"Добрый мэр" - читать интересную книгу автора (Николл Эндрю)

~~~

Вскоре часы собора пробили вновь. Служащие и продавщицы, а вместе с ними и Агата стали возвращаться на свои рабочие места. Когда Агата вошла в кабинет, добрый мэр Крович уже сидел за столом, там же, где она его и оставила. Газета, раскрытая на недоразгаданном кроссворде, пустая кофейная чашка и крошки печенья красноречиво свидетельствовали о том, как он провел это время.

— Вам нужно лучше питаться, господин мэр, — сказала Агата, сметая крошки в руку.

— Вечером поем как следует.

— Обязательно. Вы хотели написать два письма. Займетесь этим сейчас?

Она сходила к своему столу за записной книжкой, села на зеленый стул напротив Тибо, и он продиктовал ей письма к главному инженеру и начальнику управления культуры и искусства.

— Как вы думаете, нужны нам в музее люди, которые открывают посетителям двери? — спросил он.

— Больше они ничего не делают?

— Кажется, ничего.

— Я не уверена. А сколько мы им платим?

— Не знаю. Поэтому и хочу поговорить с начальником управления.

— Ну, — неуверенно сказала Агата, — с одной стороны, мне не хочется, чтобы люди теряли работу, но с другой стороны, как налогоплательщик…

— Да-да, именно так и я подумал.

— Еще один вопрос, и я определюсь со своим мнением. А в городском музее Умляута есть такие служащие?

— Крайне важный вопрос, проникающий, как обычно, в самую суть проблемы! Непременно надо будет спросить об этом у начальника управления.

День тянулся медленно. Тикали часы, стрекотала пишущая машинка, Агата готовила кофе. Принесли вечернюю газету. Заглянув в нее, Тибо порадовался, что его персону вытеснила с первой полосы новость о пожаре на ликероводочном заводе Арнольфини. Никто не пострадал, производство планируется возобновить уже завтра. Утренняя газета все еще лежала на столе, в кроссворде осталось неразгаданным одно-единственное слово, гордо возвещавшее пустыми клеточками о своем триумфе.

— Моя бабушка всегда говорила, что утром не следует смотреть в окно, — сказала Агата.

— Да, потому что нужно же будет чем-то заняться вечером. Спасибо, госпожа Стопак, мне всегда нравилась эта шутка.

— Сейчас, кстати, у вас будет, чем заняться. Уже почти пять. Не забыли о бракосочетании?

— Нет, не забыл. Девушка с паромной пристани. Как ее зовут?

— Катарина.

Пока Тибо надевал пиджак и поправлял галстук, Агата взяла газету с кроссвордом.

— Двадцать четыре по вертикали — импи. Боевое построение зулусов называется импи.

— Как-как?

— Импи.

Тибо восхищенно покачал головой.

— Я несколько часов ломал голову над этим словом. Откуда вы его знаете?

— Я вообще очень много знаю.

— Да, я не сомневаюсь. Вы, госпожа Стопак — гордость нашей городской системы образования. Значит, Катарина?

— Катарина.

— И?

— И Симон. У нее рыжие волосы и платье ей немного мало. Он — прыщеватый мальчик, который никак не может понять, как он во все это ввязался. Все данные, как обычно, изложены в анкетах.

— Катарина и Симон. Катарина и Симон. Что ж, пригласите их.

— Иду, — сказала Агата и вышла из кабинета все той же легкой плавной походкой, которая восхищала Тибо не меньше, чем ее способность решать кроссворды.

Вскоре Агата вернулась, ведя перед собой участников церемонии. Тибо достал из шкафа деревянный пюпитр и встал за ним, под городским гербом с моим улыбающимся изображением. Он и сам улыбался, приветствуя жениха и невесту, только вот их лица что-то были невеселы.

Тибо посмотрел на хмурую пухлую Катарину. Все в ней было какое-то неудачное: неудачное платье, неудачный подбородок, неудачные ноги, напоминающие ножки бильярдного стола, неудачный оттенок рыжих волос. Неудачная девушка. Она шла за неохотно переступающим ногами юношей, Симоном, подталкивая его перед собой, чтобы тот произнес в присутствии мэра нужные слова. Его лицо было все в прыщах, вызывающих в памяти библейские описания гнойных язв, — среди нас, праведных созданий, такая катастрофа на лице встретила бы осуждение как безвкусная демонстрация чрезмерного рвения. Одет он был в зеленый костюм явно с чужого плеча.

Добрый мэр Крович вышел из-за пюпитра, чтобы пожать брачующимся руки в своей знаменитой манере, прижимая зажатую в правой руке ладонь гостя сверху левой рукой, чтобы выразить искренность и глубину своих чувств.

— Симон, Катарина, здравствуйте, — мягко сказал он.

Те что-то неразборчиво пробормотали в ответ.

— Вы одни? — спросил Тибо.

Они посмотрели друг на друга. Посмотрели на мэра.

— С вами есть кто-нибудь? — Тибо не терял надежды получить ответ.

— Там была женщина, которая провела нас сюда, — сказал юноша.

— Да, это госпожа Стопак, мой секретарь. Но разве вы не привели с собой друзей? Где ваши родители?

Симон посмотрел на свои ботинки — точнее, на кончики их носков, выглядывающие из-под огромных штанин.

— Мой отец не захотел прийти. Он говорит, что я спятил. Не хочет об этом и слышать.

— А моя мама на работе, — сказала Катарина.

Тибо внимательно посмотрел на них. Дети. Они же просто-напросто дети. В его обязанности не входит сочетать браком детей. В особенности тех детей, родителей которых настолько не интересуют их собственные отпрыски, что они даже не зашли посмотреть на их свадьбу.

— Я не могу зарегистрировать ваш брак, — сказал он.

— Нет, можете, — сказал Симон. — Нам очень нужно.

— Вам нужно. А вы этого хотите?

Они посмотрели друг на друга — прыщавый юноша и неудачно-рыжая девушка.

— Нам нужно, — сказали они вместе.

Тибо почувствовал щемящую тоску в груди. Он понял, что ничего не может поделать. Перед ним стояли два гражданина Дота, которых он не мог защитить — даже от самих себя. И может, подумал он, именно поэтому они ему так симпатичны. Может быть, ему хотелось бы, чтобы именно таких людей было больше в его городе. Простые, некрасивые люди, которым «нужно» пожениться. Может быть, именно это чувство стыда — не меньше, чем чувство гордости, — необходимо такому городу, как Дот. Первое без второго лишено смысла. Второе без первого опасно.

— Я не могу зарегистрировать ваш брак без свидетелей, — сказал Тибо и позвал Агату. — Госпожа Стопак, эти молодые люди хотели бы, чтобы вы и Петер Ставо были свидетелями на их свадьбе. Не будете ли вы так любезны спуститься вниз и позвать Петера?

— Конечно, — сказала Агата. — А Катарина мне поможет.

Она сделала приглашающий жест рукой. В движении этом чувствовалось что-то вроде улыбки или даже ободрительного подмигивания. Катарина ушла вместе с ней, а Симон и добрый мэр Тибо Крович остались наедине, разделенные пюпитром. Тибо прокашлялся. Симон выдавил из себя слабую улыбку.

Тибо решил вернуться за стол и немного посидеть.

— Давайте присядем, — предложил он. — Они могут вернуться еще не скоро.

— Спасибо, я постою, — ответил Симон.

Тибо сел за стол и стал смотреть юноше в спину. Он решил сесть, и теперь глупо и неудобно было бы вставать. Симон решил остаться стоять и не мог теперь передумать и сесть. Так они и застыли, глядя в одну сторону, делая вид, что с интересом рассматривают меня, пришпиленную к гербу, словно огромная бородатая бабочка. Разговору это не способствовало, зато Тибо мог наблюдать шею Симона. Кожа на ней была розовой и раздраженной от бритвы парикмахера. Вдоль воротничка тянулась линия из трех вулканических прыщей.

Говорить было не о чем. Тибо немного пошуршал вечерней газетой, потом спросил:

— Вы уверены, что не хотите присесть?

— Нет, спасибо, я постою.

Отвечая, Симон слегка повернул голову, и это движение вызвало извержение одного из вулканов на его шее. На воротнике появилось маленькое красное пятно.

— Как хотите, — сказал Тибо.

И вот в конце концов, после целого столетия ожидания, Агата вернулась, ведя за собой Петера Ставо и Катарину. Петер расстался со своей коричневой спецовкой и выглядел вполне прилично событию. С Катариной же произошло маленькое чудо. Когда Симон обернулся, чтобы взглянуть на нее, его изрытое прыщами лицо озарилось улыбкой. За то время, что их не было, Агата каким-то образом умудрилась превратить Катарину в невесту. Она сделала ей другую прическу, повязала на шею шелковый шарф, пустила в ход румяна, тушь и помаду из своей косметички и вручила букет голубых цветов. Тибо узнал эти цветы. Они стояли в серебряной вазе перед картиной, изображавшей последний бой мэра Сколвига. «Почему бы и нет? — подумал Тибо. — Поступок не менее храбрый, чем любое из деяний Сколвига».

Петер Ставо подошел к Симону. Они обменялись рукопожатием.

— Мои наилучшие пожелания, — сказал Петер.

Агата заняла место рядом с Катариной и заулыбалась.

Тибо вдруг заметил, что они все улыбаются. Агате удалось сделать эту маленькую, потрепанную, стыдящуюся самой себя девчонку счастливой. Он встал за пюпитр и начал произносить положенные слова. Когда пришло время для того, чтобы Катарина и Симон взялись за руки, Агата приняла маленький букет и встала в сторонку, опустив глаза на цветы.

Тибо множество раз приходилось читать эти слова, но сейчас ему казалось, будто он слышит их впервые. В них не было абсолютно ничего из того, что есть в словах, которые произносят во время венчания в церкви: ни поэзии, ни величавости, ни чувства. Это были просто казенные формулы, официальный язык которых не отличался от языка разрешения на содержание собаки или охотничьей лицензии, однако сегодня они неожиданно показались Тибо странно волнующими. Он прочитал слова, которые должен был повторить за ним Симон, представляя себе, что жених он сам и что произносит он эти слова для Агаты.

Она стояла поодаль, скромно опустив глаза на взятый у невесты букет, а он обещал ей хранить верность до конца своих дней и одновременно сознавал, насколько он нелеп и как вообще все глупо, — то самое дурацкое чувство стыда и приличия, которое принудило этих детей быть вместе, не давало ему приблизиться к такой женщине, как Агата.

Когда Тибо сказал:

— Можете поцеловать невесту, — по его щеке потекли слезы. Агата подняла глаза, увидела их и тоже немножко всплакнула.

— Ну и ну, глаза на мокром месте! — сказала она и отвернулась, чтобы вытереть слезы. Им удалось обмануть друг друга.

И церемония завершилась не втихомолку на заднем крыльце, а на ступенях у главного входа в Ратушу, под смех и дождь из конфетти, которое Петер выгреб из своих карманов (на самом деле это были собранные им за многие недели бумажные кружочки из десятков дыроколов, что стоят на столах десятков служащих).

Потом они опрокинули парочку рюмок в «Фениксе» («Только одну. Нет-нет, мне хватит. Ну ладно, ладно — но имейте в виду, это вы меня заставили! Только одну — и всё!»), после чего расстались, обнявшись на прощание («Шарф? Оставьте его себе. Нет-нет, это свадебный подарок!»), и разошлись по домам: Тибо пошагал по Замковой улице, Агата осталась ждать трамвая на углу у Ратушной площади, Петер поднялся по лестнице в свою квартирку, расположенную прямо над мясной лавкой — не лучшей в городе, но уверенно занимающей второе место, а новобрачные, Катарина и Симон, побежали, смеясь, вниз по склону холма навстречу будущему — что бы оно им ни готовило.

Агата посмотрела им вслед и попыталась понять, что она чувствует. Зависть? Жалость? Тоску по прошлому? Раздражение? Потом вздохнула и отвернулась.

Холодный ветер, продувавший Замковую улицу, нагнал Тибо на трамвайной остановке и донес до него отголоски смеха Катарины и стук ее каблучков по брусчатке. Неудачная — так он назвал ее. Теперь он упрекал себя за это. Это были — оба — заурядные, скучные, некрасивые дети, вслепую бредущие по заурядной, скучной, некрасивой жизни, — но, по крайней мере, они бредут не в одиночку. «Неудачная? — говорил себе Тибо. — Черт возьми, Крович, когда это ты успел стать таким высокомерным?»

Подошел трамвай. Час пик уже прошел, и в полупустом салоне легко было найти свободное место. Тибо сел рядом с двумя похожими на него самого пассажирами: преуспевающие, хорошо одетые мужчины средних лет, немного засидевшиеся в баре, поскольку торопиться домой особо незачем.

Через несколько остановок добрый мэр Крович сошел на углу у киоска и по улице, усаженной вишневыми деревьями, дошел до своей калитки по правую сторону дороги. Калитка, казалось, обессиленно прислонилась к ограде, словно пьяница — к фонарному столбу. «Надо что-нибудь с этим сделать, — подумал Тибо. — Нет, в самом деле, ну что это такое!» Нагнувшись, он прошел под березой, на которой висел на случай прихода гостей медный колокольчик, и увидел, что на нем сидит бабочка и стучит по ободку своими тоненькими, как конский волос, ножками. Когда он уже дошел до дома и сунул руку в карман за большим черным ключом от входной двери, ему все слышался тонкий-тонкий звон с противоположного конца садовой тропинки.

Несколькими минутами ранее в центре города Петер Ставо открыл дверь своей квартиры. На кухне стоял пар от тушеного мяса с клецками. Петер поцеловал свою толстую жену, простоявшую перед этой самой плитой все тридцать лет, что они жили вместе, а та хлопнула его кухонным полотенцем по шее и раздраженно сказала:

— Ничего не скажешь, рано ты сегодня! К тому же еще и пил.

Но когда Петер сел за стол, повернувшись к ней спиной, и открыл газету, она посмотрела на него и улыбнулась.

А на другом краю Дота Агата сошла с трамвая и, стараясь держаться прямо и идти ровно, свернула на Александровскую улицу, миновала магазин Октаров, поднялась по лестнице и на лестничной площадке у своей двери, рядом с мусорным ведром, увидела Гектора, пытающегося отскрести от сковородки обуглившиеся остатки пищи.

— Ээ… — сказал он. — Извини. Мы со Стопаком… Ты что-то задержалась, и мы решили попить чаю.

По лестнице плыл дымок. Внутри квартиры он был гораздо гуще.

— Пожарных вызвали? — холодно осведомилась Агата.

— Ну не надо так, — сказал Гектор. — Агата, я не хотел. Честно. Извини.

— Где Стопак?

— Там. Вздремнул немного. — Гектор глупо хихикнул. — Немного вздремнул, вот и все. Тяжелый день…

— Полагаю, весь день вы клеили обои в «Трех коронах»?

На это Гектор смог ответить лишь:

— Ну не надо так, Агата. Я не хотел. Честно.

Он стоял на лестничной площадке, держа в одной руке тупой нож, а в другой — обугленную и исчерченную серебряными шрамами сковородку, из-под неровных усиков торчала сигарета. Агата посмотрела на него и чуть не расхохоталась. Вот во что превратилась ее жизнь!

— Сковородку-то выброси, — сказала она. — Брось в ведро, и дело с концом. Она испорчена. Мне такая не нужна.

Гектор уже собирался в третий раз сказать, что он не хотел, но в последний момент передумал, молча положил сковородку в мусорное ведро и закрыл крышку.

— Я сделаю тебе бутерброд, — сказала Агата и прошла на кухню. Там она с холодной яростью гарпии принялась резать хлеб, строгать ветчину и откручивать крышки банкам с соленьями. Гектор молчал. Съев все, что ему дали, он сказал «спасибо» и ушел.

В четыре утра, когда Стопак проснулся на диване с ломотой в шее и присохшим к небу языком, тарелка с приготовленными для него бутербродами все еще пребывала там, куда Агата ее поставила — покачивалась в такт дыханию у него на животе.

Так и текла жизнь Тибо и Агаты — один день похож на другой, все как обычно. Утром они садились на трамвай в противоположных концах города, приезжали на работу, и Агата погружалась в дела и грустила, потому что в целом мире не было никого, кто бы ее любил и кому она была бы нужна, — в то время как за дверью, всего лишь за стеной, сидел добрый Тибо Крович, страдающий от того, что во всем огромном мире ему не был нужен никто, кроме госпожи Стопак.

Они обманывали друг друга. Они обманули друг друга на свадьбе: Агата решила, что его слезы были простым проявлением сентиментальности, и даже подумать не могла, что плакал он оттого, что желал ее и не мог обрести; а Тибо не догадался, что она плакала от зависти к Катарине, которая ждала ребенка. Они обманывали друг друга каждый день тысячей различных способов, и никто не решался признаться, что им чего-то не хватает, никто не осмеливался заговорить о своей душевной боли, никто не хотел рассказать правду о своей жизни. И им удавалось — почти удавалось — обманывать друг друга.

И все-таки они и утешали друг друга тоже. Агата утешала Тибо своей радостной красотой — она не могла не быть красивой; а Тибо утешал ее своей добротой — он не мог перестать быть добрым. Они согревали друг друга этими дарами — добротой и красотой. Доброта и красота драгоценны. Их всегда не хватает.

Шли дни, измеряемые боем соборных курантов и звяканьем кофейных чашек, шли недели, измеряемые лентами для пишущей машинки и заседаниями комитета по благоустройству; и день за днем, неделя за неделей они втайне тянулись друг к другу, успокаивали друг друга, сами того не осознавая, и врачевали друг другу раны. Для Агаты, все утро поглядывавшей на голубой эмалированный контейнер, стоящий на том самом месте, где когда-то красовалась маленькая красная коробочка из магазина Брауна, лучшим моментом дня был тот, когда она садилась у фонтана и изображала радостное изумление при виде бутербродов, которые сама для себя приготовила дома, — но и для Тибо это тоже был лучший момент дня. Видите, вот он стоит наверху, на секретном балкончике у флагштока, и смотрит, смотрит на нее. Это точка опоры его жизни.

А когда Тибо в одиночестве возвращался в свой старый дом и сидел на кухне, ожидая, пока остынет сырная корочка на омлете, когда он лез в свой портфель, набитый документами городского совета, надеясь, что найдет там Агату, надеясь, что сможет избавиться от мыслей о ней, — она сидела в квартире на Александровской улице, над кулинарией Октаров, и думала о нем.

Когда Стопак лежал в постели, похрапывая и не обращая внимания на красивую, благоухающую женщину рядом, или когда Гектор стоял на ее кухне, жарил сосиски на ее плите и сплевывал в ее раковину, когда его сигарета выжигала дырки на ее столе, первой мыслью Агаты было: «Мэр никогда бы так не сделал. Уверена, мэр Крович никогда бы так не поступил. Не могу себе представить, чтобы господин мэр вел себя подобным образом».

Ночью, лежа в постели и поглаживая Ахилла, который превратился в роскошного сильного кота с когтями-саблями, она всегда вспоминала о нем. «Спокойной ночи, Ахилл, — говорила она. — Спокойной ночи, господин мэр. Спокойной ночи».

И там, в большом доме на другом конце города, одинокий мэр Крович слышал ее и, перевернувшись на другой бок под стеганым одеялом, сделанным его мамой, когда он был еще маленьким мальчиком, и натянув его на голову, говорил сквозь сон: «Спокойной ночи, госпожа Стопак. Да благословит вас Господь».

Видите, как они присматривают друг за другом?