"Последний выстрел. Встречи в Буране" - читать интересную книгу автора (Горбачев Алексей Михайлович)

8

Ночь.

Тишина.

Над головой лопотала о чем-то невидимая листва. Дмитрий лежал на пахучих, еще не успевших пожухнуть ветвях и прислушивался к непонятному лесному шуму. Этот шум навевал приятную дрему. Хотелось думать о чем-то хорошем, светлом, вспоминать беззаботное студенческое времячко... Но в голове у Дмитрия шмелиным роем гудели и гудели тревожные мысли — что делать, как быть? Шофер обещал прийти и не пришел. Почему?

До слуха донесся еле различимый рокот автомобильного мотора. Дмитрий напрягся, прислушался. Да, так и есть — идут машины, его спасение... Он вскочил и сквозь кусты стал пробираться к дороге. Странное дело: днем этих кустов как будто и не было, а сейчас они хлестали по лицу, цеплялись за гимнастерку, путались под ногами.

Что это? Машины идут с зажженными фарами? Есть же приказ... И вдруг Дмитрий понял: немцы... и рухнул наземь. Сердце так заколотилось в груди, что казалось — его стук будет расслышан там, на машинах...

Машины проползли. Растаял в темноте моторный рокот, и снова отчетливо слышался болтливый шепот леса...

Дмитрий вернулся к раненым.

— Что там, доктор? — шепотом спросил Кухарев.

Дмитрию не хотелось говорить о том, что по дороге прошли немецкие машины, и он буркнул:

— Не знаю.

— А я знаю, знаю, немцы проехали, по звуку слышно было. Попразднуем теперь, — выцедил Рубахин. — Что будем делать?

— Ладно спи, утро вечера мудренее, — посоветовал ему Кухарев.

— Придут, сцапают.

— Тихо ты, — попросил сержант Борисенко.

Дмитрий опять улегся на пахучие ветки, подложив под голову санитарную сумку. Раненые молчали. Но он чувствовал — никто из них не спит, каждый, видимо, обеспокоен одной и той же тяжкой думой: теперь уж помощи ждать неоткуда и не от кого, теперь они остались одни...

Дмитрию хотелось заснуть, забыться, но сон пропал, и еще неукротимей разгуделся шмелиный рой в голове. Дмитрий понимал безвыходность положения, и все те страхи, которые были раньше, показались ему наивными и несущественными. В самом деле, что такое обстрел рощицы, где стоял полковой медицинский пункт? Пустяк. Снаряды рвались вдали от палатки... Даже день, когда он перевязывал раненых у бомбовой воронки, когда гремело вокруг и прорвавшийся танк грозил раздавить и его, и раненого, сейчас казался ему обычным будничным днем войны. Там было кому защитить его, санитарного инструктора, там был и боец со связкой гранат, и лейтенант Шагаров и многие, многие другие. А здесь только лес да раненые...

— Стой! Стой, подлюка! — послышался крик.

Дмитрий открыл глаза. Было раннее утро. Кричал Кухарев, кому-то грозя костылем. Дмитрий подбежал к нему.

— Что случилось?

— Удрал, сволочь, не разглядели мы подлюку.

— Кто удрал?

— Да этот, Бублик.

— Где он? Я его...

— Постой, доктор, охолонь, застрелит еще, он и револьвер твой унес.

Дмитрий схватился за кобуру. Она была пуста.

— И вещевой мешок унес, всю нашу провизию...

На сухой листве раздавленной змеей лежал окровавленный бубликовский бинт.

Дмитрий недоумевал: зачем нужно было убегать Бублику, куда он денется раненый? А был ли он ранен? Не притворился ли, не обвел ли в суматохе полковых врачей?

Проснулись раненые. Проснулись все, кроме младшего лейтенанта Круцких.

— Скончался наш танкист, — скорбно проговорил Кухарев и снял пилотку. Потом, ковыляя на костыле, отошел подальше и саперной лопатой стал копать могилу.

Дмитрий подошел к нему.

— Давайте я, — сказал он.

Копать могилу было трудно: и лопата мала, и мешали сплетенные упругие корни. Дмитрий рубил их лопатой. Из корней сочился прозрачный сок — кровь деревьев, такая же кровь, как и человеческая, только не красная. Дмитрию чудилось, будто дерево стонало от боли, когда он рубил корни...

Младшего лейтенанта похоронили молча, без речей, без салюта. Кухарев лопатой отодрал от пня щепку, обстрогал ее ножом, послюнявил языком огрызок карандаша и написал:

Щепку воткнул в свежий холмик.

Смерть младшего лейтенанта ошеломила и Дмитрия, и раненых. Все молчали, даже беспокойный Рубахин и тот притих, лежал, свернувшись калачиком. Один только Ломинашвили стонал на носилках и что-то бормотал по-грузински.

Еще вчера каждый из раненых верил в лучшее, думал, что попадет в медсанбат, из медсанбата в госпиталь — подальше от войны, от грохота. Но теперь не будет ни медсанбата, ни госпиталя, даже грохота нет. Кругом тишина. Эта зловещая тишина говорила о том, что наши опять отошли, и отошли далеко.

На дороге снова послышался треск моторов.

— Подальше бы в лес уйти нам, — сказал Кухарев.

Да, да, нужно уходить, пока их, как выражался Рубахин, не сцапали. А как уйдешь? Кто понесет лежавшего на носилках Ломинашвили?

— Берись, доктор, одна рука у меня здоровая, ремень еще можно приспособить, донесем человека, — вызвался Борисенко.

Они вдвоем несли Ломинашвили, а за ними тянулись, поддерживая друг друга и поругиваясь, остальные раненые. Рубахина вел теперь Петро Калабуха — человек молчаливый, задумчивый. Он был ранен в грудь навылет, его самого нести бы надо, а он шел, часто останавливался и кашлял, кашлял...

Ковыляя на костыле, Кухарев силился подбодрить товарищей.

— Да пошел ты к лешему со своим «ничего, ничего, братцы», — озлился Рубахин. — В могилу идем, тут нам всем хана будет.

— Ты, Вася, не спеши в могилу-то, — улыбаясь, отвечал ему Кухарев. — Мимо нее, Вася, никто не пройдет... Смекни-ка: по Берлину нам походить нужно? Даже очень обязательно.

— Ты, Кухарев, как дед мой. Того, бывало, бабка скалкой по шеям, а он ей спьяну песенку поет: «Ах ты, душечка, красна девица». Ишь ты, в Берлин ему захотелось.

— А что ты думаешь, и захотелось!

— Не могу-у-у идти-и-и, — простонал невысокий, какой-то сгорбленный Толмачевский — батальонный писарь.

Кухарев подковылял к нему.

— Отдохни, отдохни, сынок, нам спешить некуда, посиди, — заботливо проговорил он, присаживаясь рядом.

К вечеру они отошли от дороги километров на семь или восемь. Этот вынужденный поход по бездорожью, среди зарослей и валежника, измотал их, разбередил перевязанные раны.

Дмитрий и здесь отыскал воду — небольшое болото, заросшее осокой.

Ночью умер Ломинашвили. Кухарев и Борисенко все той же саперной лопатой вырыли могилу на возвышенности. Кухарев обстругал щепку, написал на ней огрызком карандаша фамилию бойца и щепку воткнул в свежий холмик.

Опять разбушевался Рубахин. Он все норовил сорвать с лица повязку. Его сперва удерживали за руки, а потом связать пришлось. Рубахин заплакал.

— Дайте хоть перед смертью глянуть на белый свет, — упрашивал он.

— Дурья ты башка, — упрекал Кухарев. — Навредить себе хочешь? Ты лежи, Вася, лежи...

— А что вылежишь? Что? Лучше уж пристрелили бы, чем так мучиться.

— Ну, договорился. Ну, что ты мелешь? — осуждающе качал головой Кухарев.

Дмитрию тяжело было слушать этот разговор. Он отошел в сторонку. Нестерпимо хотелось есть. Он бродил по лесу и вдруг вспомнил Викентия Викентьевича. Старый учитель говорил ему когда-то о том, что лес может прокормить человека, но Дмитрий сейчас ничего не находил, чем бы можно было подкрепиться, утолить голод и раненых накормить.

На голубоватом блюдце болотного озерка темными точками плавали дикие утки. Где-то в осоке всхлипывали кулички. Дмитрий стоял и жадно смотрел на диких уток. Как их достать? А утки резвились, ныряли, не боясь человека, они как будто знали; что этот человек хоть и в военной форме, но ничего не сможет сделать им дурного — он безоружен...

Наступила третья ночь — темная, холодная. Небо еще с вечера заполонили отары туч. Подул ветер, и лес угрожающе застонал, заскрипел, будто недовольный чем-то. В одной гимнастерке стало холодно, и Дмитрий разжег костер.

Молчаливые, угрюмые, с осунувшимися, заросшими щетиной лицами раненые сидели у костра. Толмачевский вдруг заохал, потом сбивчиво стал говорить о какой-то пшенной каше и просить добавки. Дмитрий дотронулся ладонью до его лба. Лоб горел, как в огне. У Толмачевского повысилась температура.

«Неужели и Толмачевский умрет нынешней ночью ? А дальше чья очередь?» — подумал Дмитрий, и эта мысль обожгла ему сердце.

В стороне о чем-то перешептывались Кухарев и сержант Борисенко, потом Кухарев подошел, тронул Дмитрия за плечо, отозвал от костра.

— Дело, доктор, такое — людей искать надобно, — сказал он. — Нужно идти в село за подмогой. Без харчей мы долго не протянем. Тут за лесом село есть — Подлиповка. Мы, помнится, одну ночь ночевали там, когда на передовую шли. Большое село. Я бы сам сходил...

— Нет, нет, что вы, — перебил Дмитрий, — вы не дойдете.

— В том вся заковыка, что не дойду, и другой никто не дойдет.

— Я схожу. Сейчас же пойду, — решил Дмитрий.

— Ночью-то куда идти, заблудишься, а мы без тебя, доктор, как слепые котята... Ты утра дождись.