"Густав Лаваль" - читать интересную книгу автора (Гумилевский Лев Иванович)

Лаваль в дни детства и юности

Предки Лаваля принадлежали к старинному французскому дворянскому роду. Являясь, по религиозным верованиям своим протестантами, называвшимися во Франции гугенотами, и подвергаясь преследованиям со стороны католической церкви, они вынуждены были покинуть родину после Варфоломеевской ночи.

Один из них, именно Клод де Лаваль, эмигрировавший сначала в Германию, во время тридцатилетней войны вступил в ряды шведских войск Густава-Адольфа.

Он дослужился до чина обер-лейтенанта в Смоляндском кавалерийском полку и вместе со своими товарищами по оружию возвратился в Швецию.

Это был храбрый, деятельный человек. По окончании войны в Швеции он был назначен комендантом дворца в Вадстене, а затем в 1646 году был возведен в дворянское достоинство и стал родоначальником шведской ветви рода де Лавалей.

Все дети, внуки и правнуки Клода де Лаваля служили на военной службе, следуя традиции рода. Капитаном шведской армии был и Яков де Лаваль. Выйдя в отставку, он получил, по обычаю того времени, вместо пенсии «капитанское поместье», дававшееся в пожизненное пользование военным и гражданским чинам.

Дом, где родился и провел свое детство Лаваль

Это поместье — «Блазенборг» — находилось в деревушке Орса, в Далекарлии, суровой, живописной горной стране в северной части Швеции, населенной теми самыми далекарлийцами, которым не раз были обязаны своими победами шведские войска. Поселившись в Блазенборге, Яков де Лаваль женился на Елизавете Мартин, молодой, красивой, очень энергичной девушке, и в скором времени занял должность главного межевого инженера Коппарбергской провинции, самой северной провинции Швеции, включавшей в себя всю Далекарлию.

«Капитанское поместье» в бедной стране давало очень скудный доход, и Яков де Лаваль был не только землемером, но и землепашцем. Во время его долгих служебных поездок хозяйство переходило в руки молодой женщины, справлявшейся с ним не хуже мужа.

Здесь, в Блазенборге, 9 мая 1845 года у Якова де Лаваля и родился сын, названный при крещении Карлом Густавом Патриком.

До двенадцати лет мальчик не покидал пределов зеленой долины, где покоился маленький поселок с церковью посреди двух десятков крестьянских жилищ. Он видел вокруг себя трудолюбивых земледельцев, занимавшихся долгими зимами сборкой стенных часов, ковкой пил и серпов или же резьбой из дерева ложек, шкатулок, солонок и игрушек. Несомненно, что характер, нравы и обычаи населения, среди которого рос юный Густав де Лаваль, имели огромное влияние на формирование характера юноши.

Маленький Густав де Лаваль еще задолго до школьного возраста выучился читать и писать, рассматривая чертежи и планы отца, на которых такими смешными и загадочными топографическими знаками изображались деревья, колодцы, ручейки, дороги, дворы и домики. Однако он не проявлял большой склонности к усидчивым занятиям и книгам. Гораздо больше его занимали отцовские часы, попавшие к нему в качестве игрушки, замки, отказавшиеся служить матери, обломки старых очков близорукого отца. Таинственный механизм и назначение всех этих вещей возбуждали любопытство мальчика в такой степени, что часто непонятные шестерни и шурупчики снились ему ночами, донимая его беспокойное воображение и мешая ему спать.

Капитан Яков де Лаваль рано отказался от мысли видеть своего сына офицером шведской армии. Военно-феодальная и помещичья Швеция в это время уступала место выдвинувшейся вперед и подходившей вплотную к власти шведской буржуазии. Традиции рода уже не имели значения для потомка Клода де Лаваля, и он не только не препятствовал свободному развитию склонностей своего старшего сына, но сам мечтал видеть его инженером и главой крупного промышленного предприятия. Он взял на себя обязанности учителя, чтобы не отдавать мальчика в руки священника, занимавшегося с детьми в приходской школе и не имевшего ни времени ни охоты считаться с индивидуальными наклонностями попавших к нему ребят и тем более прививать им новые взгляды на жизнь. Таким образом этот маленький далекарлиец, закаленный, сильный и смелый, но простодушный и приветливый, французское происхождение которого выдавали разве только живые черные глаза, так редко встречающиеся у северян, получил свое первоначальное образование дома. Оно не имело программного характера, но отличалось широтой и соответствовало наклонностям ребенка.

Когда двенадцатилетний Густав был помещен в Фалунскую среднюю школу, он сразу же выдвинулся из рядов своих сверстников именно своим развитием и, главным образом, проявлением необычного интереса к самым разнообразным вопросам.

Уже в эти годы юношеское воображение Лаваля было глубоко взволновано знаменитыми Фалунскими рудниками с их загадочными шахтами, с их обвалами, с их историей, интерес к которым обострил с неотразимой силой такой же загадочный и странный писатель — Эрнст Теодор Амадей Гофман.

Фалун, главный город Коппарбергской провинции, всемирно известный своими рудниками, расположен между озерами посреди обширной котловины. Треть его населения составляли рудокопы. Медный рудник, функционировавший уже более шестисот лет, начинался в районе самого города и простирался к западу от него на несколько километров. В центре рудника находится Штеттен — огромное отверстие, образованное несколькими страшными обвалами: оно имеет до 400 метров в длину и до 200 в ширину и представляет собой пропасть до 100 метров глубиной. Штеттен вызывал у рудокопов мрачные воспоминания о заживопогребенных людях. Блеск золота и серебра, попадавшихся изредка среди сернистых руд, и связанные с этим легенды придавали подземным штольням Фалунского рудника то жуткое очарование, которое пленило Гофмана, окружившего их в свою очередь болезненной и странной поэзией.

Фалунский медный рудник

В действительности, конечно, быт рудокопов вовсе не был таким романтическим, каким он представлялся поэтическому воображению Гофмана. Допотопная техника добывания и обработки руды еще более увеличивала тяжесть десятичасового рабочего дня.

С условиями жизни и труда рудокопов Лаваль познакомился очень рано, во время своих загородных лыжных прогулок. Носясь на лыжах вокруг мрачного Штеттена, юноша видел себя будущим инженером Фалунских рудников. Эти детские впечатления в значительной мере предопределили будущность молодого Лаваля.

Окончив курс в Фалунской школе в 1863 году, весной того же года, не поднимая даже в семье вопроса о какой-нибудь иной профессии, Лаваль отправился в Упсалу сдавать экзамен для получения права на поступление в высшее учебное заведение. Выдержав экзамен, осенью Лаваль был зачислен в Королевский технологический институт в Стокгольме.

Специальностью своей Лаваль избрал морское строительство и текстильную промышленность. Нельзя сказать, что три года пребывания в Стокгольме были всецело посвящены институтским занятиям. Беспокойное воображение, широта и разнообразие интересов, живой, увлекающийся ум и безудержная фантазия нередко увлекали молодого студента и в театр, и в бар, и в музеи, и на спортивные состязания, но, обладая прекрасной памятью и способностями, он довольно легко справлялся с обязательным курсом математических наук.

Трехлетнее пребывание в столице, являвшейся средоточием умственной, политической и торгово-промышленной жизни страны, имело огромное значение для юноши. Лаваль не был поэтом, и не древность города, хранящего массу воспоминаний о былой славе Швеции, не красота природы «северной Венеции», расположившейся на гранитных скалах среди заливов, шхер и парков, пленяли ум и сердце юноши, — его привлекал к себе шумный порт, корабли, выгружавшие товары и машины, живая суета городской жизни.

Лаваль

С детских лет Лаваль был непоседлив, стремителен и решителен. Даже оживленная сутолока порта казалась ему ленивой и тихой жизнью, и часто, взбираясь вприпрыжку по гранитным ступеням набережной, он с презрением думал о медлительности северян: грузчики ступали слишком лениво, лошади двигались слишком вяло; кипы кож, железная руда, мешки с овсом, бочки с дегтем, бруски леса, — все, что вывозила шведская промышленность, носило какой-то деревенский кустарный характер, все кричало об отсталости, о лености, о неумении вести дела. Главное, все это передвигалось раздражающе медленно, в то время как должно было бы вращаться с феерической быстротой в круговороте торгово-промышленного хозяйства, осыпая человечество богатством и довольством.

— А чорт вас возьми… — кричал он иногда, стуча кулаком по граниту и неизвестно к кому обращаясь, — двигайтесь же, двигайтесь, работайте… Разве это жизнь?

Он возвращался в свое общежитие, садился за книги, но вдруг вскакивал и начинал ходить взад и вперед, погружаясь в мир необычайных видений: машины, машины, машины… Они стучали, дрожали, вращали и выкидывали миллионы самых разнообразных вещей в богатый и радостный солнечный мир.

В 1866 году Лаваль, наконец, окончил свой курс, но блестящие аттестации не принесли ему внутреннего ощущения удовлетворенности. Тех практических сведений, которые он имел теперь в области прикладной техники, молодому инженеру было мало для осуществления замыслов, шедших далеко за пределы обычной деятельности его сверстников.

В те времена, когда Лаваль вступал в жизнь, экономические условия были далеко не благоприятны для развития шведской промышленности, и ему не так-то легко было получить место, которое он искал.

Дирекция Фалунских рудников могла предложить мечтательному юноше, рвавшемуся на борьбу с природой и отсталостью техники, всего лишь должность конторщика по материальной части. Несмотря на рекомендации и свой превосходный аттестат, Лаваль, после многих и безуспешных попыток добиться чего-нибудь лучшего, устав от бесполезных хлопот, вынужден был занять предложенное ему место в Фалуне.

Впрочем, управляющий рудниками утешил юношу надеждами на то, что эта работа будет временной.

— В будущем, может быть, что-нибудь найдется для вас и более подходящее… — пообещал он. — Мы все начинали таким образом!

— Ну, что же, начну и я, как все… — ответил Лаваль, и с не покидавшей его никогда бодрой верой в свое будущее он уселся за книги, разложенные на высокой конторке у дверей материального склада, и начал раздавать рудничным рабочим гвозди, селедку и соль.

Он получал ничтожное жалование в 75 рейхсталеров в месяц — около 30 рублей на наши деньги — и кроме того натурой — бараний тулуп и шерстяные перчатки, которые, однако, не избавляли его от жестоких страдании зимой в ледяном холоде продуваемых сквозняками сараев.

Нужно было обладать бодростью и оптимизмом Лаваля, чтобы не опустить рук в эти тяжелые времена. Как не похожа была фалунская действительность, с которой столкнулся Лаваль, на ту поэтическую сказку, которой пленил его Гофман! Что было общего между Элисом Фребемом, героем гофмановских «Фалунских рудников», и этими рудокопами, измученными каторжным трудом под землей и получавшими из рук потомка Клода де Лаваля ржавые селедки у дверей гнилых сараев вместо пенящегося эля на веселом празднике Персона Дальсе? Где эти добрые хозяева, выдающие замуж своих очаровательных дочек за простых рудокопов, проводящих дни и ночи в глубине сверкающих шахт и перекликающихся с царицами рудников? Где этот старый легендарный Торберн, пленительными рассказами привлекающий честных матросов в рудники?

He было ни цариц, ни Торберна, ни добрых альдерманов, ни прекрасных Улл, ни верных Иоанновых старушек. Были темные и страшные шахты и обвалы, был тяжелый, скудно оплачиваемый труд, отсталая, допотопная техника и наивный молодой инженер, жаждавший борьбы с природой и развешивавший селедки немеющими на ледяном холоде руками.

Но всепобеждающий оптимизм заставлял Лаваля только улыбаться, и ни на одну самую ничтожную долю не убавилась его вера в свое назначение.