"Такой смешной король! Повесть третья: Капкан" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

Глава II

Когда ушел Заморский — Король не слышал. Он успел вечером лишь рассказать Ивану про Векшеля, избавившись от этой жгучей необходимости, завернулся в одеяло и заснул. Пижамами, что и говорить, ни августейшая особа, ни его стремянный не пользовались. Хорошо все-таки, что удавалось иной раз в хуторских банях помыться, по крайней мере не завшивели. К тому же за состоянием их постельного белья следила Лилиан, хотя и считала, что Король Люкс — «домашний», а следовательно, есть кому о нем проявлять заботу. На самом деле обстояло иначе.

Король бегал на Сааре топить с Юханом баню. Но заленился Юхан: для себя одного топить не хотел, а соседи уже редко ходили, даже вообще не ходили. На всех хуторах старики одиноко околачивались вокруг своих домов, молодежи почти не стало. Старый крестьянин относился к Королю уважительно, но настроение у него постоянно было подавленное: молельный дом закрыт — неизвестно, когда откроют, но, главное, не было Ангелочка и никаких от нее вестей. В дождь и снег слонялся Юхан по хуторскому двору, искал дело, чтобы занять себя, но делать ничего не хотелось. По привычке насвистывал свою песню про Землю Мулги, хотя и на этой земле наверняка жить стало хуже.

Жилось ему, старому человеку, спокойно оттого, что от рождения сам был спокойного нрава. Они с Ангелочком представляли противоположные характеры. Но как теперь ее не хватало!

На хуторе еще осталась кое-какая скотина: барашки, Серая, корова — другую потребовали в погашение нормы продналога. Ничего не поделаешь, всякая власть хочет есть, а, кроме как у земледельца, у кого взять?

С приходом на Остров советских войск появился в Звенинога Эдгар. О нем на Сааре мало знали, поскольку он всегда жил на Большой Земле в Главном Городе. Оказалось, он служил в эстонском корпусе советских войск — наверное, в том самом, о котором в свое время рассказывал Хуго, который формировался где-то на Урале, то ли в Челябинске, то ли в Чебаркюле — Юхану трудно произносить такие названия. И воевал Эдгар в этом корпусе со дня своей мобилизации до самого до Острова в качестве личного парикмахера командира полка. Видать, не все мобилизованные эстонцы прошли такой путь, какой выпал Хуго. Эдгар, похоже, как и многие другие, пришел в этот корпус вполне естественно. Он сам об этом мало говорил.

Эдгар и в Главном Городе стал парикмахером — это его профессия. В армии же… Трудно даже сосчитать, сколько и каких начальственных бород он за все это время сбрил. Но для Юхана Эдгар значил мало, несмотря на его религиозность: тот никогда в деревне не жил — белоручка; теперь тоже поселился в городе Журавлей, стал заведующим парикмахерской, а в его подчинении оказались двенадцать женщин — белохалатная команда. Хорошо все же, подумалось Юхану, когда человеку удается не разлучаться с гражданской работой даже на войне.

Эдгар снова женился: его первая жена подалась с немцами в Германию. Явление нередкое в столь сложное время. Многие воспользовались ситуацией, чтобы укрыться от приближающегося фронта, а многие, чтобы просто изменить свою жизнь: уезжали не в самую Германию — что там от нее осталось! — а чтобы перебраться дальше на запад. Тоже чтобы быть свободными. Роковое это стремление освободить одних от других, чтобы занять их место, роковое для освобождаемых, вынужденных ждать каких-нибудь очередных освободителей в надежде, что хотя бы те, совершив благородное дело, возвратятся к себе домой, дав возможность освобожденным жить, как им хочется, в уверенности, что в случае беды опять придут помочь бескорыстно ради высшей человеческой справедливости на планете. Где взяться, однако, именно таким благородным освободителям? Есть ли такие на планете Земля?

Новую жену Эдгара звать Аидой. Религиозна, как и Эдгар. Миловидная, даже красивая женщина средних лет. Приветливая, рассудительная — Юхану пришлась по душе. Такая не станет легкомысленно швыряться деньгами, как его первая жена, любившая дорогие кушанья, наряды и веселье.

Аида с Эдгаром временно поселились в маленькой неудобной квартирке. Затем Эдгар приобрел в городе недостроенный дом. Нелегкое дело — построить дом, притом такой роскошный. Значит, не такой уж и белоручка, этот Эдгар, раз взялся за дом. Не так трудно оказалось находить работников за умеренную плату, не так дороги строительные материалы, в частности доломит, которого на острове достаточно. Им здесь пользовались для возведения замков, мельниц, домов с незапамятных времен. Что же касается денег, они у Эдгара, по-видимому, имелись: бережлив с детства, даже чересчур, на что сама Ангелочек в свое время обратила внимание. Да мало ли откуда могут быть деньги у честного, работящего человека, который стрижет начальство?

Так и получилось, что трудились они с Аидой, словно муравьи, и довольно быстро их дом приобрел крышу и в какой-то его части они сразу и поселились. Во всяком случае, Эдгар строил — не сравнить со строительством городской тюрьмы: ее, собственно, восстанавливали те, кто и сжег — немецкие военнопленные, и тюрьма тоже росла день ото дня, но сравнительно медленно. Военнопленные, как казалось жителям города, чувствовали себя превосходно: клали камни, возились не спеша, свистели, пели, балагурили, окликали идущих мимо девушек. Для них война закончилась, хотя фатерланд еще не сдавался и фюрер в Берлине все еще призывал сокрушать коммунизм, уничтожать евреев во всем мире.

Поскольку в любом городе тюрьма должна быть, в Журавлях соответствующее начальство для этой надобности приспособило древнюю конюшню неподалеку от парка, этим каменным строением когда-то пользовались как складом. Здесь должным образом разгородили под камеры шесть больших помещений: набили решетки на узкие оконца, расположенные высоко в стене, на них «козырьки», двери железом обили, замки крепкие поставили — чем не тюрьма?

Сведения из окружающей жизни доходили до Юхана, словно ветром надуваемые — отголоски извне. Внутри его собственной сущности жили Ангелочек и ТОТ, без которого Юхан ни себя, ни Ангелочка не мыслил, для него они слились воедино: Ангелочек и Бог.

А вообще, какие у Юхана отношения с Богом? Бог — основа жизни. Разве могут быть сомнения! Юхан помнит своих родителей на острове Хийумаа, братьев — суровых богобоязненных крестьян. Где-то в душе он осознавал, что братья предпочитали поклоняться Богу, чтобы не кланяться русскому царю, которого крестьяне не считали хозяином их земли, ими так или иначе обрабатываемой уже многие тысячи лет, как не признавали они и немецких баронов.

Когда Юхан женился на Ангелочке, она железной рукой его мысли и душу направила к своей собственной, единственной, унаследованной от предков правде — Всевышнему, не задумываясь о том, что тысячелетия их прапредки жили, не считаясь с Ним, которого, в сущности, эстам тоже навязали крестоносцы У нее же самой Писание стало смыслом жизни, даже любовь к собственным детям отступила на задний план. Внешне это выглядело исполнением долга. Но Богу она была предана фанатично. Бог занимал ее душу и мысли и стал ее душою, она загипнотизировала себя Евангелием. Когда в мире война, она сознавала, что, отдав сердце свое Господу, она спокойна: все будет так, как предопределено Господом. Росли ее дети вместе с ними и ее вера. Она и не заметила, как ее любовь к Богу переросла любовь к детям и Юхану, стала всеохватывающей, земная жизнь растворилась в Божьей благодати.

От Юхана не укрывались ее маленькие уловки, когда слово Божье Ангелочком толковалось не по Писанию: если надо было по хозяйству наставлять, она ссылалась на то, «как сказал (якобы) Христос», потому что… мог же и сказать. И часто она приписывала Богу собственные мысли.

С грустью и нежностью вспоминалось все это Юхану. Ему теперь, в сущности, никто не был нужен, даже Его Величество Король. Юхан осознавал окружающую жизнь только с участием в ней Ангелочка, без нее в жизни для старого человека не стало ничего значительного. Ангелочек загипнотизировалась Евангелием, Юхан — Ангелочком.

Корову он доил не потому, что хотел молока, — он жевал по привычке все, что угодно, — а потому, что корову полагалось доить: иначе скотине мучительно. Юхан выполнял долг по отношению к жизни и к Богу. Бог дал жизнь — надо жить, даже если нет Ангелочка, значит, и корову надо доить. Прибежал на хутор Король — пожалуйста, можно и баню протопить, вспоминая, как этот юнец с Ангелочком париться ходил; убежал Король неизвестно куда — Господь и ему путь укажет. И казалось старому человеку, что, кроме собаки, он и не нужен никому, вероятно, Всевышний собакам и поручил разделять с человеком его горе.

Манчи вернулся однажды, когда Юхан сидел на ступеньке предбанника, у его ног лежала Вилка. В Германии все еще продолжалась война, товарищ Сталин торжествовал в предвидении скорого падения рейха. Берлинское же командование лихорадочно искало спасения, чтобы сохранить хотя бы собственные шкуры. Спасать свою шкуру стало потребностью большой части людей на земле, среди них многие тысячи не имели никакой вины перед мировой историей или человеческим родом, но тоже должны были бежать. А в городе Журавлей на Кривой улице художник рисовал вещие картины с лисой и совой и себя между ними, он рисовал свет и тени и искал путь в неведомое. Это было таинство жизни, совсем другой мир — недосягаемо свободный.

В тот же мир, где на крыльце бани сидел Юхан, пришел Манчи. Здесь, по сути, освобожденными могли себя считать только те, кто поспешил выразить освободителям признательность вместе с готовностью преданно служить им.

Так ведь везде в мире всегда бывало.

Шел дождь со снегом, погода стояла хмурая, казалось, что землю окутала непроходящая тоска. В этой хмурой тоске чуткие собачьи уши услышали скрип отворяемой калитки, и Вилка кинулась навстречу вошедшему. Это конечно же был Манчи. Юхан стал тяжело подниматься, лицо его оставалось спокойным, словно Манчи только утром вышел за почтой.

— Хуго не пришел? — спросил Манчи, прежде чем поздоровался с отцом. — Скотине хоть сена успели заготовить, чтоб хватило?..

Таким образом, можно сказать, население хутора Сааре начало восстанавливаться. Недолго немецкому войску удалось пользоваться услугами Иммануэля Рихарда. Он, правда, заметил однажды, что успел заслужить большой офицерский чин, уверял, будто дослужился до звания майора, так что следовало бы обращаться теперь к нему не иначе, как господин майор Манчи… Но всем была известна его потребность во вранье: когда его взяли в немецкую армию, фронт уже подходил к Нарве или даже дальше, так что вряд ли он успел выстрелить в сторону противника. Скоро, как он объяснил, случайно отстал от части, уходящей на большой скорости к западу, затем оказался где-то в лесу, — что бы делали эстонцы без лесов! Но у себя на родине человеку и в лесу жить можно.

Затем на Сааре объявилась, словно никуда и не уходила, Манчита. Она, правда, и раньше бегала сюда помогать Юхану, сочувствовала ему, а в последние дни перестала из-за смущавшей ее, непонятной суровости, а ей посмеяться бывало невтерпеж…

Мелинда прослышала о возвращении Манчи и спустя некоторое время тоже пришла-приехала в надежде, что скоро и Хуго отыщется, хотя не удалось-таки перекрестить его в Хугха Уильямса.

Мелинда все время пребывала в Праакли у своей матери. Если бы спросил кто-нибудь у Юхана, какого он мнения о ней и о ее матери или о ее сестре, проживающей с мужем и детьми в соседней деревне, то Юхан очутился бы в затруднительном положении: он, конечно, в свое время прислушивался одним ухом ко всему, что обо всех ему тараторила Ангелочек, но, признаться честно, не очень вникал…

Менялись власти — менялись на Острове и мужчины, постоянных было мало: ведь всякая власть отправляла островных мужчин защищать их жен на фронте, и несчастным женщинам ничего не оставалось, как нет-нет да и прибегнуть в некоторых затруднительных случаях к помощи чужеземных солдат-освободителей. Вероятно, и Мелинде приходилось… Нет, в точности никто, конечно, не знает, но… Как-то раз на Сааре Мелинда презрительно заметила, что немцы хоть воспитанны и говорят «битте, битте», русские же сразу «давай» или «ну что ты!» и даже оскорбляют, называя «дура»… Тем не менее, несмотря на телесные проблемы, сердце Мелинды, видимо, целиком принадлежало Хуго. Впрочем, солдатам-освободителям ее сердце вряд ли было нужно.

Теперь Мелинда стала бывать на Сааре все чаще, а однажды с весьма независимым видом осталась жить в комнате Хуго, словно тот вот-вот объявится; мотивировала она свое, с точки зрения Манчи, насильственное вторжение тем, что назначили ее секретарем Звениноговского сельсовета.

А Манчи еще недавно представлялось, что наконец-то открылась перспектива стать полным хозяином на Сааре…

Против Мелинды ему возражать стало как-то не прилично: хотя и хромая, но все-таки секретарь сельсовета! Собственно, и Манчи нужно было найти какую-то работу, потому что хутор в последнее время плохо обрабатывался — чем жить?

В сельсовете Мелинде удалось найти выгодную для Манчи работу, во всяком случае хорошо оплачиваемую. Манчи вынужден был признать: и хромая экстремистка может приносить пользу (а ведь когда придет Хуго, то будет уже два претендента на наследство Сааре).

Военные власти, Мелинде неведомо — где, затеяли построить на Острове железную дорогу оборонного значения. Для этого им понадобилось большое количество рабочих, потому что где-то далеко еще большее военное начальство потребовало построить эту дорогу в предельно короткий срок. Даже Мелинда не смела вычислить величину этого срока. Король тоже. Он спросил у Ивана — тот не знал. И Калитко не знал, но сказал: «Это короче кратчайшего». Король прикинул, что величина этого срока, возможно, равняется на «обезьянью скорость»… Когда-то в детстве Алфред рявкнул ему: «Марш отсюда с обезьяньей скоростью!» Означало это необходимость исчезнуть быстрее, чем Алфреду понадобится времени на снятие брючного ремня. Лично Король сомневался, что возможно построить железную дорогу оборонного значения с такой скоростью… Тем более что дорога должна обогнуть всю береговую линию Острова и одному черту известно, какие грузы намеревались по ней перевозить. Разбиравшиеся в военном деле старики полагали, что дорога готовится для дальнобойной артиллерии: с какой стороны ни подступи к Острову, туда же по круговой дороге в нужное место доставят пушки.

Мелинда многих сельчан, кому эта работа казалась посильной, уговаривала идти на постройку железной дороги. Поскольку она занимала в сельсовете интеллигентную должность, к тому же всегда все знала и бывала права, у нее получалось убедительно.

Питались на Сааре уже не так, как в ранней юности Короля: Юхан ел теперь свою неизменную салаку с картофелем и хлебом в одиночестве; Манчита и Манчи ели в своей комнате, так же и Мелинда. Король, когда случалось ему здесь быть… он, пожалуй, ел с Вилкой во дворе. Он не грыз ее косточки, не хлебал из ее миски, хотя она вряд ли бы возражала. Просто, когда он добывал что-нибудь от Юхана, Манчиты или Мелинды, то предпочитал делиться с Вилкой. Они устраивались где-нибудь в сторонке и вместе завтракали или обедали.

С продуктами обстояло плохо. Мелинда и Манчита нет-нет да и приносили что-то из своих отчих домов. Единственно, саареское молоко делили на всех, благо корова не требовала за него платы. Ухаживала за ней Манчита, не брезгуя столь малоинтеллигентной работой. Словно все забыли, что когда-то ее звали Лейдой. А все из-за Эйнара… Впрочем, о нем также ничего не было известно, в каком краю ел теперь мышей, так что Манчи даже хулиганить стало не с кем — в одиночку неинтересно; не было и Антса Аруского, тот, наверное, где-нибудь скрывался, возможно не знал еще, что власть опять переменилась. То же самое «соперник» Его Величества — Калев с Большого Ару.

Что же до Алфреда, то он запретил распространяться о себе даже отцу, чтобы в случае чего старику не было надобности врать и мучиться угрызениями совести. Алфред и скрывался, и не скрывался. Он не чувствовал себя в чем-то виноватым.

Некоторые из его рядовых в самообороне были вынуждены в сорок первом вступить в истребительный батальон, об этом знал даже сам Майстер. Но за ними не числилось крови, и никто им эту вынужденную службу у красных в вину не ставил. И за Алфредом тоже не было крови: он участвовал в облавах — самое большее. Ему не приходилось стрелять нигде более, как на стрельбище. А что фельдфебель… Ему дали это знание при поступлении в самооборону. А дослужился он до него в республиканской армии. Потому себя виновным ни перед какой властью не чувствовал, но уж он-то знал, как пытали и убивали в сорок первом ни в чем не повинных.

Кто не помнит этого юркого русского с густой кучереватой шевелюрой, о ком вначале никто даже не мог сказать, какого он звания: в гражданском костюме с тельняшкой под пиджаком, на голове морская фуражка. Моряк — не моряк, военный — не военный. Как Векшель… Зингер-Золинген. Что начальство — было видно по тому, как часовые матросы пропускали его и в парк, и в замок, отдавая честь. Павловский.

В свое время Майстер заставлял и Алфреда ходить по следам этого человека: искали «друзей» Павловского, понимая, что сам он конечно же вряд ли остался на Острове ждать «вознаграждения» от тех сограждан, кого откопали в замке. Увы! И друзья этого предприимчивого малого тоже не жаждали всенародно признания. Усилия гестапо не увенчались успехом. Правда, удалось схватить неких зубных врачей мужа и жену, производивших с разрешения Павловского какие-то чисто медицинские «опыты» (за сколько времени сварится человеческая рука?) с приговоренными. Оказывается, он был на острове начальником военной разведки. Это его команда охраняла подступы к замку, это его пьяные матросы в начале войны постреляли наличествующий скот на городской бойне и вывезли из города на грузовиках. Задушевным другом Павловского являлся якобы некий Рииз — эстонец с «чистой душой», теперь снова объявившийся на острове.

Вспомнилось, как Павловский шпиона ловил…

Немецкие самолеты бомбили базы, а Павловский думал думу: откуда они знают, где базы? Арестовали крестьянина: тот негодяй пахал в белой рубашке с белой лошадью! А борозда вела в сторону склада с горючим… Вот каким способом крестьянин немцам место горючего указал. Горючее перепрятали на всякий случай. Однако загадка: как бы повернул свою борозду крестьянин, если бы пришлось ему на ходу указать новое место расположения базы с горючим? «Шпиона» схватили, и не надо ломать голову над его дальнейшей судьбой…

Алфред скрывался первое время у Земляники в Кабула. Однако в деревне невозможно следить за происходящим в городе, а быть в курсе дел считал необходимым. Может же статься, что и не ищут его вовсе… Иллюзия, конечно. И он это понимал. С другой стороны, если ищут, то не так и сложно вычислить, у кого и где он может прятаться. После всевозможных прикидок, калькуляций, гаданий он и решил поселиться в городе — в доме на Малой Гавани, в квартире за железной дверью.

Скрывался не скрывался, но жил скромно, не высовывался. Павловского не видно, не слышно. Однако в городе — Рииз, хотя, говорили, он не занимал особых должностей. Но и это тоже: сегодня не занимает, завтра наоборот.