I. Вовка

Моя сестра Маша говорит, что всё началось с письма тётушки Эрнестины. Не верьте. Письмо, конечно, очень важная вещь. Но началось всё гораздо раньше, а именно: мы получили непонятно откуда денежный перевод.

Почему же нам было непонятно? Сейчас объясню. Мы с моей сестрёнкой — сироты. Ни о каких живых родственниках знать не знали. Жили себе в комнатушке, доставшейся от покойных родителей. Машенька где-то преподавала музыку. Заочно кончала консерваторию. Она у меня работящая и, когда меня не ругает, очень тихая. Лучшей сестры, чем моя Маша, вы нигде не найдёте. Ну вот, мы и жили себе в этой комнатке, и нам втроём было очень хорошо.

Почему втроём? А потому, что я давным-давно, ещё когда не учился в школе, мечтал иметь хорошего пушистого кота. Машенька возражала, она говорила, что я только и знаю, что мяч гонять на улице, а за котом надо ухаживать, и чистоплотных котов сейчас днём с огнём не сыщешь…

Вот так аргумент! Во-первых, сказал я Маше, если есть с кем дома поиграть, то можно и не пойти лишний раз на улицу. Во-вторых, кот сам за собой очень хорошо ухаживает и на ужин сам себе мышей ловит. А уж чистоплотности нам у него надо учиться, а не ему у нас!

Короче, уговаривал я её целых пять лет. Наконец сестра сказала, что ладно, она мне принесёт котёнка, если я исправлю две двойки: по математике и по русскому. Это было жуткое испытание. Пришлось мне наступить на горло собственной песне и вместо улицы, где пацаны обещали мне дать пострелять из пугача настоящими пистонами, засесть за учебники. Битый час я пыхтел над ними. Удивительное дело, не успел я встать из-за стола, кот появился в нашей комнате сам, можно сказать, без какого-то приглашения с нашей стороны! Большой породистый гладкий зверь с жёлтыми глазами, как два фонаря. Очень красивый, такой, о каком я всю жизнь мечтал. Он был почти весь чёрный -только белые усы и белая манишка под мордочкой. Пришёл, огляделся, побродил, всё перенюхал и потом вольготно устроился на диване: мол, всё в порядке, условия тут подходящие, пожалуй, я согласен у вас жить. Сестрёнка моя аж дара речи лишилась от такой наглости.

А я ликовал! Часто ли такое случается, чтобы ваша заветная мечта сама к вам прибежала на бархатных лапках?

Мы с нашим новым жильцом очень быстро подружились и отлично проводили время. Он мог целыми часами гоняться за бумажной погремушкой. По утрам любил тереться щекой об мою ногу. А когда я его гладил, он здорово мурлыкал, прямо как трактор.

Имя мы ему дали — Амадей. В честь Моцарта. Не подумайте, что таким образом мы проявили неуважение к знаменитому композитору: просто кот появился у нас 27 января, как раз в день рождения Моцарта, а всё, что касается музыки, для нас с Машей имеет особую важность.

Да, с чего я начал? Я начал с того, что мы вдруг получили деньги. Ну, так вот, их послала какая-то неизвестная нам Эрнестина. На переводе было написано: «Ждите письма».

Ни я, ни Маша ничего не могли понять, сколько ни ломали голову. Какая такая Эрнестина? С чего это вдруг она шлёт нам деньги и письма? Подумали мы, подумали и начали фантазировать. Я сказал: «Это, наверное, фея Сирени из балета Чайковского». Машенька пожала плечами: «Ты уже пятиклассник, пора перестать верить в сказки. Это, скорей всего, какая-нибудь дальняя мамина или папина родня. Но как она узнала наш адрес?» Амадей вскочил на стол, понюхал внимательно квитанцию и фыркнул. Мне подумалось, что из нас троих именно он был прав.

Неделю спустя мы получили письмо, написанное корявыми и очень крупными буквами. Когда мы прочли письмо, не было конца нашему удивлению. Эрнестина, оказывается, никакой родственницей нам не приходилась, но была воспитанницей нашего деда! Это само по себе было потрясающей новостью. На правах приёмной дочери Эрнестина считала себя нашей тётушкой. Но даже и это — не самое удивительное. Тётушка нам писала, что цель её жизни — подарить нам дом, где она сейчас живёт, дом нашего деда Елисея Егоровича Коростылёва, который, как я уже сказал, был её воспитателем. О нём мы с Машей знали только, что его все считали сумасшедшим и что родственники от него отреклись: никто ему не писал и никто к нему не приезжал.

Из этого же письма мы узнали, что, к сожалению, наш дед два года назад умер. Тётушке стало не по силам управляться одной с большим хозяйством. И она очень просила нас приехать. Она даже написала так: «Приезжайте немедленно».

Мы с сестрой долго не могли в себя прийти от такого подарка судьбы. Получить заботливую тётю, да ещё вместе с домом!

— Ну вот, а ты ещё не веришь в сказки, — сказал я сестре.

— Что-то тут неладно, — покачала головой Машенька и вздохнула озабоченно.

Она у меня никогда не умеет радоваться заранее. Я у неё как-то спросил, почему она такая недоверчивая. «Вырастешь — сам поймёшь», — ответила сестра.

Вот так и вышло в конце концов, что мы оказались в чужом городе, в чужом доме, ставшем вдруг нашей собственностью.

Тётушка Эрнестина меньше всего была похожа на фею Сирени. Высокого роста, худая, с деревянной спиною и деревянным голосом, толстыми очками на кривом носу и крашенными в кирпичный цвет короткими волосами.

— Она больше похожа на фею Карабос, тебе не кажется? — спросил я у Амадея шёпотом.

Амадей улыбнулся (он всегда ценит мой юмор), пошевелил хвостом, но промолчал.

Я отлично помню самый первый день, когда тётушка Эрнестина водила нас по дому и показывала комнаты. Меня сразу удивила её манера: перед тем, как ступить за порог, она оглядывалась, словно боялась, что кто-то посторонний нас увидит, потом чуть-чуть приоткрывала дверь, засовывала внутрь рыжую голову и смотрела: нет ли кого в комнате? И только после этого приглашала нас войти. Мы с Машенькой не раз и не два переглянулись, наблюдая за её поведением.

В гостиной, в спальне, на кухне и на веранде ничего особенного, кроме старинной мебели, я не заметил. Но два помещения оказались очень-очень интересными.

Начну с чердака. На чердак я залез, конечно, сам, тут мне никакого приглашения не нужно было. Как только сестра и тётушка Эрнестина ушли в какую-то контору оформлять бумаги, мы с Амадеем принялись подробно всё обследовать. Сначала мы обошли двор. Амадей обнюхивал щели, лазы и тёмные углы, а я находил одно сокровище за другим: поломанный мотоцикл, старое охотничье ружьё, кучу плотницких, столярных и других инструментов — они были в сарае, в отдельных ящичках, — и, наконец, лестницу, которая вела на чердак.

А на этом чердаке… Вы не поверите, сколько там было удивительных вещей! Детали от каких-то станков, ящики с книгами, ящики с картинами, покрытый пылью огромный контрабас, воздушный змей, разрисованный так красиво, что глаз не оторвёшь, три футбольных мяча, автомобильная камера, которую, если надуть, то сколько хочешь можно на ней плавать, затвор от винтовки, ласточкино гнездо с живыми птенцами и ещё много всякой всячины. Самой интересной вещью мне показался резной длинный ящичек, наглухо закрытый. Как я ни пытался его открыть, у меня ничего не получалось. Пытался я найти хотя бы отверстие для замка — но ничего не увидел. Ящичек был, судя по его виду, очень старый и лежал среди такого хлама, к которому наверняка много лет никакая рука не прикасалась. Как раз, когда я там копался, меня позвали. Когда я спустился с лестницы, мне порядком досталось от сестры за моё чердачное путешествие. К тому же она уверяла, что я до корней волос вывозился в пыли, что было, по-моему, очень большим преувеличением.

Перед обедом Маша и тётушка Эрнестина хором попросили меня вымыть шею и руки, и я подумал, что если между ними будет такое же единодушие, когда придёт час мне делать уроки, то, пожалуй, мне предстоит суровая жизнь.

Обеденные приборы у тёти были такие, которыми я не знал, как пользоваться. Маша то и дело толкала меня под столом ногой, чтоб я не делал чёртика из бумажной салфетки и не вылавливал из супа лук вилкой для салата. Вообще она вела себя очень робко, называла тётю не тётей, а Эрнестиной Рудольфовной и, едва тётя начинала что-нибудь говорить, сразу клала ложку на стол и принималась внимательно слушать. Тётя говорила с нами милостиво, но довольно строго. По сей день, когда я её вспоминаю, её скрипучий голос ясно звучит у меня в ушах.

— Моё присутствие, вероятно, доставляет вам некоторые неудобства, — сказала она, когда мы кончили наш церемонный обед.

— Что вы, как можно, — запротестовала Маша, но тётя махнула на неё рукой:

— Не лукавь, девочка. Я всё прекрасно вижу. Людям со мной всегда было трудно, потому что я не люблю кривить душой и всё выкладываю как есть, любому, кто бы он ни был. А кому это понравится? Так что, дорогие мои племянники, вам придётся меня немного потерпеть… Да, да. Чуть-чуть потерпеть.

С этими словами тётушка Эрнестина ещё раз загадочно оглянулась по сторонам. Она как будто боялась, что кто-то притаился рядом и вот-вот выскочит на неё из-за угла.

— Пойдёмте-ка… Я кое-что должна вам ещё показать и кое о чём рассказать.

Мы покинули веранду, миновали прихожую и вышли в коридор. В коридоре половицы как-то очень странно звучали под ногами. Звуки были не совсем обычными, и они всё время повышались, так что, когда мы шли, впечатление было такое, будто наши ноги играют музыкальную гамму. По коридору мы приблизились к двери с чёрной обивкой. На обивке были нарисованы какие-то непонятные геометрические знаки. За нами увязался кот Амадей. Как только мы приблизились к двери, он выгнул спину, вытаращил свои глазищи — в полумраке они вспыхнули, — шерсть на его спине поднялась дыбом. Постояв в такой позе, он как-то странно рявкнул и бросился опрометью назад. Меня это рассмешило. Я сказал:

— Во даёт!

Но на тётушку Эрнестину поведение нашего кота произвело совсем другое действие. У неё сразу перекосилось лицо, она отшатнулась к стене и положила руку на сердце. Машенька кинулась было к ней, чтобы помочь, но тётушка отстранила её:

— Ничего, ничего, милая. Это сейчас пройдёт.

— Вы уж извините, — сказала Маша, имея в виду кота. — Он у нас вообще-то смирный. А тут вдруг как будто взбесился…

— Не стоит этому удивляться. Так и должно быть, — загадочно сказала тётушка Эрнестина и вынула из кармана связку ключей.

Сразу, как только дверь стала открываться, мы услышали очень красивый звон. Наверное, так звонят хрустальные колокольчики. Тётя опять просунула голову, долго всматривалась. Наконец она раскрыла дверь пошире и пригласила нас войти.

Вот это, скажу я вам, была комната чудес! Настоящая пещера Аладдина, только вместо сокровищ по всем углам, по всем стенам, на полу и на полках лежали, висели и стояли музыкальные инструменты. Все они были старинными, покрытыми глазурью, резьбой и всевозможными украшениями. Тут были гусли, арфы, клавесины, органолы, оркестрионы, итальянские виолы и много-много ещё всякой всячины. Посреди комнаты стоял огромный диван с фигурными ножками и круглый стол, а чуть в стороне от него зачем-то стояла китайская ширма.

Тётя села на диван, сцепила на коленях руки и сказала торжественным голосом:

— Сейчас вы внимательно посмотрите всё это, а я подожду.

Мы смотрели довольно долго.

Машенька кое на чём попробовала поиграть: на клавесине, на клавикорде и на органоле. Я попробовал дунуть в охотничий рог, но ничего у меня из этого не получилось. Вот если бы тут была флейта, я мог бы показать тётушке Эрнестине, что тоже кое-что могу: в родном городе, как-никак, я два года посещал школьный кружок духовой музыки. И у меня там неплохо получалось. Но флейты не было.

Когда мы вдоволь насмотрелись, тётушка спросила:

— Вы ничего необычного здесь не заметили?

— Мы в первый раз видим столько старинных инструментов, для нас тут всё необычно, — сказала Машенька.

— Я не о том, — нахмурилась Эрнестина Рудольфовна. — Вы разве не обратили внимания, что все инструменты идеально настроены? И что на них совершенно нет пыли? А ведь больше года к ним никто не прикасался! Или, вернее, не должен был прикасаться, — добавила она и нахмурилась опять.

Мы оба молчали. Мы чувствовали, что во всём этом заключена какая-то жуткая тайна, и что сейчас эта тайна должна быть раскрыта, — иначе тётушка не задавала бы нам все эти непонятные вопросы.

— Садитесь теперь сюда. Я кое-что должна вам рассказать и кое о чём предупредить.

Она показала место на диване рядом с собой. Мы сели, по-прежнему не говоря ни слова. Инструменты толпою обступали нас со всех сторон. Они казались живыми, как будто это были люди. Нам с Машей, по правде сказать, стало не по себе. Но мы приготовились слушать тётушкин рассказ.

— Ваш дед, Елисей Егорович Коростылёв, — начала она, — был очень-очень странный человек! Это я должна сказать вам сразу. Очень талантливый и очень странный. Он всю жизнь только и занимался тем, что разыскивал старинные инструменты и сам их мастерил. Объездил полмира. Участвовал в археологических экспедициях. И во всех концах света только одно его интересовало: на чём люди дудели, бренчали или стучали. Вот это всё — она показала на стены комнаты, увешанные домрами, лютнями и гуслями, — я с удовольствием отдала бы какому-нибудь музею, но власти нашего города пока что не проявили к этому интереса…

Елисей Егорович очень изобретательный был человек. Когда, ещё девочкой, он взял меня к себе на воспитание, этот дом весь звенел, гудел и пел на разные голоса. Он говорил мне бывало: «Я всю жизнь мечтал, чтобы мой дом звучал, как оркестр!» Ну, а в старости, когда он стал работать над каким-то своим давним изобретением, он уже перестал следить за домом, часто отлучался в поездки, его музыкальные механизмы начали выходить из строя один за другим. О, как я этого ждала! Для меня это было счастье. Да, да. Вы даже вообразить себе не можете, каково это — жить в доме, где и шагу нельзя сделать без того, чтобы над твоим ухом что-нибудь не звякнуло, не тренькнуло или не зачирикало! Дед был глуховат, а у меня, должна вам сказать, очень острый слух и я всё время вынуждена была затыкать уши ватой… Мне не стыдно вам признаться, что, когда я осталась одна, — я по всем углам и тайникам разыскивала эти ужасные механизмы, те, которые ещё звучали. Я портила их целый месяц. И я мечтала, что, наконец, я заставлю этот дом замолчать!

Последние слова тётушка произнесла с такой силой, что ей в ответ зазвучали струны какого-то инструмента, стоявшего неподалёку. Она посмотрела на нас: внимательно ли мы слушали? Мы с Машей сидели, опустив глаза. Нам было неловко.

— Я вижу, вам не нравится то, что я сказала, — проницательно заметила тётя. — Ничего, дорогие мои. Поживёте здесь немножко — и вы меня поймёте. Да, да, обещаю вам: вы меня очень хорошо поймёте.

Тётушка Эрнестина помолчала, огляделась опять: вправо, влево. В эту минуту она была похожа на старую рыжую птицу, озирающуюся на крыше дома.

— Странный, очень странный был человек ваш дед, - повторила она, ещё раз нахмурившись. — Он настолько был одержим своими чудачествами, что растерял всех своих родных и близких, собственные дети уехали от него. Ну, а меня он взял на воспитание, чтоб хоть какая-то живая душа была в доме… Но, доложу я вам, нелегко мне пришлось, — ох, нелегко. Я мечтала, что когда-нибудь этот дом станет обыкновенным спокойным домом. И вот, кажется, дождалась… Но не тут-то было, дорогие мои, не тут-то было.

Тётушка в очередной раз огляделась по сторонам, потом опустила голову и принялась сосредоточенно сводить и разводить пальцы рук, одновременно покачивая головой из стороны в сторону. Мы с Машенькой опять переглянулись. Мне кажется, нам одновременно пришла мысль, что тётушка наша… как бы это деликатней сказать?., не совсем в себе. Но мы надеялись, что теперь она, наконец, перейдёт к самому главному, ради чего затевался весь этот разговор.

— Пусть вас не испугает то, что я сейчас скажу, — произнесла она, наконец, очень глухо, не поднимая головы. — Мне не удалось справиться с этим домом.

Она помолчала и добавила:

— Дом по-прежнему звучит. Да. По ночам. Но я не знаю — почему! Или, может быть, знаю, но… не верю в то, что знаю… Я понятно говорю?

Наверное, у нас с Машенькой в эту секунду были такие большие и круглые глаза, что тётя безнадёжно махнула рукой.

— Нет, вы, конечно, ничего не понимаете. Ваш кот гораздо догадливее, чем вы. Но вот что я вам скажу: в эту комнату, где мы сейчас находимся, вам лучше ночью не заходить… Дверь держите всё время запертой. И пуще всего остерегайтесь заглядывать сюда во время полнолуния. Вы поняли?

Тётя поглядела в наши испуганные лица, и что-то сочувственное появилось в её взгляде. Маша потом мне сказала, что, очевидно, в ту единственную минуту в ней заговорила совесть… Не знаю, как насчёт тётиной совести, но что в нас заговорил страх, это абсолютно точно. Маша, несмотря на свою застенчивость, всё же попыталась спросить:

— Но что же такое здесь происходит?

Тётушка Эрнестина покачала головой и опять нахмурилась:

— Происходит то, что покойный хозяин дома сделал ужасную и непонятную вещь: этот дом-вовсе не дом, а огромная музыкальная шкатулка, которую не надо заводить — она звучит сама по себе! Звучит, несмотря на все мои старания… И я не могу даже знать и предвидеть, когда это в следующий раз случится… Он своими руками построил этот дом. Дом оказался сильнее меня! Когда я это поняла, то решила, что непременно уеду отсюда, но мне было жалко бросать на произвол судьбы такую богатую коллекцию инструментов. Я долго искала следы его родственников, хотя бы далёких, чтобы передать им наследство. Это оказалось безумно трудно… Но наконец-то мне повезло: я нашла вас, теперь вы здесь и вы — хозяева дома. Живите на здоровье. Всё это — ваше. Пусть вам теперь поможет ваш добрый ангел.

На глаза тётушки навернулись слёзы. Только сейчас мы сообразили, что тётушка Эрнестина прощается с нами.

— Как! Вы разве от нас уезжаете? — вскричала сестра.

— Да, Машенька. Я уезжаю сегодня же. Ты должна меня понять и простить: мне этот дом не по силам. Я уезжаю в другой город. Насовсем. Мои вещи уже отправлены. Я должна была только принять вас и проститься с вами. Надеюсь, вы меня поймёте. Моей жизни осталось не так уж много, я не могу тратить последние дни на то, чтоб разгадывать немыслимые загадки Елисея Егоровича… Устала! Бог меня простит: я хочу спокойно дожить свой век.

С этими словами тётушка вручила Маше связку ключей, среди которых особенно выделялся серебряным блеском ключ от Музыкальной Комнаты, отдала последние распоряжения по дому, поцеловала Машу в щёку, меня в лоб, вытерла согнутым костлявым пальцем две слезинки, скатившиеся у неё со щёк, махнула рукой — и ушла от нас навсегда.

А мы с Машей остались совсем одни.