"По ту сторону лета" - читать интересную книгу автора (Дивон Одри)

1

Меня зовут Эжени Марс. Мне пятьдесят восемь лет. Если завтра я помру, жизнь на земле не остановится. То, что меня больше нет, заметит от силы человек десять. А заплачет — от силы пять. Я — легко заменимая частица. Вот какие думы меня одолевают, когда я пытаюсь уснуть в своей слишком широкой кровати. Совсем ты одна, бедная моя Эжени. И в этот самый миг о тебе не вспоминает ни одна живая душа. Прохлада простыни начинает казаться мне саваном, я словно предвосхищаю собственную кончину, понимаю, каково это будет — когда меня по-настоящему не станет, когда я перестану существовать. Как наяву вижу свое неподвижное тело, навсегда застывшее по причине банальной смерти, с непоправимо белым лицом. Потом до меня доходит, что комната пуста, что меня никто не оплакивает, и вот тогда мне становится худо. Все-таки это ужасно — отпускать в мир иной женщину, не пролив по ней ни единой слезинки. Каждый имеет право на свою долю скорби. Даже бедняки, даже калеки. Потому что в противном случае выходит, что ты прожил свою жизнь зря. Совсем ты одна, бедная моя Эжени. И после смерти никто о тебе не вспомнит.

Одиночество. Это слово стучит в висках и колотится о стены спальни. Мне все труднее с ним мириться. Я сознаю, что исчезну навсегда, не оставив следа в людской памяти, и эта мысль мне непереносима. Тогда я достаю из верхнего ящика тумбочки маленькую коробочку и глотаю овальную таблетку. «Пустота-чернота, пустота-чернота».. Я быстро-быстро повторяю про себя это волшебное заклинание, и ровно через пятнадцать минут ощущение дурноты проходит. Как приступ морской болезни. Пошатнувшееся было равновесие моего существования восстанавливается. Спасибо химии.

Муж ушел от меня несколько лет назад. Не помню, чтобы это меня так уж сильно огорчило. Единственное неудобство, возникшее после его ухода, — температура моей постели. Жорж в основном состоял из недостатков. Но чего у него не отнять, так это того, что мне было с ним тепло. По вечерам, укладываясь спать и разбирая безупречно застланную постель, я понимаю, что в очередной раз должна в одиночку подвергать себя испытанию. Вот когда мне не хватает Жоржа. Но это длится считаные минуты. Большую часть дня я, напротив, чувствую облегчение от того, что не надо больше терпеть его дурное настроение и его привычку все всегда видеть в черном свете, как не надо и дышать сигарным дымом, пропитавшим всю квартиру. Ты говоришь так для самоуспокоения, сама себя пытаешься убедить, что это большое счастье — когда тебя бросают как ненужную тряпку. Конечно, у него были недостатки. Зато у тебя, пока он не ушел, был муж.

Он не взял с собой ничего. Мне кажется, он мучился угрызениями совести. Надеялся компенсировать свое отсутствие вещами — килограммами сувениров, дорогими безделушками и фотографиями, бездушными, как открытки. Жорж вовсе не злой человек. Наверное, он убедил себя, что так мне, по крайней мере, не придется торговаться с пустотой, заполняя купленной по дешевке мебелью дыры — как бинтуют раны.

В числе вещей, которые он мне оставил, — наша дочь Эрмина. Впрочем, уж за нее-то никто драться не собирался. Эрмина — стерва. Долгое время я считала, что несу ответственность за тот яд, что течет в ее жилах. Искала выход, просила прощения у небес и сожгла столько свечек, что их жаром можно было бы растопить все льды планеты. Эрмина любит только себя — болезненной, маниакальной, безумной любовью. Всех остальных она презирает, шагает по жизни по трупам, разит направо и налево, никогда не скупясь на злобу. Ей двадцать четыре года. Наверное, мало я молилась — мне так и не удалось с ней совладать.

Единственное, что нас с ней объединяет, — это квартира. Слава богу, она достаточно просторна, чтобы не сталкиваться нос к носу. По-моему, подобное положение вещей устраивает нас обеих. Мне не нравится, когда она меня осуждает. Она не понимает моего образа жизни. Пустоты и одиночества. Равнодушия, с каким я смотрю, как утекает время. Но я же не виновата, что мне ничего особенно не хочется. То, что происходит снаружи, больше не имеет ко мне отношения. Мне и дома хорошо, перед телевизором. Я залезаю под шерстяной плед, с чашкой горячего чаю в одной руке и пачкой печенья в другой, и даю картинкам поглотить себя. Любимой программы у меня нет, хотя я предпочитаю детективные сериалы, при просмотре которых развлекаюсь, стараясь угадать, кто убийца.

Обнаруживая меня в этой позе, дочь каждый раз устраивает скандал. «Как тебе не стыдно, мама! Ты совершенно опустилась. Смотреть противно. Сделай хоть что-нибудь!» А чего еще ты от нее ждала? Наверное, она боится, что однажды станет такой же, как ты.

Я понимаю, что раздражаю ее. Но как ей объяснить, что желания тоже умирают, как и все остальное? Происходит это постепенно. Желания угасают одно за другим. Как будто крадучись, на цыпочках, уходят от тебя все дальше и дальше. А ты даже не замечаешь их дезертирства.

Первое, чем я перестала заниматься, — это, разумеется, секс. Намного раньше, чем бросила ходить в спортзал. Не было у меня таланта к этому делу, от чего немало страдал Жорж. Он не жалел усилий, чтобы обратить меня в свою веру, дважды в неделю возобновляя попытки. За тридцать три года совместной жизни выходит три тысячи четыреста тридцать два раза. Никто не скажет, что этот человек легко отказывался от задуманного. О том, что у него на уме, я догадывалась заранее. Он начинал издалека, словно вынюхивал добычу. Мы лежали в постели и смотрели какую-нибудь передачу, и в какой-то момент я вдруг чувствовала, что он больше не следит за развитием сюжета. Первой — на разведку — он высылал ногу. Волосатую, с толстыми ногтями. Она неуклюже ползла по моей щиколотке, заодно царапая ее. Затем в движение приходило все его тело, сантиметр за сантиметром придвигавшееся к моему. Руками он оглаживал меня — от бедер до груди. Не знаю, что уж он там себе воображал, но он жмурил глаза и начинал дышать с присвистом. Я видела, как под простыней напрягалась его плоть. В такие минуты ты твердила себе: все, попалась, бедняжка Эжени, и деваться тебе некуда. И я складывала оружие. Увеличивала громкость телевизора, молясь в душе, чтобы дочь ничего не услышала, и позволяла ему взгромоздиться на себя.

Я ни разу не посмела ему признаться, но проблема заключалась в том, что, едва оказавшись нагишом в его объятиях, я не могла отделаться от ощущения, что ломаю комедию. Мне никак не удавалось сосредоточиться, чтобы все выглядело более или менее достоверно. Хватало повисшей у него на носу капельки пота — Жорж вообще потливый, — чтобы я полностью отстранялась от происходящего. Упадет на меня эта капля или нет — вот и все, что поглощало мои мысли. Я лежала трупом и позволяла ему прыгать на себе, не принимая никакого участия в процессе. Лежала и терпеливо ждала, когда чудовище насытится. Его крупное лицо, искажаемое гримасами и постепенно приобретавшее багровый оттенок, казалось мне уродливой карнавальной маской. В последние годы нашего брака Жорж предпочитал переворачивать меня на живот, — мы уже не могли смотреть друг другу в глаза. Отчуждение между нами достигло такой степени, что даже несколько минут, проведенных нос к носу, сделались невыносимыми. Так что мне даже не пришлось ему намекать, что пора завязывать с этим делом. Он сам перенес внимание на других женщин, навсегда освободив меня от тяжести своей туши.

Но, если любовница оказывает вам услугу, это еще не значит, что вы должны включить ее в круг друзей. Конечно, я догадывалась, что он шляется на стороне. Невеселая доля — быть обманутой женой. Я вешала в шкаф его пиджак, и меня обдавало едва уловимым ароматом духов. Запах притворялся несуществующим, но я чуяла его помимо собственной воли. И вздрагивала как от булавочного укола. Мне было больно думать, что, щадя меня, он за моей спиной обсуждает мое поведение: «Понимаешь, сейчас я никак не могу ее оставить. Она не совсем в себе. Боюсь, как бы не наделала глупостей». Наверное, Жорж пользовался мною как предлогом, чтобы избегать серьезных отношений с женщинами. Порой мне казалось, что я — тот камень, на котором он возводил постройки своих романов. Не злиться на него было трудно, даже если я все понимала. Как много унижений тебе пришлось снести? Как будто он плевал тебе в лицо и при этом мило улыбался, чтобы ты не жаловалась. Частенько тебе хотелось его убить, пару раз ты его действительно чуть не убила, и никто не смеет тебя в этом упрекать. Я молча копила обиды и вообще перестала с ним разговаривать — из опасения, что, стоит мне открыть рот, и я больше не смогу держать их в себе. Мелкой ссорой дело не обойдется, уж это я знала. Если начнется буря, она сметет на своем пути все.

Хуже всего было, когда мы садились ужинать. В эти минуты становилось особенно очевидно, что нам нечего сказать друг другу. Я даже сняла со стены на кухне большие часы — под тем предлогом, что они отстают, — хотя на самом деле просто больше не могла выносить агрессивное тиканье и бег по циферблату секундной стрелки. Сидеть и слушать, как утекает время, — нет, это было выше моих сил. Тогда Жорж, чтобы заполнить пустоту, стал включать радио. В основном новости. Диктор бесцветным голосом рассказывал о всяких ужасах. Покушение в Палестине. Межэтнический конфликт в Судане. По карте мира струились реки крови. А Жорж как ни в чем не бывало сидел и жевал бифштекс. Далекие катастрофы помогали поддерживать иллюзию, что у нас зато все хорошо.

Как-то в четверг, это было в сентябре, Жорж спросил, собираюсь ли я на выходные в деревню, к его сестре. В Нормандии лило не переставая.

Я как наяву увидела Жюстину — сидит перед камином и часами напролет рассказывает нам о недавно прочитанной книге, которая так ее потрясла. И Фредерика, ее мужа, погруженного в собственные мысли. И ужин, в котором, как в зеркале, отражается наша собственная семейная жизнь.

— Нет, — ответила я.

— Что значит «нет»? Мы же договорились! Она готовилась!

— Брось, Жорж. Скажешь тоже — «готовилась!» Велела Марии постелить белье в комнате для гостей, всего-то и хлопот. Переживет как-нибудь.

— Но почему ты не хочешь ехать? Что случилось? Вы что, поссорились с Жюстиной?

— Я никогда не ссорюсь с Жюстиной. Просто хочу остаться дома.

Я видела, как побледнело его лицо, и поняла, что настал решающий миг.

— Ты можешь объяснить, что у тебя тут за неотложные дела? В телевизор пялиться? Так ты его и там насмотришься! Мне все это надоело, Эжени! Мне это все осточертело! Сколько можно безвылазно торчать в квартире? Ты никого не желаешь видеть. А я так больше не могу! Мне обрыдло сидеть с тобой и подыхать со скуки!

Прямо посреди нашей гостиной только что разорвалась бомба. Буря в конце концов грянула, и все разлетелось в клочья. Он сказал, что с него довольно лжи и лицемерия. Что дальше так продолжаться не может. Мы только мучаем друг друга. Он встретил женщину и хочет жить с ней. Я не протестовала. Еще он сказал, что так будет лучше для всех. Что я не живу, а гнию заживо. Что между нами давно нет ничего общего. Что он устал натыкаться в постели на мою спину. Что ни один мужчина не способен жить со статуей — холодной, равнодушной и угрюмой. Он добавил еще что-то обидное, но я уже потеряла способность к восприятию. Под конец, когда ураганом смело остатки нашего общего существования и не осталось совсем ничего, он вдруг посмотрел на меня с такой печалью, что меня проняло. Я даже заплакала — позже, запершись в ванной, вспоминая этот взгляд побитой собаки.