Март

4 марта в 12 часов мы взлетели с острова Средний, с которого в 1930 году, усилиями команды Георгия Ушакова, началась история советской полярной классики. В нашем вертолете, кроме нас со Славкой, летит Доминик с сопровождающими ее двумя финскими журналистами и Бернар. Во втором вертолете — корейцы и Боярский. Северная Земля где-то справа, но я не вижу ее вершин — восток скрыт непогодой. Запад чище, слева можно видеть паковые льды Северного Ледовитого океана, доходящие на горизонте до темных, мутных от испарений пятен открытой воды. Около двух часов тряски по воздушным ухабам, напоминающей езду на гусеничном тракторе — и вертолеты садятся у деревянного навеса с множеством двухсотлитровых металлических бочек — это и есть северная оконечность архипелага Северная Земля, место старта всех экспедиций к вожделенному Северному Полюсу — знаменитый мыс Арктический, с координатами 81°16#8242; с. ш. и 95°35#8242; в. д., известный в нашем мире не меньше, чем мыс Горн или пролив Дрейка.

Принимаем нарты из вертолета. Они настолько тяжелые, что само собой отпадает желание надеть лыжи — мы привязываем их поверх нарт, прощаемся с провожающими, набрасываем рюкзаки, смотрим на компас и выступаем к Северному Полюсу. Все происходит не так знаменательно, как об этом всегда думалось: под ногами твердый фирн, поверхность ровная, кое-где торчат обломки льда. Мороз не чувствуется. 130 килограммов груза тащатся за мной на веревке, упруго, но в последний момент податливо. Ничего, получается, и совсем не смертельно. И все же, что-то говорит нам о великом моменте, уже пришедшем в нашу простую жизнь. Оно таится перед нами, сидит в мглистом, испещренном торосами Горизонте.

Первые два километра прошли за два часа на одном дыхании. Славка идет впереди, бредет не отталкиваясь палками, волочит их за собой. Я пытаюсь не отставать, и мне это удается ценой крайнего напряжения. Потом я, копируя Славку, пробую тащить санки не отталкиваясь палками, но это оказывается невозможно, и мои сани просто останавливают меня. Мы тащим одинаковый вес, только я легче Славки на 25 килограммов, и я быстро понимаю, что на этой арктической трассе это мой недостаток. Тогда я «включаю» руки, мне приходится отчаянно молотить палками, чтобы разогнать сани и не отстать. За Славкой семенит Доминик. В ее нартах сейчас 50 килограммов (остальное ей в три приема будет заброшено вертолетом позже), поэтому она идет на лыжах, которые часто пробуксовывают из-за отдачи, и я думаю, что скоро она последует нашему примеру, снимет их и положит в нарты.

Через час наши с Доминик пути разошлись: она пошла левее. Нас уже окружают торосы, и, продираясь через них, мы все больше и больше втягиваемся в новые, неизвестные для нас взаимоотношения с Арктикой. Пока все находится в пределах нашего понимания. Торосы заставляют нас перейти на челнок, сразу же приходит некое облегчение, когда начинаем методично и настырно перетаскивать через препятствия сначала рюкзаки, потом нарты. За этим занятием мы не замечаем, как входим в долгие сумерки, и на пятнадцатой «полянке», в окружении застывших ледяных глыб, ставим палатку. Разбивка лагеря и бивачные работы проходят быстро и без задержек. И это несмотря на то, что до этого у нас со Славкой не было совместных экспедиций. Все делается по одной, отработанной в зимних походах схеме — железной схеме матерого советского туризма. Начиная с пятидесятых, наши предшественники в туризме, а потом уже и мы, выработали строго определенный свод правил, который всегда оказывался причиной успеха походов по зимней Арктике. Поэтому, ставя лагерь, нам не надо было спорить и что-то друг другу объяснять. Свою первую ночевку мы со Славкой ставили молча и быстро, как будто этим только всю жизнь и занимались. Наблюдая за нашими действиями, я подумал, что, окажись кто-нибудь из нас двоих в команде Скотта, мы бы не дали погибнуть этой экспедиции. На своем родном «поле» Славка излишне въедлив и пунктуален. Он склонен соблюдать букву туристского закона больше, чем прощать несоблюдение. Я видел, что наши устремления сильны и лежат в одном русле, это было главным и вполне достаточным для меня доводом, чтобы успокоиться. Поэтому, в отличие от Славки, я поубавил свою приверженность жестким правилам в мелочах, но за Полюс был готов ломать хребет и, может быть, себе самому в первую очередь.

Первая ночь. На термометре -42°. Где-то рядом происходит торошение: лед визжит, скрипит, кажется, у самой палатки. После ужина забираемся в спальники. Пока они сухие, мерзнуть не будем. Не спим. Неожиданно приходит резкий удар, да такой, что мы перекатываемся в спальниках. Понимаем, что ледовое поле наехало на льдину, на которой стоит наша палатка. В палатке темно, я нащупываю ручку фонаря, тревожные мысли сменяются ужасом. Потом засыпаю. Что-то снова пробуждает меня — грохот стал сильнее, теперь он уже у самого уха. Сейчас ледовые глыбы начнут заваливать палатку! Но куда бежать от них в ночи, в такой мороз? Страшный скрип нарастает. Но чтобы одеться, нужно несколько минут. Славка поднимает голову. Выскальзываю из спальника, развязываю вход, в носках выскакиваю из палатки, с опаской оглядываюсь. В серых плотных сумерках застыли контуры нависших над палаткой торосов. Серая ночная атмосфера, сплетенная морозом в густую, непреодолимую для человеческой плоти сеть, неподвижно лежит на поверхности ледяных глыб. Вглядываясь в торосы, я готов поймать любое их движение. Но все незыблемо, все мертво в этом ночном мире. Я слышу, как работает «экскаватор», слышу его истошный скрип, визг льда, раздираемого беспощадным «ковшом». Я начинаю понимать, что он может стоять вовсе не за ближайшими торосами, а в километре, возможно и дальше. Заледенев, возвращаюсь в палатку и, не теряя скорости, проникаю в спальник.

Слава описывает первую ночевку: «Долго не мог заснуть. Била сильная, уверенная дрожь. Видать, не только из-за холода, но и нервная. Лег в одном спальнике, в ходовых вкладышах, мокрых перчатках и сам сильно сырой, спальник стал мокрый изнутри. Ночью часто просыпался, затаив дыхание слушал, как идет торошение, стонут льдины и раскачивается палатка. В каждом шорохе чудится медведь. Проснулся до будильника на особо сильный толчок и раскачивание. Гера выскочил посмотреть. Все на месте. Утром -39°. Вышли в 8:30. Ноги отошли только в пути. Первый переход опять без лыж. Второй переход — челнок на лыжах, совсем другое дело, но недолго: пошли сплошные торосы, тянуть очень тяжело…».

Третий день мы работаем. Видит Бог, как мы работаем! Всё в хаосе торосов. Вчера прошли чуть больше трех километров. Сегодня примерно столько же будет. Мы уже делим свой груз на три ходки и то продираемся с трудом. Нарты, как они бедные выдерживают! Особенно на спусках, когда они срываются вслед за нами с двухметровых глыб и бьются лбом. Но главное — наше настроение отличное, ведь мы идем к Полюсу! Возвращаясь к вещам, мы буквально бежим, мы встречаемся на этом пути с радостью, адресуя друг другу веселые, задиристые приветствия. У нас еще много сил, мы веселы еще и потому, что уверены: мы будем на Полюсе! Как будто до него осталась не тысяча, а всего несколько километров.

Слева от нас тянется белый пологий холм, северной своей частью плавно ниспадающий в океан, мимо которого мы тащимся третий день. Теперь мы видим, что это и есть мыс Арктический, куда нас не довезли вертолетчики — они-то об этом знали! Эта «шутка» в восемь километров стоит нам двух с половиной дней пути.

Слава: «Пока пишу заметки, издалека все время доносится непрерывный фон — скрежет, шорох, как будто ветер гудит в соснах. Утром и днем -36-38°. Вечером не смотрел. За ужином сделали глупость: приоткрутили гайки на крышке скороварки. Обдало струей каши с водой, хорошо, что виндблок не промокает. Ручку все время грею на свечке, сильно мерзнут руки».

А вчера Арктика взяла первую дань. Мы наткнулись на след Доминик и вскоре догнали ее. Она уперлась в большой вал торосов и не смогла перетащить через него свои нарты. Общая высота вала была около восьми метров, но основная трудность его преодоления состояла в том, что он был сложен из крупных ледовых глыб. Доминик сообщила нам, что утром провалилась в воду одной ногой. Слава помог ей перетащить нарты, и она пошла дальше, а мы принялись перетаскивать свое барахло. Через два часа я увидел финку опять, на этот раз я почувствовал — что-то случилось. Она сидела посередине небольшого — всего метров тридцать — поля и держала ногу над пламенем примуса. Пальцы ноги были белые. Вокруг были разбросаны вещи, по снегу рассыпаны таблетки. Она что-то кричала по-английски. Я быстро скинул рюкзак и принялся растирать ее пальцы. Они были твердые, как мороженая картошка. Я работал как автомат, без устали растирая пальцы Доминик. Я понимал, что сейчас все зависит только от меня. Минут через двадцать подошел Славка. Он начал ставить ее палатку, а финка, надев мои канадские ботинки, бегала по периметру поляны. Я сидел на коврике, засунув свои ноги в спальник. Казалось, пальцы Доминик отошли, в палатке она принялась сушить над примусом свой мокрый ботинок. Она попросила нас не уходить сегодня, и мы поставили рядом свою палатку.

Утром Доминик как ни в чем не бывало поприветствовала нас несколькими фразами, из которых стало понятно, что все в порядке и она продолжает движение к полюсу. Мы преодолели несколько валов сжатия, причем в некоторых случаях, выискивая места наименьшего сопротивления, приходилось идти на юг. Вскоре мы вышли к воде. Мы стояли на берегу большого водоема и долго не могли осознать, что перед нами вода. Пейзаж, к которому мы успели привыкнуть за последние несколько дней, состоящий из разбитого в глыбы льда, простирающегося до горизонта, над которым господствовали лишь холод да порывистый ветер, изменился. Пришло кислое на вкус, безысходное ощущение беды. Перед нами предстала открытая вода, шириною всего 800 метров, еще чистая, не подернутая молодым льдом, и это при нынешней температуре воздуха говорило о том, что полынья образовалась несколько часов назад. Еще вчера, перед встречей с Доминик, переползая через торосы и постоянно вглядываясь вперед, мы видели весь этот район, но воды здесь не было, да ее и не могло здесь быть вчера при довольно слабом юго-восточном ветре. Льды разошлись этой ночью. Теперь юго-западный ветер нещадно колошматил по нашим фигурам, выдувая последнее тепло и отгоняя противоположный берег со скоростью 600 метров в час. Так на наших глазах открывалась знаменитая в этих местах Североземельская заприпайная полынья.

Большая вода появлялась здесь всегда, когда приходили южные ветра. Припай, зацепившись за сушу, оставался, а северный лед уходил в направлении ветра. Иногда полынья раскрывалась до нескольких сотен километров. Ее ширина зависела от силы и длительности южного ветра. Потом приходили ветра северных румбов и гнали лед назад, на юг, в сторону островов Северной Земли. Все это заканчивалось грандиозным столкновением дрейфующих и паковых полей, исчисляющихся миллиардами тонн. В результате рождались торосы, подобные тем, по которым мы ползли до сих пор, делая по три километра в сутки.

Мы поставили палатку на южном «берегу» полыньи, на большой поляне, подальше от торосов — это было правилом ночевок на дрейфующем льду, ставить палатку подальше от возможных неприятностей и иметь достаточно свободного пространства в случае вероятных подвижек льда. Вечером по нашему следу приползли корейцы. Я пошел к ним на встречу. Ким пожаловался мне, что в его нартах лежит 150 килограммов, и этот факт угнетает его. Корейцы плохо говорили по-английски — наверно, еще хуже нас, очень часто мы совсем не могли их понять, все кончалось обоюдным смехом, и мы переходили на другие темы. У них были прекрасные палатки, обтекаемой формы, с тамбуром, добротного по фактуре материала — что называется, западного качества, именно то, что я видел в последние годы на экспедиционных буклетах. Наша палатка-полубочка была объемнее и выше, и в этом было ее преимущество по части комфорта. Она быстро собиралась, была двухслойной, пошита из тормозного парашюта. Материал продукции нашей авиапромышленности делал ее прочнее любой другой палатки, но то, что она была белого цвета, пускало насмарку все ее преимущества. Одеты корейцы были в комбинезоны и добротные красные пуховки. Пуховая одежда и пуховые спальники были эффективны в горах и в Антарктиде, но только не в Арктике, это мы знали железно. Лыжные крепления у них были современные, пластиковые, мы их называли «лапти», глядя на них, трудно было найти какой-нибудь изъян. Но для переходов через торосы эти крепления не годились, я поломал две штуки таких креплений в более спокойных местах — на застругах в тундре. У нас были отработанные годами, кондовые, нержавеющие пружинные крепления, изготовляемые серийно, но до сих пор подпольно, на почтовом ящике уральского военного завода. В них можно было спокойно пускаться в любую костоломку. На одежде у корейцев было множество шевронов спонсоров, все для моего понимания было предельно качественным, что вызывало дикую тоску от созерцания наших собственных, доморощенных вещей. Но от чего нельзя было оторвать глаз, так это от их нарт. Это были настоящие, качественные изделия из прочного пластика, с возможностью состыковывать их друг с другом и переплывать через разводья. Нарты были объемные и легкие одновременно, длиной более двух метров, что позволяло им ровно идти в торосах по глыбам льда. У каждого на случай пересечения водных преград имелось пластиковое каячное весло, это было логично, и я предложил корейцам плыть через полынью. Ким посмотрел в сторону полыньи и попытался объяснить мне, почему они не собираются этого делать. Судя по тому, что это объяснение закончилось угощением нас вкусным вяленым мясом, этот момент стал переломным в отношениях между двумя национальными сборными. Корейцы явно хотели, чтобы проблему переправы через полынью разрешили другие, несмотря на то, что наши санки были в четыре раза меньше и не подходили для плавания. Корейцы были новичками в Арктике, они и сами поняли это достаточно быстро, об этом же говорило и совершенно ненужное, на наш взгляд, снаряжение, которое они взяли с собой, на всякий случай: металлический ящик из нержавейки, в который устанавливались бензиновые горелки, два айсбаля, несколько ноутбуков и большое количество солнечных батарей. У них будет еще достаточно времени, чтобы осознать ненужность этих предметов и оставить их на просторах Арктики. У корейцев вообще не было рюкзаков, что было, конечно же, стратегической ошибкой, когда в мощных торосах потребовалось перетаскивать весь груз по частям. Я думаю, что в основном по этой причине, идя по нашим следам, они достигли нашего лагеря у полыньи на сутки позже нас. У Доминик также не было нормального, объемного рюкзака, вместо него был маленький ранец, как у школьницы. Но она, в отличие от корейцев, шла с легким грузом, рассчитывая на вертолетные заброски, а корейцы шли автономно.

Корейцы поставили две свои желтые палатки рядом с нашей, и мы впервые почувствовали изменения в наших отношениях: они утратили всякую высокомерность, которую еще позволяли себе в Хатанге. Вид простирающейся полыньи стал убедительным фактом, перед которым они оказались бессильны. Они сидели в палатках, где без перерыва работали горелки, и почти не выходили наружу. У нас же бензина для обогрева не было, сидеть в палатке было холодно, и мы ходили на разведку. Тем временем полынья расширялась, и перебраться на ту сторону стало невозможно даже корейцам в их плавучих нартах. Вечером Доминик позвонила Бернару, объяснила ситуацию и попросила в счет своего очередного подброса прислать вертолет и перебросить ее и русских через полынью. Так выразилась ее благодарность за то, что мы помогли ей. Корейцы молчали про деньги на переброску через полынью, и мне кажется, они больше рассчитывали на то, что мы найдем выход, в том числе и для них.

Слава: «Вечером полынья не замерзает и, похоже, расширяется. В сумерках пар напоминает копоть горящих покрышек. Дубак. Все вещи превращаются в жестяные. Перчатки после кратковременного использования издают звуки кастаньет. В фотоаппарате зеркало поднимается не спеша, надеюсь, что затвор отрабатывает верно. Пишу только потому, что чудом не выбросил ручку с металлическим корпусом, грею ее прямо в пламени свечи, и она пишет даже на холодной бумаге около двух строчек. От теплой куртки срезал манжеты — смерзаются, и руки не просунуть, а дома было очень удобно. Капюшон анорака превращается в каску и гудит как скорлупа. На просторах С. Л. О. невозможно отдохнуть — дружный храп шести корейских кимирсенов не дает расслабиться».

Тем временем юго-восточный ветер оторвал поле, на котором находились три наши экспедиции, и погнал его на северо-запад. Теперь мы оказались отрезанными и от Северной Земли, впереди и позади нас простирались огромные пространства воды. За ночь мы «уплыли» к северо-западу на 18 километров.

Большую часть времени мы со Славкой проводили в спальниках, рассказывая друг другу о своей жизни и просто болтая. Вертолет находился рядом, на острове Средний, но не летел по случаю нелетной погоды. У Доминик на месте обморожений образовались крупные пузыри, которые были тут же проколоты, а мертвая кожа срезана — так финка готовилась к ближайшему броску к Полюсу.

На третий день прилетел геликоптер и перебросил всех нас через воду. Шла средней силы низовка, и корейцы стали ставить палатку, мы же, прицепив сани и набросив рюкзаки, пошли на север. Сзади, не отставая ни на шаг, шла финка. Мы шли, пробиваясь через северо-западный ветер, и присутствие Доминик положительно влияло на наш темп: мне приходилось напрягаться, чтобы не дай бог не отстать. Финка легко преодолевала неровности, ее длинные и почти пустые сани без труда скользили между торосов, сама она прекрасно ориентировалась и, когда выходила вперед, всегда выбирала оптимальный путь в лабиринтах торосов. Скорее всего, сказывался опыт ее одиночного похода в Канадской Арктике к магнитному полюсу, тогда ее сопровождал верный пес по кличке Джимми — об этом я читал раньше в каком-то журнале. Несколько часов совместного перехода дали нам со Славкой ценную информацию: финка не брала торосы в лоб, а стремилась обойти их, ее путь вился, огибая препятствия. Мы же чаще всего шли по прямой, куда неотвратимо указывала стрелка компаса, и отчаянно рубились на этом прямом пути. Увидев другую тактику, мы стали смягчать свои правила. Вечером Доминик пришла к нам, я спросил ее, чем она лечит ногу. Она тут же сняла ботинок и носок и развернула салфетку, охватившую ее пальцы. Мы со Славкой молча проглотили впечатление от вида ее пальцев. Почти повсеместно кожа отслоилась и висела клочьями. В некоторых местах, где была срезана старая кожа, появились участки черного цвета.

«О'кей!» — сказала она, словно бы удовлетворенная состоянием своей ноги.

Утром Доминик позвала нас и сообщила, что решила возвращаться в Хатангу. Ее новый план состоял в том, чтобы за неделю подлечить ногу, а затем заброситься на 84-й градус и уже с одним только подбросом идти к Полюсу. Она сказала, что уже говорила с Бернаром и вызвала вертолет, за ней должны прилететь в течение двух дней. Рассказывая нам об этом, Доминик уже не вставала, а продолжала лежать в нартах. Мы переставили и как следует растянули ее палатку. «Вы должны дойти до Полюса!!!» — кричала она нам вслед, когда мы уходили полные сил, уходили отсюда навсегда.

Рюкзак, нарты и ты, нацеленный на Полюс. И совершенно не знаешь, что у тебя впереди, не знаешь, что будет завтра и что будет через месяц. На этом пути с тобой не может произойти ничего другого: ты или дойдешь до Полюса, или никуда больше не попадешь. Ты сам не сможешь вывернуться из магнитного поля своей мотивации. Ты втянут в его середину как ядро атома, и даже если сам захочешь выйти из игры — законы, удерживающие тебя на этом пути, почти физические, они не дадут тебе покинуть тобой же созданное поле.

По-прежнему карабкаемся через торосы, проходим полянки и поляны, которые стали чаще, а дальше видим льдины побольше, метров по двести. И все равно идем челноком: сначала переносим два рюкзака, а третьей ходкой — сани.

Однако того, что мы увидели дальше, никто не ожидал. Это походило на «Карагемский прорыв» на алтайской реке Аргут — ущелье, заваленное камнями, которое несколько лет мы мечтали пройти на плоту. Только вместо камней здесь были ледяные глыбы в несколько метров толщиной, на которые нужно было втаскивать сани. На запад и на восток, вселяя уныние, простирался тот же пейзаж. Не видя конца этому хаосу, мы приступили к прохождению. Мы не видели друг друга, находясь в десяти метрах. Каждый работал сам по себе. Нарты бились, слетая с торосов, но держали…

Славка: «11 марта. 82°14#8242; с. ш. 96°05#8242; в. д. Хочется спросить: вы гуляли когда-нибудь по каменоломне? Ландшафт такой же, только изо льда. Ледовые чемоданы громоздятся порой метров по 6–8. Некоторые достигают объема хорошей квартиры. Только здесь понимаешь мощь, с которой дрейфующий лед напирает на припайный. Преодолеть такое препятствие „в лоб“ с нашим грузом невозможно. Ищем проходы, челночим».

Прошла первая неделя нашего передвижения к Полюсу. Температура не поднимается и держится на отметке около -40°. Можно сказать, что все 24 часа в сутки были часами борьбы за существование. Наши спальные мешки с каждым днем набирали конденсат, все больше превращаясь в ледовые убежища. Протиснувшись в темноте в эту ледовую берлогу, нужно было заснуть раньше, чем тело своим теплом растопит лед, намерзший в утеплителе самого спальника. Как правило, это удавалось сделать благодаря четырнадцатичасовой работе на жестоком морозе. Но через некоторое время я просыпался среди ночи оттого, что дрожал всем телом. Спальник был мокрый. Я менял положение, прижимался плотнее к Славке и дожидался момента, когда дрожь иссякала, и я тут же засыпал до следующего приступа дрожи. Так, рывками, проходила ночь. И еще неизвестно, что было хуже — десять часов таскать по бешенным торосам 130-килограммовые нарты, превышающие в два раза твой собственный вес, или выживать в спальнике ночью. Испытав в молодости на Восточном участке БАМа -60°, я совершенно не мог предугадать, что при -40° может быть значительно холоднее. Это была совершенно другая планета, с совершенно другими ощущениями, действительно экстремальными. Днем мне постоянно кажется, что все это вот-вот закончится, мы зайдем в теплую избу и закроем за собой дверь. Так сопротивлялся организм и искал возможность покончить с этим кошмаром. И я, к своему ужасу, начинаю понимать, что этого не произойдет, что никакой избы здесь быть не может, ее не будет еще, по крайней мере, два месяца! Спасительная идея быстро разрушается, и ты остаешься один на один с холодом. Принципиальный исход решен давно. И дело, казалось, было только во времени — когда Арктика сломает нас окончательно.

Наш день начинается в пять утра, когда звонит будильник, но мы еще лежим, я собираю волю в кулак, чтобы подняться. В палатке на пять градусов теплее, чем снаружи, но самое главное — здесь нет ветра. Все вокруг покрыто густым слоем инея: стенки палатки, верхняя накидка спальников — все в белом, готовом в любой момент осыпаться на тебя. На все это я смотрю по утрам одним левым глазом. Правый глаз за ночь начисто заплыл, веки не раздерешь. Косым взглядом вижу, как правая щека утром торчит на три сантиметра дальше левой. Что-то творится с организмом, но меня это почему-то не очень расстраивает. Славка весело сказал, что организм активно разрушается. Я на Славку не обижаюсь, потому что он прав. Так вот, здесь я признаюсь открыто, что день мне приносит только страдания, и в этом нет ничего удивительного, так уж, наверное, устроена моя душа — удовлетворение в моей жизни всегда приходило через какие-то неудобства, чаще всего это были страх или страдания. Хоть я совсем не жаворонок, встаю я всегда первым, только потому, что я руководитель экспедиции и тут-то я должен выжимать из себя все соки. Но пока я собираю волю в кулак, собираются в кучу и мысли: нужно выскочить из спальника и быстро надеть внутренние войлочные чуни моих канадских ботинок, дальше, особенно не шевелясь, дотянуться до входа — там лежит щетка-сметка — и аккуратно обмести иней с внутреннего полога палатки. Медленным движением от конька вниз — иначе иней будет сыпаться не по периметру, а в центр палатки, на спальники и вещи. Это — пытка, руки мерзнут. Я знаю, что поморозил пальцы не в «бою», а на этих неприметных, безобидных операциях. Потом нужно развязать вход и вытолкнуть на лед сначала накидуху со слоем инея, затем охапку спальника — пусть вымораживается, потом на освободившееся на коврике место один за другим установить примусы, накачать их, сделав по 15–20 качков, снять перчатку и из внутреннего кармана достать полиэтиленовый мешочек, из него извлечь коробок спичек, приоткрыть его и снова надеть перчатку. Дальше, пока откручиваешь пробку от пластиковой бутылки, нужно замедлить движение перед тем, как начнешь переливать необходимые три грамма спирта из этой бутылки в чашку сначала одного, потом второго примуса (перелить или недолить крайне нежелательно). Снова скинуть перчатку, чтобы поджечь спирт, по одной спичке на примус, оставляя горящую спичку в спирту. Спичка горит, и нехотя начинает загораться спирт. С этого момента у меня есть приблизительно 12–15 секунд на то, чтобы бросить в котлы куски плотного снега, но здесь нельзя опоздать, нужно открыть вентиль подачи топлива именно в тот момент, когда, выгорев, начнет гаснуть спирт. Когда заработают примусы — поставить на один из них скороварку, на другой — чайник. Затем можно уже спокойно добавлять в них снег и лед. Обзаведясь в туристической жизни всяческим специальным кухонным снаряжением, от скороварок до котлов, вставляемых друг в друга, на этот раз я взял чайник. Двухлитровый алюминиевый папанин чайник, который он всегда брал на охоту. Я попал в точку, взяв этот чайник: так удобно, экономично, вот только носик торчит. Впрочем, у нас большие нарты, и носик для нас не проблема. Дальше идет рутина, то, от чего всегда хочется увильнуть. Но в этом походе нас только двое — маловато. В черном мешке — суточный рацион на троих. Здесь забинтованные скотчем два вида крупы, пакет сухого картофеля, три пакета супов, орехи, халва, сухофрукты, колбаса, корейка, сливочное масло, конфеты, сыр, сухари, шоколад. Все это высыпается на коврик и делится на три части, одна из которых кладется в «третьевой» мешок — такое название могло родиться только в Славкиной голове, он же пометил его желтой веревочкой. Повезло Кате с мужиком. Откладываем третью часть в «третьевой» мешок, и утренний бедлам на этом почти заканчивается. Если успеваешь управиться с этими делами до того, как закипит вода в скороварке, — отлично. Каша в автоклаве снимается с огня и три минуты «доходит» под давлением. За это время по мискам рассыпается сублимированное мясо (по пять с половиной ложек), кладется масло, режется на мелкие кусочки колбаса, все это заливается кипятком из скороварки, а затем раскладывается по мискам каша. И как только пища готова, мы отключаем примус и, пока едим, мы согреты. Но вскоре холод возвращается. Единственное от него спасение — это работа: собирать кухню, личные вещи, сворачивать палатку, упаковывать снаряжение в нарты и рюкзаки. Обычно мы выходили через два часа пятнадцать минут с момента пробуждения. Мы были горды этим, потому что в экспедициях Чукова на те же операции тратилось три часа.

В рюкзаках мы несем только спальные мешки и личные вещи — так, чтобы рюкзак весил не более десяти килограммов. Хотя начинали мы с веса рюкзака около тридцати килограммов, это было оправдано только на сложном рельефе. На ровной дороге каждый килограмм в нартах был в три раза легче того же килограмма, переносимого в рюкзаке. По истечении времени рюкзак легчал, с перекладыванием вещей из него в санки. Практически все наше снаряжение и продукты ехали в санках. У Славки — палатка, посуда, примусное хозяйство, расходная сумка, ремнабор, рейпсшнур длиною 50 метров, десятилитровая канистра с бензином, известным в туристических кругах под названием «калоша», часть продуктовых рационов в черных мешках, один телефон «Иридиум». В моих нартах были те же мешки с продуктами, упаковки шоколада, аптека, пятизарядный карабин «Сайга» с патронами, «Иридиум», буй-каспас, спирт, сахар и две канистры бензина. Мы отказались от использования под тару для бензина пластиковых бутылок, понравившихся российским туристам после их появления в нашей стране. Это действительно прочная, легкая тара, которая после использования выбрасывается без сожалений. Однако после того, как у Чукова в каждом походе на Полюс на этой адовой дороге не выдерживали истязания даже прочные пластиковые бутылки, и бензин, выливаясь, приводил в негодность лежащие в нартах продукты — мы взяли три десятилитровые дюралевые канистры с законтренными намертво крышками. Получилось чуть тяжелее, но зато мы избавились от проблемы потери бензина. В пластиковых двухлитровых бутылках мы хранили спирт.

Наше движение, как правило, начиналось в 7:15. С утра мы шли десять переходов по тридцать минут, делая десятиминутные передышки, после чего останавливались на обед. В хорошую погоду не надо было смотреть на компас, достаточно было знать время и держать определенный угол между собственной тенью и направлением на истинный Полюс. Так, например, в полдень солнце было строго на юге, поэтому, чтобы идти на север, нужно было наезжать лыжами на собственную тень, и далее, по мере передвижения, по истечении каждого часа мы прибавляли 15 градусов к углу между тенью и направлением движения. Так, например, в 18 часов мы шли перпендикулярно собственной тени, а в полночь надо было идти на солнце. Но это будет в апреле, а пока солнце ходит за нашими спинами низко над горизонтом. Погода в основном солнечная, но когда тучи закрывают солнце, можно держать определенный угол к ветру. Если ветер гонит поземку, ориентироваться легче, достаточно один раз определиться по компасу с учетом магнитного склонения по этому району и потом уже держать этот угол между вьюнами поземки и лыжами. Труднее всего идти в белую мглу, когда исчезают ориентиры, нет солнца и теней, нет объема материального мира, пропадает ощущение пространства, торосы и особенно заструги растворяются в мутной белой атмосфере, ты натыкаешься на них и удивляешься своим частым падениям. Движение в белой мгле — малоприятное занятие, во всяком случае, ходить в пургу было проще.

Свое местоположение в пространстве мы определяли по DPS, делали это утром, в обед и вечером. Прибор посылал сигнал на спутник и получал ответную информацию — координаты той точки, в которой в данный момент находился. Кроме этого, он рисовал наш путь, и мы видели на маленьком дисплее линию своего пути и могли корректировать направление своего движения, определять долготу сегодняшнего дня, точный, до секунды, восход или заход солнца, расстояние до Полюса с точностью до пяти метров. Нажимать на кнопки DPS и получать всяческую информацию было интересным занятием для Славки, и он не переставал удивляться, как это он жил до сих пор без этого чуда?

Итак, сделав свои десять переходов по тридцать минут, мы ставили палатку, забрасывали туда только коврики, примусы, продуктовую расходную сумку, кухонную посуду и карабин. Сама палатка-полубочка, в пику шатрам более экстремального типа, которые назывались палатками Амундсена и с которыми я прошел почти все походы, появилась недавно и обслуживала походы средней категории сложности и людей созерцательного плана. Она ставилась на трех трубчатых сборно-разборных дугах. Изнутри пристегивался внутренний, более легкий слой. По своей форме, из-за большой парусности, полубочка не подходила для сильных ветров. Она не годилась для районов Полярного Урала, Таймыра, но вполне устраивала нас в Центральной Арктике, где ветра были слабее материковых. Зато при таких же габаритах она была просторнее и с большим верхним объемом, что давало нам существенное преимущество во время утренних сборов. Пока я дорастягивал палатку и набивал снегом скороварку и чайник, Славка разжигал примуса и орудовал на кухне. На обед мы варили пакетный суп, засыпали туда сублимированное мясо, резали колбасу, крошили сухари, и в итоге получали достаточно густой, калорийный суп. Гонка, ежеминутно толкавшая нас к Полюсу, заканчивалась тем моментом, когда мы брали в руки полные миски этой сверхкалорийной смеси, и с последним глотком чая снова продолжала свой безжалостный бег. Мы не давали себе отдыха, мы были запрограммированы на беспрерывное продвижение в сторону Полюса, поэтому, ломая послеобеденные предпочтения организма, быстро собирались и выталкивали себя из палатки. После обеда нужно было осилить еще десять переходов, после чего наступало самое желанное время суток.

Вечерние переходы имеют особую прелесть, именно потому, что после них наступает самый приятный период — вечернего времяпрепровождения. Этот период также существует в Арктике, даже при температуре -40°. Начинается он в самом конце десятого перехода. Но до вечера еще далеко, поэтому и думаешь о другом. Сначала обрабатываются плановые мысли: что еще выкинуть из санок, о чем сообщить Люде, Бернару, Инсарову во время телефонных переговоров, дальше проходит еще минут десять, пока я не спеша подсчитываю, сколько нужно проходить километров, чтобы придти на Полюс 27 апреля — в день, когда у Бернара намечен туда рейс. Мысли незаметно перетекают из одной темы в другую, и вот — переходу конец! Останавливаемся, валимся на нарты — есть десять минут, когда не надо тащить, а можно лежать с закрытыми глазами. Первые четыре перерыва стараюсь ничего не есть, оставляю на потом, обкатывая модную в последние годы идею, что после еды семьдесят процентов энергии уходит на ее переваривание и лишь тридцать — на все остальное. Причем процесс переваривания пищи в желудке, как утверждает медицина, идет полтора часа, это три наших перехода, и только после этого можно подкидывать в топку горючее. Начинаю извлекать из перекусного мешка орехи, халву, шоколад, конфеты или сухофрукты. Конец десятого перехода. Тебя уже просто шатает, ты идешь разведя палки в стороны, чтобы не упасть на торосе. Место для палатки искать не приходится — везде плотный наст. У нас со Славкой небольшие разногласия по жесткости. Он любит полумягкий фирн, а я — чем тверже, тем лучше. Славка и лыжню прокладывает, обходя жесткие пятна фирна и съезжая на свежий снег. Для меня же ощущение твердости под кантами всегда было радостным напоминанием о свободе и возможности проходить большие расстояния. Так было раньше. Трасса, которой мы шли сейчас со Славкой, уже сломала многие наши, казалось бы, железобетонные наработки, оставив нам только самые сокровенные из них. Сейчас мы принимали эти удары и отдавали целые куски своей прошлой жизни в обмен на километры.

Ставим палатку вместе. Здесь тоже у каждого своя школа. Я привык, и это мне нравится, раскреплять палатку на лыжах, врубая задник лыжи через темляк палатки в жесткую толщу фирна. В этом движении до сих пор живут все пурги моих прошлых путешествий. Я помню, как мы с Вовочкой Талалаевым за 25 секунд могли полностью поставить шатер, растягивая его на лыжах. Славка предпочитает ледобуры. Это ближе к дрейфующим льдам. Здесь толщина фирна часто недостаточна, и приходится растягивать дно палатки на ледобурах. Сначала одним ударом сапога сбиваешь верхнюю, более рыхлую часть фирна и в твердую поверхность начинаешь вкручивать титановый ледобур, наслаждаясь ощущением, когда он туго, с потрескиванием вворачивается в лед. Я пристегиваю внутренний полог, Славка дораскрепляет палатку, достает вещи из своих санок, забрасывает в палатку коврики и забирается сам, разжигать примуса. Я сменяю его снаружи, набиваю котлы снегом, нарезаю кирпичи для утренней варки, потом разгружаю свои сани, достаю бензин, расходную сумку, личные вещи. Свой спальник бросаю на самый плотный наст и взбиваю мощными протекторами своих канадских ботинок смерзшиеся его места, потом выметаю их щеткой-сметкой. Толку от этих мероприятий почти нет, но это надо делать хотя бы для поддержания видимости борьбы перед собой и Славкой. У Славки внутри палатки уже гудят примуса, я забрасываю свое барахло и карабин внутрь, забираюсь сам и затягиваю за собой вход. С этого момента начинается вечерний кайф. В палатке чуть меньше сорока, но то, что нет ветра и нагрузки от нарт, превращает пребывание в этом месте в райское наслаждение. Но главное ждет впереди. У Славки к этому времени процесс готовки находится в самом разгаре, и есть минут десять, чтобы скинуть с себя ботинки (но оставить на ногах внутренний войлочный чулок), разложить свое барахло, но спальник не расстилать, а закинуть рулоном вглубь, чтобы он не вбирал в себя конденсат от варки. Надо успеть открыть аптеку, достать крем и смазать отмороженные пальцы на руках. На кончиках пальцев волдыри, кое-где они сошли, и старую, мороженую кожу, сидящую на конце пальца, я сдвигаю на ноготь как напальчник, и под нее выдавливаю крем из тюбика, затем надвигаю кожу на место. Крем как камень — приходится кончик тюбика держать в пламени примуса, пока крем не разогреется. Славка в это время пытается снять с себя маску, на которую за день пути намерзает от дыхания полкилограмма льда. Он снимает ее вместе с куском кожи с кончика носа. Нос разбух и кровоточит. Славка не хочет идти без маски, бережет лицо. Это, наверное, глядя на мои отмороженные щеки, успевшие покрыться коркой болячек. Я же достаточно в свое время носил маску, она требует постоянного ухода от обмерзания и сползает на глаза, а когда на тебе еще две шапки и сверху капюшон, маска переполняет оптимальное число атрибутов и больше мешает тебе, чем помогает. Нижнюю часть моего лица защищал поларовый тобус, находившийся на моей шее все время экспедиции. При необходимости я мог натянуть его до самых глаз, что я и делал. Обморожения происходили незаметно и безболезненно, поэтому я не успевал на них реагировать.

На ужин готовилась каша, а перед этим в миски засыпался сублимат — пять с половиной столовых ложек на каждого, туда же отправлялись последние запасы этого дня, у кого что было: мелко нарезанные кусочки колбасы, кусочки сыра или сливочного масла. На все это выливался кипяток из-под каши, а сверху и сама каша. Провернув ложкой содержимое, чувствуешь, как разбухает в бульоне сублимат, как плавятся кусочки сыра и тает масло, желтым пятном расползаясь по поверхности каши. Ломаются сухари, бросаются вдогонку и приминаются ложкой. Начинаем есть. После того, как допит чай, есть две-три минуты, пока не начнешь замерзать, поэтому, недолго думая, расстилаешь спальник и влезаешь в его заледенелую конуру. Впереди шесть часов сна, и каждый раз ты надеешься, что в эту ночь тебе будет теплее и удастся проспать до будильника.

Прошло уже десять дней после нашего старта с мыса Арктического. Судя по пейзажу вокруг нас, мы прошли активную, прибрежную зону торошения и сегодня почти целый день шли по полям, которые открывались нам впереди, когда мы, продираясь через торосы, приподнимались на возвышенность и видели их прямо по курсу. Погода в основном солнечная, поэтому мороз не сбавляет, он даже усилился по сравнению с началом марта, и теперь термометр утром и вечером уже несколько суток замер на отметке -46°. Днем чуть теплеет, но выше -42° не поднимается и давит нещадно все 24 часа в сутки. Ты не можешь остановиться, чтобы отдохнуть, мороз тут же хватает тебя железными пальцами, корежит и отвоевывает для себя все новые и новые части твоего тела. Тело кричит и стонет. И только мозг спокоен, кажется, он уже с безразличием, как бы со стороны наблюдает угасание, но в последний миг ставит тебя на ноги, для того, чтобы ты шел. И ты впрягаешься в нарты и идешь в том же направлении, на север. А вокруг тебя во все стороны простираются бескрайние нагромождения изломанного льда. В какой-то момент этого напряжения твое отчаяние вырывается потоком последней оставшейся энергии: «Все, хватит! Это невозможно! Не хочу больше!!!»

Почти каждый день меня посещает подобное отчаяние, громкое, кричащее МЫ НЕ СМОЖЕМ! нужно скорее вызывать вертолет и улетать отсюда! Но примерно столько же раз приходит уверенность, что мы непременно дойдем. Эта уверенность во всех случаях имеет холодное, неоспоримое основание, исходящее словно бы вообще не от меня. В самом начале пути, в окружении непроходимых торосов, мы договорились о том, что наше возвращение домой, наше избавление лежит через Полюс. С этого момента мы оба закусили удила, и через пару недель отмороженные мозги выдали более соответствующий нашему состоянию тезис: «Северный Полюс или смерть!». Мне самому было удивительно, что после всех трудов и страданий неизменно доминировало чувство, что надо двигаться вперед, и уверенность, что мы дойдем до Полюса. Уже к середине марта, хотя мы все еще находились в самом начале пути, эта уверенность стала неистребимой, она появлялась как только я сбрасывал рюкзак. Надо же было так натерпеться, намечтаться о Полюсе все предыдущие туристические годы! Так выходила из нас, била фонтаном очумевшая «мотивация», скопившаяся за годы Жизни Без Полюса.

За день мы проходили много трещин, порой их было до пяти на сто метров. Но в основном это были мелкие трещины, шириной около метра, они переходились сходу, без примерок и остановки, достаточно было поставить лыжу на трещину, сделать широкий шаг за нее и в следующий момент ускорить движение, чтобы санки по инерции переехали следом. В некоторых трещинах стояла незамерзшая вода, другие были заметены снегом. Нам часто попадались свежие, но, как правило, уже замерзшие разводья. Толщину их льда мы безошибочно определяли по «цветам» — высолам на их поверхности, но все равно, подойдя к кромке, старались пробить лед острием лыжной палки, больше для собственного успокоения. Некоторые из таких замерзших разводьев имели продольную, незамерзающую полоску черной воды, шириной от нескольких сантиметров до метра, тогда мы шли вдоль воды в поисках «моста» — льдины или вмерзшей в тонкий лед шуги, кусков льда. Такие места, как правило, держали вес человека. Мы переходили их сначала с рюкзаком, а вторым ходом перетаскивали нарты. Хуже было со свежими разводьями, на которых только пошло льдообразование. Такой лед был более темного цвета, солевые образования были слабовыраженными, не сформировавшимися в «цветы». Обычно при попытке перейти через такое разводье лед под лыжами прогибался и бежал от тебя волнами во все стороны. Такие разводья мы предпочитали обойти по «мостам», но, если таковых не обнаруживалось поблизости, решались на переход в лоб. Главное, нужно было развить большую скорость, работая ногами и палками, и не смотреть по сторонам. Перескочив на ту сторону, можно было спокойно отдышаться, поглядывая на свой только что прочерченный по воде след.

16 марта мы вышли к свежей полынье, затянутой молодым льдом. В средней ее части, шириной метра полтора, лед был темнее, вперемежку с пятнами открытой воды. Шло торошение, и видно было, как смещается лед. Все это сопровождалось непрерывным скрежетом. Черная полоса почти открытой воды впереди нас расползалась на наших глазах. Это был явный непроход, но нежелание надолго остаться на этом берегу подталкивало нас к решительным действиям. С концом веревки мне, как самому легкому, удается перебежать на тот берег. Славка моментально привязывает другой конец к моим нартам, и я бегу от полыньи, вылупив от напряжения глаза, и вытягиваю нарты на свой берег. Впопыхах по недогляду на них переезжают и Славкины лыжи. Пытаясь перебросить лыжи Славке, наступаю на край черного льда и проваливаюсь в воду. Славка ползком добирается до лыж и через некоторое время экспедиция, вместе со всем своим барахлом, собирается на одном берегу. В ботинке хлюпает, снимаю сапог, отжимаю носок, надеваю ботинок и, пока Славка ставит палатку, бегаю по кругу, пытаясь отогреть ногу. На этом беды не кончаются: видно, слишком я был напуган и потому так усердно бегал с рюкзаком, что умудрился растянуть сухожилие в колене правой ноги. Через некоторое время в палатке начинается просушка моего сапога на примусе.

На следующий день, делая второй переход, я почувствовал какие-то новые ощущения в пальцах левой ноги. Никогда бы я на сорокаградусном морозе не стал разуваться, а тут снял ботинок. Мои опасения подтвердились: три пальца были белыми. Мгновенно пронеслась убийственная мысль — приговор Полюсу. Я сделал отчаянный по силе натиск на отмороженные пальцы, я тер их руками, ощущая их мертвенную твердость. Краем глаза я видел, как удаляется от меня Славка. Он был уже в трехстах метрах от меня и уходил все дальше, его нарты пронзительно визжали по фирну и он не слышал, как я кричал ему. Но в какой-то момент, вопреки опыту, он оглянулся.

Я отчаянно тер свои пальцы, я почему-то был уверен, что черноты, как у Доминик, не будет. Эта уверенность (откуда только взялась!) сразу же заняла место первых панических реакций мозга, и вскоре я почти ликовал — мой Полюс спасен! Невероятно, но в середине беды я был почти счастлив — я буду на Полюсе!!! Славка сменил меня и навалился на мои пальцы, а потом пришла боль, это возвращалась в обмороженные ткани кровь.

Еле ползу. Иду, как на костылях, на прямых ногах, с провалами в конце каждого шага до уровня полусогнутых. Я думаю, что такие выкрутасы помогают мне беречь левую отмороженную ногу и коленный сустав правой ноги. Хронически отстаю от Славки. Он на пике формы, поверхность пошла лучше, и Славка рвет вперед. Приползаю на перерыв, когда Славка замерз, ожидая меня. Он уходит дальше, и я тянусь за ним, не успевая отдохнуть. Он предлагает разгрузить меня. Это радостно слышать, но я пытаюсь его отговорить. Славка будто не слышит, он говорит, что для нас обоих главное — Полюс, а не гордость, которую нужно засунуть в задницу. Я полностью с ним согласен, отдаю семь мешков рационов — это пятнадцать килограммов. Идем дальше, становится легче, но каждый шаг дается с болью, так, что слезы текут из глаз. Когда Славка далеко от меня, приспособился громко стонать, получается какой-то скрипучий не то стон, не то плач, заслушался сам, помогает. До Полюса почти 800 километров. Вспомнил фразу из своей предыдущей книги, когда Боцман в районе экватора опрокинул на себя кастрюлю с кипящей лапшой: «Выздоровление Боцмана началось с первой минуты после получения им ожогов, и можно было надеяться, что он скоро встанет на ноги». Приспосабливаю эту фразу к себе. Не получается.

Хронометраж наших действий вел Славка. С этой обязанностью он справлялся ответственно и скрупулезно, почти до самозабвения. «Три минуты до выхода», — трагическим, но твердым как у Левитана голосом объявлял он во время перекура, и это означало, что через полторы минуты нужно встать на ноги и начать операцию по надеванию лыж, краг, рюкзака, пристегиванию к себе нарт, продеванию рук в темляки лыжных палок. После этого начинался очередной получасовой переход, каких было двадцать в день. Единственная радость этой жизни наступает с окончанием последнего перехода. Мы быстро ставим палатку, делаем хозяйственные дела, выпиваем по полкружки медовухи, едим. В течение этого времени считываем показатели с DPS, определяем, сколько прошли за день и сколько осталось до Полюса. Мы не знаем, сколько нам еще придется идти, что будет на нашем пути, поэтому, как только пища готова, выключаем примус, экономя бензин. Пока едим, нам тепло, но потом холод быстро берет верх, и нужно залезать в свои ледяные норы и постараться быстрее заснуть. Чем холоднее ночь, тем большее число раз я просыпаюсь от необходимости справить малую нужду. Для облегчения этой процедуры у стенки внутри палатки, в полуметре от моей головы с вечера ставлю четырехлитровую пластмассовую емкость с открытым верхом. Это нижняя часть канистры, в которой, как в жесткой таре, хранились примусы, чудом не попавшаяся мне под руку в начале пути и поэтому, к счастью, уцелевшая. Как только терпеть становится невмоготу, я просовываю руку наружу, а затем возвращаю ее назад, но уже с банкой. Лежа на правом боку, прямо в спальнике, делаешь себе облегчение и потом аккуратно продвигаешь банку в спальнике на выход и ставишь ее на старое место. Через несколько минут содержимое превращается в лед, и уже не опасно повторять процедуру. К утру в банке набиралось не меньше двух литров, это каждое утро озадачивало нас, и некоторое время проходило за обсуждением странного феномена — откуда берется столько воды? Славка пользовался ночным горшком, но гораздо меньше меня, хотя раньше говорил мне, что ночью никогда не просыпается по этому поводу.

Слава: «19 марта. 82°28#8242; с. ш. 95°57#8242; в. д. До СП 841 км. Ветер весь день в лицо. Шел в маске. Даже обедал в ней, так как, сняв ее, надеть опять не получается — она замерзает и нужно долго растапливать лед. В 8:25 по Москве пытался звонить домой — не получилось. К этому моменту закончился третий час работы, а в это время у меня второй день дубеют руки, и застегнуть поясник опять проблема. Гера набрал мне номер, но аккумуляторы опять сдохли. Как ни крути, а -38° пробивают до внутренних сумок, висящих на груди, и все мерзнет».

Теперь каждый вечер, пока Славка готовил ужин, я, сидя на коврике, занимался своей ногой. Пузыри вздулись сразу же после обморожения, а через пару дней они лопнули при ходьбе и местами сползли, обнажив живую кожу. В аптечке, среди подходящих к обморожениям средств, я отыскал полтюбика крема под оптимистическим названием «Спасатель» и смазывал им свои пальцы, потом оборачивал их салфеткой и надевал носок. Нога распухла и не хотела лезть в ботинок, поэтому пришлось вытащить пару стелек, сменить толстый носок из полартекса более тонким. После этих мероприятий нога нехотя влезла, но это было лишь частью дела. Нужно было идти, но боль была такая, что первые десять минут я останавливался через каждые десять шагов, вгонял ногу к пятке и выл на всю округу. Обычно к середине первого перехода боль из острой переходила в хроническую, переставая быть нестерпимой. В начале каждого перехода нога «распоясывалась», но я приспособился прикрикивать на нее и грозить ей расправой, это помогало. Теперь я был уверен: все произошло оттого, что я авансом, в середине марта, уже положил Полюс себе в карман. И тут же поплатился — обморозил ногу. Такое всегда бывало в этих стремных районах, тут нельзя было загадывать наперед, я на собственной шкуре испытывал это десятки раз, да так ничему и не научился. Но этот печальный случай нисколько не повлиял на мою уверенность относительно того, что мы все равно будем на Полюсе, — вечерами, разбинтовывая ногу и морщась от боли, я ликовал и кричал внутренне: «Нет же черноты! Нет!».

Слава: «20 марта. 82°38#8242; с. ш. 95°44#8242; в. д. Прошли 11,5 км. До СП 822 км. Подъем в 6:40. Спальники насквозь сырые. Температура -38°. Ветер. Сегодня двигались с грузом за один прием. Ходка 30 минут, 6–8 минут отдых. На первом переходе пересекли зону молодого льда, шириной 300 метров. В середине колотые льдины, трещина. Началась подвижка. С востока слышен звук торошения, а тут просто смещение со скрипом. За Герой след сместился на 1,5 метра. Затем опять начались старые поля. Идти тяжеловато. Днем температура поднялась до -30°, а к вечеру снизилась до -46°. К концу дня сильно устал. Спальник как скорлупа, молнии замерзли. Оторвал собачку на внутреннем спальнике».

Каждый наш день был расписан по минутам. Сократили время на перекусы, обед, сон, и, тем не менее, было непросто держать взятый темп по десять часов чистого передвижения. При всей нашей оперативности по части умения шустро ставить палатку, моментально получать кипяток в автоклаве, пробегая мимо лыж, надевать их на бегу, больше десяти часов на работу не получалось. Мы экономили, выжимали из себя каждую минуту, что было похоже на «Формулу-1», но это только так казалось: задержавшись на десять минут с утренним выходом, приходилось наверстывать их за счет перекуров, что было само по себе жестоко. Общение наше значительно сократилось, мы просто не успевали разговаривать, ибо времени на это нашим жестким распорядком дня не было предусмотрено. Общению можно было бы уделить часть вечера, но, если после всех физических усилий на свежем воздухе у тебя только пять с половиной часов на сон, то ты не задумываясь, настырно лезешь в спальник. После 16 марта мы явно шли разным темпом. Славка рвал, демонстрируя большой запас сил, и после старта легко уходил вперед, я же первую треть перехода шел приплясывая, разгоняя и уговаривая свою ногу, а потом наддавал, но Славку уже догнать не мог. На перерыв приходил с опозданием, когда до его окончания оставалось всего несколько минут. Я обязан был выходить с перерыва вовремя. Мы договорились, что из-за моих опозданий мы не будем задерживать выход, просто я буду отдыхать меньше. Благодаря такому решению, мы не теряли времени и оставались в рамках придуманного нами графика, и это было главным, потому что даже пятиминутные опоздания в каждом переходе украли бы у нас за день полтора часа чистого ходового времени. На это никто из нас двоих не согласился бы, даже если бы были отморожены все четыре наши ноги.

Предыстория экспедиции, вселявшая уныние от необходимости сотрудничества с Антоном, закончилась благополучно. Моя встреча со Славкой сделала меня самым счастливым человеком, как будто меня вдруг выпустили из тюрьмы на волю. Наши дальнейшие взаимоотношения с ним не изменили моих счастливых ощущений. Пробираясь сквозь торосы, я радовался, что моя высокая жизненная мечта может осуществиться не в жестоком противостоянии моего спутника, не в постоянном душевном противоборстве с ним. Напротив, я увидел в Славке причину нашего согласия, причину нашего достижения Полюса. Он был ярким представителем людей, родившихся в период между 22 марта и 22 апреля. Его упорство и фанатическая преданность абстрактной идее были на этой трассе как нельзя кстати, они же сделали его выносливее. Славка обладал еще одной крайне важной особенностью — он был не скандальный. Тут срабатывал все тот же механизм овенской целесообразности — отбрасывалось все лишнее в движении к цели. Единственным недостатком, который стал проявляться к середине марта, была его нудность — так, Славка пытался перетянуть меня на знакомые ему по жизни критерии, схемы, оценки, в основном, по мелочам. Я же, счастливо прожив в этой жизни свои 50 лет, успел уверовать в свои мироощущения, методы, принципы, которые всегда приносили мне удачу, и, естественно, не собирался их менять. Славка все больше и больше входил во вкус делать нравоучения и уже не контролировал себя, умудряясь даже из моих нейтральных рассказов вылавливать мои слабые места и наваливаться на меня уже с этими вещдоками, обсасывая, обсуждая мои якобы отрицательные стороны. Это был единственный, с моей точки зрения, его недостаток, в остальном Славка оказался тем человеком, с которым мне здорово повезло. Я и сам, думаю, обладал большими недостатками, чем Славка. Например, мое полное пренебрежение к тому, чтобы определять содержимое баночек по их цвету. Мне понадобился весь март, пока я не усвоил, в какой из них находится сахар, в какой соль, специи и т. д., мне было проще спросить об этом у самого Славки. Я легко прощал его нападки, относя их к усталости и считая их мелочами по сравнению с тем основным делом, которое мы успешно продвигали.

На трассу до Полюса, раздираемые честолюбивыми амбициями, вышли два овна, максимально нацеленные на результат и, казалось, лишенные любого проявления дружбы, участия. Но это только так казалось. Пройдя несколько недель по холодной пустыне, мы оба не раз оказывались чем-то ранимы, и наши прямолинейные установки часто отползали на второй план, освобождая место дружескому теплу. В этом смысле, с каждым происходили одинаковые процессы, каждый невольно учил себя относиться хорошо к своему товарищу. Холод только ускорял этот процесс.

Арктика, между тем, постоянно меняет свой облик. Она ставит на вашем пути непроходимые торосы и вдруг, неожиданно дарит вам длинный и ровный переход. И временами мы даже не чувствуем своей слабости, когда тащим свои нарты и рюкзак через эти торосы и краем глаза видим все это сине-серое нагромождение. Некоторые поляны состоят из двух больших, упершихся друг в друга льдин, приподнявшихся когда-то и застывших в этом противоборстве, так что по первой льдине ты идешь в гору, напрягая все свои силы, а по второй можно съехать вниз, остерегаясь собственных санок. А если нарты все-таки наедут и собьют тебя с ног, то перед длинной тирадой возмущения нужно не забыть и выкрикнуть одно только слово: «Классика!», констатируя тем самым, что ты до сих пор в обойме основных понятий лыжного туризма. Вообще я вижу, что мы уже поднаторели в части быстрого прохождения торосов, во многом благодаря запомнившейся фразе из отчета Чукова: «Новичок идет медленно, топчется на месте перед любой кочкой». Спасибо Володе за эту фразу, после нее я больше всего боялся выглядеть как новичок, всегда стремился проходить сложные места стремительно и вскоре понял, что у меня это получается. Верхом профессионализма стали наши проходы через зоны сжатия на лыжах, не отстегивая нарт и не снимая рюкзака. Достаточно было двух-трех секунд на то, чтобы увидеть приемлемый проход в торосах и рвануть туда, отчаянно работая палками, успевая удачно переставлять лыжи в этом нагромождении глыб и в нужный момент наддавать корпусом вперед, да так, что тяжелые сани с грохотом неслись по верхушкам ледяных каменьев, ныряя и выныривая в своей немыслимой траектории. В конце такого прохода сани, как правило, летели вслед за тобой с последней глыбы на фирн, и тут надо было убегать от них. Такой проход мы называли «профессиональный проход в торосах» и, не афишируя, соревновались друг с другом за скорость и чистоту прохода. В особо сложных завалах мы делали подобные рывки, но только без лыж. Смотрелось это не менее красиво. Вообще, скрупулезное, по пятнадцать раз чтение отчетов Чукова было причиной удачной адаптации и успешного перехода по этой трассе. Мы тоже шли в любую погоду, и хотя, когда начиналась пурга, страшно хотелось поставить палатку и проспать целые сутки под ее колыбельную песню, — времени терять было нельзя. Хотя мы со Славкой были мобильнее и собирались быстрее больших групп Чукова, мы так же, как и он, спали по шесть-семь часов, а остальное время работали. Нам обоим было жалко потерять несколько минут без движения, если можно было идти. Мы всегда были рады тому, что по времени работаем больше Чукова. В этом была для нас основная гарантия того, что мы дойдем до Полюса. И, наконец, мы заставляли себя выполнять дневную норму переходов, хотя это всегда было самым тяжелым. Целый день мы медленно бредем по этому безмолвию, мимо тысячи и тысячи торосов. Уже не оглядываюсь назад, опасаясь белого медведя. На это нужны дополнительные силы, обычно требовалась остановка — быстрым взглядом медведя в торосах не увидишь. Но с каждым днем мы все меньше и меньше оборачивались назад.

Слава: «21 марта. Утром -46°. 82°45#8242; с. ш. 95°38#8242; в. д. Безветрие. До обеда 8 переходов. Шел тяжело, примерно после второго перехода начинает болеть связка на правой ноге. В обед возился с примусами. В ужин опять возился с примусами, в один из них поставил „28“ жиклер для солярки. Стал работать мощнее, но все равно забивается. Сегодня сломал второй носок у своего „Бескида“. Перекинул крепление на „манюню“. За день настроение в группе меняется радикально, от прекрасного до перепалок».

В конце марта мы перешли на часовые переходы, проходили уже по десять переходов в день. Перерывы оставили теми же — по десять минут. Скорее всего, это произошло не только из-за облегчения наших нарт, но и из-за все той же овенской ненасытности и желания бросить на весы козырного туза, чтобы раз и навсегда сломать ситуацию. С таким нововведением время как бы уплотнилось, отмороженным мозгам стало легче считать переходы, всего лишь пять до обеда и пять — после. На этой тактике мы выиграли почти полтора часа, хотя последний переход был просто непосильным и растягивался для меня до полутора часов. Я приходил к лагерю в одно и то же время — когда Славка заканчивал раскреплять палатку. Мы приветствовали друг друга хриплыми, громкими возгласами: «Страшному дню 25 марта пришел конец!!!», я отвозил свои сани за заднюю стену палатки (основные оттяжки мы крепили к саням), сбрасывал рюкзак, отстегивал лыжи и буксировочный пояс и буквально падал в палатку, где приступал к пристегиванию внутреннего слоя. За вечерними работами уходило ожесточение, копившееся весь день, — разобраться с ногой конкретно и фундаментально. Нужно было как минимум сменить повязку, и Славка, чтобы я не заливал его коврик кровью, предложил мне отмачивать пальцы в воде и после этого снимать с них бинты. Я грел на примусе кружку воды, сливал ее в свою миску, размельчал в ней таблетку тетрациклина и совал туда забинтованные пальцы. В этот момент, как правило, наступал некоторый ажиотаж, наложение нескольких одновременно выполняемых дел. Мне, нелепо стоящему на одном колене и контролирующему силу давления другой ноги на стенку миски, где происходило очень медленное отмокание ран и бинтов, приходилось заниматься приготовлением «медовухи»: наливать из чайника в кружки кипяток, размешивать там мед, а потом к этой прелести добавлять по ложке спирта. Славка к этому моменту заканчивал две операции — приготовление ужина и считывание с ДРС координат и расстояния, которое мы прошли за этот день. «Медовуха» не жила дольше пяти минут, и, чтобы не загубить вечер, нам обоим нужно было проявить определенную шустрость. Кто-то из нас всегда произносил короткое: «НОРД ПОЛ!», и, стукнувшись кружками, мы выпивали этот горячий, желанный напиток. Дальше я снимал мокрые бинты, тампонировал раны, мазал их «Спасателем», накрывал стерильной салфеткой и надевал носок. Пока я заканчивал с ногой, в освободившуюся миску Славка накладывал мне сублимат и кашу.

После ужина, если хватало сил и элементарной человеческой силы воли, я выдирал из ботинок смерзшиеся войлочные вкладыши — первый и второй слой и, попеременно работая ножом и ложкой, выскребал изнутри сапога конденсат в виде льда и снега. Эту операцию приходилось проводить раз в три дня, в противном случае нога начинала мерзнуть, как говорится, на ровном месте. Конденсат с фантастической быстротой произрастал целыми сталактитами и еще больше стискивал ногу. Внутренние чуни я брал на ночь в спальник, а вторые, толстые, запихивал назад в сапог. В это время Славка, наполовину высунувшись из спальника и время от времени грея кончик своей металлической авторучки в пламени свечи, писал дневник. Я раскатывал свой спальник, потом, как в мешок, всовывал ноги в свой старый, синтепоновый запасной анорак и ужакой лез в спальник, при этом задавая себе один и тот же вопрос: как я мог оставить свои чуни? в каком состоянии нужно было находиться в Хатанге, чтобы совершить такой поступок, ради облегчения веса на двести граммов? И всегда вспоминал их, розовые и теплые, которые смог крепко стоптать за многие походные годы, исключительно выходя из палатки «до ветру».

Слава: «23 марта. Ветер, слегка метет, яркое солнце. Через два перехода, проходя участок торошения, провалился правой ногой в снег, под которым была вода. Промочил только часть вкладышей и верх носков. Весь день довольно сильный ветер. Сегодня часть переходов шли на лыжах — значительно легче для моих связок. Умудрился идти без маски. Фотографировал голыми руками, держась за металлический корпус. Окружающий пейзаж вызывает простые ассоциации: с замерзшей рекой, берегами, озерами… Вечером в палатке довольно полеживали на пене в ходовой одежде, без перчаток. Вот что значит повышение температуры с -46° до -32°. В палатке комфорт, вымыл ноги снегом. Ужин уже не такой туманный. Прошли 19,5 км, 83°02#8242; с. ш. 95°05#8242; в. д. До СП 776 км».

Погода в марте была в основном солнечной, морозной, солнце скользило низко над торосами и не давало тепла. Организм реагировал на него однозначно радостно, как и привык по жизни, рассчитывая на гарантированное тепло, и долго не мог осознать, что солнце в это время лишь фактор крепкого, нескончаемого мороза. Мы были единственными живыми существами в этом застывшем мире, к чему невозможно было привыкнуть, не получая подтверждения через живую природу существования собственной жизни. В этом заснеженном, пронизанном ярким светом мире кроме двух человек, медленно пробирающихся через торосы, разводья и ровные поля, не было движения, порожденного жизнью, и даже солнце, равнодушно проходя свой ежесуточный путь, безмолвно демонстрировало отсутствие любой жизни. В этой связи я долго не мог понять, почему ветер, приносящий нам только дополнительные обморожения, все же привносил ощущение непременных изменений. Половину всех солнечных дней тугим, вносившим какую-то динамику в арктическую бесконечность, был только ветер, в основном с северо-востока. Это был третий, такой же одухотворенный, как и мы, персонаж. И тогда солнечно-сонная, пронизанная светом толща неподвижно лежащего на торосах слоя высушенной морозом атмосферы начинала обтекать твою фигуру… Редко ветер набирал силу до такой степени, что сметал снег с неровной поверхности фирна. Но иногда все-таки начиналась низовка. Такая пурга, как правило, шла на усиление и быстро не кончалась. Весь Океан, насколько хватало глаз, представлял собой широкую реку. Белые струи стелились, беспрерывно обтекая неровную поверхность дрейфующих льдов, торосы и заструги. Я видел Славку, по пояс торчавшего из снежной мути, как из облака. Такая пурга текла мимо нас уже третий день, и мы шли на север полуслепые, словно бульдозеры, перетягивая через торосы и наддувы свои тяжелые нарты. Двое суток назад мы ждали скорого прекращения ветра и пытались уловить признаки улучшения, но это было всего лишь пожелание твоего промерзшего как торос организма, жаждущего успокоения. Северо-восточный ветер только усилился, опять не оправдав наших надежд. Теперь мы шли друг за другом по пятам, подхлестываемые ветром, шли как тени в этой белесой мути, постоянно натыкаясь лыжами на невидимые заструги, балансируя между возможностью удержаться или упасть. Это было не движение, а мучение, особенно когда вместо опоры нога встречала пустоту. В такую погоду лед намерзал не только на усах и бороде, но и — самое неприятное — на ресницах и бровях. С ними было трудно расстаться без боли, приходилось как-то приспосабливаться и смотреть сквозь них. А кроме того, не хотелось останавливаться на перерыв между переходами — ветер тут же пронизывал твое тело, как будто на тебе и не было одежды. И мы, похватав из своих перекусных мешков какую-то еду и не успев толком ее разжевать, не дожидаясь окончания перерыва, вставали и шли дальше, медленно ощущая возвращение тепла в закоченевшее тело. Так было 24 марта, в день белой мглы и ветра с северо-востока, мы шли, уже ни на что не обращая внимания, шли как тени, и не было видно ничего вокруг, только неожиданно близко выплывали торосы, мы натыкались на них и часто падали, и по этим волнам шли и шли друг за другом, и никто не мог предложить: «Давай встанем», потому что мы договорились, что нужно идти и делать эти десять переходов, и мы шли. Может быть, благодаря этому вынужденному ритму и концентрации на движении как на единственном источнике тепла в пурговые дни мы проходили почти по тридцать километров за сутки. Вечером в палатке, в момент поднятия кружки с горячей медовухой, после только что произнесенных цифр нашего дневного перехода, мы испытывали фантастическое удовлетворение прожитым днем и результатами продвижения. Славка после одного из таких дней не смог заснуть до утра от радостного возбуждения. Эта пурга началась 24-го, а закончилась 26 марта. За эти дни стрелка термометра впервые поднялась до -29°. Но это все-таки оттого, что была пурга, и мы со Славкой не сомневались, что свои -45° мы еще получим, и не один раз. Заканчивался страшный март, впереди был апрель, с его непременным теплом, месяц из тридцати дней, за которые нам нужно будет преодолеть две трети пути до Полюса. Несмотря на мою отмороженную ногу и тяжелые, медленно теряющие вес сани, наши перспективы рисовались нам вполне радужными. Эта уверенность крепла с каждым днем, мы видели, что наши усилия приносят плоды, что мы нормально продвигаемся, и радовались этому.

Мы не заметили того момента, начиная с которого солнце перестало скрываться за горизонтом, а продолжало свой путь, созерцая двух усталых путешественников круглые сутки. Может быть, это произошло в конце марта или в начале апреля, но теперь солнце не покидало нас ни на минуту. У меня было ощущение, что мы идем мимо каких-то декораций. Все светлое: белые, нереальные дали, за которыми сотни и сотни полей, таких же, как и те, что мы уже прошли. «Это и есть Высокая Арктика?» — спрашиваю я себя. Раньше путь на Северный Полюс почему-то рисовался мне совершенно другим. Мое воображение опускало на эти просторы полярную ночь, день был короткий, серого цвета. На самом же деле, за исключением нескольких дней, Арктика сверкала и переливалась в солнечных лучах. Глаза наши выгорели на солнце. Пейзажи, сопровождавшие нас на всем пути, были веселенькими, хоть выпускай на них табуны зайцев, пусть бегают. Только мороз выпадал из этой умиротворенной картины, словно был из другой команды. Странно, но созерцать арктические красоты совсем не хотелось. Мало того, когда я шел вторым, то натягивал поглубже капюшон, после чего мог видеть только кусок лыжни, оставленной Славкой. Так было комфортнее. Я мог идти так часами и не смотреть по сторонам, десятки раз прокручивая в голове одни и те же мысли. Я постоянно, с небольшими перерывами, находился в бессловесном общении со своей семьей. Сколько раз я представлял себе нашу будущую встречу в аэропорту, после того, как мы дойдем до Полюса. И уже не душила мысль: где взять денег на реконструкцию «Урании». Теперь между мной и яхтой стоял Полюс — высокий постамент. Таща к нему сани, я был уверен: он изменит мою психологию таким образом, что я легко решу все свои старые проблемы. Потом я переключаюсь на обдумывание постоянной проблемы: как облегчить вес нарт? Но уже ничего не приходит в голову; все что можно, уже выброшено, осталось только необходимое. В начале марта организм постоянно подсовывал одну и ту же идею: остановиться на несколько дней, отдохнуть, отоспаться, съесть побольше, хорошенько облегчив таким образом сани, а уж потом рвануть налегке, да бегом. Но эта мысль не осуществилась, мы нашли тогда моральные силы и все же сбросили вес, но через труд, делая при этом по 8-12 километров в сутки, и в итоге прошли за март чуть больше трехсот километров, и теперь, когда сани стали легче, могли наращивать километраж.

Слава: «25 марта. 83°09#8242; с. ш. 94°02#8242; в. д. Весь день прорывались по небольшим полям, окаймленным грядами торосов и трещин. Северо-западный ветер гонит поземку. Мгла. Порой совершенно не видно, куда наступаешь. Просто белое пространство, как будто недопроявили фотографию. Это сильно усложняет продвижение. Делаешь шаг вперед — натыкаешься на наддув, непонятно какой высоты. Хуже, если встаешь во впадину — можно сломать лыжу. Приходится спасаться падением, а потом мучительно вставать. Гера на этот раз подвернул ногу в лодыжке — наложил повязку. Со вчерашнего дня на его теле нет выступающей части, которой не коснулось бы обморожение или растяжения. Ему, видимо, очень трудно, он все время отстает, я жду его на привалах и сильно мерзну. Почти одновременно на палках отвалились кольца. Вечером, борясь со сном, чиню их. Гера звонил маме. Потеплело до -28°».

На этой широте обстановка изменилась к лучшему, мы вышли на поля, которые лежали на нашем пути, некоторые из них простирались беспрепятственно почти до самого горизонта. Там, где они заканчивались, стоял забор из торосов. Это была слабозаторошенная зона, шириною от двадцати до ста пятидесяти метров, за которой открывалось очередное чистое на несколько километров поле. За день хода по этим полям мы успели привыкнуть к простору, но, как только появилась первая мысль о том, что мы сегодня много пройдем, откуда ни возьмись на нашем пути встали торосы. Через полчаса мы влезли в такую чащу, какие были до того на мысе Арктическом. Солнце ушло за мерзкую хмарь, северо-западный ветер оживил ручейки снега и погнал их нам навстречу и нас вместе с ними и всеми дрейфующими льдами этого района назад, на юг. Когда-то в этом месте Океан на пике своего вселенского гнева изуродовал свое покрытие так, что не оставил камня на камне. Льдины двухметровой толщины были с легкостью поломаны на куски и весь этот хлам свален в большие и маленькие кучи. Между ними, сияя бездонной массой зеленых изломов, донося до нас страшный момент самоуничтожения, застыли льдины, поставленные Океаном на ребро. Что-то магическое пришло в наши головы в этом месте. Чтобы пройти сто метров, мы потратили целый час. Вдруг мы разделились, и я видел, как Славка пошел влево, как мне казалось, в самую гущу этого хаоса. Я, отстегнув санки, взял правее. Мне удалось отвоевать метров пятьдесят пространства, пока я, обессиленный, окончательно не уперся в тупик. Мы, не сговариваясь, оба вернулись к месту развилки, только Славка был уже с поломанной лыжей, он сломал ее, неся в руках, когда шел только под рюкзаком. Славка чуть не плакал, он сказал, что Полюсу пришел конец, и это было серьезно. Выл ветер, холодом скрючивая нас в три погибели, запасной лыжи у нас уже не было, а последний запасной дюралевый носок уже стоял на второй Славкиной лыже, но Господь дал мне слова, которые я сказал тогда Славке: «Ты обязательно починишь эту лыжу, потому что ты все умеешь и можешь!» На крохотном клочке не исковерканного пространства мы «воткнули» палатку, и, пока я готовил обед и перебинтовывал свою ногу, Славка отремонтировал лыжу. Он буквально творил чудеса, когда тонкой пилкой смог распилить ярлист на две полосы и скрепить их с обломком лыжи у ее окончания, так, что у лыжи появился прочный дюралевый носок, нисколько не хуже предыдущего. Примерно такая же ситуация была пять лет назад, когда мы шли из Салехарда в Диксон и в пурге поломали мачту своего парусного снегоката. Мы с Валеркой Тимаковым починили ее на морозе за два с половиной часа, пока Поручик с Полковником варили обед в палатке. Это была серьезная работа на морозе, и она получилась, потому что ей предшествовал сильный страх того, что можно потерять нечто большее, чем мачта, — потерять возможность дойти до Диксона…

После обеда пурга валила «дуром». Мы счастливым образом вышли из торосов, прошли некоторое время по вполне сносным полям, после чего в условиях плохой видимости попали примерно в такой же хаос, как и перед обедом. Но мы не остановились на ночевку, а мучаясь, начали искать проход, и в результате вышли на простор и уже шли без особого сопротивления до самой ночи. Приятно было остановиться на ночевку, перевалив через очередные торосы в самом начале громадного, чистого поля, которое простиралось, как нам казалось, до самого Полюса. После всех сегодняшних дел нам было радостно. И еще нам было радостно оттого, что сегодня, 27 марта, у Славы день рождения. Славка захотел связать свое рождение с видом убегающего на север ледового поля, не встречающего сопротивления торосов до самого горизонта. Поэтому здесь, прямо на грубом капроне нарт появились пластиковая бутылочка с разведенным еще в обед спиртом, сохраняемая от мороза у именинника за пазухой, и пара фиников на закуску. Капюшоны наши были покрыты слоем инея. С носа на усы и подбородок, сплетая одежду и волосы, единой массой свисал комок льда. Отмороженные по самые глаза щеки покрылись наростами болячек. Я пожелал Славке того, что в тот момент было для него самым важным, — дойти. Мы выпили за это и, в последний раз добежав взглядом до горизонта, поспешили в палатку, варить ужин, в предвкушении продолжения праздника.

Каждую субботу я звонил домой. В тот момент, когда мы укладывались спать, в Пушкино было начало вечера. Обычно трубку брала Люда, и я сообщал ей свои координаты, причем разбираться в градусах, широте, долготе я ее не учил. Самое удивительное, что она по этим параметрам четко ориентировалась в том, насколько хорошо или плохо мы продвигаемся. Четыре года назад, когда я вернулся домой после своего путешествия на яхте в Антарктиду, я обнаружил в своем большом атласе аккуратные, почти профессиональные записи координат нашего передвижения. Я коротко описывал ей основные наши события, после чего она спрашивала меня, не болен ли я? Наверно, ее смущал мой голос, измененный спутниковой связью. Я слышал ее плохо, и только потом до меня дошло, что по субботам, как у нас и было заведено, они топили баню и, каждую минуту ожидая моего звонка, уносили туда телефон, при этом связь ухудшалась. В Хатангу мы звонили чаще, чем домой, но все равно Гамет был недоволен, он хотел иметь наши координаты каждый день. В конце марта он сделал нам два сильных сообщения. Первое: мы оторвались от корейцев на двести десять километров. Второе — печальное: Доминик улетела в Финляндию, где ей ампутировали четыре пальца. Для нас со Славкой второе сообщение было ужасным и полностью скомкало впечатление от первого, лишив нас радости относительно корейцев. Из рассказов тех, кто ходил сюда автономно, мы знали, что Полюс требует полной самоотдачи и ухода от любых поблажек себе, таких, например, как восьмичасовой сон. Нужно будет идти в любую погоду, любую пургу, идти, используя каждую минуту для передвижения в меридиональном направлении. Такой спартанский режим позволил нам хорошо продвигаться. В конце марта из Хатанги, а потом и из Москвы стали долетать до нас хвалебные в наш адрес слова. Всегда приятно, когда тебя хвалят, тем более когда это касается твоего любимого дела. Корейцы наверняка не ожидали увидеть Арктику такой неприступной. Действительно, в альпинизме все происходит гораздо более стремительно: несколько дней работы — и все заканчивается. А здесь Север буквально корежил тебя в течение двух месяцев, минута за минутой, и не было в этом марафоне ни минуты отдыха. Даже когда ты отдыхал, твое тело стерег мороз. Через две-три недели такого прессинга Арктика могла сломать любого человека.

Вообще в марте, несмотря на тяжелые сани, мы были полны сил. Предельная усталость была только во время работы. Утром мы были относительно энергичны и готовы были дать нагрузкам адекватную реакцию. Аппетит был просто зверский, да и наши миски были не маленькие. В них дымилась ударная смесь из сублимированного мяса, каши, колбасы и сала, нарезанных мелкими кусочками, и кусок сливочного масла. Этой густой массы в каждой миске было около литра — дома такого количества трудносоединимых ингредиентов я никогда бы в рот не взял, а если говорить о количестве, то одного обеда хватило бы на пару дней. Каждый за свой полярный день съедал по три такие миски, и еще мешок перекусных высококалорийных продуктов: стограммовую шоколадку, халву, орехи, сухофрукты, конфеты, сыр, сахар. Правда, во второй половине марта я мог поедать содержимое своей большой миски не иначе как с закрытыми глазами — так вкусно мне было. Выработался удивительный для данной ситуации темп: будучи прожорливым от природы, ел я в этом походе очень медленно. Славка же, наоборот, очень шустро съедал свою порцию, в то время как у меня все еще было впереди. Я пробовал лечить его тибетской мудростью: что жевать нужно столько, чтобы твердое можно было пить, а жидкое жевать. Способный в жизни Славка ничего с собою поделать не мог.

Март подходил к концу, и впереди почувствовалось что-то родное, отчего нахлынули нежные чувства и захлюпал нос. Конечно, как мама всегда спешит ко мне, так идет сюда, спешит ко мне апрель, мой месяц! И сейчас здесь, в центре дикой, враждебной страны, куда я загнал себя, уже присутствовало нечто вполне конкретное, что было реальнее самих воспоминаний о доме, что было бесконечно родным и пришло из самого детства — АПРЕЛЬ, месяц в котором я родился. А после него непременное возвращение домой. И теперь он был впереди, уже очень близко, и спешил ко мне, чтобы быть со мной уже до самого конца этого пути. Я совсем расчувствовался, иду и машу лыжной палкой и кричу на всю Арктику: «Это мой месяц! Ко мне идет мой месяц!»

К концу марта наша жизнь прорезала себе глубокое русло, составленное из необходимых, многократно повторяющихся операций. Многое доставляло нам одни страдания: таскание немыслимо тяжелых нарт по изломанной поверхности дрейфующих льдов, пробуждение и утренние сборы на морозе, безысходная тоска, убивавшая в тебе все в момент, когда ты видел густой многокилометровый хаос торосов или широкую открытую воду на своем пути. Через все это нужно было толкать свое сопротивляющееся тело. Но всем этим железной рукой управляла лишь одна сила — Жажда Исполнения Полюса. Наша ежеминутная медленная работа, шаг за шагом складывающаяся в единое целое, с каждой прожитой неделей становилась видной все отчетливее. Было радостно оттого, что мы идем. Невероятно, но мы очень даже неплохо идем, вопреки сложившемуся в голове стереотипу, что это доступно только единицам и только лучшим из лучших. Мне особенно приятно было сознавать это, вспоминая тон наших разговоров с первопроходцем этой трассы, Чуковым, не без собственных усилий держащего монополию на автономное достижение Полюса. Все эти дни не было ни одного часа, который мы не положили бы на алтарь Полюса. Каждая минута этого долгого холодного времени была на счету и имела свое полезное предназначение. К концу месяца наша усталость и родившаяся ответная ей сила — какая-то ярость — привели нас к экономии каждой минуты. Мы не могли оставить себе времени на элементарное общение, все было отдано единственному делу — делу быстрого продвижения по меридиану. Усталость все больше загоняла человеческие чувства вглубь, мороз выхолаживал наши души и каждый все больше, спасая себя, заботился о собственном силоустройстве. Я видел, как постепенно «вымывается» юмор из наших голов. Но, поднимая вечером кружки с тремя глотками горячей медовухи, мы по-прежнему испытывали трепетные чувства от наших совместных приключений за прошедший день и, стукнувшись лбами, глядя друг другу в глаза, прощали друг друга и, очистившись, переступали в следующий день.

Слава: «31 марта. 84°01#8242; с. ш. 92°43#8242; в. д. Прошли 21,5 км. До СП 650 км. Проспали до 5:36, вышли в 7:45, на преодоление полыньи ушло 15 минут — перебежали по темному льду и дальше. Испытания, видно, нам подкидывает кто-то свыше, особенно заранее не готовясь. Вчерашние трещины остались в памяти. Сейчас же пошли отличные поля, жмем на всю катушку. Чувствую, что идем на рекорд. По пути было много дум, самые интересные вспомнить не могу. Думал о „Бескидах“ как о священных коровах Индии, вспоминал друзей, родных, работу. Любые воспоминания доставляют радость, даже неприятные. Вспоминал бабушку с дедушкой, сад, черешню. Появились мысли съездить туда всей семьей, с родителями. За три минуты до предполагаемого обеда подошли к торосам, напоминающим торосы вдоль трещин. За ними оказалось подернутое льдом „озеро“. Глыбы льда давали надежду, что можно перейти по ним, но они не дотягивали до того „берега“. Однако нашелся обходной путь. Обед задержался на 23 минуты. А это много, когда в конце перехода, особенно предобеденного, поглядываешь на часы, а минуты текут мучительно медленно. Еще четыре, три, потом две, потом одна. И высматриваешь место, где бы остановиться, не просто где застигло время, а так, чтобы можно было после отдыха легко, одним рывком сдвинуть сани».

Но все когда-нибудь кончается. На наших глазах заканчивался март, месяц, в начале которого мы в последний раз видели землю и которому дали имя «Страшный Март».

Этот месяц, в противовес теплому февралю, действительно оказался аномально холодным. Может быть, не исполнившиеся в феврале морозы сама Природа, мечущаяся в катаклизмах, переложила на март. Когда мы тащили свои сани в лабиринтах торосов 82-го градуса северной широты, Хатангу терзали морозы до -55°. Вечером, в последний день марта, наши сани пересекли 84-й градус северной широты, пройдя от мыса Арктического 334 километра. До Полюса осталось почти в два раза больше — 650. Мы должны были пройти этот остаток за один месяц. В тот момент мы еще не волновались за судьбу нашей экспедиции, потому что были, как нам казалось, еще полны сил, сани наши стали легче, и мы верили, что ровные поля, по которым мы беспрепятственно полетим в сторону Полюса, ожидают нас впереди.