"Тристан, или О любви" - читать интересную книгу автора (Марек Иржи)

II

Всякое учреждение напоминает пчелиный улей. И дело вовсе не в поэтическом образе трудолюбивого усердия, а скорее в беспрестанном жужжании, в постоянном волнении: чем меньше сотрудники заняты делом, тем восторженнее они обмениваются новостями. Они убеждены, что их касается абсолютно все: и производственный процесс, и истории сугубо личного свойства.

Например, оформление документов сопровождается повышенным интересом к тому факту, что на телефонистке новое платье с оборочкой. Настоящим событием является сообщение о том, что заведующий соседнего отдела вчера отмечал защиту диссертации сына, поэтому утром явился несколько не в себе и торчит в туалете с мокрым платком на лбу. Если приплюсовать к этому всю информацию касательно приобретения без очереди дефицитных товаров, которую секретарша Лидушка без устали передает референткам других отделов, то жужжание окажется даже сильнее, чем в пчелином улье.

Но самое интересное — это новости относительно собственного учреждения. Вчера перед обедом курьер доставил пакет из секретариата министерства для директора Данеша. Утром Лидушка сообщила об этом по телефону приятельнице из бухгалтерии. Эта новость, как огонь по бикфордову шнуру, распространяется по институту и смакуется во всех отделах — такое случается не часто. Тут же возникают догадки, которыми необходимо поделиться с коллегами и, естественно, передать дальше, тем, у кого по этой части больше опыта. Затем необходимо обсудить, какие последствия грядут для самих сотрудников. В отделы, что не в ладах с выполнением плана исследований, вселяется панический ужас, сменяющийся лихорадочной творческой активностью. А вдруг директору потребуется информация от соответствующих референтов? В противном случае зачем бы его приглашали на коллегию?

Секретарши на всякий случай получают кучу новых заданий и обсуждают неприятности, свалившиеся на их головы: научные сотрудники ни черта не делают, а мы должны отдуваться. Некоторые страстно уверяют, что чихать они хотели, все равно не успеть, другие смиренно садятся за машинки, но тут выясняется, что печатать нечего, а сообщение, которое только что велел перепечатать начальник отдела, уже отослано месяц назад. И улей жужжит, телефоны верещат, поток доверительных сообщений — слушай, это только для тебя, нигде об этом ни слова — ширится как лавина, домыслы стекают по лестницам и через потолок просачиваются на разные этажи, сотрудники беспрестанно обмениваются визитами, порывы ветра сотрясают мирные ветви учрежденческого древа, которое, как известно, всегда растет в небо.

Служащие вообще-то народ тихий, но поднять шум тоже умеют.

Двоеженец Шимачек с наслаждением поправляет галстук:

— Помяни мое слово, Томан, что-то происходит!

Яну Томану по обыкновению на все наплевать, он глядит куда-то перед собой, это прирожденный мечтатель, которого ничто не может вывести из равновесия, поскольку, в сущности, ничего не интересует. Он размышляет о том, что объяснял вчера ему и тому реставратору пан Хиле. Да, бывший фининспектор — настоящий ученый. До такого вряд ли додумался бы весь их институт, даже заключив бригадный подряд.

В полдень поступает сообщение из министерства, что приглашение Данеша на коллегию отнюдь не случайно, его будут приглашать и впредь, скорее всего Данеш станет там частым гостем, и в эту минуту начальники отделов облегченно вздыхают, ибо никакие сводки не потребуются. Их работа и дальше может протекать в том размеренном темпе, который с незапамятных времен регулирует их производственные усилия, где предпочтение отдается работе медленной, зато основательной. Секретарши в зависимости от характера или ухмыляются, или бранятся, или закидывают ногу на ногу и принимаются делать маникюр, или варят себе и начальнику кофе, или вытаскивают из машинки с трудом отпечатанную сводку объемом в полстраницы, касающуюся раздела 1 пункт а), а именно объективных причин, влияющих на снижение, вопреки ожидаемому, объема выполнения плана. Сколько раз они перепечатывают его! Некоторые просто бросают бумагу в корзинку, но есть и мечтательные натуры, которые делают из нее кораблик, а потом от скуки снимают трубку и звонят в отдел исследований этажом выше:

— Даша, это просто какой-то сумасшедший дом!

Повиснет ли над взволнованным пчелиным ульем радуга покоя и умиротворения?

Ни в коем случае. Незадолго до того как все разбредаются домой, приходит новое сообщение, весьма авторитетное, согласно которому как раз сейчас на заседании профкома заслушивается сообщение о назначении Данеша постоянным членом коллегии министерства, что, естественно, означает его дальнейшее повышение. В эту минуту шум и жужжание будто раздваиваются: одни утверждают, что это свидетельство его безудержного карьеризма, только за этим он и пришел в институт, он ведь вообще никакой не специалист в области культуры, его сюда просто посадили, а теперь он карабкается все выше и выше, а институту, мол, от этого никакого проку. Другие рассуждают, что это выгодно для всех, потому что общеизвестно, как мало внимания уделяет министерство их институту. Если Данеша назначат с повышением, он получит возможность защищать свой институт от неожиданных нападок. Аргумент сменяется аргументом, в яростной дискуссии никто не обращает внимания на то, что за окном сияет прекрасное лето, происходящее внутри улья всегда намного важнее. Те, кто со следующей недели уходит в отпуск, увезут эти проблемы к воде, может быть на озеро или к морю, а поскольку служащих полно везде, то и там будет продолжаться жужжание вокруг тех же вопросов, только обсуждаться они будут с прищуренными на солнце глазами. Ибо знайте — пчела остается пчелой, на какой бы цветок она ни села, а служащий остается служащим, расположился ли он на прохладной траве у пруда или на горячем золотистом морском песке.

А на следующий день свалится новое известие, которое необычайно встревожит наш улей. На вчерашнем заседании председатель профкома Котлаба проговорился, что в институте работает одноклассник Данеша, это информация к размышлению, но и ее вполне достаточно, чтобы по институту с утра зашумели водопады голосов. Спокойно только в отделе, где работает Томан, у него самого в выдвинутом ящике стола лежит книжка, взятая вчера вечером у Хиле, древнечешский текст легенды о Тристане и Изольде XV века. Нельзя назвать его легким чтивом, но оно настолько подтверждает теорию Хиле, что Томан читает из чувства уважения к доброжелательному соседу. В настоящий момент он странствует где-то между Ирландией и Корнуэльсом, в то время как его имя повторяют на всех этажах.

Наконец в комнату врывается Шимачек, Томан отработанным движением резко закрывает ящик, но потом открывает снова и поднимает недружелюбный взгляд на нарушителя покоя.

— Только о тебе и говорят, — сообщает жертва любви.

— А что случилось? Что я опять натворил?

— Не надо волноваться, все в полном порядке. А ведь даже я не знал, что ты и Данеш… Само собой, это здорово, только теперь до меня дошло, почему именно нам двоим никто не мешает работать. Ты дитя фортуны, у тебя всего одна жена, к тому же вполне разумная, да в придачу директор одноклассник, чего еще желать в жизни!

Ян Томан мгновенно переносится из пятнадцатого века в настоящее время и с ужасом глядит на коллегу.

— Ты хоть раз заметил, чтобы мне протежировали за то, что когда-то в школе Данеш списывал у меня задания?

— Нет, но это тем более удивительно. Такие возможности, а ты их не используешь. Впрочем, теперь…

— Теперь все останется по-старому, не знаю, куда там уходит Данеш, да мне все равно, я хочу одного — спокойно дочитать эти нескладные стихи, половину из которых я попросту не понимаю, и смею тебя уверить, сейчас меня больше занимает белокурая принцесса Изольда, нежели Данеш с его карьерой.

— Берегись женщин даже в книжках, — провозглашает Шимачек, умудренный своим печальным опытом. — Мне никто не звонил?

Томан качает головой, и Шимачек с облегчением усаживается. Потом вынимает из стола полдник.

— Хочешь? Не мешает выслужиться перед одноклассником директора.

— Я начал толстеть, ем одни только яблоки. Так что плакала твоя карьера.

Они хохочут, но в смехе Шимачека вдруг пробиваются нотки какой-то тайной угодливости. А Томан вновь погружается в старинную легенду: именно сейчас две ласточки несут королю Марку в Корнуэльс золотой волос Изольды. И Ян думает: действительно, можно потерять голову из-за одного золотого волоска, можно даже поверить, что на нем держится человеческое счастье. Как прекрасно!

Но тот, кого осеняет подобная мысль, уже не просто мечтатель, он скорее безумец, навсегда потерянный для обыденной жизни. Ян Томан, будь бдителен!

В этот миг появляются две секретарши, ласточки-щебетуньи, они специально приносят какую-то сводку, и все только для того, чтобы рассмотреть Яна Томана вблизи.

— А он ничего, — говорит одна из них уже в коридоре.

— Глаза красивые. Но взгляд какой-то туповатый.

Так рождается общее мнение, что Томан не бог весть что.

Людская похвала, как пчелка: ей все равно на что опуститься — на розу или на крапиву.

После работы умиротворенный Томан углубился в старые малостранские улочки, и ноги сами по себе принесли его туда, где за решетчатым окном старинного дома часто греется кошка. Древнечешская система стихосложения, в которой он был не слишком силен, настроила его на странный лад: он не знал восхищаться ему или предаваться раздумьям, история любви Тристана была довольно непроста, и он с трудом продирался по тексту, малопонятному теперешнему читателю, как заметил даже Хи-ле, который жаловался, что древнечешская интерпретация хотя и весьма подробна, однако действует далеко не так, как легенда.

Но когда, подумайте, рассказ о любви был так же прекрасен, как сама любовь? Когда хороши прелюдии и когда от них нет никакого проку?

О вы, охотники до любовных преданий, юные девы, которые чтением амурных повестей компенсируют пресность бытия, все вы, кто с удовольствием вживается в образ героя и пускается с ним даже в самые опасные приключения, поймите же наконец, что эти истории в действительности — сплошной обман!

Единственная реальность — сама жизнь, такая, какой дает ее нам судьба, то медленно тянется она вереницей унылых дней, то летит в опьянении любовным зельем. Герои историй придуманы, но мы-то с вами настоящие. Блестящие подвиги, которые с легкостью удавались рыцарям в старину, не для нас, но зато мы из плоти и крови, и в этом тоже своя прелесть. О нас не слагают легенд, но, читая их, мы наслаждаемся трепетом страха и сладким восторгом победы. Мы понимаем, что если герою предначертано победить дракона (как случилось с рыцарем Тристаном на острове Ирландия), то нам дана возможность переживать за него в тепле комнаты, не осквернив рук в драконьей крови. Мы сочувствуем раненому герою, оставшемуся лежать возле мертвого дракона, в то время как вероломный сенешаль присвоил голову чудовища и чуть было, негодяй, не женился на принцессе, как произошло с Агингерраном Рыжим и Златовласой Изольдой. Мы всем сердцем переживаем за рыцаря и с удовольствием отсекли бы голову залгавшемуся сенешалю, если бы нам отвели какую-нибудь роль в этой рыцарской легенде. Мы благодарны сочинителю за то, что он разрешил все без нас, предоставив нам возможность надеяться, что и мы вели бы себя не менее мужественно. Мы аплодируем ему, ибо своей историей он заполнил пустоту нашей жизни. Браво! Аплодируем мы сами себе.

Ян Томан идет по переулкам, где когда-то совершалось бесконечное множество подобных историй, мечтая увидеть наконец окно с решеткой, за которой лежит кошка, и обратиться к той, о ком тайно грезит, заполняя графу посещаемости публичных библиотек.

И он счастлив, что живет в наше время, ведь при его-то невезении ему наверняка бы не удалось совершить те героические подвиги, которые столь часты в книгах и редки в жизни. Досадно, конечно, но жить — значит постоянно сталкиваться с неудачами!

Вот и сейчас: он вышел на знакомую улочку и обнаружил окно закрытым. За решеткой поблескивало стекло, Ян вгляделся и увидел, что комната пуста.

Ну скажите, разве бывает в легенде, что герой пробивается к драконьей пещере, а она оказывается пустой? Такое происходит только с нами, обыкновенными смертными. Зря он пришел. Может, прекрасная незнакомка заперта за десятью замками? Однако думать подобным образом как-то не пристало референту, обязанности которого состоят в анализе частоты проведения культурных мероприятий путем построения временной гармонограммы, выполненной, естественно, в цвете.

Вернусь домой, решает Ян, безумства присущи векам минувшим, а с клетчатым пиджаком, какие носят теперь, ей-богу, как-то не вяжутся. Но тут он вдруг замечает, что по противоположному тротуару идут две дамы, та, что постарше, останавливается и что-то показывает молодой, живо манипулируя пальцами. Она разговаривает с ней на языке глухонемых, а ее юная спутница, возможно дочь, отвечает точно так же. Они целиком поглощены беседой.

Ян Томан застыл от изумления. Ему стыдно, что он пришел сюда, теперь он не ощущает ни желания, ни смелости заговорить с незнакомкой. Так вот почему, думает он, она не подходила к окну, а оставалась в глубине комнаты, полной теней, вот, почему она меня не поняла, вот почему не услышала!

И легенда быстро рассыпается, может быть, ему удалось бы убить дракона, но как перейти из мира звуков в мир глубочайшей тишины, каким жестом выразить: вы нравитесь мне, незнакомка, я готов отдать вам свое сердце, но не знаю, как об этом сказать?!

Женщины договорились и двинулись дальше, старшая остановилась еще раз, дотронулась до плеча своей молодой спутницы, и ее руки снова о чем-то взволнованно рассказывают…

Ян Томан в смятении отступил, никогда больше он не придет сюда, но все же интересно, что она сделала с цветком, который я положил на окно возле кошки? А может, она ждет, что незнакомец придет еще раз? Напрасно, вся история любви распалась, безумие воображать себе нечто, чего нет на самом деле, хотя, возможно, оно и прекрасно.

Он возвращается домой, утратив еще одну иллюзию, зато приобретя ощущение свободы, потому что существуют границы, переступить которые дано только такому герою, как Тристан. Вероятно, поэтому, думает Ян, его изображение многие века глядит с фрески, обнаруженной не без моей помощи.

Зарешеченное окно старинного дома остается далеко позади, а Яна снова поджидает обыденность.

Пан Хиле, сияя от счастья, встречает Яна в коридоре.

— Ах, дружище, как досадно, что вы не смогли остаться дома! Это было великолепно! Наша фреска привела комиссию в восторг. А я весьма кстати вмешался в их научную дискуссию.

Ну какое мне дело до фрески, если прекрасная, молодая, достойная любви женщина вынуждена жить в вечной тишине!

— Я вами просто восхищаюсь, — сказал Ян, вздохнув. — Пока я тратил целый день на пустяки, вы действительно работали.

— Я всего лишь обратил их внимание на то, что вряд ли пришло бы им в голову. Может, выпьем у меня по стаканчику?

— С удовольствием. Я потерял не только день, но и свои иллюзии.

— На службе? — удивился Хиле, откупоривая бутылку.

— Нет, на одной заброшенной улочке.

Пан Хиле испытующе посмотрел на своего гостя, но расспрашивать не стал. Он разлил вино в два рубиновых бокала, для которых с трудом нашлось место на заваленном книгами столе.

— Комиссия пришла к решению, что в будущем году работу продолжат, в этом просто нет денег. Они откроют сграффито, которые нашел наш трудолюбивый реставратор, расчистив несколько пробных участков. Хотя речь идет о заднем фасаде, комиссия сочла необходимым сохранить памятник. Не правда ли, замечательно? Я-то вряд ли дождусь окончания работ, а вот вы еще успеете полюбоваться фреской. Не говоря уже о вашей дочурке. Ведь в чем главная прелесть старинных вещей? Служить людям, появившимся на свет намного позже их самих. Ничто так не укрепляет единства прошедшего и будущего, как старые вещи.

— Я часто думаю, кто вы — историк или художник, а выходит, вы прежде всего — философ, — улыбнулся Ян Томан и поднял бокал.

Старик вздохнул:

— Я бывший фининспектор, вот и все. Философом я стал по необходимости. Свидетельство тому как раз эти бокалы рубинового стекла, которыми так восхищался наш реставратор. Я купил их в далекой молодости, готовясь к одному очень важному визиту. Мне хотелось принять мою гостью как можно достойнее, да чего греха таить, сердце мое было переполнено любовью. По сравнению с нынешней ценой бокалы стоили недорого, но тем не менее съели всю мою наличность. Я любовался ими и представлял: окрашенное золотом рубиновое стекло, красное вино и карминные губы дамы, властительницы моих дум. Три оттенка красного, троекратное чудо! Ну что ж, остается добавить четвертый, тоже красный, цвет крови, обагрившей мое сердце, когда та дама не пришла. Она не опоздала, нет, просто не пришла. От прошлого остались одни бокалы.

— Я ведь говорю, вы философ! — почти с завистью воскликнул Ян Томан.

— Безумец, — тихо поправил его старик. Он выпил и придвинул к себе тонкую стопку манускриптов:

— Эти бумаги я показал комиссии. Они свидетельствуют, что хозяин дома Шимон, дворянин из Нойталя, жил и владел им в шестнадцатом веке. В середине пятнадцатого века по-чешски была написана в стихотворной форме история любви Тристана и белокурой Изольды. Это была переработка Айльгардта де Обержа, Готтфрида Страсбургского, а главное, дальнейшей версии этой легенды, которую уже в тринадцатом веке для чешского вельможи Раймунда из Лихтенберга написал по-немецки Генрих из Фрайберга. Вы наверняка обратили внимание, что создавали этот шедевр довольно долго, но люди тогда не торопились. Прошло еще какое-то время — почти сто лет — от появления чешской версии до дня, когда эти стихи попали в руки нашего хозяина, дворянина Шимона. Как было прекрасно, когда время не летело так быстро, как сейчас! Сей господин снова и снова читает любовное предание минувших дней, пока в нем наконец не созревает желание запечатлеть героев любимой истории. И он велит нарисовать их на стене своего дома, перестроенного в новом духе Ренессанса. События, о которых я рассказываю, совпадают по времени, следовательно, фреска датируется шестнадцатым веком. Представляю себе, как он сиживал в саду под деревьями и, улыбаясь, глядел на картину, украсившую его новый дом. Возможно, эта женская фигура, изображающая Изольду, походила на его молодую жену. Впрочем, это уже моя фантазия, которой не место в научном документе! Тем не менее члены комиссии сочли мои доводы не лишенными убедительности. Можно сказать, что наконец-то мне улыбнулась фортуна. За все эти годы, проведенные в налоговом управлении, я не сделал ничего полезного. Зато сколько успел теперь!

Старик даже задохнулся от такой длинной речи, но потом вдруг осекся и слегка покраснел:

— Извините, дружище, у вас был не совсем удачный день, а я разболтался. Ведь я всего лишь дилетант, хотя и восторженный…

— Вы прекрасный человек, пан Хиле, — искренне сказал Томан и пожал старику руку. — Признаюсь, я не слишком много почерпнул от чтения этой старинной легенды, кое-что мне было просто непонятно, но думаю, в те времена подобная история могла сподвигнуть на создание и большого произведения, и такой вот фрески.

— Да, то была эпоха рыцарских романов с драматическим сюжетом и удивительными приключениями, но легенда о Тристане совершенно особенная. Ведь это история не только любовная. Она весьма проблематична и с точки зрения морали. Поскольку в средние века ничто не охранялось столь строго, как супружеский союз, и нарушение его рассматривалось как прегрешение против святого духа. Теперь мы стали заметно терпимее. А тогда несоблюдение верности каралось законом. Главным образом, если виновна была супруга. Муж Изольды, король Марк, предал ее суду и отдал прокаженным, но Тристан спас королеву.

— А как же Тристан?

— Ну, как известно, мужчине необязательно было хранить верность женщине, зато надлежало тщательно соблюдать присягу, данную сюзерену. К несчастью, Тристан все время нарушал ее и постоянно обманывал своего доброго дядю, короля Марка, прелюбодействуя с его женой. Правда, потом он искупил свою вину отвагой, постоянно рискуя жизнью. История эта скорее кровавая, нежели любовная. И смысл ее — убивайте, обманывайте, соблазняйте, лжесвидетельствуйте, но если вы совершаете это во имя любви — вы невиновны.

— Довольно мрачная интерпретация, — удивился Ян. — А вы не ошибаетесь?

— Нисколько. Когда Изольда отправляется на божий суд, где ей предстояло оправдаться испытанием на раскаленном железе, она нарочно соскальзывает с лодки в воду, чтобы нищий, естественно это был переодетый Тристан, мог заключить ее в объятия и вынести на берег, где палач уже калил железо. Так вот, Изольда даже не благодарит Тристана. Гордая, как королева, она идет к месту казни и там вслух произносит свою присягу: клянусь, что никогда не держал меня в объятьях ни один мужчина, кроме моего супруга и минуту назад вот этого убогого нищего!

После чего берет в руки раскаленное железо и проносит его перед толпой на берегу, потом отбрасывает железо и показывает всем необожженные ладони. Собственно, она ведь не лгала, и сам господь бог вынужден был сотворить чудо, хотя прекрасно знал, что красотка его довольно ловко провела. Я утверждаю, что эта история совершенно аморальна, но поскольку мы, люди, не слишком печемся о морали, то понимаем, почему именно в эпоху Ренессанса эта история имела такой успех. Кто знает, возможно, пан Шимон из Нойталя тоже был плутоват и именно поэтому велел изобразить здесь двух прелюбодеев, Тристана и Изольду, а не своего патрона Симеона из Иудеи.

Томан допил бокал и вздохнул:

— Многое можно простить человеку, пораженному слепотой любви!

— Когда любовь настоящая, то конечно. Кстати, после смерти обоих любовников, отягощенных самыми страшными грехами, на могиле Тристана вырос куст терновника и перекинулся на могилу Изольды. Трижды срезали люди терновник, но потом поняли, что такова воля божья, и оставили его. Ибо любовь, которая сильнее смерти, имеет право на отпущение грехов.

В голосе Хиле прозвучала такая сила убежденности, что комментарии были излишни.

Позже Ян стоял на галерее своей квартиры, разглядывал неясные контуры фрески, осторожно дотрагиваясь пальцами до ее поверхности, и ему было грустно. Мир в суетах, человек во грехах — великая любовь, вот то, чего нам всем не хватает! Ее священного прикосновения! Ее безграничности!

И только много позже он вычитал в одной книге, что великие влюбленные прошлого не признавали любви супружеской: постановление суда в Авиньоне от 1174 года даже гласило, что любовь не может распространять свои права на особы, связанные узами брака.

Какое странное и аморальное, но тем не менее недвусмысленное и официально подтвержденное назидание!

Не было ничего более приятного для ушей Данеша, чем этот уважительный шепоток, сопровождающий его при входе в любой кабинет. Даже собственная секретарша глядела на него с тайным восхищением. Да, думал он, далеко я пошел, член коллегии министерства — это вам не шутки. Правда, он весьма смутно представлял себе, что это такое, но чувствовал, как для его карьеры открываются новые горизонты. Что-что, а министерские порядки он знал даже слишком хорошо: одного вдруг постигнет немилость, другого — награда, хотя ни тот, ни другой особенно не провинился и не отличился.

Позже он убедил сам себя, что произошло так исключительно из-за его непревзойденных достоинств, а уверовав в это, ощутил необычайный прилив сил. И потому подумывал, не съездить ли к Марии. Ему всегда хотелось ей импонировать, что, впрочем, с успехом удавалось: преподавательница пения из маленького городка, естественно, влюбилась в него с первого взгляда и, явись он теперь, в апогее славы, приняла бы его не только с милой женской покорностью, но, очевидно, и с восхищением. Идея использовать для этого путешествия именно Томана была блестящей (да, я такой, меня осеняют только блестящие идеи!), оставалось назначить день. А когда закончится ее турне по домам отдыха, надо постараться, чтобы она приехала в Прагу с хорошей рекомендацией, может, удастся ее где-нибудь пристроить. Конечно, сразу на оперу рассчитывать не приходится, на первых порах подойдет что-нибудь попроще, но у нее будет свой угол, приятно всегда иметь ее под рукой. Да и кто говорит, что мои намерения несерьезны? Моя благоверная давно перестала доставлять мне радость.

Ну и ловкий ты мужик, Данеш, тихо говорил он сам себе, просто молодчина. А мир прекрасен и доступен тем, кто хочет его завоевать!

Его мысли прервала секретарша, которая несколько неуверенно положила на стол папку с корреспонденцией.

Он удивился:

— Что такое? Мы ведь разобрались с почтой.

— Да, товарищ директор. Но пришла телеграмма, я думаю, вам стоит ее прочитать.

— Телеграмма? Кто это отчудил?

— Не знаю, — сказала она с виноватым видом. — Мне кажется, это личная телеграмма.

Он открыл папку и пробежал глазами текст. Нахмурился, едва сдержался, чтобы не выругаться, а потом сказал:

— Ничего страшного… Родственница из деревни. Не сообразила послать домой.

Секретарша с явным облегчением удалилась, а Данеш вскочил. Господи, до чего же неосторожны эти женщины! Додумалась прислать телеграмму на работу! Не знает разве, что в учреждениях распечатывают все телеграммы. Такую возможность не упустит ни одна секретарша.

Текст был короткий: «Я должна немедленно уехать. Мария». Неужто нельзя было подписаться так, чтобы понял только я? Какой идиотизм! И почему это ей нужно уехать? Она должна пробыть там еще целый месяц. Вполне приличный срок. А что касается ее работы, так это просто приятное времяпрепровождение. Не ахти как трудно спеть вечером пару песенок для отдыхающих, которые небось помирают со скуки. Зато получила бы бумажку — а это уже вещь серьезная.

«Я должна немедленно уехать».

Милая моя, это, конечно, здорово, но я ведь не могу исполнять любые твои прихоти! У меня тоже работа, и, главное, мне вовсе ни к чему скандалы.

Он возмущенно прохаживался по кабинету. Женщины так неосторожны. И подвержены настроениям. Вообще-то, конечно, она ведь артистка… Но опять же не какая-нибудь там звезда, чтобы выкидывать всякие фортели. В этот момент он совершенно забыл, что когда они случайно познакомились в командировке, ему понравилась именно ее эксцентричность. Нет, не могу я бросить все и поехать за тобой, бесился он, и именно сейчас, когда мне нужно бывать на каждом расширенном совещании в министерстве!

Придется просить Томана, другого выхода нет. Пусть радуется, что мне понадобилась его помощь. Он вызвал секретаршу. Та пришла уже в пальто.

— Вы уходите? — удивился он.

— Рабочий день давно закончился, — сказала она тихо.

— Правда? А я и не заметил… Тогда вызовите мне поскорее Томана.

Через минуту она вернулась:

— Он уже ушел.

Махнув рукой, Данеш вздохнул:

— Сотрудники уходят, а директору приходится засиживаться после работы!

Он снова уселся и принялся жалеть сам себя. Дома жена, с которой никакого контакта, приятельница, правда, ничего, но тоже, к несчастью, думает только о себе. И сотрудники хороши, не могут ни на минуту задержаться, когда требуется.

Насколько он изучил Марию, та может объявиться здесь в любой момент. И никого уже не убедишь, что это просто деревенская родственница. Возьмет и заявится в приемную, а если его не окажется, спокойно объявит, что подождет. Господи боже, когда же наконец женщины поймут, что жизнь мужчины всегда намного сложнее, чем им кажется!

Вот почему он решился на единственный оставшийся у него шанс. Вызвал шофера, а по дороге попросил заехать на Малую страну. Хорошо бы еще сегодня поговорить с Томаном. Пусть завтра утром садится в машину и едет за Марией. Если что-то случилось, надо немедленно привезти ее в Прагу. Еще минуту назад ему очень хотелось, чтобы она была рядом. А теперь он совсем не был в этом уверен.

Когда машина остановилась перед старинным домом, в окне первого этажа раздвинулись занавески: старая Гронкова внимательно наблюдала, кто это приехал в таком шикарном автомобиле. Она так боялась комиссии, которая начнет копать в ее квартире, что не поленилась выйти во двор. Но Данешу удалось проскользнуть по лестнице к Томанам.

Ну и дела, подумала пани Гронкова, ну и нравы! Пана Томана нет дома, кого же это к ним принесло?

Услышав звонок, Гелена решила, что это наверняка тот ужасный реставратор, который неизвестно почему вдруг пропал, и нацепила неприступную маску.

Она была абсолютно уверена, что поставит его на место, хотя еще не знала как. Слишком долго он не давал о себе знать, а для добродетельной женщины это, конечно, больше чем оскорбление.

Она резко открыла дверь, и ей стоило немалого труда сменить гневное выражение каменного лица на приветливую улыбку.

— Вот это гости! — выдавила она наконец, переведя дух.

— Тысяча извинений, к несчастью, у вас нет телефона, а мне срочно нужен Ян.

— Проходите, товарищ директор. Что же вам предложить? — суетилась Гелена.

— Спасибо, ничего не надо. Я заскочил по работе. Иначе принес бы цветы, — нашелся он, снова приобретая утраченную было самоуверенность.

— Мужа нет, он и тот старый чудак с первого этажа пошли на собрание любителей старой Праги.

Данешу хотелось чертыхнуться; идиотизм, бывают же такие моменты, когда ничего не ладится. Он раздраженно плюхнулся в кресло.

— А вы не можете ему кое-что передать? Ну, что я очень прошу его поехать завтра утром… Нет, пожалуй, я напишу, если позволите… Сначала я сам хотел поехать, мы давно собирались, но завтра никак не могу…

И перешел на более доверительный тон:

— Просто у меня есть знакомая, которая сегодня вдруг сообщила, что ей срочно нужно в Прагу, совершенно не понимаю зачем, но вы ведь знаете женщин! Довольно часто они сами не ведают, чего хотят!

— Это кто как, — заметила она.

— Конечно, конечно, — быстро согласился он. — Охотно верю. Только мне пока не встречалась разумная женщина.

— Еще не все потеряно, — улыбнулась она.

Господи, как же он волнуется, царапая на листке записку для Яна. Гелена начала догадываться, в чем тут дело. Ну кто бы мог поверить, что Данешу однажды вдруг так понадобится бывший одноклассник!

— А если сразу не сможет, она там выступает с концертами, пусть он подождет. Все равно я буду на работе до самого вечера.

Он так трогательно взволнован, что его даже жаль! — ликовала Гелена.

Данеш собрался раскланяться, но Гелена задержала его:

— Не беспокойтесь, Ян все сделает. Но если я правильно поняла, у этой дамы вряд ли есть квартира в Праге?

— Нет. Она будет жить в гостинице.

— Разумеется. Но коль скоро мы об этом заговорили, удобно ли это для нее, а главное, для вас? Вы понимаете, что я хочу сказать? И еще, ведь не так-то просто найти гостиницу. Наверное, удобнее жить у знакомых. Хотя бы тут, у нас… Нет-нет, не отказывайтесь сразу. Квартира у нас довольно большая. Дочка в школе, я на работе, у нас ей будет спокойно. Я предлагаю от чистого сердца!

Он смотрел на нее сначала с изумлением, а потом с восторгом:

— Вы просто чудо!

— Такого мне давно уже никто не говорил. А собственный муж просто никогда. Он рассеянно удивился:

— Правда? Да, к слову, та моя… знакомая… она, конечно, пробудет недолго. Ну, день-два…

— Это пусть решает она, — улыбнулась Гелена. Данеш встал:

— Пани Томанова, вы — сокровище!

— Расценивайте это как услугу, которую могут оказать только одноклассники.

Он поцеловал ей руку и подумал: чудо, а не женщина. Умна, рассудительна и, наконец, хороша собой. Данешу было свойственно оценивать женщин со всех сторон.

Когда он ушел, пани Гелена какое-то время постояла в прихожей, размышляя.

Одна знакомая… Мужчины думают, будто они бог весть какие ловкачи, но при этом выдают себя с головой. С другой стороны, Данеш и впрямь настоящий мужчина, трудно представить, чтобы у такого не было любовницы. Он обладает достоинствами, которые ищут в мужчинах женщины. Всем тем, чего нет у моего мужа! Она удовлетворенно улыбнулась: естественно, он будет благодарен за эту услугу.

Вернувшись, Ян застал свою жену сидящей у стола. Гелена читала написанный на клочке бумаги какой-то адрес с таким видом, будто хотела выучить его наизусть. А по лицу блуждала мечтательная улыбка.

Она торопливо объяснила ситуацию и добавила:

— Завтра утром и поедешь. Он удивился:

— Но ведь это глупо! Я ее совсем не знаю.

— Вот и познакомишься. Ты должен это сделать. Я обещала Данешу.

— Такие вещи нельзя обещать. Гелена грозно выпрямилась:

— Недотепа ты недотепа, ну да ладно. Все равно я уже все взяла в свои руки. Знаешь ведь, кто такой Данеш и что он для нас может сделать!

Ян зажмурил глаза и ответил заученной фразой:

— Разумеется, это просто великолепно, если он нам будет обязан, моя карьера в институте и все прочее. Человеческая добродетель оказывается чертовски хрупкой вещью.

— Вечно ты приплетаешь свою философию!

Закончил он уже про себя: все мы так или иначе оказываемся подлецами, кто больше, кто меньше; хорошо еще, что я не должен подличать больше других, потому как мне ничего не надо. Но разве вправе я негодовать на тех, кто должен делать больше подлостей, чтобы выжить? Пусть Гелена как угодно издевается над моей философией, но это печальный факт.

Он еще раз взглянул на бумажку и пробурчал:

— Довольно далеко, у самого Махова озера. Ты ведь знаешь, в последний раз плохо работали фары.

— Поедешь днем. Он вздохнул:

— Ну конечно. Когда мы выезжаем?

— Ты поедешь один. У меня и дома забот хватит, надо приготовить Геленкину комнату. Дочка будет спать со мной в спальне, а ты в столовой.

— Это еще почему?

— Потому что Мария будет жить у нас. Вот теперь можешь изумляться сколько угодно.

И с торжествующим видом вышла из комнаты.