Жить — не судить

Е. В. Белякова. Церковный суд и проблемы церковной жизни. [М.], Издание Круглого стола по религиозному образованию и диаконии ОВЦС МП, 2004, 664 стр. (“Церковные реформы. (Дискуссии в Православной Российской Церкви начала XX века)”).

Приговор без суда и следствия — фразеологизм русского XX столетия, примета его правового беспредела. Но закон ограждает человека от власти бесправия только тогда, когда суды не из числа Шемякиных. Стародавняя российская проблема: а судьи кто? — касается и внутрицерковного порядка. Отсутствие в отечественной Церкви канонического судебного устройства привело если не к параличу церковной жизни, то к ее умалению. Увесистый труд Елены Беляковой посвящен описанию попыток реформирования церковного права и аппарата церковного управления, предпринимавшихся на протяжении более полувека: 1865 — 1917 годы. Любопытно, что издан он “МИДом” Московского Патриархата и на средства известного католического фонда “Христианская Россия”. Что это: сигнал о необходимости перемен в российской церковно-общественной жизни или дипломатическая игра с “заграницей”?

Так или иначе, книга затрагивает важные стороны церковной практики, соотнося их с религиозным идеалом. Описания автора касаются прошлого, однако актуальность затронутых вопросов несомненна. Прежде всего возвращением внимания современников к болевым точкам церковно-общественных и внутрицерковных взаимоотношений. У исследования есть одна особенность, характерная для многих нынешних монографий на церковную тему: конспективность изложения, пересказ дореволюционных источников и отказ от собственного анализа проблем, особенно в их современном разрезе. Все же Белякова — серьезный автор, и там, где пробивается ее научная рефлексия, повествование становится остро злободневным. Впрочем, она обоснованно указывает и на другую сторону подобной, сугубо цитатной, методики подачи материала: “Предлагаемую… работу нужно считать не завершением, а началом исследования. Автор стремился не к тому, чтобы высказать свое суждение по сложным и противоречивым вопросам, а к тому, чтобы донести до читателя мнения и позицию людей, участвовавших в дискуссиях начала XX века… Их яркие выступления остались в архивных фондах и неизвестны читателям… Сделать эти документы доступными, ознакомить с их содержанием — задача данной книги”.

Белякова подчеркивает, что в советской действительности вокруг Церкви “слишком долго длился период молчания”, поэтому, чтобы “вернуться к обсуждению проблем церковной жизни, нужно заново учиться говорить”.

Попытки канонической реформации в русском православии берут свое начало с намерения переустроить церковный суд на началах “древнехристианской демократии” и лежат в русле общей судебной реформы, проводившейся правительством Александра II. Российская Церковь, будучи частью государственного механизма, руководствовалась в своей деятельности не внутренними законами, идущими от Вселенских Соборов, а ведомственным Уставом духовных консисторий. Консисторский суд стал для общества притчей во языцех: в ходу были анонимные доносы, клевета, соображения личной выгоды. Поэтому многочисленные “комитеты” и “совещания”, вплоть до Поместного Собора 1917 — 1918 годов, стремились привести церковное судопроизводство в соответствие “с принципами светского суда, то есть в проведении разделения административной и судебной власти, гласности и выборности судей”.

Обсуждение проблем церковного суда вызвало в широких общественных кругах пристальный интерес и к другим сторонам русского церковного устройства. Вслед за участниками дискуссий прошлого Белякова рассматривает многие болезненные “узлы” русской церковно-общественной жизни. Это брак и развод, второбрачие священников, монашество епископов, роль и место женщины в Церкви, дисциплина поста, возможность молитвы за инославных, оправданность существующей системы награждений духовенства и системы духовных наказаний (епитимий) и даже, казалось бы, второстепенный вопрос об одеяниях священнослужителей. Современному человеку трудно представить, что нерешенность любой из перечисленных проблем создавала определенное напряжение во всем российском обществе, а предельно жесткие нормы семейного права, основанные на его церковном понимании, явились, хотя и опосредованно, одной из причин революционного взрыва.

Церковь ведала в Империи регистрацией актов гражданского состояния и стояла на страже традиционной семьи с ее патриархальным бытом. “Русское законодательство о разводе было намного строже, чем в других европейских странах”, более того, “ни Византия, ни Древняя Русь не знали столь ограничительных законов о разводе, как Россия XIX в.”. Как ни странно, жертвой подобных законов становились не представители высшего света (история Анны Карениной здесь, пожалуй, исключение), а крестьяне. Когда многообразие житейских ситуаций, разнообразие индивидов и противоречий их характеров пытались в консисториях стричь под одну гребенку, крестьяне уходили в бега. “Безвестное отсутствие” — массовое явление российской действительности XIX века. Как иначе могла жена уберечься от мужа-сифилитика, принуждающего ее к брачным отношениям, или от мужа, ежедневным битьем превращающего ее в инвалида или пропивающего семью? Положение женщины было особенно тяжким: святость брака она должна была соблюдать в буквальном смысле до смерти.

“Пыталась ли бороться Церковь с этой бедой? — спрашивает автор. — Характерно, что мы не находим в многочисленных публикациях мировых судей упоминаний о вмешательстве церковной власти в защиту истязаемых женщин, тогда как имеются сведения о том, что священники в ряде случаев покрывали убийства мужьями своих жен”.

Вот один из примеров такого, мягко говоря, непростительного равнодушия. В деревне муж убил жену, предварительно подвергнув ее пыткам. Священник как ни в чем не бывало совершил похороны (и зарегистрировал смерть), “чтобы не иметь лишних хлопот” и не возбуждать дела против убийцы. Но зато развестись враждующим супругам было невозможно: дабы “не умножать греха”. Неудивительно, что в числе первых указов советской власти появились два декрета, посвященных гражданским браку и разводу, нашедших широкую поддержку в массах. При этом большинство разведенных, прибегнувших к помощи революционного закона, настойчиво хотели получить и церковную санкцию на устройство новой семьи! Белякова осторожно замечает: “Можно высказать предположение, что если бы гражданская регистрация была введена еще до революционных событий и не в связи с ними, то оставалось бы время и у Церкви для прояснения ее позиции в этом вопросе и для мер по сохранению церковного брака”.

Высокий интеллектуальный и гражданский уровень сторон, дебатировавших вопросы церковного права (среди спорщиков мы видим и крестьян, но и богословов, и юристов, и духовенство, государственных деятелей и земских интеллигентов) на всевозможных епархиальных и всероссийских православных съездах, не привел к должным результатам. Решения по большинству животрепещущих проблем не смогли принять даже на Поместном Соборе 1917 — 1918 годов. (В такой же тупик пришли правительственные и думские круги, пытавшиеся со своей стороны нащупать путь к новой разновидности, демократической и правовой, государственно-церковной симфонии.) В индустриальную эпоху Церковь вступила не мобилизованной, не готовой к новым задачам.

Но какой смысл для “неспециалиста” вникать в давние канонические споры, когда политические и житейские реалии, вызвавшие их, неузнаваемо изменились? Более того, за массивом дискуссий, кажется, и сам автор порой упускает предмет ученого разговора. Ведь в последнем важна не статья закона или буква устава, а суть дела, практика жизни, феноменология личного поведения. Может ли современный человек, всецело погруженный в социум, без остатка впряженный в тягло государственных и бытовых повинностей, руководствоваться в своей деятельности древними канонами? За спорами вокруг той или иной церковно-правоприменительной нормы теряется понимание значения обыденной человеческой порядочности, всегда включенной в христианское делание. Парадоксальным образом и чаще всего (книга Беляковой не исключение) вопрос о канонах с неизбежностью переводит разговор о христианской жизни в плоскость формально-юридическую. Конечно, подобная постановка неизбежна в отношении любых правил, однако необходимо помнить, что все в Церкви определено евангельским содержанием. Каноны — это не правила, а опыт святых. Как выношенные ими убеждения сопрягать с делами “грешников”? Без конкретного, детального разговора о различных — правых и неправых — практиках житейского поведения и житейских стратегий исследование на тему церковного права теряет жизненную почву.

Чуть ли не случайно на страницы исследования пробиваются конкретные примеры негативного поведения, подлежавшего разбору церковного суда. “Чтение изданий безнравственного содержания”, “привнесение священником личных и корыстных целей в сферу своих отношений к пастве”, немиролюбивое отношение духовенства к некоторым прихожанам, “случаи житейских недоразумений между клиром и мирянами”, “открытый безнравственный образ жизни”. Когда читатель видит эти “язвы” жизни, то к рассмотрению исследуемых проблем подключается его личный опыт. Только личное неравнодушное переживание реальности, подлежащей рассмотрению с точки зрения канонов, может вывести проблему церковно-судебного устройства из тупика.

Последняя глава книги посвящена тревожным раздумьям Е. В. Беляковой о последствиях церковного застоя. Реформы не состоялись ни в прошлом, ни в настоящем. Потому в условиях растущей в стране криминализации “Церковь, во многом оставаясь внеправовым пространством, порой привлекает и самые темные силы современного общества… Ничто так не отталкивает людей от Церкви, как преступления тех, кто пришел в нее не ради служения Богу, а в поисках бесконтрольной наживы. И иерархия вряд ли сумеет справиться с этой проблемой без участия всего церковного организма”.

Автор вскользь касается нового, современного, этапа церковно-государственного содружества, но даже такое аккуратное упоминание невольно вызывает ассоциации с жестким, чиновничьим характером подобного союза в императорской России. Неужели новое вино будет влито в мехи старые? Проблема канонического обновления всего церковного строя должна быть тесно связана с практикой “святого удела”, Церкви мучеников, которая на протяжении двух тысячелетий, среди разрухи эмпирической реальности, среди гонений и невзгод, осуществляет идеалы христианства.

В связи с этим уместно вспомнить оставшуюся за рамками внимания Беляковой “статью” Ивана Карамазова из романа Достоевского, посвященную проблемам церковно-общественного суда в России. Иван Карамазов фактически спорит с известным церковным правоведом М. И. Горчаковым, часто цитируемым в рецензируемой книге. Ученый-канонист считал, что устройство формального церковно-общественного суда как отдельной институции даст Церкви возможность быть независимой от государства и поможет православным следовать внутрицерковным законам. Выстроив формальную церковно-судебную систему, иерархия добьется автономии Церкви, которая займет в государстве почетный и прочный “угол”, защищенный от произвола мирских властей. Иван спорит не с этой правовой концепцией1, а с сугубо юридическим пониманием Церкви и ее сущности. Христианский идеал — идеал общественный. Но тогда решения духовного суда не могут являться дисциплинарными, административными или карательными. Они должны быть духовным суждением, исходящим из внутреннего опыта и обращенным к свободному выбору человека. За этими мыслями Ивана Федоровича угадываются гениальные прозрения самого Федора Михайловича о природе Вселенского христианства, с каковой и должны бы соотноситься любые рассуждения о церковно-канонических проблемах.

Павел ПРОЦЕНКО.

1 А. М. Буланов, исследовавший данный сюжет романа “Братьев Карамазовых”, замечает по поводу церковно-правовых конструкций М. И. Горчакова: “Надо признать, что положения [эти] были бесспорны, если брать Церковь и государство, их отношения в застывшем виде” (см.: Достоевский. Материалы и исследования. Т. 9. Л., 1991, стр. 139).