"Девочка и сигарета" - читать интересную книгу автора (Дютёртр Бенуа)

II

Сегодня вечером автобус, как всегда, почти пуст. Я вхожу в первую дверь. В глубине салона уселась нагруженная пакетами женщина; в середине прохода стоит седобородый индус в тюрбане. Водитель совершенно равнодушен к моему появлению; на протянутый проездной он даже не смотрит, подчеркивая тем самым, что его смена еще не началась. Мы отправляемся через четыре минуты, а пока он вешает куртку, раскладывает вещи, звонит по мобильному. Нелюбезность водителя меня не смущает, я сажусь так, чтобы напротив меня никого не было, и спокойно читаю «Либеральный телеграф» — его заголовки сообщают о внезапном обвале на Бирже, явившемся результатом хороших экономических показателей вчерашнего дня. Понимай как хочешь. Однако и эта тайна кажется мне совершенно нормальной. Автобус отправляется, то есть, правильнее сказать, застревает в первой же пробке своего маршрута: с тех пор как введен в действие срочный план по оптимизации дорожного движения, затор вдоль бульвара Победы ежедневно блокирует подъезды к Административному центру. Дорожное строительство в течение целого года отравляло воздух, однако после помпезного открытия «гражданских коридоров» для общественного и двухколесного транспорта, а также для личных машин льготников (многодетных матерей, беременных женщин, инвалидов) появилась надежда, что городу станет наконец «легче дышать», как выразился мэр. Жизнерадостные роллеры и велосипедисты теперь скользят по своим дорожкам в наушниках. Они хоть и омолаживают облик города, но затрудняют движение по «коридору» автобусов и такси. А машины, владельцы которых не имеют права на льготный проезд, скапливаются на оставшихся в их распоряжении узеньких ленточках шоссе. Я вижу лица томящихся в пробке водителей — в основном это люди самого деятельного возраста, около сорока лет. Над тротуаром висит сизый туман выхлопных газов, и многие прохожие дышат через прижатый к носу платок.

Итак, я вчитываюсь в мелкий шрифт статьи: «Почему снижение уровня безработицы приводит к падению биржевого курса?». На следующей остановке от чтения меня отвлекает группа школьников, человек двадцать, и две сопровождающие их учительницы. Наверное, они возвращаются с экскурсии или из спорткомплекса. Я снова склоняюсь над газетой и делаю вид, что не обращаю на них внимания. Дети с шумом разбегаются по вагону, но я лишь бормочу: «Потише, ребята». Один только я себя и слышу, но все-таки мне становится легче. Автобус трогается, гвалт прекращается. Через минуту я поднимаю голову, и моим глазам открывается странное зрелище.

Двенадцатилетние мальчишки и девчонки с бейджиками, указывающими их фамилии и адреса, в модных дорогих куртках и одинаковых ярко-оранжевых бейсболках с согласия сопровождающих заняли все сидячие места. Они расположились как дома, попивают сладкие напитки, играют в Game Boy, а те, кто войдет на следующей остановке, пусть едут как хотят, то есть стоя! Одна из сопровождающих поймала мой недоуменный взгляд и теперь смотрит на меня весьма нелюбезно. Она всецело на стороне детей — тоже напялила на себя ярко-оранжевую бейсболку и всех окружающих воспринимает как потенциальных обидчиков, сплотившихся против ее питомцев. Она зовет девчушку, еще болтающуюся в проходе:

— Одри, милочка, садись-ка рядом с Гордоном, там еще свободно.

Теперь все сидячие места заняты. Сопровождающая обнимает толстой ручищей веснушчатого мальчугана и снова кидает на меня подозрительный взгляд. Вероятно, сопровождающие усадили своих подопечных, чтобы утихомирить их, и, если понадобится, тут же велят уступить место кому-нибудь из старших… Возможно также, что дети завладели всеми креслами, чтобы их не заняли взрослые. Последующие события быстро развеяли сомнения и доказали правильность второй гипотезы.

Школьники прочно обосновались в креслах, а на толпящихся в проходе взрослых смотрят с презрением или не смотрят вовсе. Уставшие после тяжелого трудового дня люди взбираются в автобус, предвкушая спокойную поездку. Они видят, что все сиденья заняты, и лица их разочарованно вытягиваются. Сзади напирают новые пассажиры, бедняги вцепляются в поручни, чтобы не упасть. Я вижу пожилых супругов, нескольких не отрывающихся от телефонов яппи, бизнесменов, студентов, а в глубине вагона двух болтливых красоток пенсионного возраста, которые, судя по фирменным пакетам, только что совершили набег на столичные супермаркеты. Всех их шатает и подбрасывает под аккомпанемент радостного щебетанья наслаждающихся поездкой деток.

А сопровождающие и бровью не ведут. Наоборот, при появлении нового пассажира они следят за тем, чтобы их воспитанников не потревожили, ведь их обязанность — заботиться о школьниках, а не о взрослых. Неужели я один помню то далекое время, когда детям внушалось уважение к старшим? Впрочем, сами жертвы хамства благосклонно взирают на ребятишек, улыбаются им в знак симпатии, а некоторые даже расспрашивают о том, кто как учится, кому сколько лет, как кого зовут, кто где живет. Позабыты и усталость, и волнения рабочего дня. Взрослые видят в детях трогательный символ бесконечного обновления и незыблемости Вселенной. Мысль о бессмертии рода человеческого помогает им преодолеть житейские невзгоды. Всеобщие проявления чадолюбия растопили недоверчивость воспитательниц — их горделивая осанка показывает, как довольны они, посредники меж миром взрослых и миром детей, что им выпало счастье сопровождать малышей в этой поездке.

В сложившейся ситуации любое недовольное замечание с моей стороны будет воспринято враждебно. Я могу рассчитывать разве что на поддержку яппи — они все время говорят по телефону и еще ничем не проявили своего отношения к цветам жизни. Чью сторону они примут? Я здорово рискую. Один неверный шаг, и меня разорвут защитники детства. Но непреодолимое гражданское негодование так и подмывает меня указать педагогам, что неприлично школьникам сидеть и жевать шоколадные батончики, обсуждая «Гарри Поттера», когда взрослые теснятся в проходе… Дабы прощупать настроения общественности, я начинаю метать по сторонам яростные взгляды и наконец привлекаю внимание шестидесятилетних красоток, увешанных пакетами. Пора действовать. Не обращаясь ни к кому в отдельности, я громко и отчетливо произношу:

— Невероятно. Расселись по-королевски! Хоть бы один уступил место!

При этом я хмурю брови, чтобы показать, как шокирует меня все происходящее. Кажется, большинство пассажиров склоняется на мою сторону. Я продолжаю разглагольствовать, надеясь на поддержку пожилых дам. Увы, одна из них гневно разглядывает меня и, повернувшись к своей подруге, говорит хрипловатым голосом:

— Что это с ним? Неужели он детей не любит?

Я проиграл; меня не понимают даже люди, воспитанные в старых традициях. Дальнейшая борьба бессмысленна, лучше уж дочитать статью о ситуации на Бирже: «Почему экономический рост проявляется в увеличении дефицита?». Вдруг надо мною раздается лай:

— Уступите место, месье, я беременна…

Я испуганно поднимаю голову, и глаза мои упираются в округлившийся живот. Его владелица настроена не слишком дружелюбно. Я торопливо вскакиваю, а она недовольно бубнит, словно специально привлекая внимание пассажиров:

— Были бы вы чуть повежливее, давно бы поднялись!

— Уступить вам место должны были бы дети!

Детское оправдание, я и сам это чувствую. Кое-кто из школьников отрывается от своих игр и сластей и оторопело смотрит на грубого дядьку. А дамы с пакетами явно считают меня не только дикарем, но и извращенцем.

Латифа полагает, что мне следует поостеречься. Из-за моего плохого отношения к детям у нас могут быть неприятности. Но при моей работе не так-то просто снисходительно смотреть на маленьких чудовищ.

Мэр города — он же мой начальник — проявляет недюжинную изобретательность, когда нужно потешить общественное мнение борьбой за равенство полов, свободное передвижение велосипедистов и инвалидов, качество жизни горожан и прозрачность управления и, конечно, за защиту детей. В свою предвыборную программу мэр включил проект преобразования части Административного центра в дошкольное учреждение. Через несколько месяцев после оглушительной победы на выборах все левое крыло главной резиденции муниципальных служб превратилось в ясли с отдельным входом для мамаш и их отпрысков. Государственный пост технического советника в Отделе городских служб принуждал меня соблюдать нейтралитет, и мне оставалось лишь молча сожалеть об утрате столь удобных служебных помещений. Проходя мимо дверей детского сада, я не раз замечал, каким медоточивым голосом охранники говорят с детьми, как ласково гладят по головке, пощипывают за щечки, как уважительно поздравляют мамаш с такими прекрасными наследниками. А на служебном входе охранники смотрят на персонал мэрии недоверчиво; они даже не удосуживаются запомнить наши лица и каждый день сухо требуют предъявить пропуск.

Пресса восхваляла мэра за любовь к детям и прогрессу, поэтому, выдвигаясь на второй срок, он решил, что не худо бы еще раз выступить покровителем молодой жизни. Десятого октября Совет депутатов принял резолюцию о дальнейшем расширении яслей на территории Административного центра, оставив в распоряжении муниципалитета лишь половину офисных помещений. Резолюция пестрела такими формулировками, как «счастливое соседство служащих мэрии и молодого поколения». С тех пор дошколята резвятся во всех закоулках мэрии. В свободное от уроков время сюда заходят поиграть и школьники.

Эта мера успешно вписалась в другой грандиозный проект: она способствовала уменьшению числа бюджетных ставок за счет договоров субподряда со сторонними организациями. Вслед за уборщиками, мусорщиками и садовниками многие офисные служащие были переведены в частный сектор в целях экономии муниципальных средств. Таким образом, профсоюзам не к чему было придраться, а мэр доказал, что нерушимо исполняет свои социальные обязательства: безосновательно уволить дееспособных работников он не мог, а вот прикрываясь неустанной заботой о слабых — запросто. Город больше не был зоной социальной безопасности для чиновников, дорожащих преимуществами своего служебного положения, отныне все его ресурсы шли на благо малолетних обитателей, в частности на создание многих сотен ставок помощников воспитателей. Все мы с радостью должны были встретить перемены.

Вначале новые условия работы показались нам странными. И дети, и служащие теперь входили через одну дверь. Поведение охранников не изменилось — малышей они ласково трепали по плечу, а у взрослых хмуро требовали предъявить пропуск. Согласно официальному указанию мэра, чиновники должны были как можно более тепло обращаться с детьми, расположившимися в Административном центре. Начальник Отдела кадров решил пойти дальше — он нашел разумным объединить в одних и тех же зданиях офисы и ясли. Теперь мне частенько приходится печатать отчеты под крики проголодавшихся грудничков, несущиеся из соседнего помещения.

Если персонал мэрии старается соблюдать правила общежития, то дети считают себя вправе делать все, что хотят, когда хотят и где хотят. Нередко проходы баррикадирует игра в «балду» или в «классики»; но главное не потревожить этих херувимов, а то они быстро нажалуются воспитателям. Нагруженные почтой или отчетами служащие часами ждут, когда дети соблаговолят пропустить их. Свободные от малышни тропинки зарезервированы только для мэра и вице-мэра, что не мешает им иногда позировать прессе в забитом детьми коридоре. Служба по связям с общественностью не пожалела средств на рекламу, и инновация принесла мэру очередную волну общественных симпатий, а также репутацию отважного и изобретательного управленца, который не ищет, подобно своему предшественнику, «проторенных дорог» и «теплых местечек».

Почти весь штат мэрии смирился с революционными переменами. Большинство искренне включились в игру и не приходят на работу без угощения («наши» дети особенно любят клубничные конфеты «Тагада»). Примерно треть моих коллег проявляют перед лицом неумолимого детского нашествия скептическое равнодушие: «Сопротивляться бесполезно, положение ухудшается, можно только приспосабливаться и стараться исполнять свои обязанности…» И лишь немногих, включая меня, нервирует такое соседство. Нас унижает бесправие взрослых и привилегии наглеющих не по дням, а по часам малолеток. На собраниях Проектного комитета я неоднократно позволял себе неодобрительные высказывания. Не касаясь политической подоплеки вопроса, я говорил о сложностях сугубо практического свойства, отражающихся на жизни и деятельности вовлеченных в конфронтацию сторон. Глава Отдела городских служб и вице-мэр выслушивали мои аргументы и каждый раз заверяли меня, что все возможные меры по устранению неудобств будут приняты. Но, кажется, мое последнее выступление их раздражило. Мол, чем мне так уж мешают дети? Решающее слово осталось за мэром. Он напомнил, что депутаты сами сделали столь удачный для города выбор, и невозможно постоянно пересматривать этот вопрос из-за неувязок технического характера. Спорам был положен конец.

Теперь те, кто плохо переносит навязанное начальством соседство, делают вид, что не слышат и не видят детей, или строят им рожи. Главное не попасться воспитателям, на чьем счету уже много жертв. Неусыпно стоя на страже детской безопасности, они кропают доносы в Отдел кадров за малейшее проявление недружелюбия. За полгода десяток работников подверглись принудительному переводу в периферийные отделения муниципалитета. Мэрия заботится прежде всего о защите своей юной паствы.

Вот из такого ада я вырываюсь в конце каждого рабочего дня. Поэтому столь невыносимой для меня и стала безобидная сцена в автобусе. Отравляющая мне весь день мошкара преследует меня на лестнице, на улице, в автобусе, повсюду; от этой заразы не спрячешься, потому что в нашей стране сегодня командуют дети.

Я живу недалеко от центра, в тупике Гортензий. От автобусной остановки мне нужно совсем немного пройти по бульвару Черчилля и обогнуть давно закрытый книжный магазин, чтобы очутиться среди цветущих садов и особняков в стиле ар-нуво. Вот и мое скромное жилище — трехэтажный дом их красного кирпича (шестьдесят квадратных метров в основании, спальня на каждом этаже), украшенный шпилями и витражами. Мы с Латифой живем здесь уже три года. Из сада с радостным лаем выскакивает наш спаниель Сарко и начинает прыгать как сумасшедший, толкаясь передними лапами так, что мне трудно сохранять равновесие. Он весь мокрый — наверное, соседские дети облили из шланга.

— Лежать, Сарко!

Наконец мне удается его погладить, и мы входим в дом. В вестибюле витает аппетитный аромат тушащегося в пряных травах кролика. Моя подруга часто проводит весь день за плитой. Она говорит, что лучше ходить на рынок, чем в офис, и я этому очень рад, потому что мы договорились заботиться только об удовольствиях. Такова Латифа: детей она не слишком жалует, хотя иногда ее гложет желание материнства, несмотря на все мои усилия не допускать этих дурных мыслей.

Я познакомился с Латифой на концерте Венского филармонического оркестра. Мы сидели рядом, и музыка Рихарда Штрауса захлестнула нас восторгом и страстью. В антракте мы выпили шампанского и распрощались, а через несколько дней неожиданно встретились на коктейле по случаю вручения Большой кинематографической премии в Торжественном зале Административного центра. Латифа пришла в качестве ведущей рубрики «People» одного женского журнала. Молодая египтянка понравилась мне гораздо больше, чем при первой встрече: я влюбился в ее гибкое тело, свободную походку, искрящиеся глаза, смешливость.

Нас с Латифой объединяет полное отсутствие честолюбия. Мое образование сулило мне блестящую министерскую карьеру. Но я не захотел участвовать в политических интригах и в сорок пять лет остаюсь скромным техническим советником в мэрии. Умная и обаятельная Латифа могла бы добиться успеха в журналистике. Но к своей работе она относилась с насмешливой отстраненностью. Мы решили не гоняться за чинами и богатством. Латифе досталось от матери небольшое наследство, я получал стабильную зарплату, и этих денег вполне хватало для удовлетворения нашей любви к прекрасному. Эпикур утверждал, что удовольствие есть цель жизни, а наибольшее наслаждение приносят солнце и стакан воды. На этом принципе и основали мы с Латифой нашу супружескую жизнь, посвященную тихим радостям — любви, изящным искусствам, кулинарным изыскам, путешествиям, встречам с друзьями (немногочисленными и бездетными), сну и «возделыванию сада».

Пока кролик тушится, моя красавица-жена копается в Интернете. Она собирает там всякие сплетни из мира моды для статьи, которую она, может быть, напишет, если будет время и желание. Латифа поворачивается ко мне с нежной улыбкой. Один взгляд на ее веселое лицо в обрамлении светло-каштановых кудрей — и автобусный кошмар стирается из моей памяти. Латифа не дает мне и рта раскрыть, она всецело занята одной мыслью и спрашивает:

— Где сегодня?

Недавно мы занимались любовью на обеденном столе, потом в саду (под носом у соседей), много раз в постели, но никогда в подвале на баке с соляркой. В этом могло бы быть нечто по-пролетарски жирно-зловонное. Я подталкиваю последовавшего было за нами Сарко к его будке и увлекаю Латифу в подвал.

В тот же вечер, после ужина и партии в шахматы, когда мы пили грушевую настойку и курили, Латифа произнесла то, о чем, похоже, думала весь день:

— Вот если бы у нас был ребенок.

Я поперхнулся. Прокашлявшись, посмотрел на нее так, словно мне предложили провести отпуск в Лас-Вегасе или Сен-Тропе. Латифа наперед знает все, что я могу сказать: «Зачем нам ребенок? Подтирать ему задницу, воспитывать и даже спасибо не услышать? Мы же решили жить только вдвоем!» Опережая мои возражения, она отвечает:

— Мне скоро будет поздно рожать. Не хотелось бы однажды пожалеть об упущенной возможности.

Неужели все женщины терзаются этим странным желанием? Я молча глажу Латифу по руке, надеясь, что наваждение пройдет, как всегда, быстро.