"Идеальная копия: второе творение" - читать интересную книгу автора (Эшбах Андреас)
Андреас Эшбах Идеальная копия Второе творениеГлава 1– Так вот, что насчет этого вечера, – сказал отец Вольфганга, – прежде, чем мы отправимся, я хотел бы кое-что тебе рассказать. – Он копался в выдвижном ящике комода. – Юлия, – прокричал он в сторону ванной, – где мои запонки? Из ванной послышалось что-то невнятное в ответ. – Что же? – спросил Вольфганг. Он уже полчаса стоял полностью готовый к выходу: отдраенный щеткой пиджак, начищенные до блеска туфли, волосы тщательно уложены и приглажены. Он переминался с ноги на ногу, больше всего на свете мечтая уже давно быть в пути. – Юлия, – повторил доктор Ричард Ведеберг. Из-за огромной гривы седых волос коллеги прозвали его Бетховен. – Я ищу мои запонки, те самые, перламутровые. Дверь ванной открылась, выпуская облако лавандового пара: – Либо они в комоде, в выдвижном ящике, – устало сказала мать Вольфганга, – либо… – В комоде их нет. – Тогда поищи в кабинете. – Но откуда моим запонкам взяться в моем… – Просто поищи. – Дверь захлопнулась. Вольфганг наблюдал, как отец с недовольной миной удалился в кабинет и вернулся с парой запонок. – Итак, – удовлетворенно сказал он, – они были в кабинете. – Он встал перед большим зеркалом и принялся возиться с рукавами своей рубашки. – Так вот, что касается концерта сегодня вечером, тебе следует знать, что этот виолончелист, Хируёки… Юлия, – крикнул он снова, – не знаешь, где мой галстук? Темно-красный, шелковый? Снова открылась дверь ванной и наружу снова повалил лавандовый пар. – Вернее всего у тебя в кармане. – И правда, вот и он. Вольфганг закатил глаза. Если так будет продолжаться и дальше, они точно опоздают. Достаточно обыкновенной пробки на шоссе, и они приедут к окончанию концерта. – Хируёки Мацумото, – продолжил он имя, которое начал произносить отец. – Ему ведь только семнадцать, знаешь, – продолжил тот, полностью сосредоточившись на своем галстуке. – Вундеркинд, так о нем, по крайней мере, пишут в газетах. Впрочем, газетчики всякого рады назвать вундеркиндом. В любом случае он из очень древнего и знатного японского рода, состоящего в дальнем родстве с императорским домом. Всего семь месяцев назад он давал свой первый публичный концерт, а теперь уже выступает с мировым турне. – Ого, – непроизвольно вырвалось у Вольфганга. Дело в том, что он и сам с раннего детства играл на виолончели. Учитель уверял, что у него есть настоящий талант. Карьера классического музыканта считалась делом решенным. – Ты же знаешь, я глубоко против того, чтобы детей лишали детства ради будущей карьеры. Но искусство такое дело, которому следует посвятить всю жизнь. Особенно это касается музыки. Тут требуется основательное образование, – продолжал отец. Он подошел к сыну и улыбнулся, глаза его светились. – То же ждет и тебя. Вскоре тебе придется выступить на публике. И она будет носить тебя на руках, как этого молодого японца. Вольфганг почувствовал, как во рту у него все пересохло от волнения. – Ты правда так считаешь? – Ни капельки не сомневаюсь, – подтвердил отец, – сегодня вечером ты сможешь заглянуть в свое собственное будущее. Он и не догадывался, как он был прав и как вместе с тем ошибался. На другом конце города, в темной, провонявшей дымом пивной, где никто ничем не интересовался, кроме содержимого собственной кружки, встретились двое мужчин. Первый был худощавый, почти тощий бородач c выдающимся носом и тонкой сеткой острых морщинок вокруг глаз, хотя на вид ему было всего около тридцати. Он пододвинул своему собеседнику листок с парой еле разборчивых каракулей. – Парня зовут Вольфганг Ведеберг, – сказал он, – вот адрес, школа, в которую он ходит, и все остальное. Второй мужчина – коренастый человек со слегка припухшим лицом, взял листок и пробежал его глазами. – Только слежка? – спросил он. – Только слежка. И фотографии. Он не должен вас заметить. Коренастый сложил листок вчетверо и засунул его в карман своей темно-серой рубашки. – Я зарабатываю на жизнь, – сказал он и потянулся за своей кружкой пива, – тем, что никто меня не замечает. Концерт проходил в настоящем роскошном замке. Они прошли по мягким красным коврам, вверх по широким лестницам с мраморными перилами, сквозь большие светлые комнаты, полные золота и празднично одетых гостей. За длинными столами, покрытыми белыми скатертями, суетились молоденькие девушки-официантки, доверху наполняя бокалы с шампанским, а за тихим рокотом человеческих голосов можно было слышать многообещающую какофонию оркестра, настраивающего музыкальные инструменты. Вольфганг украдкой поглядывал на мать. В этот вечер она была свободна, как никогда, и казалась почти счастливой. В темном вечернем платье, с длинными блестящими черными волосами и в скромном жемчужном ожерелье на шее, она была действительно прекрасна. До замужества мама была профессиональной певицей, изучала музыку и пела в небольшом концертном зале в Берлине. И хотя она и отрицала это, Вольфганг все равно подозревал, что она до сих пор сожалеет о брошенной после его появления на свет музыкальной карьере. Отец тоже выглядел настолько величественно и великолепно в своем парадном смокинге, что его можно было принять не за слушателя, а за главного дирижера. Полный нетерпеливого ожидания, он расхаживал по зале, то и дело привечая знакомых, и как только прозвенел второй звонок, сказал: – Скоро начнется. Надо занять свои места. Достойные мужи в длинных мантиях взирали с портретов в тяжелых рамах, как, пробираясь к своим местам сквозь длинные ряды стульев, не торопясь, рассаживаются гости и утихают разговоры после третьего звонка. Конферансье приветствовал публику, представил дирижера, подождал, пока стихнут вежливые аплодисменты, а затем объявил: – А теперь, уважаемые дамы и господа, восходящая звезда на музыкальном небосклоне… юноша из страны Восходящего Солнца, Хируёки Мацумото, которого многие называют Пабло Касальсом двадцать первого века… Поприветствуем его вместе! Зал буквально взорвался аплодисментами. Хлопал и отец, заговорщицки кивая Вольфгангу. Вольфганг не хлопал, он наблюдал, как худой юноша со светлой виолончелью в руках вышел на сцену и поспешил к центру, к своему месту, слева от дирижера. От волнения Вольфгангу стало жарко. Одна мысль, что и он когда-нибудь… и, может быть, очень скоро… была захватывающей! А аплодисменты, казалось, никак не желали смолкать. Как это ни было глупо, но Вольфгангу всерьез представлялось, что все эти овации предназначались ему, и он почувствовал, как краснеет. Господи мой Боже! Дирижер поднял палочку, призывая зал к тишине. – Смотри внимательно, – шепнул ему отец, все еще одним из последних продолжая хлопать. Публика затихла. Началась прелюдия, тихая как дуновение ветерка, только намек на будущие мотивы. Хируёки приготовил смычок и сосредоточился в ожидании своей партии. А затем молодой японец взял первый звук. И этот звук подействовал на Вольфганга, как электрический шок. Тем же вечером бородач вернулся в свою комнату в гостинице, снял пиджак, понюхал его и, состроив гримасу отвращения, повесил на вешалке на открытое окно. Потом он рухнул на постель, достал из кармана листок с номером телефона, который передал ему портье, взял с прикроватной тумбочки телефонный аппарат и набрал номер. Заслышав в трубке гудки, он откинулся на кровати и уставился в потолок. На том конце взяли трубку. Чей-то голос пролаял: – Да? – Конти, – сказал мужчина на кровати. – Томмазо, – прозвучало нечто среднее между криком и стоном. – Вы хоть иногда включаете мобильный? Я целый вечер пытаюсь вас найти. Бородач невозмутимо изучал узор из светлых пятен на потолке. – Ну вот вы меня и нашли. – Несмотря на иностранное имя, его немецкий был безупречен. Пыхтение в телефонной трубке продолжалось. – Черт побери, Томмазо, вы ведете себя так, как будто в нашем распоряжении все время мира. Вы хоть можете себе представить, что здесь происходит? Редакторы меня поедом едят. Другие газеты тоже заинтересованы в этой истории, это вы, надеюсь, понимаете? – Конечно, – сказал бородач, медленно скидывая ботинки. – Но другие газеты ничего не знают о Ведеберге. – И мы должны это использовать! – взревела трубка. – Нам надо опубликовать этот материал как можно скорее. Первую полосу, Томмазо, вы получите первую полосу, только пошлите мне наконец хоть что-нибудь, что можно было бы на нее поместить! – Сначала я должен быть абсолютно уверен в своей информации. – Боже ж…! Да что с вами такое, я не знаю. Работать с вами всегда было мне только в радость, но сейчас вы ведете себя исключительно… нет, лучше промолчу. Из распоследней афганской дыры я получал от вас больше информации, чем из Шварцвальда. Томмазо, какая муха вас укусила? Бородач тяжело вздохнул: – Я просто выполняю свою работу. А вы больше дергаетесь, чем обычно, вот и все. – Дергаюсь? Конечно, я, черт возьми, дергаюсь. Главный редактор должен дергаться, и еще как, иначе он ни на что не годен. Вы думаете, я могу спокойно спать? После всей этой подготовки, всех денег, которые мы угрохали? Стоит кому-нибудь напасть на тот же след и опубликовать материал в другой газете – и все, я больше не главный редактор. Меня после такого позора даже дворником никто не возьмет. – Никто не нападет на тот же след. То, что знаю я, не знает никто другой. – Вы всегда так говорите. – Ну хорошо, представьте себя на моем месте. Неужели вам не хотелось бы полностью удостовериться в том, что все, что вы пишете, – правда? Снова пыхтение и пауза. На заднем плане слышен гул голосов и перестукивание клавиатур. – Мне нужны иллюстрации. Достаточно одной, Томмазо, пожалуйста. Чтобы я мог их показать на летучке. И напишите наконец хоть что-нибудь, иначе я сам это сделаю. Бородач вздохнул. – Хорошо. Я пошлю вам все, что у меня есть на данный момент, если вы пообещаете мне, что ничего из этого не появится в печати. – Заметано. Фото есть? – Получу послезавтра. Последняя реплика не привела собеседника на том конце провода в восторг. И все же он сказал: – Хорошо. Посылайте что есть. Положив трубку, бородач поднялся с кровати и поплелся к заваленному рекламками письменному столу, на котором стоял его ноутбук. Но он ничего не написал, а только бессмысленно уставился на белую стену напротив. Затем он схватился за голову и пробормотал себе под нос: – Porco dio! Что же я наделал? Весь концерт Вольфганг умирал мучительной смертью. Под рубашкой в три ручья тек пот, но он нисколечко не удивился бы, если бы оказалось, что это не пот, а кровь. Невозможно было описать, как играл молодой японец. Невозможным казалось и то, что отец всерьез верил в то, что он, Вольфганг Ведеберг, сможет когда-нибудь хоть на капельку приблизиться к такому мастерству. А он ведь и правда в это верил. То и дело, после каждого головокружительного пассажа, отец посматривал на него с таким видом, как будто хотел сказать: ты следующий. Да никогда в жизни! Никогда в жизни не сможет он так играть. Пальцы Хируёки буквально танцевали по струнам. Его смычок казался живым. И, конечно же, он все играл наизусть, без нот. Вольфганг смотрел на него и казался себе грузовиком, от которого ожидают, что он будет участвовать в ближайших гонках «Формулы-1» и даже займет на них первое место. Он как можно глубже забился в кресло и мечтал только об одном – провалиться под землю. Все вокруг исчезло за густым туманом, реальны были только он и виолончелист на сцене и эта мелодия, которую тот непринужденно извлекал из своего инструмента. Голову Вольфганга наполнили причудливые фантазии: ему казалось, что после концерта все станут показывать на него пальцами и смеяться над ним или заставят его выйти на сцену и повторить то, что сыграл Хируёки, а он, весь красный от стыда, попробует – и опозорится на всю жизнь. Ему казалось, что в зале никто уже давно не слушает музыку, а все лишь смотрят на него и удивляются наглости, с которой он всерьез намеревался сравняться с таким виртуозом. Хируёки играл настолько… непринужденно. Вольфганг в растерянности смотрел на японца. Тот был сосредоточен, это верно, но его пальцы исполняли самые сложные пассажи так уверенно, что казалось, можно удвоить ритм, и он сыграет в два раза быстрее, но так же четко и без ошибок. Ошибки? Похоже, Хируёки Мацумото вообще не знал, что это такое. В этот вечер земля не поглотила его, пот все так же стекал по его спине, и никто не показывал на него пальцем и не смеялся. Тем не менее в тот вечер, сказал себе Вольфганг, он смог ответить на один давно мучивший его вопрос, вопрос об истинной силе его дарования. Несомненно, некоторый талант у него был. Одного выступления перед учительницей музыки в пятом классе ему хватило, чтобы обеспечить себе вечную пятерку по музыке, независимую от его успеваемости. Он хорошо знал множество классических пьес для виолончели и мог бы, не опозорившись, сыграть в струнном квартете. Однако, чтобы приблизиться к тому мастерству и легкости, которые он видел на сцене, одних упражнений было недостаточно. Между ним и Хируёки зияла непреодолимая пропасть. Когда все наконец закончилось, он был счастлив. Он хлопал вместе со всеми, но ему казалось, будто вместо ладоней он ударяет друг о друга два мокрых мешка. Выходя из зала, он двигался как чурбан, потому что рубашка от пота прилипла к телу. Стоял свежий майский вечер; когда они вышли на улицу, он замерз. – Было прекрасно, не правда ли? – спросил отец в самом превосходном расположении духа. И мама поддакивала ему! Вольфганг молчал и мысленно проклинал каждый метр пути до парковки. – Ну и как? – спросил отец, когда они наконец дошли до машины. – Разве я тебе не говорил? Вольфганг почти падал с ног от изнеможения. – Да, – выдавил он и обхватил себя руками, чтобы согреться. – Когда-нибудь, – продолжал отец свое вдохновенное предсказание с ключом зажигания в руках, – мы вернемся сюда и все будет так же, как сегодня. С той лишь разницей, что на плакатах будет стоять имя Вольфганга Ведеберга. «Никогда в жизни», – подумал Вольфганг, но ему не хватило сил произнести это вслух. Вместо этого он попросил: – Может, мы сядем в машину? Мне холодно. |
||
|