"Галантные дамы" - читать интересную книгу автора (Брантом Пьер де Бурдей, сьер де)

РАССУЖДЕНИЕ ВТОРОЕ: О том, что более всего тешит в любовных делах: прикосновения, взгляды или речи

Вот вопрос в предмете любви, достойный более опытного и основательного исследователя, нежели я сам, а суть его такова: что в любовных делах наибольшее утешение сулит — осязание ли, иначе говоря, прикосновение, любовные ли речи или взгляды? Господин Паскье, без сомнения весьма сведущий в своей юриспруденции (из коей сделал себе профессию), как, впрочем, и в других замечательных гуманитарных науках, разбирает сей предмет в письмах своих, после него оставшихся; однако же в них он чересчур лаконичен, хотя, по моему разумению, будучи столь великолепным оратором, мог бы не скупиться на слова и не лишать нас удовольствия насладиться изящным его слогом; вздумай он подробно развить сию тему и высказать откровенно все, что знал, письма эти оказались бы стократ занимательнее и приятнее.

Главную свою тезу строит он на нескольких старинных виршах графа Тибо Шампанского — автора, с коим я незнаком, если не считать того отрывка, который приводит господин Паскье. Он считает, что сей достойный и храбрый рыцарь былых времен выражает мысли свои весьма красноречиво, — разумеется, не столь элегантно, как нынешние поэты, но, однако, вполне умело и убедительно; впрочем, и сюжет, прекрасный и достохвальный, много помог вдохновению стихотворца, посвятившего свои вирши королеве Бланке Кастильской, матери Людовика Святого; в королеву эту рыцарь был пылко влюблен и состоял с нею в любовной связи. Можно ли упрекнуть в том названную королеву? Дурно ли она поступила? Разве могла она, будучи вполне разумной и целомудренной женщиной, запретить мужчинам любить ее и сгорать от страсти и восхищения пред ее красотою и прочими достоинствами, когда истинное предназначение добродетели и совершенства в том и заключается, чтобы пробуждать любовь? Главное — не идти потом на поводу у того, кто вас любит.

Вот почему не следует дивиться и порицать названную королеву за то, что она была столь горячо любима, и за то, что при ней Францию потрясали раздоры и войны; как говорил один достойнейший человек, раздоры эти происходили в равной мере из-за любви и из-за всяких государственных неурядиц; недаром же во времена отцов наших ходило старинное присловье, гласившее, что «все мужчины до единого вожделели тела безумной королевы».

Уж не знаю, о какой государыне шла речь в сей поговорке; вполне вероятно, что сложил ее именно граф Тибо в отместку за пренебрежение к нему королевы либо из-за ревности к другому, кого предпочли ему самому; как бы то ни было, а любовное разочарование подвигло его на опрометчивые поступки, приведшие к поражению в сих войнах и смутах; так часто случается, когда прекрасная собою или высокородная королева, принцесса или дама начинает править страною и каждый стремится услужить, угодить и потрафить ей, восхвалить и превознести до небес, дабы войти к ней в милость, пользоваться благоволением и вследствие того похваляться, что правишь государством вместе с нею, извлекая из этого выгоду для себя. Я мог бы привести к сему множество примеров, но уж лучше промолчу.

Что же до графа Тибо, то он, как я уже сказал, взялся за описание прекрасного предмета любви своей, к коему взывает о милости в виршах, приводимых господином Паскье; к нему-то я и отсылаю любознательного читателя, не помещая здесь сего отрывка, ибо полагаю это излишним. Достаточно будет высказать свое собственное мнение, а также мнение кавалеров, более меня сведущих в любовном ремесле.

Начнем с прикосновения, которое смело можно признать наисладчайшим выражением любви, ибо вершина ее — в обладании, обладание же неосуществимо без прикосновения; как нельзя утолить жажду и голод, не попив и не поев, так и любовь насыщается не взглядами и речами, но прикосновениями, поцелуями и объятиями, заключаясь Венериным обычаем. С этим соглашался и самодовольный шут Диоген-киник, заявляя — по обыкновению своему, непристойно и глумливо, — что он желал бы так же легко утолять голод, потирая пустой живот, как удовлетворяет свою похоть, потирая некую часть тела. Я мог бы выразить все вышесказанное еще яснее, но тема вряд ли того заслуживает. Или же вспомним еще об юноше, влюбившемся в Ламию; она столь дорого запросила с него за обладание ею, что он не захотел или не смог столковаться с нею, а потому решился на иное — упорно думая о ней, он осквернил себя и утолил свое вожделение, мысленно обладая этой женщиной; она же, узнав об этом, потащила его в суд, требуя заплатить за полученное удовольствие; судья, выслушав истицу, приговорил побренчать пред нею деньгами, объявив, что за любовь, дарованную в мечте и воображении, один звон денег — вполне достаточная плата.

Без сомнения, можно вспомнить здесь еще многие и многие утехи и ухищрения науки Венериной, описанные у древних философов, мне же остается сослаться на самых остроумных и утонченных из них, дабы желающие ознакомились с их рассуждениями в сей части. Так или иначе, но именно оттого, что цель любви есть не что иное, как наслаждение, не следует думать, будто его доставляют одни лишь объятия да поцелуи. Многие из нас убеждались, что наслаждение это было неполным, ежели ему не сопутствовали взгляды и речи; тому есть прекрасный пример в «Ста новеллах» королевы Наваррской: некий благородный дворянин довольно долгое время пользовался милостями какой-то неизвестной дамы и, хотя свидания их назначались в непроницаемо-темной галерее и дама не снимала повязки с лица (маски тогда еще не были в ходу), дворянин, обнимая даму, сумел все же заключить, что любовница его хороша собою, привлекательна и желанна. Однако достигнутого ему показалось мало, и он решил узнать, с кем же имеет дело; вот однажды во время свидания (которое всегда приходилось на определенный час) он, крепко обняв даму, пометил ей мелом платье, а было оно черного бархата; после, вечером того же дня, когда дамы, отужинав, сходились в бальную залу, встал он у дверей и, внимательно разглядывая входящих дам, углядел наконец одну с меткою на плече и был немало изумлен, подозревая кого угодно, только не ее, ибо и степенной осанкою, и благонравным поведением, и разумными речами уподоблялась эта дама самой Премудрости Соломоновой, каковою и описана она у королевы Наваррской.

Велико же было изумление нашего кавалера, коему выпал счастливый случай по милости благородной женщины, хотя ее-то можно было заподозрить в последнюю очередь средь прочих придворных дам. Правда, не успокоясь на этом, он пошел дальше, именно поделился с нею своим открытием и стал допытываться, зачем она таилась от него, заставляя любиться с нею тайком и по темным закоулкам. Но хитроумная дама наотрез отказалась и отреклась от чего бы то ни было, клянясь в непричастности к делу спасением своей души и райским блаженством, как оно и принято у женщин, когда они упорно отрицают то, что порешили скрыть, хотя оно уже вышло на свет божий, очевидное и бесспорное.

Дама отделалась испугом, а вот дворянин упустил свое счастье и удачу, ибо любовница его немалого стоила, а поскольку вдобавок разыгрывала из себя святую невинность и недотрогу, то он, можно сказать, лишился двойного удовольствия: одно доставляли бы ему тайные жаркие ласки дамы, другое — встречи с нею при дворе, где держалась она гордо и неприступно; он же, слушая благонравные, строгие и надменные речи дамы пред всеми собравшимися, мог бы вспоминать про себя ее сладострастную игривость, похотливую повадку и неуемность в наслаждении, когда она бывала наедине с ним.

Да, поистине неоправданный промах допустил наш кавалер, заговорив с дамою о своем открытии; что бы ему и дальше вести свои дела с нею, по-прежнему пользуясь ее милостями: оно ведь одинаково сладко что без свечки, что при факелах. Конечно, ему следовало знать, кто она такая, и я не браню его за любопытство, ибо, как сказано в той новелле, он сильно опасался, что имеет дело с Дьяволом: известно ведь, что Дьявол охотно оборачивается женщиной, дабы завлекать и обманывать людей; к тому же, как слышал я от опытных магов, Дьяволу легче принять облик и формы женщины, нежели обрести дар женской речи. Вот по такой-то причине кавалер наш и был в своем праве, желая убедиться воочию, что он любится с женщиной; по его собственным словам, упорное молчание его любовницы тревожило его куда более, чем невозможность видеть ее, наводя на мысли о кознях господина Дьявола; заключим же из сказанного, что был он человеком весьма богобоязненным.

Но только обнаружив истину, не лучше ли было промолчать?! А как же, возразят мне, разве сердечная склонность и любовь не выигрывают, будучи высказаны вслух? Именно в этом наш дворянин и тщился убедить даму, но не только успеха не добился, а утратил и то, что имел.

Несомненно, однако, что все, кому знаком был нрав этого дворянина, извинили бы его, ибо, согласитесь, нужно обладать слишком уж холодным и расчетливым умом, чтобы, любя женщину, играть с нею в прятки и скрытничать, а я слыхал от моей матери, которая состояла при королеве Наваррской и была посвящена в тайны многих ее новелл (даже и выведена в какой-то из них как одна из собеседниц), что героем помянутой истории был мой покойный дядя Лашатеньере: он славился резким нравом, прямотою, а также изрядной ветреностью.

В новелле многое намеренно изменено, дабы сохранить инкогнито персонажей: так, например, дядя мой никогда не состоял на службе ни у принцессы, госпожи его любовницы, ни у брата ее, короля, и это объясняет, отчего он всегда пользовался добрым к нему расположением помянутых высоких особ.

Даму же я называть по имени не стану, скажу лишь, что была она вдовою и фрейлиной при одной высокородной принцессе и умела казаться более монашкою, нежели придворной дамою.

Я слышал рассказ еще об одной даме при дворе наших последних королей, мне хорошо знакомом; дама эта, влюбившись в одного благородного придворного кавалера, повела с ним дело точно так же, как и вышеописанная. Но только она, возвращаясь с любовного свидания в свои покои, всякий раз заставляла одну из прислужниц или горничных осматривать ее со всех сторон, ища сделанной любовником метки, и сей предосторожностью уберегла себя от позора и огласки. Когда на девятый день она принесла-таки со свидания метку на платье, ее служанки тотчас же эту метку обнаружили и признали. После чего дама, опасаясь разоблачения и публичного срама, порвала со своим избранником и на свидания больше уже не являлась.

А ведь лучше было бы (как заметил кто-то из моих знакомых) позволить любовнику метить ее сколько душе угодно и столько же раз стирать отметину, извлекая из того двойную утеху: и страсть свою удовлетворять, и вместе с тем подшучивать над правдолюбцем, который с таким усердием открывал для себя сей новый философский камень, того не ведая, что трудится впустую.

Слыхивал я и другую сказку времен короля Франциска — о прекрасном конюшем Грюффи, который состоял при названном короле и умер в Неаполе, во время путешествия господина де Лотрека, и об одной весьма знатной придворной даме, что пылко влюбилась в него, и не без причины, ибо наш конюший был дивно хорош собою, о чем свидетельствует портрет, мною виденный; окружающие так и величали его: красавец Грюффи.

Однажды эта дама призвала к себе в комнату доверенного слугу, которого никто в свете не знал и не видел, и распорядилась, чтобы слуга этот, прилично и богато одетый, явился к Грюффи и донес ему следующее: одна досточтимая и красивая дама желает признаться ему в любви и доказать ее на деле, однако ни за какие сокровища в мире не согласна показаться и обнаружить свое имя, почему и просит, чтобы к ночи, когда все придворные разойдутся по спальням, он последовал за ее слугою, который и проведет его тайком к своей хозяйке, но только сперва пускай даст завязать себе глаза красивым белоснежным платком, как поступают с парламентером, коего вводят во вражеский город с завязанными глазами, не давая увидеть ни улиц, ни залы для переговоров, и вдобавок держат за руки, дабы не мог он сдернуть повязку с лица; вот такие-то условия и передал посланный от своей госпожи, которая не желала показаться возлюбленному до определенного срока, что тот и принял, пообещав все исполнить; затем слуга оставил его до завтрашнего дня, предупредив, что придет за кавалером и, коли тот будет держаться обещанного и окажется один, сопроводит в райские кущи, где счастливцу не придется раскаяться в своем согласии.

Не правда ли, вот остроумное и неожиданное условие?! Оно нравится мне столько же, сколько требование одной испанской дамы, пригласившей к себе кавалера, с тем, однако, чтобы он принес с собою три «п», а именно был бы «покорным, постоянным и потаенным». На что кавалер отвечал, что охотно придет и принесет требуемое — при условии, однако, что дама не встретит его тремя «х», иными словами, не окажется «холодной худой хрычовкою».

Итак, посланник дамы отбыл, оставив Грюффи в раздумьях и сомнениях. И то сказать: он опасался козней какого-нибудь придворного недоброжелателя или же злой шутки со стороны короля, а то и удара кинжалом. Размышлял он также и о том, какова собою эта неизвестная дама — высокого, среднего или малого роста, красавица или уродина; последнее весьма его пугало, хотя и говорится, что ночью все кошки серы, а бабьи ворота одинаково широки и пройти в них легко что со светом, что без света. В конце концов, посоветовавшись с одним из ближайших своих друзей, решился он пойти на риск, ибо ради любви со знатной дамою (а он почти уверился, что она именно знатна) можно побороть страх и попытать счастья. А потому, дождавшись ночи, когда король, обе королевы и придворные дамы с кавалерами удалились в свои покои, он не преминул отправиться в указанное посланцем место, ^где и нашел его вдвоем с другим слугою, коему поручено было проследить, не привел ли Грюффи за собою пажа, лакея или какого-нибудь друга-дворянина. Увидев же нашего кавалера одного, первый сказал ему: «Пошли, сударь, госпожа вас ожидает». Потом, завязав ему глаза, повел темными узкими коридорами и неведомыми проходами, так что юноша при всем желании не смог бы определить, где он находится и куда его ведут; затем оказался он в комнате, где царила кромешная тьма, точно как в печке; там-то и поджидала его дама.

Первым делом он почуял ее нежное благоухание — сей аромат уже многое посулил ему; дама тотчас заставила его раздеться и с его помощью разделась сама, а затем, развязав ему глаза, повела за руку в постель, загодя разобранную и готовую их принять; там кавалер наш принялся общупывать, обнимать, целовать и ласкать даму и чем дольше ласкал, тем приятнее и желаннее находил и гладкую атласную кожу ее, и тончайшее белье, и пышную, мягкую постель; так вот и провел он наиблаженнейшую ночь в объятиях неведомой ему красавицы, коей имя мне после тайком называли. Той ночью все вокруг услаждало и ублаготворяло юношу, и одно только сильно досаждало, а именно: он так и не добился от любовницы ни единого слова. А молчала она недаром, ибо днем он частенько беседовал с нею, равно как и с другими дамами, и тотчас признал бы ее по голосу. Но ют что касается любовных безумств, шаловливых ласк, нежных прикосновений и всех прочих свидетельств любви и страсти, то тут его ничем не обделили.

Наутро, с рассветом, слуга разбудил уснувшего кавалера, помог ему встать и одеться, завязал платком глаза и препроводил на то место, откуда увел накануне; там он и оставил его на волю Божию вплоть до следующей встречи, которая, по его заверениям, должна была состояться в самом скором времени. На прощанье же спросил кавалера, солгал ли он ему, посулив столь сладостные утехи, и хороший ли вышел из него фурьер, коли подыскал ему для постоя эдакий гостеприимный дом.

Красавец Грюффи горячо поблагодарил слугу и распрощался с ним, сказав, что теперь всегда готов вернуться туда за столь низкую цену — да что там вернуться, на крыльях прилететь, буде его призовут; так он и поступил, и сие празднество любви длилось целый месяц, по истечении коего Грюффи пришлось отправиться в то самое путешествие в Неаполь; он с величайшим сожалением оставил свою любовницу, так и не сумев вырвать у ней ни единого слова, но вызвав одни лишь горькие слезы да печальные вздохи. Вот как он отбыл, не узнав и не увидев воочию этой дамы.

Поговаривали, будто с тех пор она обошлась тем же манером еще с двумя или тремя кавалерами, доставляя себе столь изысканное наслаждение. Говорили также, что она пошла на сию уловку по причине крайней скупости: таким образом ей не приходилось делать подарки, какими всякая знатная дама обязана баловать своих любовников, будь то деньги, перстни, драгоценности или прочие щедрые презенты. Здесь же любвеобильная дама и плоть свою услаждала, и кошелек сберегала, да и самое себя никому не показывала — другими словами, оставаясь непойманной, свободно распоряжалась что одной своей мошною, что другой, раскрывая их лишь по собственному усмотрению. Вот они каковы, наши коварные знатные красавицы!

Одни сочтут сей способ любви остроумным, другие осудят его, третьи найдут весьма жестоким, четвертые одобрят даму за ее расчетливость; я же отошлю читателя к тем, кто в сих делах разбирается получше моего; замечу, однако, что названная дама достойна менее сурового порицания, нежели одна королева, которая жила в Париже, в Нельской башне, высматривала из окна прохожих и зазывала к себе тех, кто ей приглянулся; получив же от них желаемое, приказывала сбросить с верхушки башни (и поныне сохранившейся) в ров с водою и утопить.

Не могу сказать, правда ли это: простые люди (особливо в Париже) утверждают, будто так оно и было; стоит только указать кому-нибудь из горожан на сию башню да спросить, что это такое, как вам тотчас же расскажут сию легенду.

Но оставимте жалкие эти приключения, мало что общего имеющие с подлинной любовью, как ее разумеют нынешние дамы, а разумеют они вполне справедливо, что кавалер — не камень безгласный, не скала безмолвная, а живой человек; и уж эти-то дамы умеют добиться от избранников, чтобы те служили им верой и правдой и горячо любили их. А убедившись в их верности, постоянстве и сердечной привязанности, платят им такою же нежной любовью и доставляют им и себе наслаждение, не закрывая ни лица, ни уст, и встречи назначают не в потемках, а среди бела дня, позволяя любовнику и обнимать, и целовать, и трогать, и любоваться, и говорить, поощряя их ко всему этому жаркими, бесстыдными, манящими и сладостными речами. Конечно, иногда не обходится и тут без маски: многие дамы поневоле прибегают к ней, занимаясь любовью, из боязни испортить цвет лица либо из желания скрыть прилив крови (ежели дама воспламенится сверх меры), равно как и испуг, коли застанут их врасплох; такие случаи мне известны, а маска — она все покроет, обманув чужой глаз.

Многие дамы и кавалеры, в любви искушенные, говорили мне, что ежели бы любовь была нема и слепа, то и они уподобились бы диким зверям, которые, не разумея ни дружбы, ни других человечьих утех, знай утоляют без разбора свое вожделение и природную надобность.

Я слышал от многих сеньоров и галантных кавалеров, спавших со знатными дамами, что они находили этих последних куда более свободными и развязными в их прельстительных и непристойных речах, нежели обыкновенных, простых женщин. Да и чему тут дивиться — ведь таким дамам куда легче подыскивать изящные обороты, лежа под мужчиною, который, как бы ни был он силен и могуч, не способен и пахать и петь разом, зато находит немалую утеху в том, чтобы, остановясь передохнуть, услышать от подруги своей возбуждающие, соблазнительные, непристойные словечки, которые способны пробудить даже крепко спящую Венеру; так, многие дамы, беседуя с любовниками своими в свете, при всех, обольщали их столь манящими и вольными речами, что оба получали от них наслаждение не меньшее, чем от объятий в постели; мы же, глядя на них со стороны, ничего худого и заподозрить не могли.

Вот отчего Марк Антоний столь горячо влюбился в Клеопатру, предпочтя ее супруге своей Октавии, которая была во сто раз красивее и милее названной Клеопатры; зато эта последняя славилась речами своими, любезными и всегда к месту сказанными, изысканными в общей беседе и страстными на ложе любви, и для такой женщины Марк Антоний позабыл все на свете.

Плутарх сообщает нам, что Клеопатра обладала несравненным даром красноречия и блестящим остроумием; она столь грациозно и непринужденно вела беседу, что когда Марк Антоний пытался шутить ей в подражание, желая изобразить галантного кавалера, то выглядел пред нею неотесанным мужланом и грубым солдафоном, никак не более, и далеко ему было до блистающих умом речей царицы.

Плиний рассказывает нам легенду о Клеопатре, которую нахожу я весьма занимательною, а потому приведу ее здесь. Однажды царица в самом радостном и веселом расположении духа нарядилась в великолепные пышные одежды и, возложив на голову венок, чей аромат пробуждал любовное влечение, села за трапезу с Марком Антонием; тот захотел вина, и Клеопатра, занимая его пленительной живой речью, одновременно обрывала со своего венка лепестки, заранее пропитанные смертоносным ядом, и бросала их в чашу Марка Антония, когда же она замолчала и он поднес чашу к губам, собираясь выпить, Клеопатра удержала его руку и крикнула, чтобы привели ей раба или преступника; его приводят, и царица, взяв чашу из рук Марка Антония, дает выпить вино несчастному; тот подчиняется и умирает на месте, и тогда, оборотясь к Марку Антонию, она говорит: «Если бы я не любила так, как люблю, то сейчас избавилась бы от вас без всякого труда, но я слишком хорошо знаю, что без вас не смогла бы жить на свете». Поступок сей и речь, его сопровождавшая, не могли не убедить Марка Антония в любви царицы, и страсть его к ней возросла несказанно.

Вот как прославило Клеопатру ее красноречие, вот отчего все легенды в истории называют ее златоустою, вот отчего и Марк Антоний, преклоняясь пред ее умом, почтительно величал ее царицею: так он и называет ее в письме своем к Октавию Цезарю, написанном в ту пору, когда они еще были друзьями. «Что тебе в том, — пишет он, — что я живу с моей царицею?! Она жена моя, ее судьба назначила мне в подруги на веки веков. Ты же спишь то с Друзиллой, то с Тарталией, то с Леронтилой, то с Руфилией, то с Саморией Литиземой, а то и с другими, и тебе, как я посмотрю, нет разницы, с которою из них возлечь, когда желание томит тебя».

В таких словах восхвалял Марк Антоний свое постоянство в любви к царице, порицая друга за распутство, ветреность и неразборчивость в женщинах; удивлению подобно, как это Октавий не влюбился в Клеопатру после смерти Антония. Может статься, он и пытался овладеть ею, когда повелел доставить ее в свои покои и остался с нею наедине, но она дала ему отпор; а может, он ожидал увидеть ее иною и она не понравилась ему по этой или иной причине; кончилось тем, что он приказал выставить ее напоказ в римском триумфе, от какового позора она нашла избавление в безвременной смерти.

Итак, заканчивая наши рассуждения по этому поводу, можно вывести, что когда дама полюбит кого-нибудь и положит добиться взаимности, то не сыщешь в мире оратора искуснее ее. Стоит только вспомнить о Софонисбе: Тит Ливий, Апиан и многие другие описали, сколь красноречиво изъяснялась она, явившись к Масиниссе, дабы возгласить ему свою любовь, пленить его и завладеть им, да и после, когда она умирала от яда, красноречие не изменило ей. Короче говоря, пусть запомнит каждая дама: легкий слог — любви залог; я уверен, что редкая из женщин не найдет к случаю речей, способных сокрушить и небеса и землю; даже самая лютая стужа не приморозит ей язык к нёбу.

Красноречие — не последнее дело в любви; ежели дама молчалива и косноязычна, навряд ли она и в постели придется вам по вкусу, так что когда господин Дю Белле, говоря о своей подруге и восхваляя ее добродетели, пишет:

то он имеет в виду те речи, что дама держит в свете, в общем разговоре, но наедине с избранником своего сердца истинно любезная дама не постесняется в словах и забудет о стыдливости, ибо несдержанность в любовных речах угодна Венере и сильнее разжигает страсть.

Слышал я от многих кавалеров, которые любились с красивыми знатными дамами и беседовали с ними в постели, что дамы эти были в речах своих не менее дерзки и распущенны, чем куртизанки, с коими мужчинам приходилось иметь дело; самое замечательное состояло в том, что они вели подобные похотливые речи и с мужьями своими, и с любовниками, обозначая даже, без всякого смущения, откровенным словом то, что прячут под юбкою; однако же в общей беседе ни одно вольное словцо, ни одна сомнительная острота никогда не слетали у них с языка, покоробив слушателей. Надобно заметить, что женщины наши превосходно умеют скрывать истинную свою сущность и держать себя в руках; на самом же деле нет ничего более живого и острого, чем язычок дамы или шлюхи.

Знавал я одну красивейшую досточтимую даму, которая в беседе с неким благородным дворянином о военных делах — а было время гражданских войн — сказала ему: «Слыхала я, будто король приказал порушить все хвосты у таких-то (и назвала провинцию)». Под словом «хвосты» разумела она «мосты». Ясное дело, дама только что переспала с мужем либо думала о любовнике, вот и вертелось у ней на языке сие словцо, еще тепленькое; собеседник тотчас же воспылал к ней страстью из-за одного этого слова.

А еще одна дама, мне знакомая, в беседе с другою, более знатной, превозносила ее прелести, заключив это славословие следующим заверением: «Только не сочтите, мадам, будто я хочу вас завалить»; намеревалась же сказать не «завалить», а «захвалить», откуда ясно видно, что именно держала она в мыслях.

Заключим же из всего вышесказанного, что слово — большая подмога в любовных играх, а там, где любовники молчат, неполно и наслаждение; возьмите в пример и в сравнение красивое тело: ежели не дано ему прекрасной души, то это скорее идол непреклонный, нежели живой человек; невозможно полюбить такое бездушное создание, а тем, кого природа обделила столь безжалостно, следует поскорее овладеть искусством риторики, дабы восполнить сей досадный пробел.

Римские куртизанки зло насмехаются над порядочными римлянками, которые не так умелы и искусны в речах, как они сами, и аттестуют их при этом следующим образом: «Chiavano come cani, ma che cono quiete della bocca come sassi»[36].

Вот отчего многие достойные кавалеры отказывались любиться с иными, даже и весьма красивыми, дамами — оттого, что те были глупы донельзя, вялы, тупоумны и косноязычны; с такими они расставались без всякого сожаления, говоря, что с тем же успехом могли бы иметь дело с какой-нибудь беломраморной статуей, подобно известному афинянину, что влюбился в таковую статую и даже услаждал себя с нею. Вот отчего и путешественники, оказавшись в чужой стране, редко когда заводят любовь с местными женщинами и не ухаживают за ними, ибо непонятная речь никак не доходит до сердца (я имею в виду тех, кто не разумеет язык сей страны); ну а ежели все-таки входят в любовную связь, то лишь затем, чтобы утолить, подобно животному, природную свою надобность, а вслед за тем andar in barca[37], как выразился один итальянец, плывший на корабле в Испанию через Марсель. Там сошел он на берег и спросил, где можно найти женщин; в ответ ему указывают место, где праздновали в тот день несколько свадеб. Одна из дам подходит к незнакомцу с намерением развлечь его беседою, на что путешественник наш ей объявляет: «V. S. mi perdona, non voglio parlare, voglio solamente chiavere, e poi me n’andar in barca»[38].

Французу никогда не получить удовольствия с немкой, швейцаркой, фламандкой, англичанкой, шотландкой, славянкой или другой какой иноземкою; будь она красноречивее всех на свете, что в том толку, коли он ее не понимает; зато он вполне может насладиться счастьем с француженкой или, на худой конец, с итальянкой либо испанкой, ибо большинство нынешних французов, как правило, умеют изъясняться на этих языках или хотя бы понимать их; и уж поверьте, что эти наречия весьма удобны и приспособлены для любовных излияний: ежели кому придется иметь дело с дамою из Франции, Италии, Испании или же Греции и она окажется речистою, то можно сразу, без промедления, сдаваться в плен.

В старину наш французский язык не был столь красив и разнообразен, как нынче, — в отличие от итальянского, испанского и греческого, которые издавна отличались богатством выражений; среди дам, кои занимаются, пусть хоть изредка, любовным ремеслом, мне не приходилось встречать косноязычных — все они славились изяществом в речах. Пусть подтвердят мои слова те, кто имел с ними дело. Я же скажу лишь, что красивая дама, ежели она к тому еще и красноречива, дарит мужчине двойное наслаждение.

Рассудим теперь о взглядах. Само собой разумеется, что глаза первыми вступают в любовную схватку, и сладостен тот миг, когда взору вашему предстает нечто редкое и чудное по красоте. Ах, есть ли в мире что-нибудь прекраснее красивой женщины — либо роскошно наряженной и разубранной, либо нагой, в постели?! Одетая дама предлагает чужим взглядам одно лишь свое лицо, но пусть скажет тот, кто увидит все ее тело, весь этот роскошный стройный стан, грациозно колеблющийся и одновременно величавый: согласился бы он променять сие великолепное зрелище на иное? И все же, когда женская нагота надежно сокрыта пышным платьем, она сильнее возбуждает соблазн и желание. Пусть, кроме лица, ничего и не видно, — стоит ли отказываться от наслаждения со знатной дамою, отговариваясь тем, что она одета или что в комнате чересчур светло: хорошо, когда к услугам любовников имеется отдаленный потайной покой, где и мягчайшее ложе, и все прочее предназначено для единственно заветной сладкой цели!

Вот отчего некая высокородная дама (как мне рассказывали), встречаясь с любовником своим в условленный час и тайком от всех, тут же сбрасывала платье и Услаждала себя с ним без всяких проволочек, говаривая так: «Бывали в старину такие дурехи, что, прячась по темным спальням да потайным углам, разводили церемонии в любви; таким надобно сперва пожеманничать всласть, да раздеться, да разуться, да время потянуть и лишь после того приступить к любовным играм и забавам. А в любви каждый миг дорог: коли уж на тебя напали, так не тяни, сдавайся, и делу конец! И стыдиться тут нечего!»

Я нахожу, что дама эта была права; многие же кавалеры полагают, что куда как занятнее затевать любовные игры с одетой дамою, дабы сперва скомкать, смять, сорвать и сбросить наземь золотую парчу и шелк, отшвырнуть и растоптать серебряные звезды, подвески, жемчуга и прочие драгоценности, ибо в такой битве пыл и удовольствие удваиваются. По этой же причине никогда не сравнится с богатой дамою какая-нибудь бедная пастушка или иная простая девушка, ничем, кроме красоты, не наделенная.

За то и Венеру почитали столь красивою и желанною, что она, ко всей своей прелести, всегда была изысканно одета и благовониями умащена и чудное благоухание за сто шагов исходило от нее. Истинно говорят: ароматы возбуждают и раздражают чувства, тем пособляя в любви.

Вот отчего римские императрицы и патрицианки употребляли их в большом количестве, и в этом нынешние знатные французские дамы, а пуще их — испанки и итальянки, охотно подражают им; надобно сказать, что в Испании и в Италии дамы куда искуснее и изощреннее наших как в умении надушиться, так и в нарядах и украшениях; наши красавицы многому научились у них, а те переняли разные изящные пустячки с античных римских медалей и статуй, во множестве сохранившихся в Испании и в Италии, — всякий, кто взглянет на них, найдет, что в одежде и прическах достигли они полного совершенства и весьма достойны восхищения. Правду сказать, нынешние французские дамы всех превзошли, чем обязаны в первую очередь королеве Наваррской.

Вот отчего приятно и сладостно иметь дело с такими дамами, богато и роскошно наряженными; некоторые придворные в беседах со мною выказывали безусловную свою приверженность к женщине в платье, нежели к раздетой на ложе, будь оно хоть золотом выложено. Другие же твердят, что женщина хороша в своем натуральном виде, без прикрас; к примеру, один знатный принц, мне знакомый, укладывал своих любовниц и возлюбленных совсем обнаженными на черные гладкие тафтяные простыни, дабы грациозные тела их, блистая белизною на черном, сильнее возбуждали в нем пыл и желание.

Да, никто не усомнится в том, что всего приятнее на свете вид красивой женщины во всем сиянии ее прелести, но легко ли сыскать такую?! В одном предании говорится, например, что Зевксис, сей талантливый живописец, был осаждаем горячими просьбами многих досточтимых дам и девиц нарисовать им портрет Елены Прекрасной, дабы они могли убедиться, так ли она хороша, как гласила молва. Он не захотел отказать им, но, перед тем как приступиться к делу, всех их оглядел внимательно и, взяв у каждой то, что было в ней наикрасивейшего, составил портрет-мозаику из прекрасных частиц — и вышла у него Елена столь дивной красоты, что все вокруг потеряли дар речи от восхищения, но была ли в том заслуга Зевксиса?! Ведь благодаря этим дамам ему оставалось лишь водить кистью по холсту, списывая с заказчиц те черточки, которые и создали столь безупречное целое. Мораль же сей басни в том состоит, что не могла одна Елена являть собою все совершенства женской красоты, хотя и почиталась прекраснейшею из смертных.

Не знаю, правда ли это, но испанцы уверяют, что безупречная красавица должна иметь тридцать к тому признаков. Одна дама из Толедо — а город этот славится красивыми и изящными женщинами, многоопытными в любви, — назвала и перечислила их мне. Вот они:

Что означает на нашем языке:

Всего тридцать.

Нет к тому препятствий, и даже вполне допустимо, чтобы дама соединяла в себе все эти тридцать достоинств, но все же, должен сказать, непременно сыщется хоть какой-нибудь малый изъян или недостаток, о коем можно поспорить. Спросите у тех, кто видывал на своем веку красавиц, — пусть они выскажут свое на этот счет суждение. Впрочем, даже если красивая дама и не может похвастаться всеми указанными качествами, она все равно останется красавицею, пусть при ней лишь часть описанных признаков; важно, чтобы то были самые главные из перечисленных, ибо я знавал женщин, которые обладали больше чем половиною из этих тридцати и были вполне привлекательны, а все же уподоблялись низкорослому и чахлому подлеску с мелкими кустиками и тонкими деревцами; стоило вырасти рядом раскидистым могучим деревам, как они без труда заглушали жалкую эту поросль.

Наши французские поэты, в том числе и господин де Ронсар, изобразили нам в своих стихах замечательных красавиц; в частности, Ронсар в той оде, которую он посвятил Жанэ, королевскому живописцу, обращается к нему с просьбой нарисовать его возлюбленную со всеми прекрасными чертами ее лица и тела, как он их описал. Все это было действительно отлично описано и давало простор воображению художника; но да простит мне господин де Ронсар. ежели скажу, что любовница его, как бы он ни восхвалял ее, красотою сим деревам все же не уподобилась; то же скажу и о всякой другой даме тех времен, упомянутой в его сочинениях; красавица Кассандра, хоть я и согласен признать ее достоинства, недаром скрыта им под вымышленным именем; так же и Мария, известная нам просто как Мария, впрочем, поэтам и живописцам дозволено творить и изображать все, что им вздумается, — взять хоть прелести Альсины и прочих дам, описанные Ариосто в «Неистовом Орландо».

Все это так, но, по словам одного весьма мудрого человека, природа не в силах создать женщину полного совершенства, какую рождают кисть, резец и душа вдохновенного художника. Ну так что за беда?! Взору человеческому отраден вид любой красивой женщины, прекрасного, белого, точеного ее лица, но даже ежели оно и темновато, не все ли равно, — такое иногда и двум белым не уступит; не сказала разве одна испанка: «Aunque io sia morisca, no soy de menos preciar?» (Я смугла, но стоит ли за это пренебрегать мною?) Прекрасная Марфиза, к примеру, era brunetta alquanto[39]. Брюнеткам свое место, блондинкам — свое. Совершенство красоты есть воплощение всех достоинств тех красавиц, что мы лицезреем ежедневно, и тело безупречной красавицы должно отвечать лицу формами и очертаниями; это касается как малого, так и большого роста женщин, особливо последних.

А потому упаси нас боже выискивать признаки необычайной красоты, о коих я рассказал и какими нам их описывают другие: хватит с нас и заурядных красавиц; выражаясь эдак, я ничего дурного не имею в виду, ибо и среди них встречаются такие жемчужины, что, поверьте, на их портрет вряд ли достало бы таланта у наших в облаках витающих поэтов, капризных художников и прочих пиндаризаторов — восхвалителей красоты женской.

Увы, разочарую вас: все эти ослепительные красоты, эти прелестнейшие личики, что мы воспеваем и восхваляем, пробуждают в нас вожделение ко всему не менее прекрасному телу дамы, но тут-то и конец очарованию, ибо тело сие, будучи обнажено и внимательно рассмотрено при ярком свете, нередко оказывается до того уродливо, блекло, пятнисто и неладно скроено, будто и голова-то к нему чужая приставлена, — вот так нас частенько и обводят вокруг пальца.

Наилучший тому пример — случай с одним дворянином с острова Майорка, по имени Раймонд Луллий: он был из богатейшей родовитой семьи, и за это, да еще за собственные заслуги и добродетели, был призван в самом цветущем возрасте управлять островом. Состоя в сей должности, он, как это частенько случается с провинциальными губернаторами, влюбился в одну местную даму, бойкую, красивую и весьма речистую, и обхаживал ее долго и преданно, добиваясь последней, наисладчайшей милости. Но дама отказывала ему в ней сколько могла; наконец решилась сдаться и назначила любовное свидание, на которое он с трепетом и поспешил, найдя возлюбленную свою в условленном месте, прекрасную, как никогда. Кавалеру уж было почудилось, будто он попал в рай, как вдруг дама обнажила грудь, сплошь залепленную пластырями, сорвала их один за другим и, пошвыряв с досадою наземь, открыла ужаснейшую раковую опухоль, после чего со слезами на глазах принялась жаловаться и сетовать на свое несчастье, вопрошая незадачливого любовника, что такого он нашел в ней и чем она его прельстила; речь ее была столь трогательна, что кавалер, исполнившись сочувствия к злосчастной красавице, оставил ее в покое, сам же сделался отшельником. Затем отправился он в крестовый поход, где дал обет безбрачия, а по возвращении принялся изучать богословие и философию в Париже под руководством ученейшего Арнольда из Виллановы; завершив же обучение, уехал в Англию, где король принял его со всевозможными почестями, подобающими его мудрости и знаниям; там он перелил множество золотых и серебряных слитков в железные, медные и оловянные, презрев пошлый и низменный общепринятый обычай обращать железо и свинец в золото; ему было ведомо, что многие его собратья владели сим умением не хуже его; он же мог делать и то и другое, однако решил отличиться от прочих алхимиков.

Я слышал сию легенду от одного галантного кавалера, который, по его словам, прочел ее у юрисконсульта Ольдрада, описавшего случай с Раймондом Луллием в комментарии к кодексу «De falsa moneta». Случай сей описан также, по его свидетельству, у Кароля Бовилля из Пикардии, автора латинского труда о жизни Раймонда Луллия.

Вот каким образом Луллий избавился от своих любовных иллюзий и мечтаний о той красивой даме; возможно, что другие на его месте не стали бы церемониться, а, закрыв глаза, получили бы желаемое удовольствие, тем более что та часть тела, к коей он более всего вожделел, болезнью затронута не была.

Я знавал одного дворянина и некую вдовую даму, которые в подобном же случае нимало не чинились: у ней на соске груди сидела сквернейшая раковая опухоль; тем не менее кавалер женился на даме, а она охотно пошла за него, даже и против воли его матери; и никакая ее хворь и немощь не помешали новобрачным так неистовствовать в первую ночь, что они даже сломали кровать и провалились на пол.

Знавал я также одного достойного дворянина, который, ставши моим близким другом, рассказал однажды, как в бытность свою в Риме влюбился в некую испанскую даму, затмевавшую красотою всех прочих женщин города. Когда они сблизились, дама ни разу не показала ему свои ноги обнаженными, упорно оставаясь в панталонах даже в самый решительный момент; когда же он пробовал снять их с нее, восклицала по-испански: «Ah, no me tocays, hazeis те quosquillas!» (Ай, не трогайте меня, я боюсь щекотки!) Вот однажды, проходя мимо ее дома и увидавши дверь отворенною, он взял да и вошел и, не встретив в прихожей ни привратника, ни слуг, добрался до спальни, где обнаружил даму крепко спящею на кровати, так что смог оглядеть ее всю в обнаженном виде, а обнажилась она по причине большой жары; он рассказывал, что никогда не видел более прекрасного тела, но только одна нога у ней была белая, гладкая и стройная, другая же — ссохшаяся и тощая, не толще детской руки. Велико же было изумление сего дворянина, который проникся жалостью к даме, но с тех пор больше уж не посещал ее и не занимался с нею любовью.

Есть множество дам, которые, не будучи столь изуродованы, тем не менее от природы тощи, костлявы, сухи и поджары до такой степени, что могут щеголять разве лишь стройным своим скелетом; так, знавал я одну весьма знатную особу, о коей господин епископ Систеронский, способный помериться остроумием с любым придворным, говорил в насмешку, что лучше уж возлечь в постель с веретеном, нежели с нею; так же отвечал нам один досточтимый придворный, коего со смехом обвиняли мы в связи с некой знатной дамою: он возражал нам, что мы, мол, жестоко ошибаемся, ибо он любит плоть, у ней же вместо таковой — кожа да кости; а поглядишь на обеих этих дам в одежде, полюбуешься на прелестные их личики, да только и скажешь: вот лакомый кусочек, пышненький да гладкий!

Одному весьма знатному принцу случилось любиться сразу с двумя красивыми дамами, как это нередко бывает с высокородными особами, приверженными разнообразию. Первая из них была блондинкою, вторая брюнеткою, но обе отличались несравненной красотою и любезным обращением. И вот, по наступлении дня, назначенного принцем для свидания с брюнеткою, ревнивая блондинка возьми да скажи ему: «Значит, вы нынче летите к своей вороне?» На что разобиженный принц спросил: «С кем же, по-вашему, я летаю, когда бываю с вами?» Дама ответила: «С птицей Феникс». Принц, который за словом в карман не лазил, тут же возразил ей: «Сказали бы лучше, что с павлинихой, у коей больше перьев, чем мяса», намекнув таким образом на крайнюю худобу дамы; а худоба ее объяснялась молодостью — известно ведь, что дородность приходит к женщине с годами, и тогда лишь начинают полнеть у ней руки, ноги и прочие части тела.

А вот остроумный ответ, какой дал однажды некий дворянин знатному сеньору, моему знакомому. Оба они имели жен-красавиц. Но мой сеньор счел чужую жену более привлекательной и соблазнился ею. Вот однажды и говорит он тому дворянину: «Сударь, мне желательно переспать с вашей женою». Дворянин, ничтоже сумняшеся (а был он скор на ответ), возразил: «Согласен, коли я пересплю с вашей». Сеньор ему: «Да на что она тебе сдалась — худая, тощая, ты и вкуса-то в ней не найдешь!» На что дворянин заметил: «Ну так что ж за беда, что худа, — я ее так нашпигую, что будет аппетитнее любой пулярки!»

Да, многонько видывал я дам, чьи хорошенькие кукольные личики пробуждали у мужчин вожделение к их телам, однако стоило до тел этих добраться и увидеть, насколько они тощи и лишены плоти, как всякий соблазн и вожделение мигом улетучивались. Среди многих женских недостатков можно, к примеру, назвать костлявый хребет и тощий зад, какие бывают разве что у старых мулов. Дабы скрыть сей изъян, дамы имеют обыкновение пускать в ход маленькие мягкие подушечки, подкладывая их в нужные места; другие носят пышные атласные панталоны, так умело скроенные, что неопытный мужчина, потискав даму, твердо уверится в природной ее округлости и полноте, а штука вся в том, что под панталонами этими надеты еще одни, белые, со множеством сборок и складок, отчего любовник, наслаждаясь с дамою, не снявшей платья, уйдет от нее вполне ублаготворенный и довольный как объятиями, так и роскошным ее нарядом.

Другие дамы, напротив, отличаются столь жирными, грузными, толстыми ляжками и боками, что вряд ли сыщется до них охотник; к тому же из-за чрезмерной дородности от них несет потом или, как выражались в старину, «бараньим салом»; особливо же скверно пахнет от подмышек. Однако и полные женщины, коли они содержат себя в чистоте, бывают желанны и даже привлекательны на вид.

Но все же есть такие, что мойся не мойся, стирай не стирай, а запах ничем не выведешь; знавал я одну такую даму — она была рыжей, и по этой причине от нее несло «бараньим салом» на сто верст кругом; на какие только ухищрения она не пускалась, дабы отбить эту вонь: и мускусом душилась, и амброю, и прочими ароматами, вплоть до того, что носила между ног коробочку с благовониями, столь умело выделанную, что ее не брал и жар, исходящий от тела.

У других женщин кожа бывает скверная, в пятнах и разводах, что твой мрамор, либо мозаика, либо оленья шкура, а то еще вся в перхоти и угрях; не стану продолжать, скажу лишь, что на такое и глядеть-то противно.

Знавал я — да и знаю по сей день — одну высокородную даму, у которой все тело поросло волосом на груди и на животе, по плечам, по спине и ниже спины, — ну прямо обезьяна, да и только. Сами подумайте, к чему это приводит. Ежели верна поговорка, что «волосатый — богатый, а долгогривый — похотливый», то эта дама отвечает ей и в том и в другом отношении и, уверяю вас, не обделяет себя удовольствиями, да и в мужчинах пробуждает и интерес и вожделение.

У других кожа, точно у ощипанной курицы, вся в пупырышках, а то еще в пятнах, разводах или черная, как у нечистого духа. У третьих груди вздымаются, подобно копне сена, либо свисают, точно вымя у коровы, либо соски у них западают так, что не сыщешь. Эдакую грудь не уподобишь прекрасным персям Елены, которая пожелала однажды, во исполнение некоего обета, преподнести в дар храму Дианы изящный кубок и, призвав для этой цели искусного чеканщика, повелела ему отлить сей кубок в форме безупречной ее груди, что он и исполнил, изготовив сосуд из белого золота, при виде коего всякий затруднялся, не зная, чем больше восхищаться — тонкой ли работою или сходством с грудью, послужившей мастеру моделью, и моделью столь совершенною, что искусство ювелира побуждало зрителей вожделеть к оригиналу. Плиний, описавший сей кубок, особенно подчеркнул тот факт, что он был отчеканен из белого золота. И это в самом деле удивления достойно.

Тот, кто пожелал бы заказать золотой кубок, взяв за модель толстенные вымена, о коих говорил я выше, должен отвалить ювелиру целую груду золота, да и кубок сей стал бы предметом насмешек людей, что, верно, говорили бы так: «Гляньте-ка на эту бадью — она сделана по форме грудей такой-то или такой-то дамы!» Думаю, подобный кубок напоминал бы не изящный ритон для питья, но ту огромную деревянную лохань, из коей обыкновенно кормят свиней.

У некоторых женщин сосок походит на гнилую сливу. У других, если поглядеть ниже, живот одряб и висит, точно старая, потасканная охотничья сумка: такое часто бывает у рожавших женщин, коим после родов небрежные повитухи не натирали живот китовым жиром. Однако и среди них встречаются женщины с гладким, тугим животом и с такой крепкой, точеной грудью, что и юной девушке впору.

Обратимся теперь к самым интимным частям тела; у некоторых дам они на вид отвратительны. У одних волос совсем не вьется, но, напротив, свисает вниз длинной куделью, точно ус сарацина: однако же они никогда не срезают эту поросль, а носят ее, видимо помятуя о поговорке: «По заросшему лужку славно мчать на всем скаку». Это же подтвердила мне одна весьма знатная дама, которая заботливо сохраняет на своем лужку сию травку.

Слышал я о другой красивой и достойной даме, у которой волосы эти были настолько длинны, что она заплетала их, накручивая на шнурки или ленты пунцового либо другого цвета, завивая таким образом, точно букли на парике, а потом прикрепляла к ляжкам и в подобном виде показывалась иногда мужу или любовнику; в другое же время, убедившись, что волосы крепко завиты, распускала эти косички и щеголяла густым курчавым руном, на какое не поскупилась природа.

Сами понимаете, сколько во всем этом было распущенности и бесстыдства: ведь дама не могла сама заниматься сей завивкою и, стало быть, препоручала это одной из своих горничных, самой приближенной; разумеется, подобное занятие возбуждало похоть во всех ее видах, какие только можно вообразить.

Иным дамам нравится сохранять волос прямым, точно борода священника.

У некоторых женщин руно это и вовсе отсутствует или же оно весьма скудно, как, например, у одной весьма знатной и красивой дамы, мне знакомой; это уж вовсе нехорошо и внушает определенные подозрения; так же обстоит дело с мужчинами, у коих вместо бороды на щеках пробивается лишь пара жидких завитков: таких и за настоящих-то мужчин не считают, а дразнят каплунами.

У иных врата в рай разверсты столь широко, что прямо тебе вход в пещеру Сивиллы. Слышал я, будто встречаются такие, что могут поспорить в этом с кобылою; и тогда дамы прибегают к различным ухищрениям, дабы хоть немного, да сузить проход, но толку мало: пройдут двое-трое гостей, глядишь — а дверь снова нараспашку. Так, рассказывали мне об одной знатной красавице, чей супруг вздумал бахвалиться жениными победами, на что некий галантный сеньор сказал: «Вы правы, сударь, клянусь Богом, победы эти столь же велики, сколь и широки; вам до нее далеко!» Более того, слышал я, что стоит лишь заглянуть в эти ворота, как они сами собою смыкаются, точно у кобылы в течке. Мне рассказывали о трех дамах, способных на эдакие чудеса.

Слышал я о некой весьма знатной, изысканной и красивой даме, которой один из наших королей присвоил прозвище Нижние Ворота, до того проход у ней был широк и просторен, и не без причины, ибо всю ее жизнь через ворота эти шастало великое множество прохожих умельцев; напрасно пыталась она днем сузить сей лаз — ночью, в какие-нибудь два часа, ей снова его расширяли, и все старания шли насмарку, точно у Пенелопы с ее пряжею. Наконец дама бросила тщетные свои ухищрения и решила, что проще ей будет выбирать для своего стойла мулов покрупнее.

Что ж, и такой способ имеет свои преимущества; так, слышал я историю об одной красивой и достойной придворной девице, которая, напротив, имела проход столь узенький, что уж и не чаяла благополучно покончить со своим девством; однако, следуя советам врачей или акушерок, а может быть, подруг и друзей, начала с самых мелких постояльцев, затем взяла себе средних, а там добралась и до больших, по способу Рабле с его насыпями под неприступными стенами Парижа; таким образом, девица, постепенно продвигаясь по восходящей, столь дивно хорошо приспособилась к большим величинам, что они нимало не страшили ее, как ранее пугали самые малые.

И напротив, одна иноземная высокородная принцесса, мне знакомая, имея столь же узкий проход, так и не осмелилась расширить его ни естественным, ни хирургическим путем, сделав, например, надрез, как советовали ей врачи. Вот стойкая-то добродетель, а главное, сколь редкостная!

У иных дам внешние губы так длинны и обвислы, что напоминают гребень индийского петуха, когда тот разъярен; такие встречаются у многих женщин, как у дам, так и у девиц. Вот история, которую рассказывал мне ныне покойный господин де Рандан. Однажды несколько придворных, добрых приятелей, в их числе господа де Немур, Монпезак, Живри, Жанлис, видам Шартрский, граф де Ларошфуко и другие, от нечего делать прокрались в отхожее место и принялись снизу подглядывать за девицами, справляющими нужду. Одна из них (не стану ее называть) для этого уселась прямо на пол, а поскольку доски были пригнаны неплотно, то губы ее свесились в щель на длину не менее пальца; господин де Рандан, разжившийся на сей случай у лакея своего толстой иглою с суровой ниткою, ухитрился ловко пришпилить губы к дощечке; девица, почувствовав укол, вскочила столь резко, что разорвала их, и вот вместо двух половинок образовалось у ней четыре четверти, свисавшие лоскутами, точно медузы; нечего и говорить, какую боль причинила ей сия шалость и сколь разгневалась их хозяйка. Господин де Рандан и вся его компания доложили о своем подвиге королю Генриху, также большому весельчаку, и он всласть посмеялся над происшествием, рассказав затем всю историю без утайки королеве.

По поводу сих длинных отвислых губ я однажды задал вопрос одному опытному врачу, и тот разъяснил мне, что женщины и девушки от внутреннего зуда и возбуждения непрестанно трогают, теребят, растирают, вытягивают и удлиняют их, отчего и получают удовольствие, нередко при взаимных ласках.

Таковые девицы и женщины хороши были бы в Персии, но не в Турции, поскольку в Персии им делают обрезание, ибо тамошние мужчины полагают, что какая-то часть женского органа (уж не знаю какая) напоминает мужской; в Турции же, напротив, женщин не обрезают никогда, почему персияне и зовут турок нечестивцами, не обрезающими своих женщин, ибо не находят в их органе сходства с мужским; мусульманам неведомо удовольствие разглядывать женское тело во всех подробностях, как это принято у нас, христиан. Так рассказывают все, кто побывал на Востоке. Зато женщины и девушки, по словам того же врача, частенько предаются там описанному выше занятию под названием donna con donna[40].

Слышал я историю об одной из знатнейших придворных дам, у коей губы сделались короче, нежели дала ей природа; а укоротила их ей хворь, передавшаяся от мужа, так что одной из губ, съеденной шанкром, как не бывало; и женский орган ее, можно сказать, оказался изуродованным; однако же, невзирая на сие несчастье, дама пользовалась немалым успехом, и ей даже случалось принимать у себя в постели одного весьма знатного вельможу. Каковой сеньор после говорил при дворе, что он желал бы своей жене походить на эту даму, ибо ей и оставшейся-то половинки было в избытке.

Слыхивал я и о другой даме, стократ более знатной, чем вышеописанная: у ней матка свисала наружу на длину большого пальца; говорили, будто сия напасть приключилась с нею в родах, по вине неумелой повитухи, и такое частенько постигает девиц и женщин, рожавших тайком либо претерпевших похожий несчастный случай; одна моя знакомая, едва ли не самая красивая из женщин своего времени, овдовев, не пожелала вторично выходить замуж, ибо не хотела показываться второму мужу с эдаким изъяном, оставшимся у ней после первого супруга, — вполне возможно, по причине его дурного и жестокого с нею обращения.

Дама, о коей я веду речь, невзирая на сей досадный изъян, рожала так же легко, как нужду справляла, — видно, оттого, что проход был широк; притом, несмотря на то что она стеснялась своего недостатка, любовники у ней не переводились.

Вот почему, ежели красивая и достойная женщина, заведя себе любовника, не позволяет ему видеть или трогать какое-либо место, смело можно сказать: место сие с изъянцем; ну а коли ни глаз, ни рука такового изъяна не обнаружат, стало быть, его и нет вовсе, и женщина охотно покажет все, чем может похвастать, дабы никто не заподозрил ее в скрытых недостатках; ей и самой хочется лишний раз полюбоваться своими прелестями, да и в любовнике еще сильнее разжечь страсть и вожделение. Кроме того, ни глаз, ни руку не назовешь мужским органом, и не они делают женщину распутницею, а мужа ее рогоносцем; скорее уж на таковое действо способен рот, который может орган сей заменить.

У некоторых женщин означенные губы настолько бледны, словно хозяйки их больны лихорадкою; такие женщины подобны пьяницам, которые даром что хлещут вино, как свинья молоко, а выглядят так, что краше в гроб кладут; эдаких пьяниц зовут изменниками вину — вот и подобных женщин можно прозвать изменницами Венере, хотя и говорится: шлюхи бледнеют, развратники рдеют. Верно оно или нет, а бледные губы не слишком-то приятны на вид; куда отраднее другое зрелище, подсмотренное мною у одной красивейшей дамы, занимавшей высокое положение, о которой говорили, что она обыкновенно носит разом три цвета — красный, белый и черный, ибо нижние губки у ней были пунцовыми, точно коралл, а вкруг них вились кудрявые черные как смоль волоски, придававшие сердцевине, ими обрамленной, еще большее очарование и оттенявшие кожу безупречной белизны. Вот что назову я истинной красотою, а не то, о чем поминал вначале.

У иных женщин, даже и малого роста, промежность бывает столь глубоко разрезана, что к ней и приступиться-то боязно, не зная, в какую грязь угодишь: метишь попасть в одну речку, ан, глядь, заплыл в другую, подобную сточной канаве.

Мне рассказывала госпожа Фонтен-Шаландре (по прозвищу Прекрасная Торси), что госпожа ее, королева Элеонора, будучи разодетой и разубранной, выглядела прекраснейшею из государынь, красивою и дивно сложенною, что подтверждают многие видевшие ее; однако же без платья она казалась великаншею, если судить по чрезмерно длинному туловищу, и карлицею, если поглядеть на коротенькие ее ножки.

О другой даме слышал я прямо противоположное: туловище ее словно принадлежало карлице, ноги же по длине уподоблялись ходулям, а впрочем, отличались стройностью и приятной округлостью; она без труда могла обвить ими мужчину, лишь бы он был маленького роста, и целиком скрыть его.

Среди нас, христиан, есть множество мужей и любовников, которые, не желая уподобляться туркам (коим не в радость созерцание женского органа, ибо он, по их мнению, бесформен), напротив, с величайшим удовольствием любуются им, и не только любуются, а еще и целуют и ласкают, часто по просьбе самих дам; так, однажды некая испанка на слова друга своего: «Bezo los manos у los pies, senora»[41],— отвечала ему: «Senor, en el medio esta la mejor station»[42], желая тем самым подсказать любовнику, что поцелуй в то самое место не менее сладостен, чем поцелуй ручки или ножки. Многие дамы полагают, что их мужья и любовники находят в этом особо изысканное удовольствие, удваивающее их пыл; так говорил мне один высокородный принц, сын славнейшего короля, имевший любовницею некую знатную принцессу. Ни одно их свидание не проходило без того, чтобы он не любовался женским ее органом и не лобызал его множество раз. Впервые же он сделал это по подсказке одной знатнейшей дамы, фаворитки короля, которая, глядя, как принц ублажает свою подругу, спросила его, видел ли он когда-нибудь ту часть ее тела, что дарит ему высшее наслаждение. Принц отвечал отрицательно. «Ну, значит, вы ничего не понимаете, — воскликнула она, — и не знаете толком, что именно любите; удовольствие ваше отнюдь не полно: надобно еще и видеть то, чем наслаждаешься!» Принц решил последовать ее совету, но дама застыдилась и сомкнула ноги; тогда вторая, подойдя сзади, опрокинула ее на кровать и крепко держала до тех пор, пока принц не разглядел все как следует и не облобызал всласть, ибо нашел сей орган и красивым, и желанным; и с тех пор без этой утехи уже не обходился.

У иных дам ляжки столь неуклюжи, несуразны и невзрачны, что страх берет глядеть на них, а не только что желать, да и колени так кривы и жирны, будто их нарочно салом нашпиговали. А у других, напротив, ноги такие тощие и костлявые, что скорее примешь их за сухой хворост; вот и подумайте, каково у эдаких дам все остальное.

Подобные дамы не чета одной красавице, о которой мне сказывали, что она была полна и дородна, но не слишком, а в меру, особливо в ногах, ибо во всяких вещах хороша золотая середина — un medium; дама эта, переспавши со своим другом, наутро спросила, как он ее нашел; в ответ тот рассыпался в похвалах ее пышной упругой плоти, что доставила ему столько услад. «Ну, по крайней мере, — заметила дама, — вы промчали весь путь в таком седле, где не требовалось подкладывать подушечки».

Иные дамы скрывают самые разнообразные телесные изъяны и пороки; так, слышал я об одной весьма досточтимой женщине, что отправляла большую нужду через передний, а не через задний проход; я расспрашивал об этом опытного врача, и тот разъяснил мне, что, видно, даму «проткнули» слишком юною, и мужчина, сделавший это, был, верно, чересчур щедро одарен природою и вдобавок бесцеремонен, оттого-то и образовалась в ней сия течь, и это весьма прискорбно, ибо дама славилась красотою, а овдовев, тотчас получила от одного достойного дворянина предложение вступить в брак с ним; однако же, прознав об этом недостатке, он внезапно покинул даму, которая, впрочем, тут же вышла за другого, кого сей изъян нимало не смутил.

Слышал я о некоем галантном кавалере, который, будучи женат на одной из красивейших придворных дам, никогда не спал с нею. Нашелся другой охотник на это дело, но у дамы из потайного места так несло вонью, что невозможно было вытерпеть, — вот чем и объяснялось мужнее к ней отвращение.

Рассказывали мне о девице, состоявшей фрейлиною при ныне покойной королеве Наваррской; девица то и дело испускала передком непристойные звуки; врачи мне говорили, будто происходит это от распирающих ее дурных ветров, а случается сие с дамами, которые занимаются друг с дружкой «щекоткою». Фрейлина сия сопровождала королеву в Мулен, когда весь двор туда отправился, а было это при короле Карле IX, который не преминул опробовать девицу, немало повеселив этим придворных.

Другие дамы не способны удержать мочу, и приходится им постоянно носить меж ног губку; я сам знавал двух таких дам, более чем знатных, во времена короля Карла IX; одна из них, еще в девицах, устроила настоящее наводнение в бальной зале и сама едва не умерла со стыда.

О другой знатной даме мне рассказывали, что когда она спала с мужчиною, то начинала непроизвольно испускать мочу либо во время этого, либо сразу же после, точно кобыла после случки; и как на кобылу выливают ведро воды, чтобы удержать ее от сего извержения, так приходилось поступать и с этой дамою.

Иные дамы постоянно кровоточат, словно у них регулы длятся круглый год; иные щеголяют пятнами, синяками и отметинами дурной болезни, коей наградили их мужья или сердечные дружки, либо от собственных порочных привычек и занятий; бывают дамы с ногами, изъеденными волчанкою или другой хворью, доставшейся им в наследство от матерей, которые, нося их во чреве, утоляли разные свои прихоти; так, слышал я об одной даме, у которой вся нижняя половина тела была красною, верхняя же обычною, — ни дать ни взять, городской эшевен.

У некоторых дам регулы столь обильны, что кровь из них хлещет, как из зарезанного барана; сия напасть — великая досада для мужей и любовников, коим Венера дарует непрестанное желание, требующее каждодневного утоления, дама же бывает здоровой и чистой какую-нибудь неделю из месяца, а все остальное время пропадает у ней впустую; судите сами, хорошо ли, когда из двенадцати месяцев года можно услаждаться всего лишь пять-шесть или того меньше. Не захочешь, а вспомнишь наших солдат, у коих казначеи утаивают из двенадцати месяцев по крайней мере четыре, считая в каждом из них по сорок — пятьдесят дней и выплачивая жалованье за восемь месяцев вместо полного года. Вот так же мужья и любовники этих женщин должны терпеть и перемогаться, разве что они решат презреть брезгливость и приличия и замараться; оттого и дети, в сей нечистоте зачатые, являются на свет божий со многими хворями, от коих страдают потом всю свою жизнь.

Я мог бы порассказать и многое другое, но воздержусь, не желая делать суждения мои чересчур вольными и гадкими; все, что могу поведать, относится не к женщинам низкого звания и положения, но к знатным или среднего сословия, каковые дамы прелестными своими личиками возбуждают в мужчинах пылкую любовь, в остальном же доставляют великое разочарование.

Расскажу все же одну короткую забавную историйку, услышанную от дворянина, коему случилось спать с красавицей дамою благородного происхождения, и вот, трудясь над нею, почувствовал он вдруг что-то такое острое и колючее, что едва смог завершить начатое. Наконец, сделав дело, принялся он ощупывать даму и тут обнаружил вкруг причинного ее места с полдюжины волос, а вернее сказать, острых, длинных, жестких и колючих шипов, какие вполне сгодились бы сапожнику на дратву вместо свиной щетины; кавалер пожелал осмотреть получше сие диво, и дама согласилась, правда с величайшей неохотою; волоски эти окружали ее женское средоточие на манер тех бриллиантовых либо рубиновых лучей, какие расходятся во все стороны от броши, приколотой к шапке или чепцу.

Не так давно в Гиени случилось следующее происшествие: одна почтенная замужняя дама из родовитой семьи надзирала за своими детьми во время занятий их с воспитателем, как вдруг этот последний, охваченный то ли внезапным безумием, то ли нахлынувшей на него любовной страстью, схватил с постели шпагу ее мужа и одним ударом рассек несчастной женщине ягодицы и женское место, отчего она едва не отдала Богу душу, не случись поблизости опытного хирурга. После этого нападения пораненный орган выглядел так, что дама с полным основанием могла бы утверждать, будто он побывал в двух жестоких войнах и подвергся двум яростным атакам. Полагаю, что вид его доставлял мало приятности, коли он был весь порублен, а крылья изодраны в лоскуты: крыльями называю я внешние губы — по примеру греков, которые величали их himenea; римляне также звали их alae; французы же употребляют, кроме слова «губы», еще и другие — «дольки», «створки» и прочее; мне же более всего нравится латинское слово alae — «крылья», ибо ни одна птица, ни хищная, ни домашняя, не сравнится проворством своим с тем крылатым органом, коим природа наградила наших девиц, дам и вдов, благодаря чему они заглатывают добычу, что случайную, что законную, прямо на лету.

Могу также, вместе с Рабле, назвать его и «зверьком», поскольку он постоянно шевелится сам по себе: стоит лишь взглянуть на него или тронуть, как он приходит в движение и волнение, словно мучимый голодом.

Иные дамы, опасаясь простуды и насморка, ложатся в постель, не иначе как замотав голову шалью, чем, ей-богу, напоминают старых ведьм; днем, глядишь, такая дама разодета и расфуфырена на диво, прямо загляденье; ночью же, стерев краску с лица да закутавшись, становится страшна как смертный грех.

Эдаких дам надобно посещать и разглядывать еще до того, как заведешь с ними любовь или женишься; так поступал Октавий Цезарь в компании с друзьями: он призывал к себе знатных дам, римских матрон и девиц, достигших брачного возраста, и, повелев раздеться, осматривал с головы до ног, словно рабынь, выставляемых на продажу известным сводником по имени Тораний; и только убедившись, что дама не имеет телесных изъянов и пороков, наслаждался с нею.

Так же поступают и турки у себя на базарах в Константинополе и других больших городах, когда покупают себе рабов обоего пола.

Итак, не стану более распространяться на сию тему, ибо, возможно, и так уж наговорил лишнего; скажу только, что мы нередко обманываемся прекрасной видимостью; однако ежели некоторые дамы и внушают нам разочарование, то не беда: многие другие с лихвою возместят урон и досаду, ибо на свете столько красавиц — юных, свежих, благоуханных, чистеньких и аппетитных, что все прочие пред ними выглядят жалкими замарашками; мужчины, любуясь ими, впадают в великий соблазн и спешат перейти от созерцания к делу, дамы же частенько показывают себя без всякого стеснения, когда не страдают никакими недостатками, и сие прекрасное бесстыдство ввергает нас в еще больший соблазн и вожделение.

Однажды во время осады Ла-Рошели несчастный герцог де Гиз, ныне покойный, который удостаивал меня своим расположением и любовью, показал таблички, взятые им тайком у брата короля, нашего главнокомандующего; вынув их из кармана штанов, он сказал: «Месье крайне немилостив ко мне из-за дамы, которую мы не поделили, и я хочу отомстить ему: поглядите-ка и прочтите, что я там написал». Он передал мне таблички, и я увидел написанное его рукою четверостишие, в коем стояло одно неприличное слово, здесь неприводимое:

Затем он назвал мне имя дамы или, вернее, девицы, которое, впрочем, я и сам почти угадал, и я выразил ему свое удивление тем, что Месье не прикоснулся к ней, хотя ухаживания его были весьма настойчивы и вызвали множество сплетен вокруг; де Гиз заверил меня, что так оно и есть, притом по собственной его вине. На это я отвечал: «Тогда, верно, одно из двух: либо он был слишком утомлен, чтобы действовать, либо столь захвачен созерцанием сей красоты, что забыл действовать». — «Возможно, — отвечал герцог, — но как бы то ни было, а он потерпел фиаско, и теперь я хочу посмеяться над ним — подсуну эти таблички ему в карман, и когда он, по своей привычке, полезет туда за ними, пускай-ка достанет и прочтет сей стишок, вот это будет славная месть». Так он и поступил, над чем впоследствии оба они весело посмеялись и позубоскалили, ибо их связывала тесная дружба, к прискорбию позже перешедшая в смертельную вражду.

Одна известная дама или, вернее, девица пользовалась любовью и благоволением госпожи своей, высокородной принцессы; вот однажды та отдыхала, лежа в постели, и тут пожаловал к ней некий дворянин, сгоравший от любви к принцессе, но не удостоенный высшей милости. Тотчас девица наша, пользуясь короткими своими отношениями с госпожой, подходит к ее постели и как бы невзначай сбрасывает с нее одеяло; дворянин, никогда не упускавший случая заглянуть куда можно и нельзя, тут же стал глядеть во все глаза и увидал (как сам позже и рассказывал мне) самое прекрасное зрелище в мире, а именно красивейшее обнаженное тело безупречного сложения, столь белое, стройное и упругое, какое бывает разве только у райских гурий. Однако волшебное это созерцание продолжалось недолго: девица отошла подальше, принцесса же поспешила схватить одеяло; к счастью, прекрасная дама никак не могла справиться с ним и, пытаясь прикрыться, только больше показывала себя со всех сторон, к великому удовольствию дворянина, пожиравшего ее глазами и отнюдь не спешившего помочь, дабы не прослыть дураком; наконец дама кое-как справилась с одеялом и укрыла свою наготу, браня — впрочем, довольно мягко — нерадивую девицу и грозясь наказать ее. Девица же, стоя в некотором отдалении от кровати, отвечала: «Сударыня, когда-то вы сыграли со мною шутку; простите, коли я ответила вам тем же!» — и вышла из спальни. Дворянин же остался и тотчас получил прощение.

Однако, как бы ни было дальше, он пришел от увиденного в такой восторг, что после не уставал твердить: ему, мол, ничего больше в жизни не нужно, как только вспоминать о том волшебном зрелище: думаю, он был прав, ибо несравненно прелестное лицо дамы и белоснежная ее грудь, вызывавшая восхищение видевших ее, обещали столь же упоительные красоты и под платьем; да и сам дворянин подтверждал безупречное ее сложение и величественную осанку, благодаря коим дама превосходила прочих женщин, подобно приграничной башне, что возвышается над всеми остальными.

Услышав рассказ этого дворянина, я, разумеется, сказал ему: «Что ж, дорогой мой друг, живите сим блаженным воспоминанием о небесной красоте, и да продлит оно ваши дни; а себе могу пожелать лишь одного: пусть судьба пошлет мне в дар столь же волшебное видение!»

Названный дворянин сохранил вечную признательность девице, подарившей ему сей счастливый миг, и с тех пор неизменно почитал ее, любил и дарил своей дружбою; однако жениться на ней ему не пришлось: другой, более состоятельный жених похитил ее сердце, и она предпочла его, ибо и женщины имеют обыкновение охотиться за благами земными.

Да, зрелище нагого тела весьма приятно и соблазнительно, однако же и небезопасно — вспомните хотя бы, что сделала прекрасная Диана с беднягой Актеоном или как поступила другая дама, о которой я и собираюсь рассказать.

Один всем известный король любил в свое время прекрасную собой, высокочтимую и знатную вдовую даму, и любил столь пылко и безрассудно, что многие почитали его околдованным, ибо он, позабыв о приличиях, презрел свою супругу, с которой виделся лишь урывками, тогда как даме его сердца доставались все самые прекрасные цветы из его сада; это сильно досаждало королеве, полагавшей себя не менее красивой, обходительной и вполне достойной наиболее лакомых кусочков с мужнина стола; небрежение это весьма ее печалило. И вот она поверила свои горести одной приближенной даме и затеяла вместе с нею непременно хоть в какую-нибудь дырочку, да подглядеть любовную игру мужа своего, короля, с его любовницей. Почему и приказала провертеть множество отверстий в стенах спальни помянутой дамы и собралась понаблюдать в них все, что будут совершать любовники; что ж, взору их предстало чудеснейшее зрелище: красавица дама, белокожая, хрупкая, свежая, полуобнаженная, в одной лишь сорочке, то нежно, то шаловливо, то страстно ласкала своего любовника, отвечавшего ей тем же; сперва они миловались в постели, потом, сойдя с нее, ложились, дабы освежиться, обнаженными прямо на мягкий ковер; так же поступал и еще один принц, мой знакомый; я знаю с его слов, что они с женою, наикрасивейшей женщиной в мире, спасаясь от летнего зноя, занимались любовью на полу.

Итак, королева, при виде всего этого, с досады горько заплакала, стеная, причитая и жалуясь на то, что муж не обходится с нею тем же манером и не безумствует, как с любовницей.

Наперсница принялась утешать свою госпожу, говоря, что нечего ей горевать, коли она сама решилась увидеть все воочию; мол, чего хотела, то и получила, а слезами горю не поможешь. На что королева отвечала: «Увы мне, вы правы: я вздумала смотреть на то, чего видеть мне никак не следовало; зрелище сие поразило меня в самое сердце». Однако же вскорости она вполне утешилась и более уж не огорчалась, хотя по-прежнему занималась подглядыванием за любовниками, тешась сим зрелищем, а может быть, и кое-чем другим.

Мне рассказывали об одной наизнатнейшей даме, которая, не удовлетворяясь природной своей похотливостью (она была величайшей распутницей, хотя, при своей великой красоте, и замужем побывала, и повдовела), старалась еще сильнее распалить себя и для того приказывала приближенным своим, дамам и девицам, разумеется самым привлекательным, раздеваться догола и тешилась их созерцанием, потом звонко, с оттяжкою, шлепала их рукой по ягодицам; девушек же, провинившихся в какой-нибудь малости, стегала жесткими розгами, с наслаждением глядя, как они корчатся и извиваются под ударами; особенно нравилось ей разглядывать причудливые следы и рубцы от розог на ягодицах.

А иной раз приказывала им прыгать по комнате, задравши платье, сама же подгоняла их, хлеща по голому заду (для такого случая им не велено было надевать панталоны); смотря по их поведению, дама била их то слегка, чтобы только взбодрить, а то и сильно, доводя до слез. И зрелище их обнаженных или полуголых тел возбуждало в ней такую похоть, что нередко она заставляла бедных женщин на ее глазах заниматься любовью с каким-нибудь крепким и сильным мужланом.

Вот каков бывает женский характер! Говорят, будто однажды эта дама, выглянув в окно, увидала рослого, на диво сложенного башмачника, что справлял малую нужду под стеною замка, и при виде статной его фигуры возымела к нему такое страстное влечение, что немедля послала вниз пажа, который передал башмачнику приказ ждать даму в потаенной аллее парка, где она и отдалась ему без всякого стыда, и притом еще столь ретиво, что вскорости затяжелела. Вот что значит суметь вовремя взглянуть и нужное увидеть!

Рассказывали также, что, кроме обычных фрейлин, состоявших в ее свите, она приручала к себе еще иностранных дам; спустя два-три дня, а то и в первый же раз, как они являлись к ней, она затевала с ними свою излюбленную игру, начиная непременно со своих приближенных, а вслед за ними вовлекая и новеньких, из коих одни изумлялись сей странной забаве, другие же принимали ее как должное. Поистине занятная причуда!

Слыхивал я и об одном родовитом вельможе, развлекавшемся тем, что хлестал кнутом жену свою, в одежде или голую, и наблюдал, как она извивается под ударами.

Рассказывали мне об одной досточтимой даме, которую в детстве мать порола по два раза на дню — не из злобы, а ради удовольствия смотреть, как та корчится и поджимает ягодицы; зрелище это дразнило и возбуждало ее для других игр; даже когда дочери исполнилось четырнадцать лет, мать не бросила своих истязаний — напротив, вошла в такой раж, что чем больше смотрела, тем злее била, а чем злее била, тем больше удовольствия получала от сего зрелища.

Слышал я про одного знатного сеньора, принца (а было это года двадцать четыре тому назад), который, перед тем как лечь спать с женой, приказывал отстегать себя кнутом, без чего никак не мог возбудиться и взбодрить то, чем действует мужчина; одно лишь глупое это средство и помогало ему. Хотел бы я услышать по сему поводу мнение какого-нибудь опытного врача.

Прекрасный писатель Пико делла Мирандола рассказывает, что в свое время знавал одного галантного кавалера, который, будучи высечен до крови ремнем, показывал настоящие подвиги в постели с женщинами, в противном же случае терпел полное фиаско. Вот какие странные встречаются натуры! На мой вкус, так зрелище чужих обнаженных тел все-таки лучше, нежели подобная причуда.

В бытность мою в Милане довелось мне услышать следующую историю: господин маркиз де Пескайре (недавно умерший), будучи вице-королем Сицилии, влюбился в одну красавицу; дождавшись, когда муж ее вышел из дому, он поспешил к ней и застал еще в постели, но удостоился лишь беседы и созерцания дамы, лежащей под простынями, да еще прикосновения руки. Тут как раз вошел муж, коему, по скромному его положению, до маркиза было далеко, как от земли до небес (кажется, он состоял при нем дворецким); он застал их обоих в тот самый миг, когда маркиз отыскивал свою перчатку, потерявшуюся среди простынь, как оно частенько приключается. Сказавши гостю несколько слов, муж вышел из спальни вместе с ним, затем, вернувшись в комнату, случайно увидел перчатку маркиза, и впрямь завалявшуюся в простынях, чего дама и вовсе не заметила. Взяв ее и холодно взглянув на жену, супруг вышел и с того дня пальцем не притронулся к своей половине, совсем перестав спать с нею. Вот однажды дама, сидя у себя в спальне, взяла перо и написала следующий катрен:

Оставленный на столе катрен попался на глаза мужу, который, взявши перо, написал в ответ:

Затем он также оставил стихи на столе. Оба четверостишия были доставлены маркизу, и тот сочинил к ним свое дополнение:

Катрен сей дошел до сведения мужа, и тот, довольный и успокоенный благородным ответом маркиза, вернулся в свой виноградник и принялся возделывать его так же усердно, как ранее; и никогда еще муж и жена не жили в столь добром согласии.

Спешу перевести это на французский, дабы всем было понятно:

Под львиным же когтем автор разумел перчатку, потерявшуюся среди простыней.

Вот поистине снисходительный супруг, который не поддался подозрениям и не стал поднимать шум, а просто взял да простил жену. Я же скажу вам следующее: на свете есть великое множество дам, которые так любят самих себя, что с восхищением любуются нагими своими телами и упиваются собственными прелестями не хуже Нарцисса. Так что же остается делать нам, мужчинам, при виде сего соблазнительного зрелища!

По свидетельству Иосифа, Мариамна, жена царя Ирода, красивая и благодостойная женщина, наотрез отказала мужу, когда тот захотел переспать с нею средь бела дня и рассмотреть ее всю обнаженною. Ирод не злоупотребил своей супружеской властью, в отличие от одного знатного сеньора, мне знакомого, который напал на жену также днем и силой раздел ее, невзирая на сопротивление. А после прислал к ней служанок, дабы те одели ее, плачущую и пристыженную.

Бывают, однако, и такие дамы, которые, ничтоже сумняшеся, без всяких колебаний выставляют свои прелести напоказ, что ночью, что средь бела дня, дабы посильнее разжечь аппетит любовников и крепче приворожить их к себе; но притом некоторые из них решительно запрещают мужчинам касаться их тел, ибо, вступив на сей сладкий путь, каждый захочет во всю прыть одолеть его до конца; дамы же любят растягивать сие удовольствие елико возможно дольше.

И тот, кто проявит терпение и сумеет не поддаться соблазну, удостоится истинного блаженства. Однако следует помнить и о том, что созерцание прекрасной обнаженной женщины опасно для мужского взора; так, Александр рассказывал друзьям, что девы Персии одним своим видом ослепляли смотревших на них мужчин; потому и сам он беседовал с пленницами своими, дочерьми царя Дария, опустив глаза долу, и притом не слишком долго, из страха ослепнуть при виде блистательной их красоты.

Не только в старину, но и поныне персиянки слывут среди всех женщин Востока самыми прекрасными, самыми изящными и грациозными, очаровательными и покорными; платье и обувь их всегда опрятны, так же как и белоснежные тела; особливо же славятся всем этим уроженки древней царской столицы Шираза, которых отличает великая красота, обходительность и грация; по известному мавританскому преданию, пророк мусульманский Магомет ни разу не посетил Шираз из боязни, что, брось он хоть один-единственный взгляд на сих красавиц, душа его никогда уже не попадет в рай. Все, кто побывал в Персии и писал об этом, подтвердят мои слова, а также лицемерие сего мусульманского пророка, весьма искушенного в делах такого рода; свидетельство тому — арабская книга (о чем говорит и Белон) под заглавием «О подвигах Магомета», где превозносится мужская сила и мощь пророка, благодаря которым он, как сам похвалялся, мог осчастливить одиннадцать женщин подряд, одну за другою! Дьявол его забери, этого мусульманина! Не будем о нем более и поминать, все нужное давно уж сказано!

Обратимся лучше к вопросу об Александре, мною здесь помянутом, и Сципионе Африканском: который из них двоих заслуживает больших похвал за свою воздержанность?

Александр, не доверяя собственной добродетельности, даже не пожелал взглянуть на персидских красавиц; Сципион же, после взятия Нового Карфагена, увидал прекрасную собой испанскую девушку, которую солдаты привели к нему как часть военных трофеев и которая сияла такой совершенной юной красотой, что повсюду, где бы ни проходила, прямо-таки ослепляла глядящих на нее, в том числе и самого Сципиона; после учтивого приветствия он спросил пленницу, из какого испанского города она родом и кто ее родители. Красавица ответила на это и рассказала, что была помолвлена с юношей по имени Алуций, принцем кельтиберов, и Сципион вернул девушку ее жениху и родителям, не тронув и пальцем; те были настолько поражены сим благородством, что прониклись величайшим почтением к Риму и Римской республике. Но можно ли сказать с уверенностью, не хотела ли в глубине души эта красавица, чтобы Сципион, красивый и молодой, отважный и победоносный воин, почал ее первым? И если бы кто-нибудь из его или ее приближенных спросил ее, не желает ли она этого, то еще неизвестно, каков был бы ответ: возможно, она выразила бы свое согласие — если не словами, то хоть улыбкою или иным знаком, — ибо взросла в Испании, под ее жарким солнцем, а оно наделяет женскую натуру необыкновенной пылкостью, чему свидетельство — многие нынешние страстные дамы, коих довелось мне встречать в тех краях. Так что не сомневайтесь: эта в высшей степени красивая и достойная юная испанка не замедлила бы соединиться со Сципионом, скажи он хоть слово, пред алтарем его языческих богов.

Итак, многие восхваляли Сципиона за сию величайшую добродетель — воздержанность; другие же порицали его за это, ибо чем может храбрый и безупречный рыцарь доказать красивой даме благородство своего сердца, как не восхищением ее прелестью и пылкой любовью; неужто же он должен выказывать ей холодность, почтение, скромность и благоразумие, которые, по мнению многих кавалеров и дам, скорее можно назвать глупостью и сердечным скряжеством, нежели добродетелью?! Недаром же одна досточтимая дама, прочитав эту историю, объявила Сципиона круглым дураком, каким бы бесстрашным и великодушным полководцем он ни показал себя: по ее словам, он мог бы вызвать восхищение к себе и к Римской республике более умным способом, тем более что девица досталась ему как военный трофей, а таким трофеем сам Бог велел распорядиться по-иному и уж во всяком случае лучше, нежели всей прочей добычей.

Великий основатель города Рима так не поступил, когда были похищены красавицы сабинянки и ему досталась одна из них; он насладился ею, забыв о всяком почтении, чем дама осталась предовольна и даже не вздумала сетовать, как, впрочем, и подруги ее, которые тотчас слюбились со своими мужьями и похитителями и не стали поднимать шума, не в пример родителям своим, начавшим по сему случаю долгую войну.

Конечно, все люди мыслят и поступают разно, а женщины тем более, и не всякая смирится с эдаким обращением, да и не каждому мужчине покорится; пример тому — супруга короля Ортрагона, одного из галльских королей в Азии; женщина эта, блиставшая безупречной красотой, была взята в плен римским центурионом, который посягнул на ее честь, но встретил достойный отпор, ибо ей претило сожительство с мерзким и безродным солдатом; тогда он взял ее силою, употребив власть, данную ему войною по отношению к пленникам, однако вскорости был за это наказан, ибо женщина жестоко отомстила ему: посулив богатый выкуп за свое освобождение, отправилась вместе с ним в условленное место, где солдата, по ее приказу, вместо выкупа убили, а голову женщина отнесла своему мужу, коему без утайки рассказала, что негодяй обесчестил ее и она отплатила ему таким вот безжалостным образом; муж одобрил ее поступок и оказал ей подобающие почести. И с тех пор он, как повествует история, выказывал супруге своей неизменное почтение, до самой смерти обращаясь с нею точно со святой; как бы то ни было, а даме все же перепал жирный кусок, пусть даже от низкого мужлана.

Лукреция поступила иначе: ей не пришлось насладиться объятиями, хотя на нее посягнул не простой солдат, а доблестный царь; она совершила двойную глупость: во-первых, не угодив ему на ложе, а во-вторых, покончив с собою из-за такой малости.

Возвращаясь к Сципиону, добавлю, что сей полководец не довольно хорошо знал военные обычаи в отношении трофеев и реквизиций: по словам одного нашего военачальника, нет добычи заветней, чем захваченная в плен женщина; он насмехался над теми своими товарищами, что при осаде и взятии городов запрещали солдатам посягать на женскую честь, говоря, что все бабы любят военных куда более штатских, а жестокое обращение победителя только сильнее разжигает у них аппетит, и не о чем, мол, тут долго рассуждать: удовольствие при них, супружеская честь не посрамлена, ибо имело место насилие, так чего же еще женщине и желать?! К тому же подобным способом женщины часто спасают жизнь и достояние мужей своих — взять хотя бы прекрасную Эвною, жену Богуда (или Боккуса), царя Мавританского; этой женщине и ее мужу Цезарь подарил огромные богатства — не столько, надо полагать, за то, что царь взял его сторону, — как Юба, царь Вифинии и властитель Помпеи, — сколько за красоту жены, с которой Цезарь вкусил блаженство.

Не стану распространяться о прочих преимуществах этого рода любви, хотя таковых и немало; однако, по словам того самого военачальника, многие соратники его, чтя старинные военные обычаи, приказывали оберегать честь дам, у коих следовало вначале спросить согласия, а уж после решать, как с ними обходиться; возможно, они рассуждали подобно нашему Сципиону, который, если вы помните вышеприведенный рассказ, поступил точно собака на сене, что и сама не ест, и другим не дает; взять хотя бы несчастного Масиниссу, многажды проливавшего кровь за него и за народ римский и немало трудов и усилий положившего во славу его; Сципион отнял у сего героя прекрасную царицу Софонисбу, самый главный и драгоценный военный трофей, а отняв, отослал ее в Рим, дабы она прожила там остаток своих дней презренною рабыней; и так оно и случилось бы, коли бы Масинисса не положил этому конец. Слава Сципиона засияла бы куда ярче, явись эта женщина не жалкой пленной, а женою Масиниссы и гордой, непокоренной царицей, чтобы народ при виде ее говорил: «Вот одна из наипрекраснейших побед Сципионовых!» — ибо всем известно: слава сияет ярче в окружении возвышенных и благородных вещей, нежели подлых и низких.

И наконец, совершенный Сципионом тяжкий промах наводит на одно из двух подозрений: либо он был женоненавистником, либо бессилен спать с женщинами, хотя, говорят, в старости и залезал в постель к служанке своей жены, которая отнеслась к сей шалости весьма снисходительно — быть может, по причинам, изложенным выше.

Итак, дабы покончить с этим отступлением и вернуться на прямую дорогу моего повествования, а там завершить и самое рассуждение, скажу следующее: ничто в мире так не приятно глазу, как вид красивой женщины, либо пышно разодетой, либо кокетливо обнаженной и возлежащей на ложе; пусть только будет здоровой, опрятной и без всяческих изъянов, о коих говорил я выше.

Король Франциск говаривал, что дворянин, богатый или бедный, принимая знатного сеньора у себя в доме или замке, должен непременно вывести ему навстречу красивую свою жену, красивую лошадь и красивую гончую и тем угодить и себе и ему, ибо, взглянув на первую, вторую или третью, вельможа найдет приятность в этом зрелище и окажет милость сему дому; вот отчего и следует представить его взору три этих прекрасных существа, достойные созерцания и восхищения.

Королева Изабелла Кастильская говорила, что для нее любезнее всего на взгляд четыре вещи: hombre d'armas en campo, obisbo puesto en pontifical, linda dama en la cama, y ladron en la horca (воин на поле битвы, епископ в соборе, красивая дама в постели и вор на виселице).

Мне рассказывал покойный господин кардинал Лотарингский, недавно скончавшийся, что когда он отправился в Рим к Папе Павлу IV, дабы расторгнуть перемирие, заключенное с императором, то проезжал через Венецию, где ему оказали самый торжественный прием, какой и подобает фавориту и посланнику столь великого короля. Весь сенат в полном составе вышел приветствовать гостя; его повезли по Большому каналу; из всех окон, туда выходящих, смотрели красавицы женщины, нарочно сошедшиеся, дабы увидеть сию торжественную встречу; тем временем один из самых почтенных сенаторов беседовал с посланцем короля о государственных делах, не умолкая ни на минуту, но, увидав, что тот не сводит глаз с прекрасных дам, сказал ему на своем наречии: «Монсеньёр, я полагаю, что вы меня не слушаете, и вы правы, ибо куда приятнее любоваться сими красотками в окнах, нежели беседовать с надоедливым старцем вроде меня, пусть даже он толкует о важных делах, несущих вам пользу и славу». На это господин кардинал, который не мог пожаловаться ни на ум, ни на память, слово в слово повторил сенатору все им сказанное, вызвав у старика живейшее восхищение тем, что гость, развлекаясь приятнейшим для взора зрелищем нарядных красавиц, не упустил притом ни единой мелочи из беседы.

Тот, кому пришлось видеть двор королей наших Франциска, а затем Генриха II и его детей, признает, что самое великолепное в мире зрелище — это дамы сего двора: королевы, принцессы и их фрейлины; однако картина сия стала бы куда более прекрасной, будь жив мэтр Гоннен, который заклинаниями и колдовством своим мог бы представить нашему взору этих дам обнаженными, как оно, по рассказам некоего очевидца, и случилось однажды, когда король Франциск приказал ему свершить такое действо; он был весьма сведущ в этом своем ремесле, в отличие от внука, коего довелось нам видеть, — этот не умел ровно ничего.

Я полагаю, зрелище это было бы не менее соблазнительно, чем вид египетских женщин в Александрии во время чествования их верховного божества Алиса, на встречу коего они торжественно выступают, как можно выше поднимая подолы своих платьев, сорочек и нижних юбок, широко расставляя ноги и показывая то, что между ними; они знают, что никогда более не увидят его, так что, уж поверьте, стараются вовсю. Кто хочет убедиться в правдивости сей легенды, может прочесть ее у Алессандро Алессандри в 6-й книге «Радостных дней». Думаю, зрелище сие и в самом деле пленяло взор, ибо женщины Александрии в старину славились красотою, да славятся и поныне.

И ежели старые и безобразные женщины поступали тем же манером, то тут уж ничего не поделаешь: не всегда взору нашему предстает одно прекрасное, однако он должен, елико возможно, избегать уродства и замечать лишь красоту.

В Швейцарии мужчины и женщины без всякого стеснения купаются вместе раздетыми; они только прикрывают перёд какой-нибудь тряпицею, а коли она развяжется, можно увидеть под нею то, что приятно или неприятно вашему взору, в зависимости от того, красиво оно или безобразно.

Перед тем как завершить сие рассуждение, скажу еще следующее: представьте себе, какой соблазн и удовольствие испытывали в старину юные синьоры, рыцари, дворяне, простолюдины — словом, все римляне, когда наступали празднества в честь Флоры — по свидетельству очевидцев, самой прекрасной, любезной и блестящей куртизанки, какую только знал Рим, да и все прочие города. Вдобавок она происходила из хорошего дома и знатного рода, а такие благородные дамы нравятся мужчинам куда более других, и встречи с ними доставляют несравненное наслаждение.

Итак, наша Флора держала себя высокомернее и неприступнее Лаисы, которая отдавалась, точно последняя шлюха, всем и каждому; Флора же уступала лишь знатным синьорам и даже на дверях своего дома вывесила надпись: «Короли, принцы, диктаторы, консулы, цензоры, понтифики, послы и другие знатные синьоры, добро пожаловать! Прочих не принимают».

Лаиса заставляла платить себе до объятий, Флора же — никогда, говоря, что для того и принимает у себя лишь знатных и благородных синьоров, чтобы и с нею обращались со всем почтением, подобающим досточтимой даме, одаренной столь великой красотой; также она никогда не торговалась, а брала то, что ей давали, утверждая, что истинно любезная дама должна ублажать любовника ради самой любви, а не ради денег и, хотя каждая вещь имеет свою цену, любовь ими не оплатить.

И наконец, она столь совершенно знала любовное ремесло и умела снискать всеобщее восхищение, что, когда выходила из дому на прогулку, народ потом целый месяц судачил о ней, о ее красоте, дорогих и роскошных уборах, величественной осанке, грациозных манерах и дивился многочисленной свите ее, состоявшей из приближенных к ней богатых и знатных синьоров, которые следовали за нею, точно покорные рабы, коих присутствие она всего лишь терпела. Даже иноземные послы, возвращаясь в свои страны, больше распространялись о несравненной красоте и очаровании прекрасной Флоры, нежели о величии Римской республики; особливо отмечали они непринужденное и свободное ее обхождение, не свойственное обычаям этих дам, но она и не походила на них, ибо в жилах ее текла благородная кровь.

Впоследствии она умерла, оставив такие огромные богатства — деньги, мебель и драгоценности, — что их хватило на перестройку крепостных стен Рима и на уплату всех его долгов. Она завещала все свое добро римскому народу, почему и воздвигли ей в Риме великолепнейший храм, названный в ее честь «храм Флориан».

Первое празднество, устроенное императором Гальбой, был именно праздник в честь жрицы любви Флоры, и всем римлянам и римлянкам дозволено было предаваться любому разврату, излишеству и распутству, какое только можно вообразить, вплоть до того, что самой святою в этот день почиталась женщина, отличившаяся наибольшей похотливостью и разнузданностью.

Сами понимаете, там была и фисканья, которую мавританские служанки и рабыни танцуют на Мальте по воскресным дням при всем честном народе на площади; и сарабанда, похожая на фисканью, — обе они сопровождались сладострастными изгибами и похотливыми жестами, из коих исполнители не забывали ни одного. И чем любезнее и податливее была дама, тем легче подбирала она себе самых разнузданных и бесстыжих кавалеров; среди римлян даже ходило такое поверье: кто явится в храм этой богини в самой неприличной одежде и с самыми непристойными движениями, тот станет таким же удачливым и богатым, как сама Флора.

Вот прекрасное поверье, не правда ли, да хорош и сам праздник! — что ж, ведь римляне были язычниками, потому и не приходится удивляться разнузданным и исступленным их пляскам; римские женщины задолго до этих празднеств разучивали все подобающие им непристойные движения так же старательно, как нынешние дамы разучивают какой-нибудь придворный танец; и тем и другим их занятия весьма по вкусу. Ну а молодые и даже старые мужчины с таким же увлечением любовались сими сладострастными вывертами. Случись подобное празднество у нас здесь, уж нынешние кавалеры не упустили бы такого зрелища; боюсь, как бы сбежавшиеся зрители не подавили друг друга до смерти.

Пускай кто захочет осудит сию забаву; оставляю это на откуп галантным кавалерам, коим советую читать Светония, грека Павсания и латинянина Манилия, которые в своих книгах описали самых знаменитых жриц любви; там о них все подробно рассказано.

Я же приведу еще одну историю и на ней закончу.

Читал я в одной книге, как некогда лакедемоняне осадили Микены, коих жители ухитрились выбраться наружу и пошли на Лакедемон, собравшись захватить и разграбить его, пока уроженцы города, не подозревая худого, стояли под их стенами. Однако женщины Лакедемона отважно встали на защиту города и отразили нападение; узнав о том, лакедемоняне вернулись к себе и еще издалека завидели своих женщин в боевом снаряжении, готовых дать отпор неприятелю; мужчины тотчас дали им знать, что это идут они, а не кто иной, и женщины радостно бросились им навстречу, дабы объявить о своей победе; они так спешили обнять и расцеловать вернувшихся мужчин, что позабыли всякий стыд и, даже не сняв с себя доспехов, возлегли с ними прямо на том месте, где встретились; то-то было весело слышать мерный звон доспехов и оружия и видеть то, чего нигде более не увидишь! И в память об этом событии они воздвигли храм со статуей богини Венеры, которую нарекли Венерою Вооруженной, в отличие от всех прочих, представлявших ее нагою. Вот забавное сочетание и удачная мысль — изваять Венеру в доспехах и назвать вооруженною!

На войне, особливо при взятии неприятельского города, нередко можно видеть, как солдаты в латах насилуют женщин, не имея ни времени, ни терпения снять с себя панцирь, ибо желание и похоть обуревают их; но кто из нас видел солдата в доспехах, возлегшего с женщиной в доспехах же?! Хотелось бы мне знать, какое удовольствие может от сих объятий воспоследовать и что его скорее доставит: само ли действие, вид ли этих двух фигур или звон железа о железо? Следовало бы проделать такой опыт и поглядеть, кто будет доволен больше: сами участники или же зрители, за ними наблюдавшие.

Но довольно об этом, пора и кончать.

Я охотно дополнил бы сие суждение еще многими примерами, но, боюсь, скабрезные эти истории вконец испортят мне репутацию.

Однако не могу удержаться от того, чтобы после стольких восхвалений красивых женщин не привести здесь историю об одном испанце, который, осердясь однажды на некую даму и желая ей отомстить, описал мне ее в следующих словах: «Senor, vieja es соmо la lampada azeitunada d’iglesia, y de hechura delarmario, larga y desvayada, el color y qesto соmо mascara mal pintada, el talle соmо una саmраnа о mola de molino, la vista соmо ydolo del tiempo antiguo, el andar y vision d’una antigua fantasma de la noche, que tanto tuviesse encontrarla de noche, соmо ver una mandragora. Iesus! Iesus! Dios me libre de su mal encuentro! No se contenta de tener en su casa por huesped al provisor del obisbo, ny se contenta con la demasiada conversacion del vicario ny del guardian, ny de la amistad antigua del dean, sino que agora de nuevo ha tomado al que pide para las animas de purgatorio, para acabar su negra vida». (Вот она какова: похожа на старую, засаленную церковную лампаду; фигура у ней — точно громоздкий топорный шкаф, лицо — словно грубо размалеванная маска, талия не изящней колокольни или мельничного жернова, черты грубее, чем у языческого идола, взгляд и походка наводят страх, как древнее привидение, явившееся в ночи; я боялся увидеть ее в темноте, как боюсь узреть мандрагору. Иисусе всемилостивый! Да охранит меня Господь от встречи с нею! Ей мало принимать у себя запросто настоятеля, мало нескончаемых бесед с викарием, постоянных визитов надзирателя или старинного ее друга, декана, так она нынче призвала к себе того, кто молится за души в чистилище, и все это лишь с целью поудачнее завершить черную свою жизнь.)

Вот как испанцы, столь поэтично описавшие тридцать признаков красоты женской, приведенные мною выше, могут при желании охаять даму.