Когда я дошел до двери, один из братьев протянул мне руку.

— Брат Лукас, что случилось? — спросил он.

Я оттолкнул его и на нетвердых ногах вышел во двор. Я укрылся под навесом водоема, смочил водой шею, потом даже опустил голову в холодную воду и держался за перила, пока головокружение не прошло.

Подняв голову, я заметил небольшую группу монахов, наблюдавших за мной с противоположного конца двора. Мне надо было действовать быстро, чтобы остудить любопытство обеспокоенных братьев. Несмотря на слабость в ногах, я сумел выпрямиться, неторопливо вымыл руки, оправил одежду и пошел к ближайшей скамье. Подойдя, я сел и сложил ладони, делая вид, что беззвучно молюсь, и вскоре братья потеряли ко мне интерес и разошлись.

Оставшись наконец в одиночестве, я сделал несколько медленных и глубоких вдохов. Прохладный воздух привел меня в чувство, очень скоро мне стало гораздо лучше, я пришел в себя, неприятные ощущения отступили. Теперь я мог более трезво размышлять о том, что рассказал Франциско о событиях в Тороне.

На протяжении многих лет я слышал истории о сражении при Тороне — смелость христианских рыцарей, варварство и жестокость языческих защитников, которые прикрывались мирными жителями, чтобы наши рыцари не стреляли в них из страха попасть в женщину или ребенка. Позволю заметить, вряд ли найдется хоть один подданный, который не знал бы наизусть, по крайней мере, одну из многочисленных песен, прославлявших храбрость каталонских рыцарей, в особенности принца Фернандо. Именно после триумфального возвращения Фернандо в Барселону король Хайме наградил сына титулом «Завоеватель Торона, защитник веры, принц Барселоны».

Нет нужды говорить, что воспоминания Франциско противоречили официальной версии. Рассказ Франциско о зверском обращении с мусульманскими жителями лишил армию Христа ее духовного и морального ореола, стер грань между христианскими и языческими воинами. По свидетельству Франциско, битва при Тороне была безбожно темной пропастью.

Как я могу объяснить расхождение истории Франциско с более известной, той, что, несомненно, знакома моему почтенному читателю? Существует, конечно, весьма простое толкование — демоны, захватившие душу Франциско, пытались распространить ложь и богохульство, дабы посеять сомнение среди верующих.

Но, с другой стороны, нельзя отрицать и того, что Франциско был свидетелем происходившего. Как нельзя отрицать и того, что его описание осады во многом совпадает с общепризнанными рассказами. Хорошо известно, что рыцари Калатравы захватили северо-западную башню замка прежде, чем войско дона Фернандо пробило брешь в восточных воротах.

Кроме того, рассказ Франциско был простым и ярким. Когда он говорил о костре, на котором жгли тела мусульман, я буквально слышал запах горелой плоти, смутный, но в то же время знакомый. Когда я был прислугой в Санта-Крус, до прибытия Франциско, в монастыре случилась вспышка лихорадки и болезнь унесла пятнадцать братьев. Во избежание распространения заразы аббат приказал слугам сжечь трупы. Голые тела умерших вытащили из повозок и бросили в огонь на площади, прямо за воротами монастыря. Площадь наполнилась отвратительным запахом. Пламя гудело все громче с каждым новым брошенным в него телом, пока наконец непрерывный низкий гул не наполнил весь монастырь, заглушая даже стенания оставшихся в живых.

Но зачем я вдруг вспомнил эти печальные события? Почему мне стало не по себе от рассказа Франциско? Выслушав его исповедь, я поймал себя на том, что на мгновение усомнился в добродетели крестоносцев дона Фернандо, хотя войско дона и составляло относительно небольшую часть громадных христианских сил.

И тут я задумался, так как вспомнил предостережение брата Виала, высказанное перед тем, как я отправился вызволять Франциско из когтей отца Адельмо в Поблете. Все дело в дьяволе, который искушал меня и сеял сомнения в моей душе — сомнение в правоте армии самого Христа. Уверяю вас, то был непростой момент — осознать, что даже я, сын церкви, Божий сын, чуть ли не самый юный приор, когда-либо назначавшийся в Санта-Крус, даже я подвластен дьявольскому искушению.

Охваченный этими тревожными мыслями, я шел через внутренний двор, направляясь в свои покои, как вдруг увидел Изабель. Она сидела в капитуле и разговаривала с братом Виалом.