За рюмкою смолы

Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Закончил Киевский государственный университет им. Т. Г. Шевченко. Автор четырех поэтических сборников. Главный редактор “Живого журнала” (Киев); живет в Киеве.

                           *      *

                               *

Напой мне, Родина, дамасскими губами

в овраге темно-синем о стрижах.

Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами —

за истину в предложных падежах!

Что истина, когда, не признавая торга,

скрывала от меня и от тебя

слезинки вдохновенья и восторга

спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,

за пазухой Господней, в лебеде...

Где жжется рукопись, где яростно живется

на Хлебникове и воде.

                           *      *

                               *

Где случай нас подстерегает

в кустах из-за угла.

И меж лопатками пронзает,

как бабочку — игла.

Поэт, захваченный игрою,

вышептывает стиш:

— Зачем, с кащеевой иглою,

ты на огонь летишь?

Рифмуй, поигрывай словами,

не твоего ума…

Там не костер трещит дровами,

а догорает тьма.

Над нею не согреешь руки,

не приготовишь хлеб.

Она рождает свет и звуки

для музыки судеб.

Ворчит, бессмертье коротает

за рюмкою смолы.

Ей, как пластинке, не хватает

моей иглы.

                           *      *

                               *

Давинчи — виноград, вишневый чех де сада,

и все на свете — кровь и нежность, и досада!

А если нет любви, зачем, обняв колени,

ты плачешь обо мне в пятнистой тьме оленьей?

На завтрак шелестишь вечернею газетой

и веришь тишине — мошеннице отпетой.

Ее базарный торс прозрачнее медузы,

куда она несет за волосы арбузы?

Давай уедем в Рим, начнем дневник уныло,

по капельке раба — выдавливать в чернила.

Пусть за углом судьбы — нас не спасут полбанки,

лишь музыка еще невидимой шарманки!

...напрасные слова, дефис, бычки в томате

и сонная пчела на медной рукояти.

Из перехваченного письма

Крымские твои сумерки, узник пансионата —

в красных и фиолетовых буковках от муската.

У Партенитской пристани — ветрено и скалисто,

некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Море чихает в сумерках контрабандистской лодкой,

и Аю-Даг с похмелья цепью гремит короткой.

Скрылась луна в серебряном шлеме мотоциклиста:

некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Знаешь, не все мы умерли или умом поехали.

Нас заманили в сумерки дудочкою ореховой.

Мы опускались в адские брошенные котельные

и совершали подвиги маленькие, постельные.

Местные долгожители нас называли крысами

и полегли от ящура, в небо под кипарисами.

Пишет тебе, последнему брату, однополчанину:

— Не перепутай в сумерках — золото и молчание.

Обороняй вселенную в светлой своей нелепости,

у Партенитской пристани,

возле Кастельской крепости.

Андрею Коровину.

                           *      *

                               *

Там, где утром режет волны — волнорез,

темно-красным проступает соль-диез.

У чайханщика аптечка — без креста,

и спасательная станция пуста.

Пахнет йодом — осень ранняя в Крыму,

жизнь — прекрасна, и не больно никому,

просто ей необходимы иногда —

острый берег и соленая вода,

после чая — карамболь и карамель.

Как тебе такое утро, Коктебель?

Абажур

Аббу слушаю, редьку сажаю,

август лает на мой абажур.

Абниматься под ним абажаю,

пить абсент, абъявлять перекур.

Он устроен смешно и нелепо,

в нем волшебная сохнет тоска...

Вот и яблоки падают в небо,

и не могут уснуть аблака.

Сделан в желтых садах Сингапура

пожиратель ночных мотыльков.

Эх, абжора моя, абажура!

Беспросветный Щедрин-Салтыков!

                           *      *

                               *

Весна, а мы о книгах спорим,

и движется гроза.

Зачем оставила над морем —

автограф стрекоза?

Нарежь огурчиков, салага,

горилку охлади.

В сиреневую пасть оврага

ты палец не клади.

Как будто в боулинг играют

на верхнем этаже.

“Люблю грозу в начале мая...” —

написано уже.

От малосольных слез восторга —

срывает якоря!

И пахнет дымом и касторкой —

уха из словаря.

                           *      *

                               *

Сны трофейные — брат стережет,

шмель гудит, цап-царапина жжет,

простокваша впервые прокисла.

Береженого — Бог бережет

от простуды и здравого смысла.

Мне б китайский в морщинках миндаль,

из гречишного меда — медаль,

никого не продавшие книги,

корабли, устремленные в даль:

бригантины, корветы и бриги...

Мы выходим во тьму из огня,

ждем кентавра, что пьет “на коня”,

и доставит тропою короткой

всех, пославших когда-то меня —

за бессмертьем, как будто за водкой.

                           *      *

                               *

...где еще теплится книга — имени автора без,

скачет идальго в индиго, с лезвием наперерез,

где, от беды холодея, ртом лошадиным дрожа,

редкая, как орхидея, к нам возвратилась душа.

Чем ее промысел светел? Жабрами наоборот?

Мне Дон Кихот не ответил: умер, и дальше живет.

Курит мои сигареты и отсылает дары:

в девичью память дискеты, в пьяное сердце игры.

Вспыхнет зрачок птицелова: ветки, заборы, мосты...

И возвращается Слово на плавниках высоты!

И у ворот скотобазы вновь обрастает паршой

ослик затасканной фразы: “Больше не стой над душой”.

Больше не трогай задвижки и не впускай никого,

худенький ослик из книжки, ждущий прихода Его...