"Лейтесь, слёзы..." - читать интересную книгу автора (Дик Филип Киндред)

Глава 27

Фил Вестербург, старший помощник коронера Полицейской академии Лос-Анджелеса, сказал Феликсу Бакману, своему начальнику:

— Загвоздку с наркотиком лучше всего объяснить следующим образом. Вы никогда про него не слышали, потому что он еще не применяется; Алайс, наверное, взяла его из лаборатории специального назначения в академии. — Он что-то набросал на листке бумаги. — Привязка ко времени — это функция мозга. Это структурализация восприятия и ориентации.

— Но почему наркотик ее убил? — сказал Бакман. Было уже поздно, и у него разболелась голова. Ему хотелось, чтобы день поскорее кончился и все от него отстали. — Передозировка? — спросил он.

— До сих пор у нас не было возможности установить, что происходит при передозировке КР-3. В настоящее время данный препарат испытывается на нескольких добровольцах в исправительно-трудовом лагере Сан-Бернардино, однако пока что… — Вестербург снова принялся что-то рисовать на листке бумаги, — пока что нам известно лишь следующее. Привязка ко времени есть функция мозга, и она продолжает существовать до тех пор, пока мозг получает входную информацию. Нам также известно, что мозг не может функционировать, пока он, в свою очередь, не связан с пространством, а вот почему, мы так до сих пор не выяснили. Возможно, это связано с инстинктивной стабилизацией реальности таким образом, чтобы цепочки событий могли располагаться в форме «раньше-позже» (так, между прочим, получается время) и, что еще важнее, занимали много места, как, например, в том случае, когда трехмерный объект сопоставляется с этим рисунком.

Вестербург показал Бакману свой набросок. Бакман ничего там не разобрал, лишь тупо таращился и прикидывал, где бы ему в такой поздний час раздобыть дарвон от головной боли. Может, у Алайс найдется? У нее всегда была куча всяких таблеток.

— Далее, — продолжил Вестербург, — одно из свойств пространства таково, что любой отдельно взятый объем пространства исключает все прочие отдельно взятые объемы. То есть, если некий предмет находится там, его не может быть здесь. То же самое и со временем: если некое событие случается раньше, оно не может также случиться позже.

— А не может все это подождать до завтра? Вы же сперва сказали, что у вас уйдет двадцать четыре часа на то, чтобы установить, какой именно использовался токсин. Двадцать четыре часа меня вполне бы устроили.

— Но вы же сами потребовали, чтобы мы ускорили анализ, — стал оправдываться Вестербург. — Вы решили, чтобы вскрытие было проведено незамедлительно. Сегодня, в два десять, как только меня официально вызвали на место происшествия.

— Я так сказал? — переспросил Бакман. Да, я это сделал, подумал он. Прежде чем маршалы успели бы сварганить свою версию. — Ладно, валяйте дальше, — сказал он. — Только прекратите рисовать всякую ерунду у меня и так уже в глазах темно. Просто рассказывайте.

— Исключительность пространства, как мы выяснили, есть только лишь функция мозга, пока он обрабатывает чувственное восприятие. Он оперирует данными с точки зрения запретных друг для друга участков пространства. Многих миллионов таких участков. Теоретически, впрочем, и триллионов. Но само по себе пространство не исключительно. Собственно говоря, пространства вообще не существует.

— То есть?

Вестербург, с трудом удерживаясь от желания порисовать, продолжил:

— Такой наркотик, как КР-3, лишает мозг способности отличать один участок пространства от другого. Так что пока мозг пытается обработать данные чувственного восприятия, противостояние «здесь» и «там» теряется. Мозг неспособен решить находится ли некий объект на месте или его уже там нет. Когда такое случается, мозг уже не может различать альтернативные пространственные вектора. Таким образом для него открывается Целый ряд пространственных вариантов. Мозг уже не может решить, какие объекты существуют, а какие представляют собой лишь скрытые, непространственные возможности. И в результате всего этого открываются конкурирующие пространственные коридоры, куда входит искаженная система восприятия — и мозгу является целая новая вселенная, находящаяся в процессе сотворения.

— Понимаю, — кивнул Бакман. На самом деле он не только ровным счетом ничего не понимал, но даже и не пытался. Хочу только поехать домой, подумал он. И забыть обо всем.

— Это крайне важно, — продолжил Вестербург. — На самом деле это серьезнейший научный прорыв. Любой человек, подвергшийся воздействию КР-3, волей-неволей наблюдает нереальные вселенные. Как я уже сказал, триллионы возможностей теоретически становятся реальными, и система восприятия испытуемого выбирает одну возможность из всех представленных. Она обязана выбрать, ибо, если она не выберет, конкурирующие вселенные нало́жатся друг на друга и представление о самом пространстве исчезнет. Вы следите за ходом моей мысли?

Расположившийся неподалеку за собственным столом Герб Майм сказал:

— Это значит, что мозг хватается за ту пространственную вселенную, которая у него под рукой.

— Да, — подтвердил Вестербург. — Ведь вы читали секретный отчет по КР-3, не так ли, мистер Майм?

— Я прочел его чуть более часа тому назад, — сказал Герб Майм. — Там слишком много технических подробностей, чтобы я мог во всем разобраться. Но я все-таки усвоил, что подобные эффекты преходящи. В конечном счете мозг восстанавливает контакт с действительными пространственно-временными объектами, которые он до этого воспринимал.

— Верно, — кивнул Вестербург. — Тем не менее, пока наркотик действует, субъект существует (или думает, что существует) в…

— Неважно, существует он или думает, что существует, — заметил Герб. — Здесь нет никакой разницы. Именно так и действует наркотик — он устраняет эту разницу.

— Технически — да, — согласился Вестербург. — Но с точки зрения субъекта, его окутывает актуализированная среда, чуждая бывшей, той, где он прежде существовал. И тогда субъект действует так, словно он попал в новый мир. В новый мир с измененными перспективами, причем степень изменения устанавливается согласно тому, насколько далеко пространственно-временной мир, который субъект прежде воспринимал, отстоит от нового, где он вынужден действовать.

— Все, я пошел домой, — сказал Бакман. — Я больше не в силах это терпеть. — Он встал на ноги. — Благодарю вас, Вестербург, — произнес он, машинально протягивая руку старшему помощнику коронера. Тот ее пожал. — Составьте для меня резюме, — сказал Бакман Гербу Майму. — Утром я его просмотрю. — И он направился к двери, перекинув через руку свое серое пальто. Как он всегда его носил.

— Так теперь вы понимаете, что случилось с Тавернером? — спросил Герб.

Бакман помедлил.

— Нет, — ответил он.

— Он перешел во вселенную, где его не существует. И мы перешли вместе с ним, ибо мы — объекты системы его восприятия. А затем, когда наркотик выдохся, Тавернер вернулся назад. Здесь же его снова заблокировало не что-то, что он принял или не принял, а смерть Алайс. Так что потом его досье, естественно, пришло к нам с Центральной базы.

— Спокойной ночи, — сказал Бакман. Выйдя из кабинета, он прошел через громадный безмолвный зал с рядами безупречных металлических столов, убранных в конце рабочего дня и неотличимых один от другого — включая и стол Макнульти.

От ночного воздуха, чистого и холодного, у Бакмана жутко разболелась голова. Он закрыл глаза и заскрипел зубами. А потом подумал: «Я мог бы взять анальгетик у Фила Вестербурга. В аптеке академии есть, наверное, штук пятьдесят разных, а у Вестербурга есть ключи».

Войдя в спускную трубу, Бакман снова прибыл на четырнадцатый этаж и вернулся в свой комплекс кабинетов, где все еще сидели и совещались Вестербург и Герб Майм.

Обращаясь к Бакману, Герб сказал:

— Я хочу пояснить еще один момент, о котором вскользь упомянул. Насчет того, что мы — объекты системы восприятия Тавернера.

— Это неправда, — отозвался Бакман.

— Это и правда, и неправда, — возразил Майм. — Дело в том, что КР-3 принял не Тавернер. Его. приняла Алайс. Тавернер, как и мы, остальные, сделался данной величиной в системе восприятия вашей сестры и волей-неволей потащился вслед за ней, когда она перешла в альтернативную систему координат. Очевидно, Алайс была сильно увлечена Тавернером как артистом, служившим средством исполнения ее тайных желаний, поэтому она на какое-то время и вообразила, что знает его как реальную персону. Однако, даже несмотря на то что ей удалось превратить желаемое в действительное, приняв наркотик, Тавернер и мы в одно и то же время оставались в наших собственных вселенных. В одно и то же время мы занимали два пространственных коридора — реальный и нереальный. Один коридор является действительным; другой же представляет собой всего-навсего скрытую возможность среди многих, временно наделенную пространством при помощи КР-3. Но лишь временно. Примерно надвое суток.

— Этого времени вполне достаточно, — вмешался Вестербург, — чтобы нанести колоссальный ущерб вовлеченному в этот процесс мозгу. Мозг вашей сестры, мистер Бакман, пострадал не столько от интоксикации, сколько от чрезмерно высокой и непрерывной перегрузки. Мы вполне можем установить, что истинной причиной смерти явились необратимые повреждения кортикальной ткани, ускорение нормального неврологического распада. Можно сказать, ее мозг умер от старости, которая наступила за эти двое суток.

— У вас не найдется немного дарвона? — спросил Бакман у Вестербурга.

— Аптека заперта, — сказал Вестербург.

— Но у вас есть ключ.

— Вообще-то, — сказал Вестербург, — я не должен им пользоваться, пока фармацевта нет на месте.

— Сделайте исключение, — резко произнес Герб. — На этот раз.

Вороша связку ключей, Вестербург направился к двери.

— Будь фармацевт на месте, — некоторое время спустя заметил Бакман, — ключ бы ему не понадобился.

— Вся наша планета, — отозвался Герб, — управляется бюрократами. — Он пристально разглядывал Бакмана. — Вы слишком нездоровы, чтобы и дальше вести дела. Когда он даст вам дарвон, отправляйтесь домой.

— Я не болен, — возразил Бакман. — Просто неважно себя чувствую.

— Тем не менее вам не стоит здесь находиться. Я тут со всем справлюсь. А то вы то уходите, то снова возвращаетесь.

— Я сейчас как животное, — сказал Бакман. — Как подопытная крыса.

Телефон на большом дубовом столе зазвонил.

— Может это быть кто-то из маршалов? — спросил Бакман. — Сегодня я с ними разговаривать не могу. Это надо отложить на потом.

Герб взял трубку. Послушал. Затем, прикрывая ладонью микрофон, сообщил Бакману:

— Это Тавернер. Ясон Тавернер.

— Я поговорю с ним. — Забрав у Герба Майма трубку, Бакман сказал: — Привет, Тавернер. Уже поздновато.

В ухе у него тут же прозвучал гулкий голос Тавернера:

— Я хочу сдаться. Сейчас я в квартире у Хильды Харт. Мы здесь вместе ждем.

Обращаясь к Гербу Майму, Бакман сказал:

— Он хочет сдаться.

— Велите ему явиться сюда, — сказал Герб.

— Явитесь сюда, — сказал Бакман в трубку. — А зачем вы хотите сдаться? Ведь мы в конечном счете все равно вас убьем, сукин вы сын. Грязный убийца, вы же сами это знаете. Почему же вы не бежите?

— Куда? — прохрипел Тавернер.

— В один из кампусов. Лучше всего в кампус Колумбийского университета. Там все более-менее нормализовалось; есть еще кое-какие запасы пищи и воды.

— Не хочу, чтобы за мной охотились, — сказал Тавернер. — Надоело.

— Жить — это значит, чтобы за тобой охотились, — проскрежетал зубами Бакман. — Короче, являйся сюда, и мы тебя оформим. Да, и эту дамочку Харт тоже с собой прихвати. Чтобы мы смогли записать ее признание. — Дурак ты набитый, подумал он. Сам сдаешься. — Отрежь себе яйца, пока они у тебя еще есть. Гнида вонючая. — Голос генерала полиции задрожал.

— Я хочу оправдаться, — тонко прозвенел в ухе у Бакмана голос Тавернера.

— Как только ты сюда явишься, — сказал Бакман, — я сразу же тебя пристрелю. Из моего личного пистолета. За сопротивление при аресте, дегенерат ты чертов. Или еще за что-нибудь. Уж как нам заблагорассудится это назвать. Как больше понравится. — Он повесил трубку. — Он едет сюда, чтобы его тут убили, — сказал он Гербу Майму.

— Вы подцепили его на крючок. Если хотите, можете отцепить. Снимите с него обвинение. Отошлите его обратно к записям на студии и пошлому телешоу.

— Нет, — покачал головой Бакман.

Тут в дверях с двумя розовыми капсулами и стаканчиком воды появился Вестербург.

— Производное дарвона, — сказал он, протягивая все это Бакману.

— Спасибо. — Бакман проглотил пилюли, запил их водой, затем скомкал бумажный стаканчик и бросил его в бумагорезку. Зубчики бумагорезки негромко покрутились, затем встали. Повисла тишина.

— Поезжайте домой, — предложил ему Герб. — Или, еще лучше, отправляйтесь в мотель. В хороший мотель где-нибудь в центре города на всю ночь. Хорошенько выспитесь. Я тут разберусь с маршалами, когда они позвонят.

— Я должен встретить Тавернера.

— Нет, не надо. Я сам его оформлю. Или его может оформить дежурный сержант. Как любого другого преступника.

— Поймите, Герб, — сказал Бакман. — Я действительно собираюсь убить этого парня, как и сказал по телефону. — Подойдя к своему столу, он открыл самый нижний ящичек, вынул оттуда кедровую шкатулку и поставил ее на стол. Открыв шкатулку, Бакман достал оттуда однозарядный пистолет «дерринджер-22». Затем зарядил его тупоносым патроном и поставил на предохранитель, держа его при этом дулом к потолку. Безопасности ради. Привычка.

— Дайте посмотреть, — попросил Герб.

Бакман отдал ему пистолет.

— Работы Кольта, — пояснил он. — Кольт приобрел чертежи и патенты.

— Превосходное оружие, — сказал Герб, взвешивая пистолет на ладони. — Затем он вернул его Бакману. — Только двадцать второй калибр маловат. Ведь вы должны будете влепить ему прямиком между глаз. А ему нужно будет стоять как раз перед вами. — Он положил Бакману руку на плечо. — Воспользуйтесь лучше тридцать восьмым особым или сорок пятым. Ага? Согласны?

— Знаете, кому принадлежит этот пистолет? — спросил Бакман. — Алайс. Она хранила его здесь. Говорила, что, хранись он у нас дома, она наверняка бы употребила его во время очередного нашего с ней спора. Или как-нибудь поздно ночью, когда ее охватывала депрессия. Но это не дамское оружие. Дерринджер делал дамские пистолеты, но этот не из тех.

— Вы раздобыли для нее этот пистолет?

— Нет, — ответил Бакман. — Алайс сама откопала его в одной жалкой лавчонке в районе Уоттса. Заплатила за него двадцать пять баксов. Если учесть его состояние, совсем неплохая цена. — Мы правда должны его убить. Маршалы распнут меня, если мы не повесим все дело на Тавернера. А я непременно должен остаться на нынешнем уровне.

— Я об этом позабочусь, — заверил его Герб.

— Ладно, — кивнул Бакман. — Я поеду домой. — Он положил пистолет обратно в шкатулку, на подушечку красного бархата, закрыл крышку, затем опять открыл и вынул из пистолета патрон двадцать второго калибра. Герб Майм и Фил Вестербург наблюдали. — В этой модели ствол разрывает вбок, — заметил Бакман. — Это необычно.

— Вы бы лучше взяли с собой черно-серого, чтобы отвезти вас домой, — посоветовал Герб. — После всего, что случилось, в таком состоянии вам не следует садиться за руль.

— Я могу вести, — возразил Бакман. — Я всегда могу вести. Вот чего должным образом я не могу, это всадить пулю двадцать второго калибра в человека, который стоит прямо передо мной. Кому-то придется сделать это за меня.

— Доброй ночи, — тихо произнес Герб.

— Доброй ночи. — Бакман вышел из кабинета и через другие кабинеты, безлюдные комплексы и залы академии снова добрался до подъемной трубы. Благодаря действию дарвона головная боль постепенно утихала; Бакман испытывал за это благодарность. Теперь я вволю могу дышать ночным воздухом, подумал он. Без всяких мучений.

Дверца подъемной трубы скользнула в сторону. За ней стоял Ясон Тавернер. А с ним — привлекательная женщина. Оба были бледны и явно напуганы. Оба — статные, обаятельные, нервозные. Сразу понятно, что сексты. Побежденные сексты.

— Вы находитесь под полицейским арестом, — сказал Бакман. — Вот вам ваши права. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. У вас есть право на юридическую консультацию, и, если вы не можете нанять адвоката, таковой будет для вас назначен. У вас есть право подвергнуться суду присяжных, однако вы можете отказаться от этого права и быть судимыми судьей, назначенным Полицейской академией города и округа Лос-Анджелес. Понимаете вы, что я только что сказал?

— Я пришел сюда оправдаться, — произнес Ясон Тавернер.

— Мой сотрудник запишет ваши показания, — сказал Бакман. — Идите в те голубые кабинеты, куда вас раньше приводили. — Бакман указал пальцем. — Видите его? Вон там? Мужчину в однобортном пиджаке с желтым галстуком?

— Могу я сделать признание? — спросил Ясон Тавернер. — Я признаю, что находился в доме, когда она умерла, однако не имею к этому ни малейшего отношения. Я поднялся наверх и нашел ее в ванной. Алайс пошла туда за аминазином. Чтобы нейтрализовать мескалин, который она мне дала.

— Ясон увидел только скелет, — подхватила женщина — очевидно, Хильда Харт. — Из-за мескалина. Можно оправдать его на том основании, что он находился под воздействием мощного галлюциногенного препарата? Разве это его по закону не оправдывает? Он же не контролировал свои действия. А я тут вообще ни при чем. Я даже не знала, что Алайс умерла, пока не прочла сегодняшнюю газету.

— В некоторых штатах, может, и оправдывает, — сказал Бакман.

— Но не здесь, — вяло произнесла женщина. С пониманием.

Появившись из своего кабинета, Герб Майм быстро оценил ситуацию и сказал:

— Я оформлю его и запишу их показания, мистер Бакман. А вы отправляйтесь домой, как мы и договаривались.

— Спасибо, — поблагодарил Бакман. — Где мое пальто? — Он огляделся, но не нашел. — Боже, как холодно, — сказал он. — Ночью здесь отключают отопление, — объяснил он Тавернеру и Хильде Харт. — Мне очень жаль.

— Доброй ночи, — сказал ему Герб.

Войдя в подъемную трубу, Бакман нажал кнопку, запиравшую дверцу. Пальто при нем по-прежнему не было. Возможно, мне следовало прихватить черно-серого, сказал он себе. Велеть какому-нибудь ревностному курсанту низкого звания отвезти меня домой или, как предложил Герб, в один из хороших мотелей в центре города. Или в один из новых звуконепроницаемых отелей возле аэропорта. Но тогда мой шустрец остался бы здесь, и я не смог бы завтра утром полететь на нем на работу.

Холодный воздух и тьма на крыше заставили Бакмана вздрогнуть. Даже дарвон не очень-то помогает, подумал он. Голова по-прежнему болит.

Открыв дверцу шустреца, Бакман забрался туда и захлопнул дверцу за собой. Внутри еще холодней, чем снаружи, подумал он. Господи боже. Он завел мотор и включил обогрев. Из напольных вентиляторов подул ледяной воздух. Бакман затрясся. Мне полегчает, когда я доберусь домой, подумал он. Затем он взглянул на свои наручные часы и обнаружил, что уже два тридцать. Неудивительно, что такой колотун, подумал он.

Почему я выбрал именно Тавернера? — спросил себя Бакман. Почему из всех шести миллиардов людей, что живут на планете, я выбрал этого конкретного человека, который никому не причинил вреда, ничего такого не сказал и не сделал — только позволил, чтобы его досье попало в поле зрения властей? Вот в чем тут соль, подумал Бакман. Ясон Тавернер позволил себе попасться нам на глаза. А ведь хорошо известно — стоит тебе хоть раз попасться на глаза властям, тебя уже никогда не забудут.

Но ведь я могу, как заметил Герб, отцепить его с крючка, подумал Бакман.

Нет. Опять приходится говорить нет. Кости легли еще в самом начале. Даже раньше, чем кто-то из нас успел приложить к ним руку. Вот так-то, Тавернер, подумал Бакман, ты с самого начала был обречен. С самого твоего первого шага наверх.

Все мы играем роли, подумал Бакман. Занимаем определенное положение — кто-то высокое, кто-то низкое. Кто-то обычное, кто-то неопределенное. А некоторые — причудливое и словно нездешнее. Кто-то зримое, кто-то смутное и вообще незаметное. Роль Тавернера сделалась в конце концов слишком крупной и заметной — и именно тогда, в конце, ему надо было принимать решение. Если бы он смог остаться там, откуда начал: остаться маленьким человеком без необходимых УДов, в кишащем вшами и крысами трущобном отеле… если бы он смог там остаться, ему удалось бы вырваться… или в худшем случае загреметь в исправительно-трудовой лагерь. Но Тавернер сделал другой выбор.

Некая иррациональная воля внутри него заставила Тавернера выдвинуться, стать известным и знаменитым. Все в порядке, Ясон Тавернер, подумал Бакман, ты снова известен и знаменит, как и раньше, но еще лучше и в несколько другом ключе. В каком-то смысле все это служит высшим целям — целям, о которых ты ничего не знаешь, но которые должен просто принять на веру. Когда тебя будут опускать в могилу, твой рот будет все еще раскрыт, задавая немой вопрос: «Что я такого сделал?» Так, с раскрытым ртом, тебя и похоронят.

И я никогда не смогу тебе этого объяснить, подумал Бакман. Смогу только посоветовать: не попадайся в поле зрения. Не вызывай у нас интерес. Не вынуждай нас узнать о тебе больше.

Однажды твоя история — ритуал и форма твоего падения — может быть предана огласке, в отдаленном будущем, когда она уже не будет ничего значить. Когда уже не будет исправительно-трудовых лагерей, полицейских колец вокруг кампусов. Когда не будет и самой полиции в современном ее виде — снабженных скорострельными автоматами громил, похожих в своих противогазах на тупорылых, большеглазых корнеедов, каких-то низших вредителей. В один прекрасный день может завершиться посмертное расследование, и выяснится, что по сути ты ни в чем не виноват — кроме того, что сделался слишком заметен.

Подлинная, окончательная истина заключается в том, что, несмотря на всю твою славу, несмотря на обожающую тебя громадную публику, ты — бросовый товар, подумал Бакман. А я — нет. Вот в чем разница между нами. А значит, ты должен уйти, а я должен остаться.

Шустрец плыл все дальше и дальше — вверх, в скопление ночных звезд. И Бакман тихонько напевал себе под нос, стараясь заглянуть вперед, в будущее, в мир своего дома — в мир музыки, мыслей и любви, в мир книг, причудливых табакерок и редких марок. Крапинка, затерянная в ночи, он напевал, позабыв на время о ветре, что свистел мимо, словно того и не было.

Есть красота, которая никогда не будет утрачена, заявил себе Бакман. Я ее сохраню, ибо я один из немногих, кто ее лелеет. И я пребуду. А ведь именно это в конечном счете имеет значение.

Правя шустрецом, Бакман гудел себе под нос. И вскоре почувствовал скудное поначалу тепло, когда обогреватель шустреца стандартной полицейской модели, смонтированный у него под ногами, наконец-то заработал.

Что-то капнуло с кончика его носа на ткань пальто. Боже мой, в ужасе подумал Бакман. Опять я плачу. Он поднял руку и вытер глаза. Кого же я оплакиваю, спросил он себя. Алайс? Тавернера? Хильду Харт? Или всех скопом?

Нет, подумал он затем. Это просто рефлекс. От усталости и тревоги. Эти слезы ничего не значат. А почему вообще мужчины плачут, задумался Бакман. Ведь они плачут совсем не как женщины — не из сентиментальных чувств. Мужчина оплакивает потерю чего-то — чего-то живого. Мужчина может оплакивать больное животное, зная, что оно не выживет. Или смерть ребенка. Мужчина может плакать по умершему ребенку. Но всегда по какому-то поводу, а не просто оттого, что ему грустно.

Мужчина, подумал Бакман, плачет не о прошлом или будущем, а о настоящем. Что же теперь в настоящем? Там, в здании Полицейской академии, мои сотрудники записывают показания Ясона Тавернера, а он рассказывает им свою историю. Как и всем прочим, Тавернеру необходимо отчитаться, сделать заявление, которое прояснило бы его невиновность. И вот прямо сейчас, пока я лечу в этом шустреце, Ясон Тавернер этим занимается.

Вывернув рулевое колесо, Бакман послал шустрец по длинной траектории и в конце концов выполнил иммельман. Теперь машина без всякой потери направлялась назад тем же путем. Бакман просто летел в противоположном направлении. Назад, к академии.

И по-прежнему плакал. С каждым мгновением слезы текли все быстрее и обильнее. Я на неверном пути, подумал Бакман. Герб был прав, мне не следует туда возвращаться. Все, что я там смогу сделать, это стать свидетелем тому, над чем я уже не властен. Я сейчас нарисован, подобно фреске. Пребываю в двух измерениях. Мы с Ясоном Тавернером — всего лишь фигурки из палочек на старом детском рисунке. Затерянном в пыли.

Выжав акселератор, Бакман вывернул рулевое колесо шустреца в обратную сторону; машина затарахтела, мотор глох и не запускался. Автоматический дроссель все еще закрыт, сказал себе Бакман. Мне следовало еще немного погазовать. По-прежнему было холодно. Он снова сменил направление.

Мучаясь от головной боли и усталости, Бакман в конце концов бросил в контрольную турель направляющей секции шустреца карточку с домашним маршрутом и шлепнул ладонью по кнопке автопилота. Я должен отдохнуть, сказал он себе. Протянув руку вверх, он привел в действие снотворную схему у себя над головой. Механизм загудел, и он закрыл глаза.

Искусственно индуцированный сон пришел, как всегда, немедленно. Почувствовав, как проваливается в него, Бакман обрадовался. Но затем, почти сразу, вне контроля снотворной системы, пришло сновидение. Бакман определенно не желал этого сновидения. Но и остановить его не мог.

Сельская местность, летом бурая и высохшая, где он некогда жил ребенком. Он ехал на лошади, а слева к нему медленно приближался целый табун. На конях скакали мужчины в сияющих мантиях, все разного цвета; на голове у каждого красовался остроконечный шлем, искрящийся под солнечным светом. Медленно и торжественно рыцари миновали его, и, пока они ехали невдалеке, он различил лицо одного из них: древнее, словно высеченное из мрамора, лицо глубокого старика с волнистыми каскадами белой бороды. Какой же выразительный у него был нос. И какие благородные черты лица. Такой усталый, такой серьезный — явно не простой человек. Очевидно, король.

Феликс Бакман пропустил всадников; он не обратился к ним, и они ничего ему не сказали. Всадники направлялись к дому, откуда он выехал. Какой-то человек заперся в этом доме — одинокий человек во тьме и безмолвии. Ясон Тавернер сидел в том доме без окон, отныне и вовек предоставленный сам себе. Сидел там, просто существуя, в полной неподвижности. Феликс Бакман ехал дальше, в открытое поле. А потом сзади донесся один-единственный жуткий вопль. Всадники убили Тавернера, и, при виде того как они входят, чуя их в окружающем сумраке теней, зная, что они намереваются с ним сделать, Тавернер дико закричал.

В душе Феликса Бакмана воцарились абсолютное отчаяние и беспредельное горе. Но там, во сне, он не вернулся к дому и даже не оглянулся. Он просто ничего не мог сделать. Никто не смог бы остановить процессию всадников в разноцветных мантиях: им нельзя было запретить то, ради чего они явились. Так или иначе, все кончилось. Тавернер был мертв.

Мятущийся, помраченный рассудок Бакмана сумел подать релейный сигнал на чувствительные электроды снотворной схемы. Прерыватель напряжения со щелчком включился — и резкое, раздражающее пиканье вытащило Бакмана из его сновидения.

Боже мой, подумал он и задрожал. Как же похолодало. Как пусто и одиноко ему теперь было.

Страшное горе, оставшееся от сна, металось в его груди, по-прежнему причиняя страдания. Я должен немедленно приземлиться, сказал себе Бакман. С кем-нибудь увидеться. С кем-нибудь поговорить. Я больше не могу оставаться один. Если бы я хоть на минутку мог…

Отключив автопилот, он повел шустрец к площадке, озаренной светом люминисцентных ламп внизу, — круглосуточной автозаправке.

Считанные мгновения спустя Бакман жестко приземлился перед топливными колонками на заправке. Шустрец его встал вплотную к другому — пустому, словно брошенному. Никого вокруг того шустреца Бакман поначалу не заметил.

Затем сияние фар высветило черную фигуру мужчины средних лет в пальто, аккуратном цветном галстуке, с правильными чертами аристократического лица. Сложив руки на груди, черный человек расхаживал по заляпанному маслом бетону с отсутствующим выражением на лице. Очевидно, он дожидался, пока робот-служитель закончит заправку его шустреца. Черный человек не проявлял ни особого нетерпения, ни полного равнодушия; он просто существовал во всей полноте своего одиночества и отчуждения, высоко держа голову и грациозно покачивая мощными плечами. Казалось, он ничего вокруг себя не видел — просто потому, что здесь его ничего не интересовало.

Припарковав свой шустрец, Феликс Бакман заглушил мотор, открыл дверцу и неуклюже выбрался в холод ночи. Затем он направился к черному человеку.

Черный человек даже на него не посмотрел. Но держал дистанцию. Двигался спокойно, отчужденно. И молчал.

Трясущимися от холода пальцами Феликс Бакман полез в карман пальто; найдя шариковую ручку, он принялся рыться в поисках клочка бумаги — любой бумаги, листка из отрывного блокнота. Найдя этот листок, он положил его на капот шустреца черного человека. В белом ослепительном свете автозаправки Феликс Бакман нарисовал на листке сердце, пронзенное стрелой. Затем, дрожа от холода, повернулся к расхаживающему по белой площадке черному человеку и протянул ему рисунок.

Глаза черного человека на мгновение удивленно вспыхнули. Затем он взял листок и, обратив к свету, стал разглядывать. Бакман ждал. Черный человек перевернул бумажку, ничего не увидел на обороте, снова внимательно изучил сердце, пронзенное стрелой. Нахмурился, пожал плечами, затем вернул бумажку Бакману и опять стал расхаживать со сложенными на груди руками, обратившись к генералу полиции мощной спиной. Листок бумаги запорхал прочь и вскоре потерялся в ночной тьме.

Феликс Бакман молча вернулся к своему шустрецу, распахнул дверцу и протиснулся к рулю. Заведя мотор, он захлопнул дверцу и взлетел в ночное небо; взлетные предупредительные подфарники шустреца мигали красным спереди и сзади. Затем они автоматически отключились, и Бакман поволокся к линии горизонта, ни о чем конкретно не думая.

Снова потекли слезы.

Внезапно Бакман вывернул рулевое колесо; шустрец резко подскочил, нырнул, пошел вниз чуть ли не по вертикальной траектории и выровнялся почти у самой автозаправки. Считанные мгновения спустя он уже тормозил под бьющим в глаза светом рядом с топливными колонками, пустым шустрецом и расхаживающим около него черным человеком. До упора выжав тормоза, Бакман отключил мотор и с трудом выбрался наружу.

Черный человек смотрел на него.

Бакман пошел к черному человеку. Черный человек не отдалился; он просто стоял, где стоял. Бакман простер к нему руки, обнял черного человека и притянул к себе. Черный человек хмыкнул от удивления. И тревоги. Оба молчали. Так они стояли несколько мгновений, а затем Бакман отпустил черного человека, повернулся и нетвердой походкой направился обратно к своему шустрецу.

— Подождите, — сказал черный человек.

Бакман резко развернулся к нему лицом.

Некоторое время черный человек, дрожа, колебался, а затем сказал:

— Вы не знаете, как мне добраться до Вентуры? До тридцатой воздушной трассы? — Он помолчал. Бакман не ответил. — Это милях в пятидесяти к северу отсюда, — продолжил черный человек. — Бакман опять ничего не сказал. — У вас есть карта этого района? — спросил черный человек.

— Нет, — ответил Бакман. — Мне очень жаль.

— Я спрошу на заправке, — сказал черный человек и еле заметно улыбнулся. Застенчиво. — Знаете… рад был бы с вами познакомиться. Как вас зовут? — Черный человек ждал долго, но безуспешно. — Вы не хотите мне сказать?

— У меня нет имени, — ответил Бакман. — По крайней мере, сейчас. — Сейчас ему даже думать об этом было невыносимо.

— Вы какой-нибудь служащий? Вроде встречающего? Или вы из Торговой палаты Лос-Анджелеса? Я там разговаривал с несколькими чиновниками. Очень мило.

— Нет, — сказал Бакман. — Я сам по себе. Как и вы.

— Ну, у меня все-таки есть имя, — сказал черный человек. Ловким движением он выхватил из внутреннего кармана пальто твердую карточку, которую затем передал Бакману. — Монтгомери Л. Хопкинс, если угодно. Взгляните на карточку. Не правда ли, славно отпечатала. Мне нравится такой шрифт. Эти карточки мне обошлись в пятьдесят долларов за тысячу. Из-за предварительного соглашения не допечатывать цена вышла специальная. — На карточке бросались в глаза крупные заглавные буквы — черные и рельефные, очень красивые. — Я занимаюсь производством недорогих наушников аналогового типа с обратной биосвязью. В розницу они идут дешевле чем за сто долларов.

— Заезжайте ко мне в гости, — предложил Бакман.

— Позвоните мне, — сказал черный человек. Затем, медленно и твердо, чуть громче, добавил: — А знаете, такие вот места, такие вот автозаправки, где все управляется монеткой, поздними ночами наводят уныние. Как-нибудь потом мы непременно побеседуем. В каком-нибудь уютном местечке. Я очень вам симпатизирую и понимаю, как вы себя чувствуете — когда такие вот места нагоняют на вас тоску. Я почти всегда заправляюсь по пути домой с фабрики — так, чтобы мне не приходилось останавливаться здесь ночью. А ночные вызовы бывают у меня по нескольким причинам. Да, я очень хорошо понимаю, вы сейчас пали духом — так сказать, угнетены. Поэтому вы и передали мне ту записку, смысл которой, боюсь, тогда до меня не дошел, но теперь-то я хорошо понимаю. А потом вы захотели ненадолго меня обнять — знаете, немного по-детски, как сделал бы ребенок. В моей жизни бывали время от времени такие побуждения — или стоит сказать «импульсы»? Мне сейчас сорок семь. Да-да, я понимаю. Вам не хочется так поздно ночью оставаться одному, особенно когда так не по сезону холодно, как сейчас. Да-да, я полностью согласен — вы теперь просто не знаете, что сказать, потому что внезапно повиновались иррациональному импульсу, не задумываясь о конечных последствиях. Но не волнуйтесь, все в порядке, я прекрасно все понимаю. Прошу вас, не волнуйтесь ни капли. Вы непременно должны ко мне заглянуть. Вам понравится мой дом. Он очень славный. Познакомитесь с моей женой и детишками. У нас трое детишек.

— Обязательно, — кивнул Бакман. — Я сохраню вашу визитку. — Достав бумажник, он положил туда карточку. — Спасибо.

— Пойду посмотрю, готов ли мой шустрец, — сказал черный человек. — У меня ведь и масло кончалось. — Он поколебался, направился было прочь, но затем вернулся и протянул Бакману руку. Двое мужчин обменялись кратким рукопожатием. — До свидания, — сказал черный человек.

Бакман смотрел, как он уходит. Расплатившись на заправке, черный человек забрался в свой слегка потрепанный шустрец, завел его и стал подниматься во мрак. Пролетая над Бакманом, черный человек отнял правую руку от руля и помахал на прощанье.

Доброй ночи, думал Бакман, молча маша в ответ застывшими от мороза пальцами. Затем он снова забрался в свой шустрец поколебался, чувствуя немоту в теле, выждал и, наконец, не глядя захлопнул дверцу и запустил мотор. Считанные секунды спустя он уже взвился в небо.

Лейтесь, слезы мои, подумал он. Первый в мире фрагмент абстрактной музыки. Джон Дауленд. «Вторая лютневая книга». Год 1600-й. Непременно проиграю этот диск на новом мощном квадрофонографе, когда доберусь домой, решил Бакман. Дома, где музыка сможет напомнить мне про Алайс и про всех остальных. Дома, где будет играть симфония, где будет гореть камин, где будет тепло-тепло.

Еще я поеду и заберу моего мальчугана. Завтра же рано утром полечу во Флориду и заберу Барни. Отныне он будет жить со мной. Мы будем вместе. И наплевать, какие там окажутся последствия. Хотя теперь никаких последствий не будет, все кончено. Опасности больше нет. И так будет всегда.

Шустрец Бакмана словно крался в ночном небе. Будто какое-то раненое, полуживое насекомое. Неся своего хозяина домой.