"Баллада судьбы" - читать интересную книгу автора (Варжапетян Вардван Ворткесович)

Глава 19

Гарь и смрад подняли в небо тысячи парижских ласточек, гнездившихся на колокольнях, башнях, под карнизами. Они стремительно кружились над городом, над морем черепичных, шиферных, свинцовых, медных крыш, не в силах отыскать в пожарах и дыму потерянные гнезда с осиротевшими голодными птенцами. С высоты птицам казалось, что дым окутал не только весь громадный город, но грозовой тучей расползается над бескрайней равниной, золотящейся полями, до деревушек Исси, Жантильи, Вожирар, Виль л’Эвек — до темно-зеленых округлых холмов, видневшихся на севере, до меловых откосов Монмартра, белевших на юге.

Ветер кружил перепончатые крылья ветряных мельниц, воды Сены и Бьевра вращали тяжелые жернова, но не могли намолоть и пригоршню муки, зато чума не уставала перемалывать людские жизни. В полях, шурша, осыпалось спелое зерно, но не видно было жнецов с острыми серпами, зато чуме в то лето досталась обильная жатва. Горели дома, ревел скот, плакали женщины и дети, молча смотрели мужчины, шепотом творя молитву. И по двенадцати дорогам к воротам Парижа нескончаемо тянулись беженцы, скрипели повозки, брели коровы, лошади, ослы, вздымая красную и серую пыль, оседавшую на землю уже черной — от жирного копотного дыма. Но все двенадцать городских ворот уже третью неделю были наглухо закрыты; в кованые скобы стража вбила громадные железные брусья; подъемные мосты, перекинутые через рвы, подняли.

Коровы стояли в воде, мыча от боли, даже не отгоняя оводов, — их не доили третий день. Должно быть, проточная речная вода облегчала страдания животных, — они все дальше заходили в Сену, вздымая морды. Волна захлестывала их, и наконец черная корова с обломанным рогом поплыла к Сите, за ней еще три коровы и теленок. Выбравшись на вязкий илистый берег, животные побрели, звеня бубенцами. Стража, охранявшая ворота, расстреливала их из арбалетов. Рыжей телке стрела попала в бок, она упала, поднялась, разъезжаясь копытами, и, подталкивая рогами теленка, тяжело побежала к реке, чтобы вернуться на остров Коровий перевоз. Островом владел парижский епископ Гильом Шартье, но в те дни никто не решался ступить на клочок земли с одиноким шалашом паромщика, куда сбежались все бездомные псы, рвавшие на куски обезумевших коров.

Через ворота Сен-Мартен из Ситэ в город въехал всадник на игреневом злом жеребце. На горбатом мосту Богоматери он придержал коня, лениво разглядывая плывущую корову с раздутым бурым брюхом. Несмотря на жару, всадник был одет в пунцовый, расшитый серебром камзол и плащ с широкими парчовыми рукавами в голубых разводах. Голые гладкие колени, не прикрытые короткими шелковыми штанами, сжимали бока рыжего коня. Вздохнув, он обтер потное лицо кружевным платком, смоченным в чесночном соке, оглянулся — следом ехали латники.

Граф Жоффруа де Сен-Марен не знал, зачем король с такой поспешностью призвал его в Париж из зáмка, куда он удалился подальше от чумы, и был недоволен — он, де Сен-Марен, не ровня какому-нибудь красавчику Филиппу де Комину по прозвищу Дамуазель, которого в любое время дня и ночи можно призвать в королевский покой во дворце Турнель. Подземелье Турнель король называл «мой зверинец»: злодеи там томились в железных клетках и, подобно диким зверям, рычали, потеряв от холода, голода, пыток человеческий облик.

Правда, в последние месяцы государь чаще останавливался в Бастилии, но и здесь стенания и крики узников, доносившиеся через окованные железом двери, смущали слух венценосца.

13 июля 1466 года Людовик XI повелел прево Роберу д'Эстутвилю выпустить узников, заточенных в Гран Шатле, Пти Шатле, Консьержери, Бастилии и Турнель, — некому стало охранять тюрьмы. Но самых опасных преступников, уличенных в сношениях с бургундцами и пикардийцами, палач Анри Кузэн и его подмастерья без лишнего шума удавили той же ночью и бросили в громадные ямы кладбища Невинно убиенных, куда со всего города свозили умерших от чумы.

Стража, выехав вперед, оттесняла к стенам домов черные повозки погребальщиков, груженные трупами; там были вперемешку свалены и босые кармелиты в серых рясах, подпоясанных узловатыми веревками; и дамы с задранными нижними юбками, с длинными вуалями, закрывшими лицо; и школяры в сутанах голубого и фиолетового сукна; и даже невеста в красном подвенечном платье — чума не щадила никого.

Госпитали превратились в чумные загоны, куда стражники сгоняли стенающие толпы больных. На Свином рынке и живодернях пустовали торговые ряды, зато на Хлебном рынке печи булочников не остывали даже ночью — хлеб подорожал в два раза. Нажились и домовладельцы: постояльцы, уплатившие денежки за полгода и за год вперед, нашли вечное прибежище, съехав из квартир на кладбища. В конторах нотариусов скрипели перья — писцы не успевали писать завещания. Охрипшие священники по двадцать раз на день отпускали грехи умиравшим. Плотники уповали на святого Иосифа, сапожники — на святого Криспина, пекари — на святого Гонория, лекари — на святого Кузьму, садовники — на святого Фиакра, плотовщики и лодочники — на святого Никола, а все вместе — на деву Марию, владычицу и заступницу. В гавани матросы рубили топорами канаты, оставляя якоря на дне Сены, лишь бы скорее отплыть в Марсель и Тулон; под тяжестью людей трещали сходни; в грязной воде барахтались люди, овцы, свиньи.

Ту часть города, куда свернула кавалькада, называли по привычке Болотом — когда-то здесь было болото, куда Камюложон заманил Второй галльский легион Цезаря. Странным казалось, что здесь, на булыжной мостовой, со всех сторон стесненной подступившими великолепными дворцами, некогда опасно зыбилась трясина, со свиным чавканьем пожравшая глупых римлян. На великолепной звучной латыни они истошно проклинали коварство паризиев. Они нашли смерть в вонючей жиже, но их речь осталась, окаменев в сводчатых порталах, стрельчатых шпилях, толстостенных мощных башнях, крепостных стенах из грубо отесанного камня.

Вдоль стен аббатства Сен-Мор всадники направили коней в узкую и глубокую, как овраг, сумрачную улицу Сент-Антуан, поднимавшуюся к Ангулемскому подворью, сиявшему позолотой крутых крыш, над которыми вонзались в небо шпили и колокольни королевского дворца Турнель. Обогнув подворье справа и миновав арку ворот Сент-Андри, всадники достигли мрачной громады Бастилии — грозных башен, казавшихся стволами исполинских пушек, нацеленных в небо. Громовые раскаты крепостного колокола заглушали здесь перезвон колоколов всех сорока четырех церквей правого берега, служивших молебен по велению папы Павла II.

Подъехав к воротам главной башни Бастилии, де Сен-Марен, которого встречал комендант, спрыгнул с коня и поднялся по крутой каменной лестнице в круглую комнату, обитую золотистыми соломенными циновками. В единственном кресле сидел король. Не переставая макать перо в медную чернильницу, он внимательно слушал прево Робера д'Эстутвиля — рослого рыжебородого мужчину в алом плаще, наброшенном поверх легкого панциря из алой кордовской кожи; когда король переставал писать, почесывая пером длинный нос, придворный поглаживал пальцем коротко стриженные усы или глубокую вмятину на шлеме. Закончив письмо, король запечатал его желтым воском.

Людовику XI исполнилось сорок три года, но он казался значительно старше. Возможно, такое впечатление усугубляла не только его внешность — морщинистые руки, поседевшие немытые волосы, прилипшие к бледному лбу, тонкогубый неулыбчивый рот, но и бедная неряшливая одежда: потертое черное трико, серый обносившийся плащ, засаленная шляпа из самого скверного сукна. Две желтые витые свечи освещали властное угрюмое лицо.

Даже не обернувшись, чтобы взглянуть на вошедшего, Людовик упорно смотрел на прево. Его раздражали подстриженные усы.

— Государь, вчера герольды объявили королевский указ: отныне считать одно денье равным трем денье.

— Это мы знаем и без вас. Мы бы предпочли сейчас услышать о тех, кто распространяет гнусные слухи о скорой высадке англичан в Арфле.

— Ваше величество, позвольте мне ответить на этот вопрос вечером, хотя, вполне возможно, тех, кого мы разыскиваем с великим тщанием, успела раньше нас выследить чума.

— Монсеньор, не сваливайте свои заботы в могилы кладбища Невинных — оставьте немного и себе. А что это за дело Жиле Сулара? — Людовик вытащил из вороха бумаг самую нижнюю, близко поднес к прищуренным глазам.

— Жиле Сулара и его свинью казнили, ибо следствием установлено тягчайшее злодеяние — чернокнижие.

— Как?! И свинья читала? Уж не считаете ли вы нас таким же дураком, как ваших следователей?

— Свинья покусала трех горожан, а именно тех, которые донесли на Жиле Сулара. Преступник сожжен, свинья закопана живьем.

— Тут написано, что пятьсот вязанок хвороста для костра взяты в Морсанском порту. Неужели не нашлось дров поближе?

— Увы, государь!

— Но это не все, чем мы недовольны. Прокорм свиньи составил восемь парижских денье ежедневно, а следствие продолжалось одиннадцать дней. Это слишком дорого, монсеньор, если вспомнить, сколько наших подданных вдоволь не едят даже хлеба. Как вы нам только что сообщили, отныне одно денье равняется трем, так что разницу за прокорм свиньи велите взыскать в королевскую казну немедленно из жалованья прокурора Корбейля. А сейчас оставьте нас. Да, и передайте нашу просьбу своей очаровательной супруге: пусть она вам купит новый шлем — этот погнут.

— В битве при Монлери, государь!

— Народ хочет мира, не надо напоминать ему о войне. А заботу о наших победах оставьте историографу Матье, он с удовольствием послушает рассказ о ваших подвигах на поле боя. Вы согласны с нами, Жоффруа?

Граф де Сен-Марен молча поклонился. Прево, пятясь, вышел в низкую сводчатую дверь.

— Граф, вы, кажется, удивлены, что мы призвали вас? Да, да, удивлены, судя по вашему лицу. А знаете ли вы, сколько подданных мы потеряли за эти дни? Лишь парижан почти шестьсот сотен. А с мертвых подати в казну не взыщешь.

— Но их имущество, ваше величество…

— Для королевства живой пахарь или оружейник куда нужнее мертвого вельможи, а посему мы повелели объявить Париж священным городом; указ уже скреплен печатью, и чем скорее герольды огласят его во всех уголках нашей Франции, тем быстрее поспешит сюда народ. Весь конный и пеший гарнизон Парижа отныне мы подчиняем вашей власти, граф, и всех гонцов тоже — епископских, торгового старшины, ректорских. Прево уже уведомлен об этом и окажет вам любую помощь, какую вы сочтете нужной для исполнения нашей воли без промедления.

— Но, ваше величество, объявить Париж священным городом — значит распахнуть ворота для всех головорезов и висельников королевства!

— Вот вы и позаботитесь о городских воротах, мы вам поручаем их охрану. — Король замолчал и подул на перо, вытянув губы. Черные волоски вороньего пера затрепетали. — То, что ваше усердие будет должным образом вознаграждено, вы, зная нашу милость, понимаете и сами. Да, вот что еще, наш преданный Жоффруа: насколько мы помним, вы знакомы с мэтром Франсуа Вийоном… Ну, ну, не хмурьтесь так! Увы, в Париже не осталось ни одного поэта — живого, конечно, а это непорядок, граф, это возмутительно. Так вот, мэтра Франсуа Вийона — а он непременно поспешит в Париж, услышав наш указ, — мы повелеваем доставить в нашу резиденцию Турнель. Надеюсь, вы его узнаете, даже если он будет одет в ваш плащ и камзол. Ну вот и хорошо, мы знали, вы согласитесь с нашей просьбой. А вам очень подошло бы платье кавалера ордена Золотого руна. Велите портному сшить платье, а орден мы пожалуем сами.

Оставшись один, Людовик, шаркая ногами по ковру, подошел к узкому окну, забранному позолоченной решеткой, и долго смотрел на город. Пять лет назад он взошел на престол, и с тех пор не случалось ни одного дня, когда бы дела оставили его в покое: «Шестая университетская смута» — бунт строптивых школяров; осада Парижа богопротивным герцогом Карлом; страшная комета 1465 года, и вот теперь — чума. Он один, а полчища врагов Франции несметны. Он разгромил бургундцев при Монлери; он сжал Сорбонну в своем жилистом кулаке так, что из чернильных душ магистров и лиценциатов брызнула кровь; он навел порядок в столице; запретив горожанам под страхом смертной казни носить кинжалы, повелел с наступлением темноты зажигать на окнах свечи и привязывать собак; он, как собак, посадил на цепь наглых баронов; он дал власть парламенту; он наполнил оскудевшую казну золотом. Но сейчас его ум и воля бессильны, — он смотрел на Париж, окутанный смрадным дымом, как мать, склонившаяся над больным ребенком.

…Граф Жоффруа де Сен-Марен мог быть доволен — платье кавалера ордена Золотого руна сшили на день раньше срока: длинную алую мантию, отделанную петельками из крученой серебряной нити; камзол багряного атласа, подбитый мехом и затканный золотыми искрами и крестами; шляпу с меховой опушкой; белые вышитые перчатки. В открытом ларце, отражая пламя свечей, сверкала золотая цепь с барашком — орден Золотого руна. Граф двумя пальцами вытянул цепь, собрал на ладони. «Ну что же, посмотрим, как завтра вытянется нос у графа де Шеврез!»

— Ваша светлость, капитан Тюска спрашивает, не соизволите ли вы удостоить его своим вниманием.

— Тюска? Это еще что за болван?

— Капитан городской стражи, — ответил слуга.

Граф погладил мочку уха, встал у кресла, опершись кулаком на подлокотник.

— Пусть войдет.

Тюска поклонился, высоко откинув руку со шляпой, исподлобья с восхищением оглядел графа.

— Клянусь кровью Христовой, мне не доводилось видеть такого великолепного платья даже на государе.

— Вам нравится?

— О ваша светлость, эти складки подчеркивают мощь вашей фигуры, а сочетание алого шелка, белого батиста и золотого шитья просто изумительно!

— А сзади? Не морщит под мышками? Взгляните-ка, милейший.

Граф прошел по зале — от кресла к стене, завешанной оружием.

— Чтобы передать мое восхищение, нужен поэт, а не солдат. — Сен-Марен брезгливо поморщился. — Хотя, как я считаю, самое подходящее место для поэта — тюремная камера с крепкими засовами и прочной решеткой. Ведь и птичка звонче поет в клетке.

— В клетке?

— В клетке, ваша светлость.

— Поет?

— Заливается, ваша светлость.

— Ну, ладно… А что вас привело ко мне, капитан? Только восхищение моей особой или еще что-нибудь?

— Возможно, вы слышали, что чума прибрала капитана де Лонэ, коменданта Шатле…

— Этого старого пройдоху?

— Удивительно метко сказано, ваша светлость. Уж не знаю, как он относился к своим детям, но преступников защищал, как наседка своих цыплят. Упаси господи было дотронуться до убийцы или заговорщика, замышлявшего козни против нашего короля. Я думал, он прикажет расстелить в камерах перины и велит стражникам развлекать негодяев танцами и пением.

— По-моему, вы слишком пристрастны к де Лонэ.

— Я?! Ваша светлость, я говорю вам, как на исповеди. Дознанием по делу стражника Гарнье, которое я сам проводил, установлено, что он приносил лютню заключенному Франсуа Вийону, он же выносил из крепости его мерзкие стихи, высмеивающие влиятельных особ и почтенных горожан. Кроме того, комендант разрешил Вийону содержать в камере животное.

— Что за животное? Собаку, что ли?

— Мышь, которую этот висельник… О нет, я не могу повторить в вашем присутствии.

— Да говорите, черт возьми!

— Ваша светлость, он звал свою мышь Жоффруа.

— Как?! Моим именем! Назвать мерзкую тварь именем графа де Сен-Марена! Всей крови этого балаганщика не хватит, чтобы смыть грязь с моего герба. Ну что же… А где она порхает сейчас, ваша певчая птичка?

— Увы, точно не установлено. Возможно, в Реймсе, а может, в Авиньоне, но где бы ни порхала, она скоро залетит сюда. Узнав, что государь объявил Париж священным городом, Вийон непременно поспешит сюда, уж можете не сомневаться, ваша светлость. Мышь со всех ног побежит в мышеловку.

— Вы, кажется, смышленый малый, капитан. А что вы там болтали насчет де Лонэ?

— Ваша светлость, я человек военный, к тому же обремененный семьей… Жалованье в пятнадцать турских ливров было бы не лишним для меня. И если вы будете так добры, что замолвите за меня словечко перед господином прево…

— Перед этим выскочкой! Зарубите на своем носу, капитан, что граф де Сен-Марен не нуждается в посредниках, когда обращается к господу богу и королю. Но, любезный, не рассчитывайте на мое покровительство раньше того… Надеюсь, вы поняли, о чем я говорю? У вас есть надежные люди?

— Еще бы! Лейтенант Массэ д'Орлеан, сержанты Маркэ, Филибэр, Перне Маршан — у каждого из них должок к Вийону, и они с радостью спустят с него Шкуру.

— Я прикажу своим людям оказать вам помощь, если понадобится. Можете на них рассчитывать. Поступайте как хотите, но мышеловка должна захлопнуться. Сен-Марен никому не прощает обид! Запомните, капитан. Так, значит, под мышками камзол не морщит?